Степан остался жить в доме Анны Григорьевны. От Федора он узнал, как тот сидел на чердаке, спасаясь от призыва, и как Вася не выдал его. Федор считал Васю «своим», и Вася этим очень гордился. Степан тогда стал относиться к Васе гораздо дружелюбнее, тем более, что и прежде они были очень дружны между собой.
Вася теперь чувствовал себя много свободнее. Анна Григорьевна почти не выходила из своей комнаты, а Франц Маркович как будто даже стал побаиваться Васи, увидав однажды, как он запросто беседовал на дворе со Степаном.
От Степана Вася узнал много интересного. Степан рассказал, как он был ранен, как, потеряв равновесие, он упал в реку. Как он поплыл, несмотря на тяжелую рану, как ударился головой о лодку, плывшую по течению, как взобрался он в нее с великим трудом и как тут потерял сознание. Что было потом, Степан не помнил. Вероятно, лодку заметили с берега, а, может быть, течением выбросило ее на берег. Он очнулся только в госпитале, но помнит все время проведенное там как сквозь сон. Смутно вспоминалось ему лицо царя и его разговор с ним. Рассказал он Васе и о том, как сидел в Киевской тюрьме, как засадили его в «мешок» и как неожиданно освободила его революционная толпа.
Федор тоже принимал участие в этих беседах. Он все беспокоился, что война не кончается, но Степан всякий раз отвечал ему:
— Погоди, поумнеть еще не успели.
* * *
Шел уже апрель. Однажды вечером, когда Анна Григорьевна собралась ложиться спать, дверь в ее комнату с шумом распахнулась и на пороге появился Иван Григорьевич в сопровождении Джека.
Увидав кошек, мирно дремавших на диване, Джек стремительно бросился на них. Произошла ужасная суматоха, кошки шипели, Джек лаял.
— Возьмите собаку, — кричала Анна Григорьевна вне себя.
— Джек, тубо, — ревел Иван Григорьевич.
Наконец порядок был восстановлен.
— Ну-с, сестрица, — сказал Иван Григорьевич, тяжело опускаясь в кресло, — можете меня поздравить, мужички меня из имения выгнали.
— Как выгнали? — строго спросила Анна Григорьевна.
— А очень просто: приходят ко мне три бороды и объявляют: так мол и так, мы тобой очень довольны, а только лучше выметайся, парни наши народ молодой, глядишь, и обидеть могут. Это ведь у них известная система друг на друга валить. А нужно сказать, что у нас в уезде уже две усадьбы спалили. Ну, я подумал, подумал, да и дал тягу. Спасибо, что предупредили. Хочу теперь в Питер съездить, посмотреть, как там дела. Здесь в Москве ни чорта ни у кого не добьешься, а там все-таки к власти поближе. Вот только одному ехать скучно. Может быть предводителя команчей со мной отпустишь?
— Пожалуйста, сделай одолжение, он тут совсем от рук отбился.
— С большевиками компанию водит, — с сокрушенным вздохом ввернула Дарья Савельевна.
— С какими большевиками?
— Да вот со Степаном, с сыном Петра.
— Да ведь Степан убит.
— Разве такого убьют, живехонек, теперь здесь народ смущает.
— Так, так! Ну, ладно, завтра махну в Питер. Все там узнаю. Или опять заживем попрежнему, или... — и Иван Григорьевич сделал жест, словно давал кому-то по шее.
На следующий день он с Васей выехал в Петроград.
Поезд был переполнен. Места брались с бою. Благодаря силе и огромному росту Ивану Григорьевичу удалось все же протолкаться и занять место в купэ, сюда же он втащил и Васю. Поезд осаждался на каждой станции целыми толпами солдат. В купэ шли тревожные разговоры.
— Армия бежит, — говорил какой-то нервный интеллигентный господин, — по пути она сметает все. Увидите, что через месяц мы все будем стерты с лица земли.
— Боже мой, какой ужас, — кричала полная дама, — но, может, союзники примут меры!
— Никаких мер принять нельзя-с, ибо это стихийное бедствие, а все из-за того, что разрешили солдатам чести не отдавать офицерам! А солдат как рассуждает? Не нужно чести отдавать, стало быть, и по физиономии бить можно.
В это время в купэ ворвались несколько солдат.
— Эй, буржуазия, потеснись маленько!
Все потеснились и разговоры сами собой замолкли.
В Петрограде Иван Григорьевич остановился у своего знакомого, бывшего камергера. Целый день он бегал по городу, а вечером возвращался мрачнее тучи.
— А ну их к дьяволу, — сказал он, наконец, Васе, — поеду в Африку на львов охотиться!
В этот вечер Иван Григорьевич и Вася шли по улице, ведущей к вокзалу. Огромная толпа запрудила и тротуар, и мостовую.
— Что это тут еще стряслось, — ворчал Иван Григорьевич, — не сидится им дома.
Город в этой части почти не был освещен. Улицы казались поэтому жуткими и мрачными.
Вдруг толпа заволновалась и загудела. От вокзала медленно двигались два грузовика. На втором из них сиял яркий прожектор, освещая белым светом первый грузовик. Он был битком набит людьми, среди них стоял какой-то человек с красным знаменем в руках. Повидимому, этого человека и встречала громкими криками все разростающаяся толпа.
— Кто это? — спросил Иван Григорьевич у одного из рабочих.
Тот с удивлением посмотрел на него и ответил:
— Ленин.