«Земля наша велика и обильная, а порядка в ней нет». (Из послания русских к варягам).
«Безотраднейшая картина: горсть людей, оторванных от света и лишенных всякой тени надежд на лучшее будущее, тонет в холодной черной грязи грунтовой дороги. Кругом все до ужаса безобразно: бесконечная грязь, серое небо, обезлиственные, мокрые ракиты и в растопыренных сучьях нахохлившаяся ворона. Ветер то стонет, то злится, то воет и ревет». Лесков.
Восемнадцатого сентября 1790 года «Русского Мирабо»[19] закованного в кандалы и одетого в «гнусный нагольный тулуп, взятый у тюремного сторожа», отправили в Сибирь. Позади оставались родные, друзья и четверо детей — все любимое и дорогое; впереди — длинный и мучительный путь на перекладных, в соседстве с фельдъегерем; лишение, нужда и неизвестная будущность. За литературное путешествие «из Петербурга в Москву», Радищев проделал действительное и вынужденное путешествие от Петербурга до Илимского острога.
Но остался в Петербурге преданный друг, либеральный соучастник и вдохновитель Радищева, Александр Романович Воронцов; образованный, хитрый и влиятельный граф чувствовал свою вину в несчастьи Радищева: у него много было на уме того, что у Радищева оказалось на языке.
Помощь Воронцова Радищеву была значительна. Везде и всюду, где представлялась возможность, он старался облегчить тяжелую судьбу бывшего «прямодушного чиновника». Перед отправкой его в Илимский острог он писал ко всем губернаторам тех мест, где должен был проезжать сосланный Радищев, «чтобы с ним обходились со всевозможным снисхождением»; передал 200 руб. ассигнациями Тверскому генерал-губернатору Осипову и просил его «снабдить Радищева пристойным и покрытым тулупом, шубою, сапогами, чулками и прочим бельем и платьем пристойным».
Благодеяния и самое живейшее участие Воронцова следовало за Радищевым до самого острога и не прекращалось до его возвращения из Сибири. «Когда все, казалося, меня оставляло, — писал он ему, я ощущал, что благодетельная твоя рука носилась надо мною». По ходатайству Воронцова в Нижнем-Новгороде с Радищева сняли кандалы, уменьшили стражу и во всех городах по пути в острог он встречал ра душный прием от местного начальства, деньги, посылки и книги, присланные Воронцовым. «Я пользуюсь здесь благодаря рекомендациям Вашего Превосходительства очень хорошим приемом у губернатора» писал он из Тобольска. Воронцов назначил ему ежегодную пенсию в 800 руб., взял под свое покровительство оставшихся детей, высылал ему в острог книги, журналы, газеты, медикаменты и огородные семена.
Все письма Радищева к Воронцову начинаются и кончаются искренними и изысканными выражениями благодарности за оказываемую помощь. «Всякое мое письмо, всякая оного строка не долженствовали бы ничем иным быть наполнены, как изъявлением благодарности за милости Ваши ко мне и к оставшим по мне детям».
«Какими благодарностями я Вам обязан… Вы меня питаете, Вы меня одеваете, Вы меня развлекаете своими книгами, Вы отнимаете от моего состояния все, что оно может таить в себе ужасного. Вы выслушиваете с добротою все мои жалобы, Вы жалеете и утешаете меня… если мое несчастье было такого рода что может ожесточить чувствительную душу, то благодаря Вашей доброте, Вы, меня, человека отчужденного от себя, своих детей и близких, вернули к прежнему состоянию». «Если, — говорит он в другом письме, — наши моральные чувства могли бы запечатлеваться физическими и хорошо уяснимыми уму чертежами, то по моей смерти, вскрывая мой труп, нашли бы Ваш образ запечатленным в моем сердце».
Это участие и материальная помощь возвращали духовные силы Радищеву. Спокойный за свою семью, обласканный, как дорогой гость, губернаторами, он забывал на время кровавые кошмары судебного следствия; приходил в жизненное равновесие и то чтением, то примечаниями и наблюдениями коротал однообразный путь и «разгонял черноту мыслей».
«Душа моя болит и сердце страждет — писал он Воронцову из Перми, — и если бы не блистал луч надежды, хотя в отдаленности, если бы я не находил толикое соболезнование и человеколюбие от начальства в проезд мой через разные губернии, то признаюсь, что лишился бы может быть и совсем рассудка». «Но благодаря вашей помощи, разум мой может иногда заниматься упражнением… Когда я стою на ночлеге, то могу читать, когда еду, стараюсь замечать положение долин, буераков, гор, рек; учусь в самом деле тому, что иногда читал о истории земли: песок, глина, камень все привлекает мое внимание… Переехав Оку, я с восхищением вскарабкался на крутую гору и увидел в расселинах оной следы морских раковин».
