Рустем и Зораб

Персидская повесть, заимствованная из царственной книги Ирана (Шах-Наме́)

Книга первая

Рустем на охоте

I

Из книги царственной Ирана

Я повесть выпишу для вас

О подвигах Рустема и Зораба.

Заря едва на небе занялася,

Когда Рустем, Ирана богатырь,

Проснулся. Встав с постели, он сказал:

«Мы на царя Афразиаба

Опять идем войною;

Мои сабульские дружины

Готовы; завтра поведу

Их в Истахар, где силы все Ирана

Шах Кейкавус для грозного набега

Соединил. Но чем же я сегодня

Себя займу? Моя рука, мой меч,

Могучий конь мой Гром

Без дела; мне ж безделье нестерпимо».

И на охоту собрался

Рустем; себя стянул широким кушаком,

Колчан с стрелами калены́ми

Закинул за спину, взял лук огромный,

Кинжал засунул за кушак

И Грома, сильного коня,

Из стойла вывел. Конь, наскучив

Покоем, бешено от радости заржал;

Рустем сел на коня и, не простившись дома

Ни с кем, ни с матерью, ни с братом,

Поехал в путь, оборотив

Глаза, как лев, почуявший добычу,

В ту сторону, где за горами

Лежал Туран.

И, за́ горы перескакав, увидел

Он множество гуляющих онагрей;

От радости его зарделись щеки;

И начал он

Стрелами, дротиком, арканом

С зверями дикими войну;

И, повалив их боле десяти,

Сложил из хвороста костер,

Зажег его, потом, когда

Он в жаркий уголь превратился,

Переломил большую ель

И насадил

Огромнейшего из онагрей

На этот вертел,

Который был в его руке

Как легкая лоза, и над огнем

Стал поворачивать его тихонько,

Чтоб мясо жирное со всех сторон

Равно обжарилось. Когда же был

Онагрь изжарен, на траву

У светлого потока сел Рустем

И начал голод утолять,

Свою роскошную еду

Водой потока запивая.

Насытившись, он лег и скоро,

При говоре струистых вод,

Под ветвями густого

Широкотенного чинара

Глубоким сном заснул;

А конь его, могучий Гром,

Тем временем, гуляя

По бархатному полю,

Травой медвяною питался.

II

Но вот, покуда спал

Глубоким сном Рустем,

А Гром по бархатному полю

Гулял, травой медвяною питаясь, —

Увидя, что такой могучий конь

На пажити заповедной Турана

Без седока по воле бродит,

Толпой сбежались турки.

Замысля овладеть конем,

С арканами к нему они

Подкрались осторожно;

Но конь, аркан почуя,

Как лев озлился

И не заржал, а заревел;

И первому, кто руку на него

Осмелился поднять с арканом,

Зубами голову от шеи оторвал,

А двух других одним ударом

Копыта мертвых повалил.

Но наконец его

Отвсюду обступили;

И метко был аркан ему на шею

Издалека накинут, и его

Опутали, и был он пересилен.

Но хищники, страшась, что в их руках

Он не останется, немедленно вогнали

Его в табун туранских кобылиц,

И разом был припущен Гром

К двенадцати отборным кобылицам;

Но лишь одна из них

Плод от него желанный принесла.

III

Рустем, проснувшись, тотчас о своем

Коне подумал; смотрит, но коня

Нигде не видит. Никогда

Он от него не убегал

В такую даль. Он свистнул, но на свист

Могучий не примчался конь

И не заржал издалека́.

Рустем как бешеный вскочил;

Весь луг широкий, вдоль и поперек,

Весь темный лес, кругом и напролет,

Он обежал — напрасно: нет коня.

И в горе возопил Рустем:

«Мой верный конь, мой славный Гром,

Что без тебя начну я делать?

Скакать, летать привыкши на тебе,

Пойду ль пешком, тащась под грузом лат,

Как черепаха? Что же скажут турки,

Не на седле, а под седлом меня увидя?

Не может быть, чтоб ты, мой Гром, меня

Покинул волею; тебя украли.

Конечно, хищники здесь целым войском

Напали на тебя; никто один

С тобой не совладел бы. Но не время охать,

Рустем; иди пешком, когда умел проспать

Коня». И, конскую с досадой сбрую

С доспехами своими на плеча

Взваливши, он пошел и скоро

Напал на свежий след, и этот след

Его привел перед закатом солнца

Ко граду Семенгаму,

Который вдруг явился вдалеке

Среди равнины пышной,

Сияющий в лучах зари вечерней.

IV

Рустем подумал: «В этом Семенгаме

Владычествует царь, попеременно друг

Иль враг Ирана иль Турана;

Конечно, он бы и вдали

Рустема на коне узнал;

Но где мой конь? Я пеший

Теперь иду к его столице. Так и быть;

Они коня мне волей иль неволей

Отыщут и меня почтут

Роскошным угощеньем».

