Сенокос был в полном разгаре.
Косы весело поблескивали на жарком солнце.
Выдалась знатная погода для покоса. Словно по заказу.
С тихим шелестом ложилась разросшаяся трава. Иногда кровью брызгала из нее земляника. Некогда было нагибаться, а то хорошо бы съесть кисленькую ягодку: жарко.
Поле тянулось далеко, далеко, до самого конца все поле.
И среди поля одна-одинехонька столетняя сосна.
По небу бегут и на бегу тают беленькие облачка.
Хорошо!
Среди красных и синих мужицких рубах серые куртки и красные галстуки пионеров. Пионеры помогали убирать сено.
— Эй ты, снегирь, чего траву топчешь?
— Виноват, я думал скошено.
— Виноват. Городская штука, не понимает.
Весь день косили, кончили, когда уж солнышко легло на самые верхушки березок.
— Ну, что, Андрюшка? Поработали сегодня?
— Поработали, Ванюшка, поработали.
— Пожалуй, и до лагеря пора.
— Пожалуй, и до лагеря.
Эх, да эх, ты, косынька,
ты моя полосынька.
Эх ты, косынька, коси,
ты пардону не проси.
Коровушка му-му-му,
сена просит потому. —
Эх!
Ваня Коробов лихо вывел это „э-эх“. Ыа все поле вывел.
Коровушка му-му-му,
сена просит потому. —
Эх!
Они пошли в лес.
Андрюша уже целый месяц жил в лагере.
Он очень подружился с Коробовым, однако, все еще не решался рассказать ему свою историю. Уж очень напугал его Примус Газолинович.
Еще был он дружен с Петей Тимовым, маленьким и юрким рыжаком — бегал быстрее поезда, сам Андрюша не мог догнать.
Тимов был неразговорчив и очень интересовался всякими букашками. Набрал он их видимо-невидимо. В свободное время всегда читал он какую-то книгу про зверей, которую называл зоологической книгой.
Был еще один, с которым было сначала подружился, а потом разошелся Андрюша: это был мальчик лет пятнадцати по фамилии Кострин и со странным именем Нептун (новое имя, раньше был Сидор). У него вся грудь была в значках, и крестьянские ребята дразнили его: генерал. Нептун ужасно сердился.
— Дураки, — кричал он в таких случаях, — у меня вся родня коммунисты, дядя с Лениным был знаком, а вы, должно быть, кулацкий элемент.
— А ты чего от работы отлыниваешь?
— Я за бытом слежу. Ишь, крест на шею нацепил. Поп.
— А ты енерал.
И наутек.
Коробов говорил наставительно:
— Ну, зачем ты население раздражаешь? Надо воздействовать постепенно.
— А он чего генералом дразнится?
— Больно ты важен!
По вечерам в лагерь приходили иногда крестьяне. Любили поболтать. Из них особенно нравился Андрюше один крестьянин по прозвищу Ерш. Был он весь словно из земли вылеплен — коричневый — и руки у него были узловатые, как коряги.
Но видел Ерш на своем веку разные виды.
Говорили, сидя у костра, о всякой всячине.
В этот вечер племянник Ерша — Мишка, мальчик лет десяти, рассказал, что его бабушка в детстве видела лешего.
— Идет она по лесу вечером (на посиделку спешила), видит — пень. А на этом месте пня никогда прежде не было. Подходит ближе, а пень ка-ак чихнет! Да глаза ей и забрызгал. Шипит, словно мылом. Протерла бабушка глаза, а вместо пня человек сидит, армяком накрылся: „здорово, говорит, красавица“. Ну, бабушка, конечно, наутек. Утром пошли на то место: ни пня, ни человека. Леший был.
Пионеры, да и Ерш тоже, выслушав этот рассказ, рассмеялись.
— Чего глотку-то дерете. Страшно ведь.
— Ничего не страшно. Человек и был. Это бабушка твоя его со страху за пень приняла.
— Я вам, ребятушки, вот что скажу, — заговорил Ерш, раскуривая трубку, — конечно, я не знаю как там с научной точки, а помоему, попростому, никакого лешего в наличности не имеется. Я, ребятушки, на своем веку не в таких лесах живал. Когда великую сибирскую чугунку строили, я, значит, тоже работал — мы землекопы. Ну, уж там леса! День иди, неделю, месяц, — никуда не дойдешь, все будет лес и лес. И живут в тех лесах волки и медведи и лисицы, а белок там видимо-невидимо… Зимой там холод такой, что не продохнешь. Ежели ветер, так вовсе гибель. Пятьдесят градусов. А реки до чего широки… Стоишь на берегу, а другой берег еле тебе виден… так вроде предположения. Ехали мы там раз на телеге, дело было к ночи, весною, домой больно торопились. Ехали мы втроем: я, значит, брат двоюродный мой, Клим, и еще один так себе человек. И вдруг Клим говорит: „смотри“. Глядим — на прогалине между сосен белые люди стоят, и такие чудные люди — ровно прозрачные, сквозь них кусты видны, все как следует. И будто этак покачиваются. Перекрестился, конечно, Клим — и я за ним… тогда были мы вроде как бессознательные, тогда еще царь был Николай второй… Ну, вот. Люди не пропали. Напротив, ребятушки, шелохнулись они да за нами в догонку, и руки к нам протянули… Мы перепугались, лошадь погнали, а тут вдруг ветерок, вытянулись те люди, затрепыхались, да от нас прочь. И поняли мы, ребятушки, что это просто такой туман. Потом вечером мы частенько его видали… Такой чудной туман. И вот все так… боязно, покеда не поймешь, что и как… И ведь я с десяток лет в тех лесах прожил — никогда никакой нечисти не видал.