И хотя Радищев, как увидим ниже, не остался в долгу у сиятельнейшего графа, тем не менее нельзя не признать благотворного влияния этой помощи в тяжелое для Радищева время.
Маршрут ссыльного Радищева лежал через Нижний-Новгород на Тобольск, Томск, Иркутск. Отсюда он должен был свернуть с большой сибирской дороги и проехать вдоль берегов реки Лены 500 верст на север до Илимского острога.
В Тобольск Радищев прибыл 15 декабря 1791 года и ласково был принят местным начальством. С прожил здесь 7 месяцев. Здесь, — сообщает сын Радищева Павел, — он пользовался величайшей свободой, как и все сосланные, он был всегда приглашен на обеды, праздники, бывал в театре; всех лучше принимал его генерал-губернатор Алябьев Александр Васильевич; Алябьеву был даже сделан выговор за то, что он ему позволил так долго прожить в городе.
В Тобольске Радищев осматривал типографию, кожевенные и кирпичные заводы; собирал сведения о судоходстве и торговле; общался с сосланными, среди которых был какой-то Пушкин[20],
Сюда к нему приехала его свояченица Елизавета Васильевна Рубановская, мужественно разделившая с Радищевым тяжелые годы ссылки в сибирской глуши. Не вступая в официальный брак, Радищев прожил с ней около 5 лет. С нею он прижил в Сибири трех детей.
«Елизавета Васильевна была нехороша, очень ряба. Но женщина умная. Радищев много был ей обязан во время ссылки. Она его ободрила, ибо привезла ему двух его младших детей, занималась аккуратно хозяйством, делая ему жизнь по возможности приятною. Радищев всегда говорил, что эта женщина с геройскою душою».
Эта была первая из русских женщин, мужественно проложившая путь в Сибирь для жен декабристов.
Г. И. Ржевская[21] в своих «Памятных записках» говорит, что «Искусное перо могло бы написать целую книгу о добродетелях, несчастиях и твердости духа г-жи Е. В. Рубановской, которая послужила бы к назиданию многих».
Приезд Елизаветы Васильевны и детей несказанно обрадовал Радищева. Долголетние годы ссылки скрашивались присутствием любимого друга в кругу семьи. «С прибытием сюда детей и моей сестры… мое сердце, истерзанное болью, расширяется и вновь открывается радости… Будучи уведен стечением даже для меня необъяснимыми обстоятельствами на край пропасти… в пучину тем более опасную, что она мне грозила погасанием всякого чувства, теперь я чувствую себя выплывшим из пропасти и способным еще приблизиться к общему идолу всех индивидуумов рода человеческого, к счастью… да, я буду жить еще, а не прозябать… Я рад и чувствую перемену во всем своем существе… Передо мной открывается новая жизнь, и кому я обязан за все это?».
Но вместе с радостью пришли и несчастья. «С тех пор, как я здесь, мой дом не переставал находиться без больных… в течение трёх недель меня мучает катаральная лихорадка и кровотечение носом… я пишу вам чихающий, кашляющий, харкающий… Мои дети также больны… Причиной этому ни что иное, как перемена климата, питания, питья, образа жизни и существования, если можно так выразиться».
Царские агенты донесли из Тобольска в Петербург о том, что государственный преступник Радищев задерживается в Тобольске больше, чем надо, что пользуется непозволительной в его положении благосклонностью генерал-губернатора. Алябьеву был сделан выговор, Воронцову дано предупреждение. Необходимо было поторапливаться с отъездом…
«Наконец, после разных запозданий, после многих пожеланий, безо всякой пользы сделанных относительно нашего отъезда, — мы снарядились в путь и завтра поставим парус».
Половина пути была проделана. До Илимска еще оставалось 3 500 верст.
Дремучими лесами и буераками, долинами и перелесками, пересекая необозримые степи, быстрые реки и горы, обоз из двух телег медленно двигался по пути в Илимск, останавливаясь на ночлега и перемену лошадей в прокуренных дымом; почтовых станах, в глухих сибирских селах.
В начале августа 1791 года Радищев прибыл в Томск. «После очень утомительного пути из-за постоянных дождей, я прибыл в Томск через три недели и один день по нашем выезде из Тобольска…
Большинство наших экипажей сломано и это принудило нас остаться здесь на несколько дней и запастись колесами; так как отсюда до Иркутска по меньшей мере 500 верст отвратительнейшего пути, для изображения которого трудно найти слова».