Так рассуждал с собой он, подходя

К стенам высоким Семенгама;

А между тем из глаз не выпускал

Следов замеченных; но скоро

Они, к реке приблизившись, пропали

В густом прибрежном камыше.

Тем временем молва достигла до царя,

Что в Семенгам великий богатырь

Рустем идет, что он в лесу царевом

Охотничал и что, утратив

На их земле коня, идет он пеший.

Услыша то, царь повелел,

Чтоб гость великий с почестью великой

Был принят. Все его вельможи,

И все вожди, и всякий, у кого

На голове был шлем, а сбоку меч,

Толпой из Семенгама вышли

Встречать Рустема.

И витязь, витязей светило,

Был ими окружен,

Как солнце пламенным венцом

Вечерних, им блестящих облаков;

С такою свитой в город он вступил

И к царским подошел палатам.

V

И царь сошел с крыльца принять Рустема.

Он поклонился и сказал:

«Откуда ты, могучий богатырь,

Без провожатых, пеший

Пришел к нам? Забавлялся ль ловлей

В моих заповедных лесах?

Ночлега ли покойного теперь

Здесь ищешь? Рады мы такому гостю;

Весь Семенгам теперь к твоим услугам;

Весь мой народ и все мои богатства

Теперь твои; что повелишь,

То мы и сделаем». Рустему

Смиренная понравилася речь;

«Они, — подумал он, —

Передо мной робеют».

И он сказал: «Украден конь мой Гром

Тогда, как на твоем лугу

Я спал, охотой утомленный;

Но след его привел меня сюда;

Он здесь; когда его

Отыщете мне к ночи вы,

Я отплачу сторицей за услугу;

Когда ж мой конь пропал,

Беда и вам и Семенгаму!

Мой меч прорубит мне

К нему широкую дорогу».

Царь, испугавшись, отвечал:

«Не может быть, чтоб на коня

Рустемова кто здесь аркан

Разбойничий дерзнул накинуть.

Будь терпелив, могучий витязь,

Твой Гром найдется; конь Рустемов

Укрыться от молвы не может.

А ты пока будь нашим мирным гостем;

Войди в мой дом и ночь за чашей

Благоуханного вина

В веселье с нами проведи.

Твой конь здесь будет прежде,

Чем свет зари проникнет в пировую

Палату; а теперь пускай она

Одним вином осветится блестящим».

VI

Лев мужества, Рустем доволен был

Царя приветственною речью,

И гнев заснул в его груди.

Он во дворец вступил с лицом веселым,

И, посадив его на царском месте,

Хозяин-царь не сел с ним рядом;

Он стоя потчевал его.

Соединясь в блестящий полукруг,

Сановники, вожди, придворные вельможи

В почтительном молчанье за царем

Стояли, очи устремив

На светлое лицо Рустема;

Роскошно-лакомой едою

В серебряных богатых блюдах

Был стол уставлен;

В сосудах золотых

Вино сверкало золотое,

И были хинские кувшины

Питьем благоуханным полны.

При звуках струн, при сладком пенье

Младые девы

С очами нежными газел

Напитки гостю подносили,

И он в вине душистом

Души веселье пил,

И было светлого лица его сиянье

Сияньем радости для всех, пред ним стоявших.

За кубком кубок он проворно осушал;

Когда ж едою и питьем

Он вдоволь насладился,

Его в покой, благоухавший муском

И розовой водой опрысканный, ввели;

И на подушках пуховы́х,

Под тонкой шелковою тканью,

В глубокий сон там погрузился

Рустем, врагов гроза и трепет.

VII

Но в тихий полуночный час,

При легком шорохе шагов,

Послышался речей приятный шорох;

По имени Рустема кто-то назвал;

Без шума отворилась дверь,

И факелов душистых

Сияньем спальня озарилась;

Рустем открыл глаза:

Темина, дочь царя, владыки Семенгама,

Блистая золотом и жемчугами,

Стояла перед ним,

Прекрасная как дева рая;

За ней, держа в руках

Светильники, стояли

Ее рабыни молодые;

Краса живая легкой Пери

С краснеющей стыдливостию девы

Сливались на ее лице,

Где лилий белизну

Животворил прекрасный пурпур розы.

Но было на ее

Застенчиво потупленные очи

Опущено ресниц густое покрывало,

И за рубиновым замком

Ее цветущих, свежих уст

Скрывалась девственная тайна.

