Клад
Лютик уже собиралась заплакать, хотела кричать, звать на помощь… Кого хотела она звать на помощь — неизвестно, да и сама она того не знала… Не могла же она думать, что нянька услышит ее и прибежит за нею сюда, в лес! Она ничего не думала: она просто одурела с отчаяния…
Вдруг она вышла на какую-то дорогу. Дорога была не широкая, но, по-видимому, проезжая, хотя и не торчали вдоль нее полосатые верстовые столбы. На ней были заметны следы колес и лошадиных подков. Дорога серой, пыльной лентой вилась по лесу; высокие деревья и густой кустарник зеленою стеной обступали ее с обеих сторон. Только вверху, над головой, видна была узкая полоса синеющего голубого неба. Солнце уже взошло, — его красноватые лучи пробегали по зеленым вершинам сосен, елей и кудрявых берез. В воздухе, после ночной грозы, сильнее пахло цветами; птичье пение, гомон, щебетанье неслись отовсюду… Лютик думала: «Эта дорога спасет меня, долго ли, коротко ли выведет из леса, приведет меня к деревне или хоть к какой-нибудь жилой избушке… Наконец, здесь — не то, что в лесу — могут встретиться проезжие или прохожие…»
Лютик остановилась, как вкопанная…
В трех шагах от нее, близ дороги, под плакучей ивой сидел какой-то старик с длинной седой бородой. Его белая, холщовая рубаха, вся в дырах и заплатах, была подпоясана обрывком веревки; холщовые штаны его далеко не доходили до пят; ноги босы, в пыли. На коленях его лежала меховая шапка — вовсе не по летнему времени. Его худощавое, загорелое лицо, словно вылитое из темной бронзы, все было изрезано глубокими морщинами. Рядом с ним, на траве, лежал кошель, стояла дырявая корзинка, прикрытая грязною тряпицей, и валялся страннический посох, гладкий и блестевший от долгого употребления, словно покрытый лаком.
В то время, как Лютик увидала старика, тот занимался серьезным делом: он доставал из корзины кусок черного ржаного хлеба и старательно посыпал его солью. Посмотрев в ту сторону, где был восток, старик набожно перекрестился и собрался есть… Он не замечал маленькой странницы и весь был углублен в свое занятие. Старик показался Лютику совсем не страшен, и она решилась подойти к нему.
— Здравствуй, дедушка! — сказала Лютик, сделав шаг к нему.
Старик поднял голову и с изумлением посмотрел на девочку своими серыми, тусклыми глазами.
— Здорово! — промолвил он, шамкая беззубыми челюстями. — Да ты как попала-то сюда?.. Ты ведь, кажись, барское дитя?
— Да! Я из усадьбы… я заблудилась в лесу… и так устала… — говорила Лютик.
— Устала — так садись, отдохни! — предложил старик, указывая ей место около себя.
Лютик опустилась на траву и вздохнула с облегчением. Первый раз в жизни она была так рада встрече с человеческим существом. Если бы не было неловко, она, право, обняла бы этого жалкого старика в лохмотьях. Первый раз в жизни в ее хорошенькой головке мелькнула мысль о том, что все люди — люди, в какой бы одежде ни ходили они — в шелковой или в холщовой… Она уже недавно испытала тяжелое чувство одиночества и беспомощности и теперь с живейшей отрадой смотрела на старика. Зайцы и белки в лесу бежали от нее, как от недруга, а сама она страшно боялась медведей и волков. Старик же не бежит от нее и в то же время она не боится его, потому что он — человек.
«Он, кажется, добрый, даром что у него такие густые, седые брови…» — рассуждала Лютик, смотря, как старик ел свой черствый кусок хлеба, забеленный солью. Теперь она находилась в безопасности и была совершенно спокойна. Чего ж ей бояться! Она теперь — не одна. Она не думала о том, что хилый старик не мог бы оказать ей большой защиты хоть, например, от тех же медведей и волков, которых она страшилась несколько минут тому назад. Для нее достаточно было чувствовать, что теперь рядом с нею сидит человек.