Починив экипажи и дождавшись выздоровления Рубановской, они двинулись на Иркутск, куда и прибыли 8 октября 1791 года.
«Наконец, по многотрудном путешествии, я через 2 месяца и 8 дней прибыл в Иркутск со всей моей семьей. Дорога наша по причине худой погоды и нездоровья Елизаветы Васильевны была скучна и тягостна… В Иркутске благодеяния и милости вашего сиятельства меня предварили. Я везде нахожу здесь человеколюбие, соболезнование, ласку. От Ивана Алферьевича (генерал-губернатор Пиль) получил я книги, инструменты и деньги… Я славу богу здоров или почти здоров».
В Иркутске Радищев закупил необходимые продукты, домашнюю утварь, упаковал книги и в начале декабря уехал в Илимск, находящийся в 500 верстах от Иркутска. Река Ангара еще не замерзла, поэтому приходилось ехать вдоль берегов Лены большою якутской дорогою. Это удлиняло путь на 400 верст.
Медвежья глушь Илимска, отсутствие культурного общества, трудности сообщения с Воронцовым — все это пугало и наводило Радищева на грустные размышления.
«Оставь надежду вс як сюда входящий» — писал он Воронцову в последнем письме из Иркутска. «Напрасно я утешал себя относительно моего состояние. В жизни есть такие моменты, когда воображение лишь с трудом может возвыситься, чтобы преодолеть слишком большую реальность с помощью того, что возможно… Расстояние в 6 000 верст будет отделять меня от вас… нет регулярной почты… 3 месяца надо ждать ответа… Да, это ужасно!».
В январе месяце 1792 года Радищев вместе с семьей прибыл в Илимский острог. Два унтер-офицера следовали за ним на запятках. Они должны были наблюдать за повседневным поведением «государственного преступника».
Наступили скучные и однообразные дни ссылки; среди обширных лесов Сибири, среди диких зверей и народностей, которые от животных часто отличаются только своей членораздельной речью и которую они не умеют ценить по достоинству».
В записях дневника путешествия в Сибирь нет ни выводов, ни обобщений; в нем почти нет описания природы Сибири, лирических отступлений и того риторического многословия, которое характерно для литературного стиля Радищева. Но как «зритель без очков» он не пропускает мимо своего внимания ни одного факта и события из области социально-экономической и Культурно-бытовой жизни окружающего. Нравы, обычаи и привычки сибирских жителей, их занятия, состояние земледелия, кустарных промыслов, промышленности и торговли; цены на хлеб, пушнину и рыбу; судоходность сибирских рек, естественные богатства гор и лесов — все привлекает пытливый ум путешественника по несчастью; обо всем он делает короткие заметки.
Если, по выражению Герцена, «Радищев в своей служебной деятельности не стоит Даниилом в передней зимнего дворца, не ограничивает свой мир тремя высшими классами», то о своем литературном «Путешествии из Петербурга в Москву» и вынужденном путешествии от Петербурга до Илимского острога он едет по большой дороге жизни; беседует с ямщиками и дворовыми, богатыми старожилами и бедными посельщиками Сибири; купцами и духовенством и в каждом его слове чувствуется жажда жизни и возвышенной деятельности, направленной для улучшения, жизни трудящегося человечества.
Из многообразных запросов, нашедших свое отражение в дневниках, — один мотив пронизывает все записи: это приглушенный протест против крепостного права, беспросветной российской отсталости, дикости, некультурности, азиатчины.
В самом деле: везде, начиная от Казани и кончая Иркутском, природа щедрой рукой разбросала дары свои. «Прекрасные леса, строевой сосняк, ель, берет за, а между тем плотничье искусство не велико, доставить бревна не умеют». «На Угу возвышенного берега выходит аспид, гранит, кварцу белого много валяется; земля черная, из которой можно добывать купорос и квасцы, а посуду делают худо — горшки делают в приказе, разваливаются, кирпичи тоже». «От Кии до Ачинска места прекраснейшие для хлебопашества и скотоводства — поляны, дубравы». «Около Красноярска находятся большие степи для хлебопашества удобные, а от Канского и до Удиска все мужики бедны, живут худо, промыслов мало». «Села Сабарки и Черемы приписаны к заводам Демидова за 250 и 280 верст… расстояние столь дальнее делает заводские работы отяготительными». «Покровских мужиков за неплатеж и недоимку податей посылают работать на винный завод, где работают и каторжные. Вся Томская округа приписана к колывановским заводам… и податей с души приходится более 7 руб.». «Сверх подушных денег крестьяне производят работу, ценою каждой душе на 2 р. 70 к. а платят буде сами не хотят от 12 до 15 руб. и самый радивой может оную (работу) едва окончить в 10 недель». Кроме этого пьяные офицеры всякого рода «чины и служивые люди» гоняют крестьян в подводы, берут взятки и не платят за корм. «Все это было бы хорошо, если бы Сибирь не была пустыней по части населения, но она долгое время останется еще пустыней, неизменный порядок (крепостнический, добавим мы от себя) этого требует». В богатой Сибири всего много, а посельщики «весьма бедны и живут худо», «ходят бледные и оборванные». В селе Бояровке «много было посельщиков, но померли, а оставшиеся отданы за недоимку в завод».
