Девочка уже совсем согрелась, ожила. На щеках ее яркий румянец горел, глаза блестели… Теперь, несмотря на свои распущенные волосы, на босые ножонки и на полинявшее платьице, она оказалась очень хорошенькой девочкой… Откинув назад свои растрепавшиеся волосы, она приготовилась со вниманием слушать «дяденьку».
Великан выпустил из-под усов седой клуб табачного дыма и начал:
— Прежде всего, моя красавица, как тебя зовут?
— Зовут Машей! — бойко ответила девочка.
— А меня — Иваном!.. — Вот и будем мы «Иван-да-Марья»… Скажи же мне, Маша, теперь: где ты живешь?
— Живу в людях…
— У чужих людей, значит?
— Да. У Аграфены Матвеевны… Знаешь?.. У нее дом в Собачьем переулке! — пояснила девочка.
— Собачий переулок знаю очень хорошо, а Аграфену Матвеевну не знаю… Но где же твои отец и мать?
— Умерли. Отца я совсем не знала, а маму чуть-чуть помню…
— Как же ты очутилась у чужих людей? Почему они тебя взяли к себе? — спрашивал хозяин.
— Не знаю! — отвечала Маша.
— С каких же пор, давно ли ты живешь в людях?
— Не помню!
— Гм! Вот так штука!.. — проговорил великан, смотря на свою гостью и в недоумении почесывая затылок. — Ну, кроме хозяйки, кто же еще жил с тобой?
— А жил еще хозяйкин муж и ее брат.
— Что ж, тебе плохо было у них?
— Хозяин-то ничего, смирный такой, тихий… Ни одной колотушки я не видала от него… — рассказывала девочка. — А сама хозяйка… ну, рука в нее тяжелая! Повесила она на стене, над моей постелью, ремень — и этим ремнем все била меня… А уж особенно хозяйкин брат… и-и-и, беда! Колотил меня — страсть! Вот и вчера еще он все руки мне исщипал… вон, видишь как!
Девочка засучила рукав, и действительно, повыше локтя, на белой коже были явственно видны сине-багровые пятна.
— Господи, Боже Ты мой! И поднимается рука на малого ребенка! — сказал великан как бы про себя. — Гм! Уродятся же такие люди… Диво!
Он удивлялся, потому что сам никогда не мог поднять руки на ребенка. Сильные люди обыкновенно бывают смирны и не драчливы.
— Ты жила у них в работницах, что ли? — спросил хозяин, немного погодя.
— Да, в работницах!
— Что же ты работала?
— Да все, — говорила девочка. — За водой ходила, в горнице убирала, шила, вязала, в лавочку бегала, туда и сюда… Летом работала в огороде, поливала, полола.
— Так ты умеешь шить и вязать? — спросил хозяин.
— Умею… Да что ж за мудрость! — серьезным тоном промолвила Маша, разглаживая на коленях платье.
— Ох ты, работница-горе! — сказал великан, с грустной улыбкой посмотрев на девочку.
— А что ж такое? — отозвалась та. — Я только кажусь такая маленькая, а лет-то мне уж много…
— А как много?
— Семь лет, восьмой пошел.
— И вправду много!.. — с усмешкой промолвил великан. — Ну, теперь слушай!..
Девочка уселась поудобнее и, притаив дыхание, собралась слушать «дяденьку», вообразив, кажется, что он долго станет о чем-то говорить ей.
— Оставайся у меня! Будем жить вместе… Вот и весь сказ! — проговорил великан, стукнув трубкой по колену.
Он быстро решался и быстро задуманное им приводил в исполнение. «Эта девочка — сирота, родных у нее никого нет, — рассуждал он, — значит, я имею такое же право, как хозяйка ее, Аграфена Матвеевна, взять к себе девочку. И я возьму ее, потому что у Аграфены Матвеевны ей жить худо, а у меня ей будет хорошо». И великан, в знак решимости, еще раз стукнул трубкой по колену.
— Видишь… — продолжал он, — был у меня братишка немного поменьше тебя… Он помер! А ты вместо него оставайся у меня и зови меня братом! Слышишь?.. Ну! Остаешься у меня?
Девочка с изумлением смотрела на него.
— А как же хозяйка? — возразила она. — Ведь она меня за свечкой послала…
— Ну, свечку она сама себе купит! — сказал рабочий. — А два ее трешника я завтра отнесу ей.
«Если за прокорм девочки запросит денег, дам ей денег… Немного деньжонок-то у меня есть!» — подумал он.
— А есть у тебя какое-нибудь имение — платья, тряпки там, что ли?
— Ничего, братец, у меня нет! — отвечала Маша. — Есть две старые рубашки, да и те уж совсем развалились.
— Тем лучше, девчурка, — промолвил хозяин. — Это дело, значит, мы живо покончим. А если твоя Аграфена Матвеевна заартачится, так мы синяки покажем. А теперь, Маша, давай-ка ужинать!