Рустем вскочил, нежданным изумленный

Виденьем. «Кто ты? — он спросил. —

Зачем ко мне пришла ночной порою?» —

«Я дочь царя, меня зовут Темина, —

Пришелица ночная отвечала. —

Легка я на бегу; ни лань, ни антилопа,

Ни быстрый ветер горный

Меня догнать не могут;

Но догнала меня тоска, мучитель сердца:

Она меня во тьме глубокой ночи

Перед тебя, мой витязь, привела.

Как чудное преданье старины,

Всегда, везде, от всех я слышу повесть

О храбрости твоей великой;

О том, как не страшишься ты

Ни льва, ни тигра, ни слона,

Ни крокодила, как всего

Ирана ты надежная твердыня,

Как весь Туран дрожит перед тобою,

Как на Туранскую ты землю

Ночной порою выезжаешь

На боевом своем коне

И, обскакав ее и вдоль и поперек,

Без страха спишь один и как никто

Не смеет сон глубокий твой нарушить.

Такую повесть о тебе

Всечасно слыша, я давно

Томилася тоской тебя увидеть;

Теперь увидела и быть твоей женой

Готова, если сам, мой храбрый витязь,

Того потребуешь. Доселе

Ни тайный месяца, ни яркий солнца луч

До моего не прикасались тела;

Здесь в целомудрии, в девичьей простоте

Я расцвела; и только в этот миг

Сказала первую любви глубокой тайну.

Возьми, возьми меня, Рустем;

В приданое твердынный этот замок

Тебе я принесу; а утренним подарком

Моим твой конь, твой Гром могучий будет».

Так светлоликая царевна говорила,

И витязь слушал со вниманьем

И не сводил с нее очей;

Он разумом ее высоким,

И голосом, как флейта сладким,

И красотой полувоздушной

Во глубине души пленялся.

Когда ж царевна замолчала,

Он повелел, чтобы немедля

Один из многомудрых

Мобедов царских

Пошел к царю и от Рустема

Потребовал согласия на брак

Его с царевною Теминой.

Был изумлен владыка Семенгама

Таким нежданным предложеньем

И голову от радости высокой

Высоким кедром поднял;

Он не замедлил согласиться;

И тут же браком сочетался

Рустем с царевною Теминой;

Но брак их совершен был тайно:

Страшился царь, чтобы, воюя

С Ираном, в злобе на Рустема,

Афразиаб не сокрушил

Его столицы Семенгама.

VIII

Ночь краткая блаженства миновалась;

Настало утро. Из объятий

Младой супруги вырвался Рустем.

Он снял с руки повязку золотую

И, дав ее Темине,

Сказал: «Теперь нам должно разлучиться;

Меня в Сабуле ждут

Готовые в поход мои дружины;

А ты храни мой дар заветный;

И если в этот год тебе родится дочь,

Укрась ее моей повязкой;

И будет ведать целый мир,

Что ей отец Рустем.

Но если небо даст нам сына,

Пусть носит он, как я носил,

Мою повязку на руке;

Когда ж он возмужает,

Пришли его ко мне в Сабулистан;

Но ведай наперед, что он

Не иначе явиться может

Мне на глаза, как уж прославясь

Великим делом богатырства;

Его неславного ни знать,

Ни видеть не хочу я —

Пускай в толпе исчезнет,

Покрытый тьмой забвенья

И непримеченный отцом.

Не по его породе знаменитой,

Не по моей повязке золотой

Он будет мной за сына признан —

Нас породнит одна лишь только слава;

С ее свидетельством он должен

Мне от тебя принесть мой дар заветный;

Лишь ею он получит право

Сказать в глаза мне: я твой сын.

Но близко день; прости». И он, к горячей груди

Прижав супругу молодую,

Ее с любовью лобызал

В ланиты, очи и уста

И долго от нее не в силах

Был оторваться. Обливаясь

Слезами, от него она

Пошла, и для нее, в час брака овдовевшей,

Блаженство краткое печалью долгой стало.

Тут царь пришел спросить у зятя:

Приятно ль он провел ту ночь?

И объявил, что Гром отыскан.

Обрадован той вестью был Рустем;

Он подошел к коню, его погладил

И оседлал; потом из Семенгама

Поехал, светлый, бодрый духом,

Сперва в Систан, потом в Сабулистан;

И много о своем он думал приключенье,

Но дома никому о нем не говорил.

Книга вторая

Зораб

I

Пора пришла — и у Темины

Родился сын, прекрасный

Как месяц. Радостно и горестно его

Прижала к сердцу мать и со слезами

Им любовалась: он был вылитый Рустем.

Она его Зорабом назвала,

Его сама кормила грудью,

О нем и день и ночь пеклася.