До сего времени барышня никогда еще не разговаривала с первым встречным. Теперь первый раз в жизни она почувствовала сильнейшее желание, почувствовала потребность побеседовать о чем бы то ни было с этим незнакомым человеком.
— Куда, дедушка, идешь? — спросила Лютик.
— Я, голубка, все лето хожу из деревни в деревню! — ответил старик, жуя сухую корку. — Хожу, да милостыню Христовым именем собираю, запасаю хлебушка на зиму…
— Так ты, значит, нищий? — перебила его Лютик, вспомнив, как при ней иногда с брезгливостью говорили о нищих.
— Нищий! — отозвался старик. — Что будешь делать! Работать не могу, сил нет… Стар, зажился на белом свете, так зажился, что и могила-то не принимает… А есть-то все-таки охота… Вот и бродишь лето-то красное! Спасибо добрым людям, дай Бог им дожить до хорошего… У иного — и у самого-то мало, а все же хоть крохой поделится. Народ-то уж больно обеднел…
— А разве денег у тебя нет? — спросила Лютик.
— Ой, дитятко! Какие у нас деньги… — качнув головой, промолвил старик. — Так иной раз грошик перепадет, вот и все наши деньги… И без денег живем. Без доброты нельзя жить на свете, а без денег — можно…
— И родных у тебя нет? — допрашивала Лютик.
— Брат есть. У него зиму-то и живу, на печке лежу, да кое-когда лапти ковыряю… — рассказывал старик. — Да братан-то беден, самому с женой прокормиться впору…
— А если мало насбираешь? Если не хватит хлеба да весны?.. Тут что? — заметила девочка.
— Ну, немножко и попостишься, поголодаешь — не беда… Что ж делать! — со вздохом проговорил бедняк.
— Ведь ты, дедушка, я думаю, устаешь ходить-то! — заметила Лютик.
— Ну, что ж! устанешь и отдохнешь… Слава Богу, хоть ноги-то пока еще носят…
— Приходится тебе и под дождем бывать, под грозой?
— Да ведь как же — всего случается… Дождиком вымочит, солнышком высушит, ничего! — спокойно проговорил старик.
— Может быть, ночь иногда застает тебя где-нибудь в поле, в лесу? — с участием расспрашивала Лютик.
— И это бывает… Случается ночевать и под березкой, и под сосенкой! — тем же спокойным покорным тоном отвечал нищий. — Да летом-то, голубка, везде хорошо!.. Как хлеба край, так и под елью рай. Вон хоть теперь скажем: теплынь, благодать… В лесу-то еще лучше, чем в избе. Воздух — вольный, простор, ни ты никому не мешаешь, ни тебя никто не задевает… А вокруг-то, глянь-ка: цветы цветут, ягоды краснеют… А птиц-то, птиц-то! и песен не переслушаешь…
И живо представилось Лютику, как этот хилый старик, подпоясанный веревкой, босой, опираясь на посох, бродит все лето по полям и лесам, по пустынным дорогам и, переходя из деревни в деревню, просит хлеба Христа ради. Совершенно новое чувство, еще ни разу не испытанное Лютиком, больно защемило ей сердце. Ей стало жаль старика… Первый раз в жизни она пожалела не себя, а другого, своего ближнего.
Старик, между тем, кончил свой кусок хлеба, собрал крошки, упавшие ему на колени, взял их на ладонь и высыпал в рот. Лютик еще никогда не видала, чтобы так бережно обращались с «простым, черным хлебом». Она иногда целые корки выбрасывала за окно… Впрочем, теперь она уж понимает, что бедняк должен дорожить каждой крошкой хлеба — для того, чтобы жить.
— А ты, дитятко, не хочешь ли хлебца? — спросил старик, заметив, что девочка пристально глядит на него.
— Пожалуй, я съела бы кусочек! — сказала проголодавшаяся барышня.
— Ну, что ж! Ешь на здоровье… У меня хлеб есть! — промолвил старик, доставая из корзины соль, завернутую в тряпочку, и кусок хлеба и подавая их Лютику. — На, голубка! Поешь…
— Спасибо, дедушка! — пролепетала маленькая барышня и с великим удовольствием стала грызть своими белыми, блестящими зубами черствый ржаной хлеб.