А между тем, кругом, на тысячи километров раскинулись необычайные естественные богатства Сибири, ждущие разумной разработки. «Извилистое течение Иртыша представляет взору удивительнейшие панорамы, нескончаемые прерии, сады, рощи, луга и степи, перерезываемые озерами всевозможных форм и очертаний…» Но при всем этом Сибирь «долгое время еще останется пустыней по части населения»… «потребуются еще века — говорит Радищев в одном из писем к Воронцову, — но раз (Сибирь) будет заселена, то в один прекрасный день она сыграет большую роль в летописях мира… но для этого, — заканчивает он, — необходимо наложить на эту страну отпечаток благодетельной активности…». Для Радищева было ясно, что такая задача не под силу хищным колонизаторам и царским сатрапам.
Скоро ли кончится этот уныло-безотрадный пейзаж? Где же светлые точки? В чем же выход?
«В крутых логах мужик кажется богат. Из посельщиков (переселенцев) живущих иные довольно зажиточные. Плачевного зрелища старых и дряхлых становится гораздо меньше и можно предсказать, что если разорительная рука начальства Частного не прострет свое опустошение, если равняющаяся огню для сельского жителя, приписка к заводам не распространится на барабинских жителей, то благосостояние их будет лучше и лучше».
Радищев за наемный труд в промышленности против крепостного, а идеолог дворянства князь Щербатов — за крепостной. Купцы же в Екатерининской комиссии (1767), просили разрешения покупать деревни к заводам «по числу печей и станов».
Что представляет собой Илимск в экономическом и культурно-бытовом отношении?
Во времена воевод это был город — острог, обнесенный высокими стенами, с башнями и бойницами, куда прятались и откуда защищались царские власти от часто восстававших тунгусов. Ко времени пребывания там Радищева от всего острога осталось лишь несколько полуразрушенных башен. Расположенный в районе вечной мерзлоты, Илимск имеет суровый климат и природу бедную деревьями и не имеет удобных для хлебопашества равнин. Находясь в центре сообщающихся рек, Ангары и Лены, он является удобным пристанищем для торговых караванов, следующих из Якутска в Иркутск.
«Во всем Илимске 45 дворов, в котором я живу является 46. Вместе с церковью и правлением эти дома составляют средину поселка. Кроме этих 45 домов еще находится приблизительно 15 пустых и необитаемых 3 на противоположном берегу реки.
Население состоит из мещан, казаков, и крестьян и не превосходит 250 душ обоего пола. Мещане имеют во главе ратушу, которая состоит из бургомистра. Казаки имеют сотника. Кроме того, здесь есть купец, который является служащим финансовой камеры для водки, здесь годичный имеется оклад приблизительно в 1 000 ведер, которые продаются вдоль Илимска; на расстоянии приблизительно от 400 до 500 верст население более 4 000 душ обоего пола».
«Здесь мало ремесленников… нет ни сапожника, ни портного, ни свечника, ни слесаря». В этом же письме Радищев жалеет, что в смысле ремесел он невежда, но, — продолжает он, — если ваше превосходительство захочет помочь несколькими книгами этого рода, то мое дело будет в шляпе».
Главное занятие немногочисленного населения — что охота на белку, после окончания которой все находятся в бездействии, «прерываемом обильным возлиянием Бахусу».
Итак, пять-шесть чиновников, да местный поп-вот и все «культурное» общество, с которым у Радищева не только не было положительного никаких общих интересов, но, пользуясь его положением ссыльного, они его всячески притесняли.
Мрачные предчувствия, переживаемые при отъезде на Иркутска, не обманули Радищева. Местное начальство все время домогалось от него подарков, угощения и взяток; эти «отбросы общества» полагали, что он сослан за взятки, считали его обладателем 40 000 рублей и говорили ему, «чтобы он открывал кубышку».
Когда домогательства становились невмоготу, Радищев снаряжал свою жену в Иркутск и просил покровительства иркутского генерал-губернатора.