И дивное созданье был Зораб:

Он родился с улыбкой на устах;

Ни от чего и никогда не плакал; рос так чудно,

Что в первый месяц уж казался годовым;

Трех лет скакал отважно на коне;

Шести лет был могуч, как лев;

Когда ж ему двенадцать лет свершилось,

Никто не мог с ним сладить; ростом был

Он великан, и все блистало

В нем мужеством и красотою:

Глубоко-темные глаза,

Румянец пламенный на свежих

Щеках, широкие плеча́, крутая грудь,

Железно-жилистые руки

И ноги крепкие, как кедры.

Бороться ль кто с ним покушался —

Его он вмиг сгибал в дугу;

На львиную ль охоту выходил —

Со львом он ладил, как с лисицей;

Шатал ли дуб иль кедр —

В его руках они, как хлыстья, гнулись;

Гнался ли за конем — его,

Догнав, хватал за гриву,

И падал на колена конь:

Таков был в отроческих летах

Зораб, достойный сын Рустема.

II

Однажды к матери приходит отрок

И так ей дерзко говорит:

«На сверстников своих гляжу я свысока;

Никто из них передо мною

Поднять не смеет головы;

Но никому из них досель не мог я

Ответствовать, когда он знать хотел,

Кто мой отец. Скажи же: кто отец мой?

Когда не скажешь, на себя

Я руку наложу,

Да и тебе добра не будет».

Темина с гордостью и страхом отвечала:

«Мой сын, твое рожденье

Доныне было тайной;

Теперь узнай: ты сын Рустема;

Ты дедов знаменитых внук;

И нет земных величий,

Которых бы отец твой не затмил

Сияньем дел своих великих.

Возьми теперь повязку эту;

Носи ее и береги,

Как свет своих очей: ее мне дал

Отец твой на прощанье.

Когда к нему дойдет молва,

Что ты достоин быть им признан,

Он позовет тебя в Иран

И по своей повязке там узнает.

Но ведай наперед, Зораб,

Что на глаза ему явиться

Не иначе ты можешь, как прославясь

Великим делом богатырства;

Тебя неславного ни знать,

Ни видеть твой отец не хочет;

Не по своей породе знаменитой,

Не по его повязке золотой

Ты будешь им за сына признан;

Вас породнит одна лишь только слава;

С ее свидетельством ты должен от меня

Принесть отцу его залог заветный

Лишь ею ты получишь право

Сказать в лицо Рустему: «Я твой сын».

Гордися ж, друг, своей породой славной,

Но до поры храни о ней молчанье».

III

На то Зораб ей дал такой ответ:

«Кто скроет в небесах

Сияющее солнце?

Кто скроет на земле

Своей породы славу?

Зачем о ней так поздно сведал я?

До сих пор ежечасно

И встречный мне и поперечный,

И старики и молодые

Твердили о Рустеме.

Кто исполина одолел?

Кто замок разорил волшебный?

Кто войско разогнал один?

На каждый мне такой вопрос

Все тот же был ответ: Рустем.

Во мне от изумленья

И ревности кипело сердце;

А он был мой отец, и я о том не ведал.

Но знай теперь: из Семенгама

И из туранских областей

Храбрейших вызвать я намерен:

И мы пойдем войною на Иран;

И битва будет там такая,

Что пылью месяц в высоте

Задернется, как темной тучей;

С иранского престола

Сгоню я шаха Кейкавуса

И подарю Иран Рустему;

Потом пойду войною на Туран,

И будешь ты царицею Турана».

Так он сказал и гордо удалился.

И никому он своего

Рожденья не открыл:

Неведомая сила

Ему уста сжимала всякий раз,

Когда была готова

Слететь с них тайна роковая;

Как будто сам отец ему шептал:

«Лишь славой ты получишь право

Сказать в лицо мне: я твой сын».

IV

И скоро, к матери опять пришедши

Сказал Зораб: «Я сам готов,

Но у меня коня нет боевого;

Мне нужен конь, со мною равный силой,

Такой, чтоб камни мог одним ударом

Копыта в крошки разбивать,

Чтоб был могуч, как слон, лего́к, как птица,

Чтобы в воде проворной рыбой плавал

И серной прыгал по горам,

Чтоб и коня и седока

Мог опрокидывать напором крепкой груди

И чтоб, сидя́ на нем,

Я не лицом к лицу,

А свысока смотрел в глаза врагу».

При этом слове радостная гордость

Зажглася в материнском сердце;

Она немедленно велела

Пригнать из табунов Турана

Коней отборнейших, чтоб мог Зораб

Найти желанного меж ними.

И было пригнано их много;

И всех их на́ поле широком

Перед стенами Семенгама

Свели в один бесчисленный табун;

Все были дикие, как вихри.

И начал их Зораб перебирать:

Он каждого, который меж другими

Казался легче и сильней,

К себе притягивал арканом

И на спину ему клал руку — и одним

Руки железныя давленьем

Был каждый вмиг к земле притиснут;

И в целом табуне Зораб

Ни одного не выбрал по желанью.