— Конечно, пустяки, — сказал Коробов.
— Пустяки, — раздался из темноты голос, — а ну, как не пустяки?
Все вздрогнули и обернулись.
К костру подходил худой сгорбленный мужик. Пламя оранжевыми бликами озаряло его морщинистое лицо.
— А, Крамольник! — сказали пионеры, — подходи, не хочешь ли чаю?
Крестьянина этого прозвали Крамольником еще в 1905 году, когда он призывал к погрому барской усадьбы. Был он человек странный, и когда говорил, то никак нельзя было понять, шутит он или серьезно говорит.
— Чаю можно, — сказал он, — а только это ты напрасно про пустяки-то… В Спасовом опять барина видели.
— Эх… брехня!
— Вот те и брехня… Трое мужиков видели… огонек блеснул… и потом человеческая тень… Барин деньги свои ищет… он, говорят, их там в погребе зарыл.
Крамольник, сказав это, сам расхохотался. Засмеялись и все другие. Ерш покачал головою.
— Суеверный народ, — сказал он, — образования не понимает…
Спасово была старая барская усадьба. От сгоревшего еще при Керенском дома остался лишь кирпичный остов. Усадьба стояла очень уединенно на берегу заросшего пруда. Ее было днем видно с полянки, находящейся недалеко от лагеря…
— Нет уж, — сказал Ерш, — барин к нам не вернется ни живой, ни мертвый… Кончилось такое время. Эх, эх!
— Что вздыхаешь. Жаль что ли, господ-то?
— Нет, это я по другой причине… Темноты нашей мне жалко.
— Завел… Кто ж тебе мешает безграмотность, ликвидировать.
— Мозги у меня не такие… ничего к ним не пристает умственное.
— Неужели ты, Ерш, читать не умеешь? Стыдно но это, брат.
— Не умею… это я тебе откровенно говорю.
— А учиться-то пробовал?
— И не пробовал. Говорю, не те мозги.
— А хочешь мы тебя выучим?
— Вы-то? Ого, снегири!
— А что ж… Выучим, ребята, Ерша читать?…
— Уж тогда и писать.
— И считать.
— Не все сразу… Как бы у него от всего-то в самом деле голова не лопнула.
Коробов так и сиял.
— Обязательно Ерша выучим. У нас и задание такое есть: развивать, значит, население.
— Смычка с городом.
— А ты не хохочи… Это лозунг правильный.
— Да уж ваши лозунги.
Крамольник вдруг встал и гаркнул на весь лес:
— Пролетарии всех стран, соединяй-тесь.
— Тесь, — ответило отгулье.
— А ну тебя, как гаркнул.
— Я его, этот лозунг-то, еще в девятьсот пятом выучил. Я тогда на фабрике Шмидта в Москве работал. Ух, была потеха. Тогда, конечно, были еще жандармы да казаки. Во, видишь на морде шрам: от нагайки. Мы, значить, по Пресне прем, а нам навстречу от Кудрина отряд. Налетели — бац, бац… Соседу моему глаз напрочь… Я революционер со стражем…
— Не со стражем, а со стажем…
Ерш поднялся.
— Пошли, что ли.
Вдали на деревне под гармонию пели девки громкими голосами.
Сутулые спины, оранжевые от огня, исчезли среди сосен.
— Ну, что ж спать? — спросил Коробов.
— Спать, — ответили два-три голоса.
— Больно уж ночь хороша.
— Мы сюда приехали не ночью любоваться, а, конечно, работать.
— Ну, ладно, спать, так спать… А-а-у.
Кто-то зевнул со вкусом.
— Песню бы спеть, да и на боковую.
— Ну, одну песню можно… начинай.
Но певец не успел открыть рта.
На поляне появился Ерш.
— А что, ребятушки, — сказал он, — верно, в Спасовом-то огонек.
— Ну, вот…
— А погляди.
Коробов, Андрюша и еще несколько пионеров пошли за Ершом.
— Оптическое недоразумение.
Сквозь сосны засинело ночное поле. Они вышли на опушку.
Вдали видна была темная масса — барская усадьба с наполовину вырубленным садом.
— Ничего не видать.
— А ты погоди.
Они долго глядели, так что даже глаза устали.
Вдруг среди черной зелени вспыхнул и погас огонек.
— Видал? — тихо спросил Ерш.
— Ну, видал… так просто…
— А что ж „просто“?..
— Ну, так… какое-нибудь… отражение… Завтра сходим, обследуем…
— А сейчас…
— Сейчас по правилу полагается спать.
— Ты хладнокровный.
— Не хладнокровный… а у меня сознательное отношение…
Огонек исчез.
Ерш пошел к деревне.
Пионеры вернулись в лагерь.
— А что, Ванюха, — тихо спросил Андрюша, — не может быть, чтоб барин? А?
— Противно здравому смыслу. Спи.
— А петь-то?
— Теперь уж поздно.
Скоро, за исключением двух дежурных, все храпели.
Один из дежурных был Андрюша.
Посидев с полчаса, он опять прокрался к опушке.
— Далеко-то не отходи, — сказал ему товарищ.
— Нет, я тут… Я недалеко.
Он поглядел в просвет между соснами.
И странное дело: опять во мраке вспыхнул и угас огонек.