Он вынул из печи теплых щей горшок, кусок баранины с гречневой кашей и пирог с яйцами. Девочка с удовольствием ела и щи, и баранину, и вкусный пшеничный пирог. Рыжая собачонка той порой также подошла к столу и с живейшим интересом смотрела на Машу и хозяина.
— Как тебя звать? — обратился к ней хозяин.
Собака взглянула на него, хотела как будто встать, но вместо того только несколько раз хлопнула хвостом по полу.
— Гм! Сказать-то не можешь! Экое горе!.. А все-таки как-нибудь звать тебя надо, — говорил хозяин. — Ну, будь ты с сегодняшнего дня «Каштанкой»! Каштанка! — крикнул он.
Собака сорвалась с места и подбежала к нему.
— Ну, вот и отлично! Будем жить втроем, как-нибудь промаячим. А ты, Каштанка, береги без меня мою сестрицу, хорошенько сторожи ее! Слышишь?
Девочка весело засмеялась. Собака, посматривая на хозяина, самым решительным образом помахивала хвостом. Хозяин накрошил в кринку хлеба, облил его молоком и дал Каштанке. В комнате несколько минут только и слышно было на крынкой: «хлеп-хлеп-хлеп»… Поужинав, Маша сказала братцу «спасибо» и опять села на приступочек у печки: она уже привыкла к этому местечку, оно нравилось ей.
— Сегодня ты у меня еще гостья, а завтра принимайся за хозяйство, помогай мне! — сказал ей хозяин.
— Хорошо, братец! — промолвила Маша.
Убрав со стола и повозившись над чем-то в полуосвещенной кухне, хозяин вышел в комнату и увидал, что его сестренка сидит, пригорюнившись.
— О чем, Маша, задумалась? — спросил он ее.
— А думаю я, братец; если я останусь жить у тебя, кого будет бить моя плетка? Не возьмет ли хозяйка опять какую-нибудь девочку?.. Как бы, братец, сделать так, чтобы все хозяева были добрые, чтобы они не дрались?.. Тогда у них хорошо было бы жить! — Гм? Мудрено это сделать, — в недоумении проговорил великан, поглаживая бороду.
— И все мне не верится, что я совсем ушла от Аграфены Матвеевны и буду жить с тобой и с Каштанкой. А ну, как хозяйка придет сюда за мной?
— Приде-е-ет?! — угрожающим тоном проворчал великан, выпрямляясь во весь рост и с непреклонной решимостью смотря на дверь, как бы ожидая прихода сердитой, злой хозяйки. — Приди-ка! я ей пальцем погрожу, так у нее только пятки замелькают… Ха! вздумали малое дитё бить…
— А если она пожалуется будочнику? Тут что? — спросила Маша.
— Будочнику?.. Ну, что ж… Тогда мы синяки представим! Ведь за синяки нынче хозяев по головке не гладят, — успокоил ее великан.
— А все мне как-то боязно, братец! — призналась девочка, робко, с тревожным видом, поглядывая на своего защитника. — Ведь тебе, братец, не сговорить с ней, с Аграфеной-то Матвеевной. Ты слово скажешь, а она — десять! Право, не сговорить!
— Да я и говорить-то с ней не стану. Дуну — и улетит! — сказал хозяин.
— Ты не знаешь ее. Ведь она у-у-у какая бедовая!
— Вижу: напугали они тебя… А-ах! Сиротинка ты горемычная!.. — промолвил он, легко положив девочке на голову свою ручищу, и тихо, ласково погладил ее по волосам.
Вдруг губы у Маши задрожали, и, закрыв лицо руками, она горько, горько зарыдала. Горячие слезы текли по ее щекам, по пальцам и капали на ее полинявшее, старенькое платье.
— Ты что? Чего заревела? Маша! А Маша? — спрашивал скороговоркой великан, наклоняясь к ней и заботливо, с участием заглядывая ей в лицо. — О чем ты?.. Что ты, Бог с тобой!.. Ну, скажи, скажи же мне!
— Давно… давно… — всхлипывая, дрожащим, прерывающимся голосом шептала девочка… — Давно… с той поры, как мама… умерла… Никто… не гладил меня так по голове… а все только били… били…
Последнее слово Маша выкрикнула как бы с болью, словно, все горе, за несколько лет накопившееся в ее маленьком сердечке, вырвалось в этом скорбном крике.
В хате было тихо. Только слышалось всхлипывание, да за печкой сверчок трещал… А за стеной хатки по-прежнему вьюга бушевала, с воем и стоном носясь по снежным равнинам.
— Ну, ну! Полно же, уймись! — уговаривал плачущую девочку хозяин. — То все уж прошло… А теперь, развеселись, голубка! Посмотри-ка: что у нас тут будет!..