Старик, добродушно усмехаясь, посматривал на нее.
— Как мне пить хочется! — сказала Лютик, доевши свой хлеб.
— И вода у нас есть! — утешил ее старик, вытаскивая из корзины небольшой берестовый бурак и подавая его Лютику.
Та с наслаждением припала к бураку и жадно, не отрываясь, пила из него чистую, прохладную воду, слегка припахивавшую берестой. Ни квас, ни чай, ни шоколад, ни кофе никогда не казались ей так вкусны и приятны, как эта чистая, ключевая вода. За каждый ее глоток Лютик с радостью отдала бы целую чашку чая или кофе с сахаром и со сливками…
— Ах, как хорошо!.. — вскричала она, отрываясь от бурака. — Я точно ожила… Благодарствуй, дедушка!.. Благодарствуй, голубчик!
— Не за что, дитятко! Вода божья и все божье… — отозвался старик.
Теперь, когда Лютик закусила, напилась и успокоилась за свою участь, усталость окончательно сломила ее. Ее клонило ко сну, глаза сами слипались и голова отяжелела…
— Ты, дедушка, еще не скоро уйдешь отсюда? Ты посидишь? Я соснула бы немножко… — с трудом пробормотала она, ложась на траву.
— Пожалуй, посижу… Спи! — сказал старик. Лютик уже спала…
Когда она проснулась, солнце поднялось высоко, и зеленый лес весь с верху до низу был пронизан золотом горячих, полуденных лучей.
— Вставай, дитятко! Мне пора идти… — сказал старик, завязывая свой кошель и собираясь в путь. — Нам нужно идти в разные стороны… Ты ступай туда (он указал рукой на дорогу). Пройдешь немного, увидишь две дороги… Одна — прямо, это в лес, а другая — вправо… Вот по этой дорожке и ступай! Выйдешь в поле, а там близко и деревня. Из деревни кто-нибудь проводит тебя домой…
А Лютик раздумывала: чем ей отблагодарить старика. Он накормил, напоил ее, охранял ее сон, указал ей дорогу… В ее кармане ничего не было, кроме носового платка. На шее у нее был повязан голубой, шелковый шарф… Зачем старику этот шарф! Вдруг она случайно в ту минуту взглянула на золотое колечко, бывшее у нее на безымянном пальце правой руки. Это — подарок матери. Мать говорила ей, что это кольцо дорогое… Чего же лучше! Если старик проживет этим золотым кольцом месяц или два — и то ладно… Он будет вспоминать о Лютике. Девочка стала снимать кольцо и насилу стащила его с пальца.
— Вот, дедушка! Возьми… — сказала она, подавая ему кольцо.
И удивительное дело! Первый раз в жизни Лютик чувствовала желание отблагодарить человека, первый раз в жизни она дарила такую красивую, ценную вещь и не только не жалела ее, но была сердечно рада, что может подарить что-нибудь… До сего времени она, обыкновенно, принимала только подарки от других и не думала ни с кем делиться ими…
— Что ты, что ты, Христос с тобой! Нет, нет! Оставь себе… — отнекивался старик, почти с испугом поглядывая на кольцо. — Куда мне его, дитятко! Что ты! Этакая дорогая штука…
— Да! дорогая… это правда! — говорила Лютик, стараясь сунуть ему в руку кольцо. — Тебе за это кольцо дадут много денег… тебе не придется нынче долго ходить по деревням… ты отдохнешь!.. Возьми же, дедушка! возьми, пожалуйста… сделай милость, возьми!
Старик все отнекивался. Девочка упрашивала, и как же она обрадовалась, когда ей, наконец, удалось оставить свое золотое кольцо в загорелой, морщинистой руке нищего.
— Ну, дай тебе Бог здоровья… — вздыхая и кряхтя, проговорил старик, поднимаясь с земли.