По его распоряжению в Илимске Радищеву выстроили новый дом, в котором были все необходимые удобства. Здесь он сам сделал печь для плавки руды и перегонный куб для химических опытов, у него гнали водку, спирт и купоросное масло. Кроме того, он занимался деланием и обжиганием горшков.
Для облегчения своего существования он обзавелся необходимыми для содержания семьи, животными. Опыты по садоводству и огородничеству не удавались. Суровый климат был тому причиною, но для содержания скота и показания примера в земледелии окружающему населению Радищев собирался выкорчевать участок леса.
Чем же занимался этот неугомонный и деятельный «Подвизатель Французской революции в России» в Илимском остроге? Когда идеологи английской и французской буржуазии, за свои литературные выступления попадали в Тоуэр или Бастилию, то они меньше всего были склонны заниматься религиозно-философскими вопросами. Интересы политической борьбы толкали их ум и фантазию на воинственное боевое творчество, где каждая строчка была проникнута революционным духом восходящего класса и звала возбужденные массы на борьбу со старым порядком.
Самые острые и ядовитые политические памфлеты Лильберна, Мильтона, Д. Дефо, Вольтера и Дидро были написаны ими в политических тюрьмах; правительственные запрещения и поповские заклинания были не в силах подавить идеи, ставшие «достоянием широких масс».
Совсем не то было в России.
Бодрые призывные памфлеты было писать не к кому. Сложившаяся обстановка больше располагала к религиозно-философским и научным занятиям.
В Илимском остроге Радищев развивает большую научно-исследовательскую и литературную деятельность. Здесь он написал философский трактат «О человеке, его смерти и бессмертии», экономическую работу «Письмо о китайском торге», «Очерк о приобретении Сибири» и все время вел переписку с графом Воронцовым.
В Илимском остроге Радищев занят литературными работами, чтением, научными прогулками, реологическими расколками, собиранием трав, изучением климата, врачеванием и ремеслами. Он внимательно следит за жизнью России; дает отзывы о прочитанных книгах и журналах, следит за событиями Великой французской революции, с похвалой отзывается о Кондорсэ, пишет философский трактат, в котором разбирает сложнейшие философские проблемы, вместе с тем крепко стоит на земле и жадными глазами всматривается в окружающую его действительность.
Всматриваясь пристально в разнообразные окружающие его богатства, он высказывает необычайно талантливую и не осуществимую для того времени идею экономического районирования Сибири: «Перед глазами моими — пишет он Воронцову — прибита генеральная карта России, в коей Сибирь занимает почти три четверти. Хорошо, конечно, знать политическое разделение государства, но научней было бы сделать новое географическое разделение России, следуя в том чертам природою между народами назначенными. Если бы Сибирь была разделена на округи естественностью обозначенные, то тогда бы из двух губерний вышла бы иногда одна, а из одной пять или шесть…» но будучи убежден, что не только осуществление этого плана не под силу самодержавию, но даже составление карты, — добавляет он иронически не исправников искусство, нужны головы и глаза Палласа, Георги, Лепехина, да без очков»…
По заданию председателя коммерц-коллегии и титулованного промышленника Воронцова, Радищев проделывает длинные экскурсии в окрестности Илимска, путешествует на реку Тунгу ему; разыскивает руду и плавит в собственной печи. «Ваше превосходительство, — пишет он, — право, когда говорит, что наша страна должна быть обильна копями… Я уже имел честь писать Вашему превосходительству, что относительно этого (т. е. наличия медных копей) может быть жители, которые живут близко от них и которые их знают, сохраняют глубокое молчание и мои поиски остались безрезультатными. Я надеюсь возобновить попытку и как только достану несколько кусков из копи, то произведу Опыты с помощью моей печи. В ожидании, что я смогу делать кое-что лучшее, я произвожу опыты над слюдой и глиной»
Радищев усиленно и настойчиво ищет железную и серебряную руду; между тем, хитрые сибиряки упорно скрывают от него место нахождения копей.
Всматриваясь пристальней в повседневную жизнь жителей Сибири, он метко характеризует рутинность, косность, «идиотизм деревенской жизни».
«Во-первых, житель этой страны любит хитрость и обманывает насколько возможно даже тогда, когда его хорошо понятый интерес должен был бы заставить его любить правду… Во-вторых, что он удаляет от себя всякую новость, всякое соседство. Первое ему кажется тягостным, другое неудобным; счастливый в своей берлоге, он не любит вторжения общества… ведя изолированный образ жизни, он показывается среда ему подобных только для того, чтобы оглушить себя винными парами… Неограниченный хозяин своего окота и своих детей… он желал бы жить и умереть неизвестным…».