V

Тут подошел к Зорабу старый витязь

И так сказал: «Я дам тебе коня,

Какого не бывало

До сей поры нигде.

Он родился от Грома,

Коня Рустемова; как буря силен;

Как молния летуч;

Нет на него ни зноя, ни мороза;

Широкий дол, высокий холм

Он тенью облака перебегает;

Бескрылой птицею по воздуху летит;

В стыде павлин сжимает пышный хвост,

Когда густую он разбрасывает гриву;

Он прыткий лев — когда на круть бежит;

Он сильный кит — когда в воде плывет;

Ездок, пустив стрелу, своей стрелы скорее

На нем домчится до врага;

Его ж бегущего быстрейшей

Стрелою не догонит враг;

Он чудо-конь; но есть в нем и великий

Порок: он в руки не дается.

Кому ж его удастся укротить,

Тот выезжай на нем хоть на Рустема».

Такой находкою нежданной

Обрадован Зораб был несказанно.

«Скорей, скорей, — он закричал, — ведите

Ко мне коня!» И конь был приведен.

Ему Зораб давнул рукою спину

И грянул в голову его

Своим тяжелым кулаком —

Могучий конь не пошатнулся,

Лишь, шею вытянув, сверкнул

Глазами, прянул на дыбы

И так заржал,

Что с ним окрестность вся заржала.

Зораб стал гладить и трепать

Его, как шелк, блистающую спину —

И конь недвижимо стоял,

Лишь оком огненным на витязя косился.

И на него вскочил Зораб,

И конь, легчайшему узды его движенью

Покорный, вихрем полетел;

Зораб же на его спине сидел так крепко,

Как на коне сидит железном

С ним вместе вылитый железный истукан.

Конь наконец под сильным седоком

Устал; его дымились ноздри,

С него катился пенный пот.

Тогда Зораб сказал ему, разгладив

Его разбросанную гриву:

«Мой добрый конь, теперь нам мир открыт:

Теперь не будет стыдно

И на глаза Рустему нам явиться».

VI

И стал Зораб к войне с Ираном снаряжаться.

Когда ж о том проведали в Туране,

Бесчисленно к нему сходиться стали

Охотники; для них его желанье было

Как солнечный восход для темной ночи:

Давно Туран не враждовал с Ираном,

Давно для всех мученьем был покой,

И все кипели жаркой жаждой

Войны, победы и добычи;

Из пепла вдруг великий вспыхнул пламень.

Зораб приходит к деду своему

И говорит: «Есть люди у меня —

Но нет у них оружий;

Коня я доброго нашел —

Мои же люди все бесконны;

Идти в поход готовы мы —

Но вьючных нет у нас верблюдов,

Чтоб тяжкий груз нести за нами;

Хотим мы сытно есть и пить

В досужное от боя время —

Но нет у нас запаса пищи;

Благоволи твои нам отпереть

Конюшни, хлебные анбары

И оружейную палату, где напрасно

Съедает ржа мечи и брони».

И деду старому по сердцу

Была такая речь от внука;

Охолодевшая в нем кровь разгорячилась,

И он сказал с усмешкой про себя:

«Необычайный выбрал способ

Отца отыскивать мой внук!

Его он взять намерен с боя».

И всем снабдить Зораба царь спешит.

Анбары хлебные отворены;

Для ратников, верблюдов и коней

Запас пшена, ячменя и овса

Огромный собран; дед не поскупился также

Своей серебряной и золотой казною

Со внуком поделиться;

И оружейную палату отпер он

И дал на волю брать оттуда

Мечи, кольчуги, шлемы,

Стрелами полные колчаны,

Тугие луки, топоры,

В серебряной оправе ятаганы,

Кривые сабли с золотой насечкой,

И палицы с железными шипами,

И копья длинные с булатным острием.

Сподвижникам раздав доспехи и казну,

Зораб сказал: «Вот все, что я теперь имею;

Чего ж недостаёт,

То мы дополним скоро

Добычей боевою;

Когда возьмем Иран,

Я всех вас с ног до головы

Иранским золотом и серебром осыплю».

VII

Турана царь Афразиаб

Услышал, что с гнезда слетел орленок смелый,

Что отроку-богатырю наскучил

Покой беспечный детских лет,

Что первый пух едва пробился

На подбородке у него —

А уж ему в пространном мире тесно;

Что молоко обсохнуть не успело

На молодых его губах —

А уж на них звучит, как в небе гром,

Тревожный крик, зовущий на войну;

Что он замыслил Кейкавусов

Трон опрокинуть и Иран

Своим толпам предать на разграбленье;

Что стоило ему ногой лишь в землю топнуть,

И из земли вдруг выскочило войско;

Что, наконец, молва есть, будто он

Рустемов сын и будто от коня

Рустемова и конь его родился.