Они распрощались и расстались. Старый нищий пошел в одну сторону, барышня — в другую. Лютик еще несколько раз оглядывалась назад и видела, как бедняк брел по окраине лесной дорожки, тяжело опираясь на посох. Наконец, на одном из поворотов дороги старик скрылся за деревьями — исчез из глаз девочки, но не из ее воспоминаний. До конца жизни не забудет она того куска хлеба, которым поделился с нею нищий…
Лютик скоро вышла из лесу, миновала поле и очутилась перед деревней. Глядя на деревушку, можно было подумать, что как будто сильный вихрь разнес, разметал и наклонил как попало в разные стороны ее жалкие, серые избушки с соломенными крышами. Одна избушка сползала в овраг, другая стояла прямо на юру, третья словно в испуге отшатнулась от нее, а там далее две избы рядом близко наклонились одна к другой, как старики, мирно и дружно вместе прожившие жизнь… Далее еще несколько избушек стояло на отлете; еще далее видны были амбарушки, запертые большими замками.
Лютик прямо подошла к крайнему жилью и остановилась перед ним в нерешимости. Это была маленькая, почерневшая от времени, покривившаяся избушка с одним крохотным оконцем; нижняя часть стекла была разбита и заткнута какой-то синей тряпицей; серая, полусгнившая соломенная крыша склонилась на один бок, как будто ежеминутно готовясь упасть и рассыпаться. Жалкая избушка!
Такие избушки Лютик еще никогда не видала вблизи, не рассматривала их так пристально, как теперь. Конечно, она нередко с матерью и с отцом проезжала по деревням, но проезжала быстро — так, что куры, рывшиеся в песке средь улицы, кричали с испугу и едва успевали лётом спасаться из-под ног скакавших пристяжных. Деревни мелькали перед нею, и все они казались ей похожи одна на другую, как две капли воды. Теперь первый раз в жизни она очутилась лицом к лицу перед убогой деревенской избой. Эта изба напомнила ей сказочные избушки на курьих ножках и те хижины, какие встречала она на картинах в очень живописном виде.
Лютик оглянулась: на улице никого было не видать. Конечно, летнее, рабочее время, все ушли на поле или в луг… Лютик подошла к окошку… Ей почудилось, что в избе кто-то глухо простонал… и затем вдруг послышался жалобный, детский голос: «Ой, мама!.. Мама, не помирай!»
В этом детском крике прорывалось такое горе, такое отчаяние, что Лютик вся вздрогнула и сердце ее замерло… Она вошла в сенцы, тихо отворила дверь и вступила в избу.
Хотя день был ясный, но в этом несчастном человеческом жилище было мрачно и темно. Лютик не могла сразу рассмотреть то место, куда она теперь попала, а когда глаза ее немножко свыклись с темнотой, увидела перед собою грязный, щелеватый пол, черную закоптелую печь, закоптелые бревенчатые стены, закоптелый потолок и потемневший образ в переднем углу… Девочка просто пришла в ужас: она еще никогда не бывала в таких домах… Люди, жившие здесь, показались ей еще более жалкими, чем эта закоптелая лачуга.
Какая-то больная женщина почти в беспамятстве лежала на лавке; голова ее покоилась на груде грязного тряпья; какие-то лохмотья, вместо одеяла, покрывали ее; ее сухие, всклокоченные, светло-русые волосы густыми прядями падали на пол; смертельная бледность подернула ее лицо; потухший взгляд ее полузакрытых глаз был мутен, как будто эта женщина уже ничего не понимала и ничего не видела перед собою. Больная беспокойно металась на своем жестком ложе и с трудом поворачивала голову то в ту, то в другую сторону; дыхание со свистом вырывалось из груди; сухие, посиневшие губы шевелились, но ни одного звука не слетало с них… Лишь изредка больная протяжно, тяжело, мучительно стонала.
Тут же у ног больной сидел мальчуган лет 5–6, свесив с лавки свои худые, голые ножонки. Его светлые, льняные волосы свешивались на лоб; лицо его было очень печально, и крупные слезы текли по щекам. Мальчик был худ и бледен. Из-за расстегнутого ворота его синей пестрядинной рубахи видна была впалая, костлявая грудь.