Но отрицательные стороны характера сибирских крестьян, скотоводов и звероловов не затмевают в глазах Радищева их угнетенного и нищенского состояния, причиной которого является эксплоатация крестьян скупщиками. В письме о «Китайском торге» он говорит, что «все сибирские крестьяне, за исключением барабинских посельщиков, живут лучше и изобильнее помещичьих крестьян (центральной России), едят мясо, а в пост рыбу. Но из этого не следует, чтобы они жили в изобилии. Один из 100 или 200 живет не в долг, другие все наемники и работают на давших им задатки. Всю свою добычу запродают заранее, а корыстолюбивые и немилосердные торговцы пользуются трудами и ими обогащаются».
Совершенно очевидно, что симпатии Радищева по-прежнему на стороне угнетенных, а не угнетателей.
В напряженном и разнообразном труде Радищев находил временное успокоение и «приближался, как он говорит, к духовному и физическому равновесию».
По своему любознательному характеру, настойчивости в выполнении! намеченной цели и редкой смелости, Радищев является прирожденным и бесстрашным путешественником, но согласно царского указа он должен был сидеть на одном месте, а за его поведением следили два унтер-офицера. В своих письмах он просит Воронцова добиться для него разрешения отлучаться от места ссылки! для изучения Сибири и пишет ему: «с самых ранних лет я чувствовал сильную страсть делать далекие путешествия и давно уже имел охоту знать Сибирь — мое желание исполнилось хотя можно сказать, очень жестоко. Чтение описаний великих явлений природы меня восхищало всегда.
Читая отчеты путешественников о Неаполе и Сицилии, я взбирался вместе с ними на Везувий и Этну. Мое сердце сжималось при рассказе о несчастьях Каламбрии, но втайне я желал чувствовать себя на движущейся почве… Но если бы в другое время — я бы весело расстался с родными, детьми и знакомыми, чтобы странствовать с риском для жизни по далекой стране и видеть извержение вулкана, то в настоящее время я предпочел бы провести часок в обществе, которое для меня дорого, оставив всевозможные вулканы, не удостоив их даже взглядом».
Но все же бывают моменты, когда тоска по родине, детям и друзьям, незаслуженные обиды, повседневная нужда, придирки местного начальства и неопределенное состояние в будущем — выводят Радищева из терпения. Тогда он бросает химические опыты… берет перо и начинает изливать слезы «досады, боли и бешенства… Ах, сколько мотивов для этого!» восклицает он. В ответ на его жалобы сиятельный граф просит его не «печалиться», «набраться терпения и покаяться». «Побуждая меня к терпению и покорности, ваше превосходительство в последнем из ваших писем увещевает меня раскаяться в том, что я сделал, прибавляя при этом, что искренне и хорошо заметное раскаяние могло бы способствовать смягчению моего настоящего положения… Ах, — говорит он с досадой, — нужны ли еще унижения! Эти оковы, если они не затронули еще души, не запятнали сердца, разве они не достаточны (убедительны) для толпы… Нужны ли поручения, что я не впаду вновь в ту же ошибку?».
Ниже мы увидим, что пятилетнее пребывание Радищева в Сибири не изменило его политических убеждений, а только загнало их во внутрь; при первом удобном случае они опять всплывут на поверхность общественной жизни. Вот почему он не мог дать Воронцову никаких гарантий в том, что он «вновь не впадет в ту же ошибку». Свои убеждения он не считал ошибкой и не намерен был от них отказываться.
Не находя достойного практического применения своим богатым духовным силам, Радищев погружался в. литературную работу и не терял надежды на освобождение.
Большой запас знаний и житейская практика порядочная библиотека, давали ему возможность работать над экономическими и философскими вопросами.
К экономическим работам, написанным Радищевым в Сибири, относятся «Сокращенное повествование о приобретении Сибири» и «Письмо о китайском торге».
Если в первой работе Радищев ярко описал историю колонизации обширной и богатой Сибири русским торговым капиталам, то во второй он предлагает целый ряд практических мероприятий, которые должны превратить эту богатую пустыню в цветущую страну.