Афразиаб, Турана царь, бровей

От этих слухов не нахмурил;

Он долго сам с собою размышлял

И, размышляя, улыбался;

И напоследок повелел,

Чтоб Баруман, его верховный вождь,

К нему явился. Баруману

Он так сказал: «Возьми двенадцать тысяч

Отборных ратников моих

И отведи их в Семенгам к Зорабу.

Но слушай (что ж услышишь,

То пусть в твоей душе, как мертвый труп

Во гробе, тайное лежит),

Отдав ему мое письмо,

Его уверь, что с ним Афразиаб

На жизнь и смерть в союз вступает;

Раздуй в нем пламень боя,

Чтоб бешено, как лев голодный,

Он устремился на Иран;

Но берегись — отнюдь не допускай

Его увидеться с Рустемом;

Чтобы никто и имени Рустема

При нем не смел произнести.

Не знаю я, отец ли

Ему Рустем иль нет, но оба

Они мне злейшие враги;

И их стравить нам должно, как зверей.

Легко случиться может,

Что грозный, устарелый лев

Под сильной лапой молодого,

Растерзанный, издохнет —

Тогда Иран смирится перед нами

И Кейкавус не усидит на троне;

Тогда найдем мы средство и Зорабу

Зажать глаза, чтоб перестал

Он с жадностью звериной

Смотреть на царские престолы.

Известно мне: ему Ирана мало;

И на Туран свои острит он когти.

И если подлинно он сын Рустема,

То пусть волчонок молодой

Заеден будет старым волком;

Тогда и старый пропадет,

Как пропадает, иссыхая

И тяжким илом застилаясь,

Вода в степном оставленном колодце».

Так говорил Афразиаб;

Потом он Баруману

Вручил письмо к Зорабу,

Предательской исполненное лестью.

Но то письмо не с легким сердцем,

А с тяжким горем принял Баруман:

Не славы, а бесславья ждал

Он от войны, в которой принужден

Был сына храброго на храброго отца

Обманом хитрым наводить,

Чтоб разом погубить обоих.

VIII

Когда узнал Зораб, что Баруман

К нему с письмом, с дарами, с войском,

Афразиабом посланный, идет,

Немедленно вооружась,

К нему он выехал навстречу.

Как удивился витязь молодой,

Когда такое множество народа,

Оружием блестящего, увидел!

Как удивился Баруман,

Когда предстал глазам его такой

Красавец с ростом великана,

С весенней свежестью младенца,

С горячим юноши кипеньем,

С железной твердостию мужа!

Он на него внимательно смотрел:

Он изумлен был несказанно,

Он чувствовал невольный трепет,

В нем громко вопияла жалость

При виде красоты, столь бодрой и цветущей.

И про себя подумал старый витязь:

«О ты, прекрасная звезда,

Тебе сиять бы в чистом небе,

Не заходя, не померкая;

Достоин ты, мой светлый воин,

Чтоб был орлиный твой полет

Советом мудрости направлен,

А не предательством змеиным».

И, подошед к Зорабу, он вручил

Ему письмо Афразиаба.

Прочтя письмо, Зораб поспешно со́брал

Свои туранские дружины

И, Баруману повелев

Для отдыха остаться

Дни на два в Семенгаме,

Простился с матерью и с дедом

И поскакал, воскликнув громозвучно:

«Туран, за мной!» При этом клике

Все разом всколебалось,

Знамена развернулись,

Задребезжали трубы,

Тимпаны загремели,

Заржали грозно кони,

Пошли вперед дружины;

И быстро полилась война

С убийством, грабежом, пожаром

На мирные поля Ирана.

Книга третья

Хеджир и Гурдаферид

I

На самом рубеже Ирана

Стояла крепость Белый Замок;

Она Иран хранила от набегов

Соседнего врага,

И ею два повелевали

Вождя: один из тех вождей

Был старый Гездехе́м,

Правитель опытно-разумный,

Другой Хеджир, наездник молодой,

Рачитель дела боевого.

И с Гездехемом находилась в замке

Его младая дочь,

По имени Гурдаферид,

Что значит: витязь без порока;

И на такое имя

Она имела право:

Прекрасная, как девственная пери,

Она была сильна, как богатырь;

Хеджир напрасно

Ей рыцарством понравиться хотел —

Она ему ристаньем на коне,

И меткою стрельбой из лука,

И ловкостью владеть мечом

Была равна; а мужественным делом

Против врага пред нею отличиться

Не мог он — не было врага.