В изумлении исподлобья посмотрел он на барышню, как на необычайное явление, и стал тереть глаза кулаком. Лютик села с ним рядом и ласково взяла его за руку.
— Это кто? Твоя мать? — спросила его Лютик, указывая головой на больную.
— Да! — тихо, чуть слышно промолвил мальчуган, стараясь отвернуться от гостьи.
Он, очевидно, дичился, боялся ее, и девочке стоило большого труда заставить его разговориться. Из отрывочных ответов ребенка Лютик узнала, что мать его заболела уже давно, стала было поправляться, но ее послали в поле на работу и она опять свалилась… «Сегодня ей больно худо… Кабы не померла!..»
— Зачем же ей не дали поправиться и послали на работу? — вполголоса спросила Лютик.
— Надо было сено убирать, вот и погнали… — отвечал мальчуган.
— С кем же ты живешь?..
— Живу с мамкой и с тятькой… еще баушка есть!..
— А где же они теперь? — допрашивала Лютик.
— Тятька на работе, а баушка в лес ушла по грибы… — со вздохом шептал мальчуган.
— Как же они оставили больную одну — с тобой?
— Да как… Тятьке дома сидеть нельзя, работа не ждет… А баушка сердитая, все ворчит… то говорит, что мама притворяется, что ей на работу идти не охота, а то забранится, «хоть бы убиралась, говорит, поскорее, только мешаешь, руки нам связываешь»… Вот мне мамку-то и жаль… За что баушка ее так…
— Пить… пить… — чуть слышно прошептала больная.
— Пить просит… — пояснил мальчуган. — А чего ей дашь… воды нет!
— Как «нет»? Воды-то нет! — живо заговорила Лютик, поднимаясь с лавки. — Отчего же ты не принесешь?.. Вы откуда берете воду?
— Берем-то ее из колодца, да мне не начерпать… — плаксивым голосом отвечал ей мальчуган.
— Так дай ты мне что-нибудь… хоть ведро, что ли… да покажи мне, как черпать… Я сама начерпаю воды! Пойдем! — торопила его Лютик.
Никогда в жизни барышня не хлопотала так усердно о других, да к тому же еще о простой деревенской бабе…
Мальчик взял ведро, и они отправились. Колодец находился среди деревни; колодезный сруб — гнилой, обслизлый, подернутый зеленью наполовину прикрывался такою же ветхой крышкой; с одной стороны колодца помещалась деревянная колода для поива скота, а с другой стороны — корявая рябина раскидывала над колодцем свои жидкие ветви. Мальчуган растолковал барышне, как надо опускать бадью и как потом осторожно поднимать ее вверх, чтобы вода не расплескалась. Бадья, хотя и окованная железом, была не особенно тяжела, но для непривычных рук изнеженной девочки она, разумеется, показалась «страх какой тяжелой». Опустить бадью вниз — в зияющее отверстие колодца — было еще дело довольно легкое, зачерпнуть ею воды оказалось уже труднее, а для того, чтобы вытащить бадью с водой на поверхность земли — Лютику пришлось пустить в ход все свои силы. Опершись коленом на сруб, нагнувшись над темным отверстием колодца, она самым неумелым образом тянула бадью и по своей неловкости легко могла полететь в колодец. А тут еще мальчуган приставал к ней со своими предостережениями…
— Ты смотри, за стенку-то не задевай… а то прольешь! — рассудительно замечал он. — Ну, вот так… Тяни хорошенько… Еще! еще! Ну!.. Вот!
Лютик вся раскраснелась, как маков цвет. Волосы ее растрепались. Она запыхалась и с трудом переводила дыхание… Несколько раз она уже думала, что веревка выскользнет у нее из рук и ей придется снова начинать свою тяжелую работу. Наконец, бадья-мучительница показалась на Божий свет из отверстие колодца.