Тщательно разбирая статьи ввоза и вывоза Кяхтинского торга, Радищев пришел к выводу о его невыгодности. Вот его аргументы: 1) главным источником «благосостояния обширной России является хлебопашество… и скорое и беспрепятственное обращение собственного избыточества»; 2) от прекращения китайского торга «много частной потери для иркутских купцов», в глазах которых «прибыль казенная не есть прибыль государственная»; 3) кяхтинский торг не является основой «благосостояния обширной Сибири и может заменяться другими выгодами, при производстве его (торга) не существуемы ми»; 4) звериный промысел от прекращения торга не уменьшился, «ибо — говорит он, — произведения оных находили полезные истоки не только внутри государства, Но и в чужих землях»; 5) кочевники бросают дикий образ жизни, оседают на земле, занимаются хлебопашеством, не бросая при этом звероловства как подсобной отрасли хозяйства.
И действительно, не прошло и трех лет со времени пресечения торга, «как многие из поселян, увидев ненадежность звериного промысла, оставляют свои жилища и, простясь с лесами, переходят и селятся на местах изобильнейших». «Поселяне стали разводить лен в большом количестве, деревенские и городские бабы стали Прясть и ткать… В Таре и Томске лен и полотно начинают составлять отрасль торговли». Это уже совсем хорошо. Он прямо говорит, что «подал бы совет правительству давать премии всем тем, которые желают оставлять жизнь лесную и: звероловную и селиться на местах плодоносных для упражнения в земледелии», но боится, что премии эти растекутся по карманам чиновников и что кроме злоупотреблений ничего из этого не выйдет.
Если главной статьей вывоза из России, «Кяхтинский торг питающей», являются произведения кочевой жизни (звероловство и скотоводство), которые по утверждению Радищева являются «прямым путем к невежеству», то главная статья ввоза из Китая — бумажные ткани, шелковые товары и шелк-сырец.
Какие же перемены произошли внутри страны от прекращения ввоза бумажных китайских товаров?
Во-первых, «бумажные китайские товары были заменены миткалем, полотном, нитяными тканями и крашениной ярославских и ивановских фабрик, отчего умножился расход в Сибири на русские полотна, пестряди, выбойку». «Если раньше, продолжает Радищев, простой народ Сибири ежегодно употреблял китайских даб на рубахи 2 000 000 аршин, фанзы до 300 000 аршин по цене более 200 000 рублей, то теперь весь этот ввоз заменен сибирским и российским холстом». «Запрещение иностранных мануфактурных произведений, — говорит он, — немедленно родит мануфактуры дома, а без этого внутренние рукоделия могут прейти в запустение».
Если бумажные ткани, по вышеразобранным причинам, ввозить невыгодно, то нельзя этого оказать в отношении ввоза китайского шелка-сырца и готовых шелковых тканей, которые китайцы должны делать по особому заказу по европейскому образцу. «Если полезно, говорит Радищев, благоспешествовать (покровительствовать) рукоделиям без разбору, то шелковым тканям надлежит отлично» потому что «шелковые рукоделия в России тем полезнее, что большею частью производятся сельскими жителями за их счет». Таким образом, привоз китайского шелка «способствует развитию шелкоткальных крестьянских станов», не отрывая сельских жителей от земледелия, доставляет им «довольственное пропитание». Кроме того, «китайские шелковые материи — говорит Радищев — можно продавать в подрыв европейским». Для этого только надо к китайским шелковым тканям «присовокупить европейскую форму». Тогда бы «обманутый в свою пользу покупщик приобретал прочные китайские товары вместо непрочных французских». Обманывать таким образом наивного покупателя не было бы надобности, если бы люди не придавали такого большого значения форме, не вникая в содержание, но так как «мы довольно в том удостоверяемся ежечасно — говорит Радищев, — что доброта не только товара, но и моральных вещей основывается на мнении», то такой обман необходим.
Колонизация «обширнейшей Сибири» за счет оседания кочевого населения, превращения натурально-средневековых хозяйств с низкой производительностью труда, в товарно-производящие, расширение посевов зерновых и технических культур (пенька, лен), увеличение производства и внутреннего потребления фабрично-заводской продукции — короче: создание сырьевой базы и внутреннего рынка для отечестве ной промышленности, — вот социальная природа выгод, происходящих от «прекращения кяхтинского торга».
Мы все время говорили о Радищеве, как трезвом экономисте, который для своего времени правильно понимает ход экономического развития и предлагает практические мероприятия покровительственно-меркантильного характера, направленные на развитие внутреннего товарооборота и создание национального рынка. Между тем, мы должны иметь в виду, что Радищев параллельно с проповедью буржуазно-капиталистической системы старается облегчить судьбу и гнет большинства населения.
Эпиграфом ко всей экономической политике Радищева-утописта можно было бы взять следующее его положение:
«Если промысел, искусство и рукоделие какого бы рода ни было — говорит он — питает большое число людей, хотя бы оной меньшее число пускало капиталов в обращение или меньшее число производило числительных богатств, то искусство, рукоделие и проч. предпочтительнее тому, которое, обращая великие капиталы или производя больше богатств, меньшее число людей питает».