Но вдруг с высокой башни замка

Увидели на крае небосклона

Идущее в густой пыли, как в дыме

Великого пожара,

Туранское бесчисленное войско.

Затрепетал от радости Хеджир.

«Двойная будет мне победа, —

Подумал он: — одна — там, в поле, над врагом,

Другая — здесь, над девою надменной».

И он, надев свои доспехи,

Несется быстро на коне,

Любовию и мужеством стремимый,

На подходящие туранские дружины;

И вслед за ним с ограды замка

Завистливым стремится оком

Звезда красы Гурдаферид.

II

И, быстро подскакав к туранским

Дружинам, грозно закричал

Хеджир им: «Кто вы? Кто из вас

Храбрейший? Пусть отведает со мною

Меча, копья иль булавы;

Он будет нынче же с высокой

Ограды замка моего

Своей отрубленною головою

На всех вас ужас наводить».

На этот вызов ни один из турков

Не отвечал: никто из них не смел

На рубеже Ирана первый

В сраженье выступить. Увидя,

Что все его сподвижники робеют,

Зораб, разгневанный, схватил

Свой меч и поскакал

Один за всех на смертный поединок.

Как тигр из камышей прибрежных,

Так из густой толпы своих он прянул

И закричал Хеджиру: «Выходи;

Твои слова хвастливые не страшны;

Не на лисиц ты выехал, на львов;

Знать хочешь: кто мы и зачем

Пришли в Иран? Узнай же: я Зораб,

Сын царской дочери Темины

И многославного Рустема;

Пришел в Иран знакомиться с отцом;

По славе дел Рустем узнает сына.

Теперь скажи мне, кто ты сам?

Но ведать наперед ты должен,

Что в замок свой уж ты не возвратишься:

Тебя оплачет скоро мать,

Или жена, или невеста».

III

«Не хвастай, подождем конца, —

Хеджир ответствовал Зорабу. —

Мое ты спрашиваешь имя? Я

Хеджир; повелеваю Белым Замком,

И мне товарищ мудрый Гездехем.

А ты смотри, там в высоте

Два черных ворона кружатся;

Они почуяли добычу,

И будет им добыча;

Тобой насытив жадный голод,

На север полетит один,

На полдень полетит другой,

На север к твоему отцу,

На полдень к матери твоей,

И им они за угощенье

Прокаркают свое спасибо;

Не догадается отец,

А мать начнет рыдать и плакать;

А обо мне моя невеста

Не будет ни рыдать, ни плакать;

На нас теперь с ограды замка

Она глядит; моя победа

Ей славой и утехой будет».

Так говоря, на Белый Замок

Хеджир Зорабу указал:

Звездою утренней прекрасной

Сияла там Гурдаферид;

Хеджир, обманутый любовью,

Подумал, что ему она

Издалека приветно улыбалась,

И он на миг забыл о поединке.

Зораб, красавицу, какой никто подобной

Не видывал, увидя, обомлел,

И вся душа в нем закипела;

И он подумал: «Если в Белом Замке

Сокровище такое бережется,

То взять его во что бы то ни стало;

А ты, жених, простись с своей невестой,

Ее теперь ты с жизнью мне уступишь».

IV

Опомнясь, друг на друга очи

Соперники оборотили,

Схватились бешено за копья

И, расскакавшись, с быстротою

Двух страшных молний полетели

Один против другого. Острый

Конец копья Хеджир направил

На грудь Зораба, чтоб ее

Насквозь им проколоть;

Но острие переломилось,

Ударясь в твердую кольчугу;

Зораб не пошатнулся.

Тогда, свое копье

Тупым концом оборотив,

Его он, как рычаг,

Между конем и всадником просунул,

Им сильно двинул — и Хеджир,

Вдруг сорванный с седла, был взброшен

На воздух; грянулся на землю,

Как камень, и паденьем был

Так сильно оглушен,

Что на земле, как мертвый,

Лежал недвижимо, утратив

Из памяти и бой, и замок, и Зораба,

И самое Гурдаферид.

Зораб скочил с коня и обнажил

Свою кривую саблю,

Чтоб голову отсечь врагу;

Но тот, опомнясь, приподнялся

И, на́ руку опершись слабо,

К сопернику другую протянул

И так сказал:

«Будь жалостлив, не убивай;

Уж я убит довольно

Стыдом, которым ты меня

Сразил перед стенами замка.

Как будет над моим паденьем

Надменная торжествовать!

Вот смерть моя; тебе не нужно

Своею саблей отсекать

Мне голову — ты жизнь мою пресек:

Гурдаферид уж боле не моя;

Отныне ты мой повелитель».

V

Умолкнув, ждал он жизни или смерти.