Лютик докрасна натерла руки о веревку, оцарапала себе палец о бадью, все платье спереди облила водой и все-таки достала для больной воды… Первый раз в жизни Лютик оказывала такую услугу своим ближним: до сего времени только ближние услуживали ей…
Больная напилась, то есть сделала несколько глотков и как будто успокоилась. Мальчик опять поместился около нее. Лютик села с ним рядом и вполголоса спрашивала его об их житье-бытье, мальчик отвечал ей, как умел… Вдруг больная заметалась и застонала пуще прежнего. Мальчик опять захныкал и припал к ее ногам.
— Ой, мама!.. Ой, милая!.. Не помирай! — причитал он сквозь слезы.
Лютик чувствовала, что в то мгновенье в сердце ее происходите что-то особенное, что-то совсем новое, никогда еще не испытанное ею. Ей стало так жаль этого маленького плачущего мальчика, так жаль… Ей страстно хотелось утешить его чем-нибудь, успокоить его, сказать или сделать ему что-нибудь приятное, — ну, одним словом, принести ему отраду, облегченье… В эту минуту она не могла придумать никаких особенно хороших слов и не знала, что ей делать. А между тем ей было невыносимо больно, тяжело смотреть на мальчика и слышать его рыдание, надрывающее душу…
В совершенно непонятном для нее волнении, почти как-то машинально, она наклонилась к этому крестьянскому мальчугану, одетому в грязную изорванную рубашонку, крепко обняла его за шею, как своего младшего брата, как своего самого близкого друга, и приклонила его голову к себе на плечо. Она ласково гладила своею нежною ручкой его нечесаные, всклокоченные волосы, целовала его в лоб и в бледные щеки, теперь мокрые от слез, и шептала ему:
— Ну, не плачь, не плачь же! Полно… Мама твоя поправится, выздоровеет, и все будет хорошо…
Тут Лютик почувствовала, что и на ее глаза набежали слезы и теплые капли их падали ей на руку и на волосы этого крестьянского мальчика, и на его лоб, и на его полузакрытые глаза… Лютик плакала… Конечно, плакала она и прежде не раз — о пустяках, из-за разных капризов и вздоров… Но теперь первый раз в жизни заплакала она о чужом горе.
Вдруг стукнула дверь. Лютик оглянулась и увидала, что в избу вошла какая-то баба и с удивлением смотрела на нее.
— Барышня!.. Да вы как же зашли-то к нам? — спросила ее пришедшая.
Она бывала в усадьбе и видала Лютика. Барышня вкратце рассказала ей, что она гуляла и заблудилась в лесу.
— Хотите, я провожу вас домой? Мне нужно идти в вашу сторону… — сказала ей женщина.
Лютик, конечно, была очень рада ее предложению. Ей только жаль было оставить больную женщину и плачущего мальчугана, но она утешила себя тем, что непременно упросит мамашу навестить эту несчастную больную и помочь ей… И она, действительно, упросила мать… Расставаясь с мальчиком, Лютик оставила ему свой шелковый, голубой шарф, носовой платок, даже пунцовую бархатную ленточку с головы. Одним словом, она отдала ему все, что можно, отдала бы и платье, если бы скромность не удерживала ее…
В усадьбе, разумеется, все были в тревоге. «Барышня пропала! Исчезла неведомо куда!..» Мать просто с ума сходила… И все, разумеется, очень обрадовались, когда Лютик жива и невредима возвратилась домой…
Напрасно Лютик в Иванову ночь запасалась каким-то цветком папоротника: разбойничий клад не достался ей. Она пришла с пустыми руками… но зато, вместо разбойничьего клада, она во время своих странствований нашла клад более ценный…
Она пошла из дому за тем, чтобы достать несметную массу денег и накупить себе на эти деньги ненужную всякую всячину. Она ушла из дому холодной себялюбивой девочкой, думавшей только о себе, скучавшей от нечего делать, а возвратилась совсем другим человеком… Теперь она любила людей, чувствовала сострадание к несчастным и искренно желала жить и трудиться для счастья ближних.
Это — самый дорогой, самый лучший клад в мире: он приносит с собой человеку высшее счастие, доступное ему в жизни — спокойствие совести и душевное довольство…