В этом отрывке сконцентрирована вся философия Радищева-утописта, до сих лор еще неосвободившегося от идеальных стремлений обленить судьбу землепашцев мерами капиталистического характера.
Исходя из этих ложно-утопических, хотя субъективно идеальных побуждений, он предлагает реакционную по своему содержанию, грубую и отсталую по форме эксплоатации, — систему домашнего капиталистического производства. Комбинирование земледелия с домашним производством является его идеалом. Каждый крестьянин должен иметь ткацкий стан, и в свободное от полевых работ время должен заниматься ткачеством и другими рукоделиями. Он отрицательно относится к французским шелковым мануфактурам, где, по его мнению, за счет 500 и 1 000 человек, добывающих себе «хлеб насущный, обогащаются два-три капиталиста». «Оставим — говорит он Воронцову — ту мысль, что теперь можно заводить мануфактуры на манер французских и английских», достаточно того, что «Лион уже опустел на счет разоряющих безначалием своим рукоделия свои». Пусть-де мол Запад разлагается, мы минуем путь мануфактурного развития и утвердим, как говорили позже народники, широкое народное производство. «Рукоделие всякое — говорит он — если оно его (крестьянина) не отлучает от земледелия, есть весьма полезно… следовательно и самые мануфактуры, фабрики, заводы, звериные промыслы, извозы поелику совершаются в зимнее время, суть весьма полезны, ибо долговременная наша зима, оставляя много праздного времени, не может лучше употреблена быть, как на что-нибудь полезное или нужное».
Таким образом, одной рукой он насаждает необходимые условия для успешного развития буржуазно-капиталистического строя в России, а другой — старается задержать это развитие на ступени домашнего производства и тем самым облегчить тяжелое положение трудящихся. Он искренно убежден, что такая форма производства, раздробляя прибыль между многими мелкими производителями, создает им «довольственное житье» и не обогащает одного за счет тысячи.
Радищев в своей философской работе «вооружается противу материализма», но «он охотнее излагает, чем опровергает доводы чистого афеизма» (Пушкин).
В своем трактате Радищев, исходя из субъективного желания (увидеть после смерти детей), доводами, «почерпнутыми не от разума, а от сердца и чувства», пытался доказать бессмертие души человеческой.
Илимский острог
Временный памятник Радищеву Поставленный в Москве в 1918 г. у Триумфальных ворот.
А между тем, материалисты, доводы которых он признает «блестящими и убедительными», доказывают, что
Нет после смерти ничего, и смерть —
Сама ничто: она пути земного,
Мгновенного, лишь крайняя мечта.
Сенека.
«О, ты желающий жить по смерти… — говорит Радищев устами материалиста — устремляй мысль твою, воспаряй воображение; ты мыслишь органом телесным. Как можешь представить себе, что-либо опричь телесности? Обнажи умствование свое от слов и звуков, телесность явится перед тобою всецела; ибо ты, она, все прочее — догадка». Рай и ад, бог и сатана, воскресение из мертвых и бессмертие души — все это выдумки, изобретенные самим человеком в боязни перед смертью; плод невежественной толпы. «Верь, — говорит Радищев в конце всех этих размышлений, — по смерти все для тебя минуется и душа твоя исчезнет».
Таковы выводы о бессмертии души из блестящих доводов материалистов.
В соответствии с этими доводами Радищев развивает материалистическую теорию познания и считает, что «чувственный опыт является единственным источником наших знаний».
«При первом шаге, — говорит он, — в область не осязательную, находим мы суждения произвольные… заключение наше о бытии духов не иначе может быть, как вероятное, а не достоверное, а менее того ясное и очевидное».
«Увы — говорит он в другом месте, мы должны ходить ощупью, как скоро вознесемся превыше чувственного опыта».
Радищев сам чувствует неосновательность, ненаучность доводов о бессмертии души. «Рассуждения наши о бессмертии души — говорит он — воображению смежны». «Нелепость идеи, доказывающей возможность; вторые жизни» — для него очевидна, но субъективное желание найти самоутешение у него так велико, что он вопреки здравому смыслу говорит: «Пускай я брежу, но бред мой мое блаженство есть».
Не религиозный экстаз и идеалистическое мировоззрение побудили его доказывать бессмертие души, а желание увидеть детей и найти духовное самоутешение в своем одиночестве.
Социальная трагедия буржуазного идеолога дополнилась трагедией русского материалиста второй половины XVIII века.