Но билось кроткое в груди Зораба сердце:

Молящего о милости врага

Он был не в силах умертвить;

И он подумал: «Этот пленник

Мне пленников других добыть поможет;

Он в замок мне отворит вход;

Укажет в поле мне Рустема».

И он, связав Хеджира,

Его с собой повел в туранский стан,

Куда в тот самый час вводил

Свои дружины Баруман,

Поспешно вышедший из Семенгама,

Чтоб, волю шаха исполняя,

Не выпускать из глаз Зораба.

И первой встречей Баруману

Был схваченный Хеджир; при виде

Огромности и крепости врага

Обрадован и изумлен

Был несказанно старый воин;

Но он глаза потупил в землю,

Почувствовав и стыд и угрызенье

При мысли, что назначен был

Прекрасной доблести такой

Предательством готовить гибель.

А между тем при громких кликах

Всего собравшегося войска,

Которое, увидя, как могуч

Был витязь побежденный,

С рукоплесканием встречало

Победоносца молодого,

Зораб задумчиво-безмолвный

На боевом своем коне,

Не слыша плесков, ехал шагом.

Он думал об отце Рустеме,

Он думал о чудесной деве,

Он думал сладостно о многом, многом,

Чего ему не назначало небо.

VI

Турецкий стан был полон ликованья,

А в Белом Замке вопли раздавались;

Одна Гурдаферид безмолвно

Стояла на стене высокой;

Она с прискорбием смотрела

На место, где иранский витязь

Был осрамлен копьем Турана.

«О стыд! — воскликнула она. —

Хеджир, ты мнил быть твердым мужем —

И первый встречный сбил тебя с седла;

Конечно, своего копья

Не отточил ты, своему

Коню подпруг не подтянул.

Могла довольно бы теперь

Я над тобою посмеяться;

Но вытерпеть я не могу,

Чтоб враг смеялся над тобою.

Не допущу хвалиться турку,

Что был им с одного удара

Наш первый витязь опрокинут.

За женщин он сочтет мужей Ирана —

Пускай же в женщине теперь узнает мужа.

Я видела отсюда,

Как улетел он с места боевого,

Победой светел, красотою

Светлее утренней звезды;

На замок он пленительным лицом

Оборотился; на меня

Орлиными глазами посмотрел…

Хочу я знать, таков ли он вблизи,

Каким вдали мне показался».

И со стены Гурдаферид

Сошла поспешным шагом

И выбрала в отцовой оружейной

Доспехи: локоны густые

Покрыла крепким шлемом,

Индейское забрало на лицо

Надвинула, свой стройный стан

Перетянула кушаком,

И, с головы до ног

Вооруженная, вскочила

На легкого коня,

И, не простясь с отцом,

Из замка в поле поскакала.

VII

С копьем в руке наездница младая,

Перед туранский стан примчавшись,

Воскликнула: «Пришельцы, кто вы?

Кто вождь ваш? Я хочу отмстить

За обесславленного друга;

Я в бой зову того, кто в плен увел Хеджира;

А если он робеет, пусть выходят

Другие за него. Туран, не думай,

Что, одолев случайно одного,

Уж всех он одолел в Иране.

Сюда, обидчик нашей чести!

Своею кровью обагрянить

Ты должен бледный стыд Хеджира;

Я жду тебя». Услышан был

В туранском стане вызов гордый,

И кинулись охотники толпою

К коням, но их Зораб предупредил;

Он, выскакав вперед, воскликнул:

«Не трогайся никто; я начал, я и кончу».

И быстро он вперед помчался

При кликах громозвучных стана.

На выстрел из лука приближась

К противнику, Зораб остановился

И взор на крепость устремил:

Он уповал, что деву замка

Опять увидит на ограде;

Но он ошибся, на ограде

Ее уж не было — она

Стояла перед ним,

И он того не ведал.

Гурдаферид, его вблизи увидя,

Подумала: «Мой враг опасен:

Он сильного Хеджира одолел».

И на своем коне летучем

Она кружить проворно начала;

Соперника маня и раздражая,

Она пред ним, как ласточка, летала,

Была и там и тут, и всюду и нигде;

А той порою с тетивы

Ее тугого лука

Стрела слетала за стрелою,

И ими был весь твердый панцирь

Зорабов исцарапан,

И много их в щите его торчало.

С усмешкой он их стряхивал на землю;

Но, мнилось, был неистощим

Колчан наездницы; как частый дождик,

Ее лилися стрелы;

И наконец Зораб, терпенье потеряв,

Воскликнул: «Скоро ль детскую игрушку

Оставишь ты? Пора приняться нам

За мужеское дело.

Я вижу, что своим досугом

Умели вы воспользоваться, персы;

Остро́ свои вы стрелы наточили —

Но об туранский крепкий панцирь

Ломается их острие.

Оставь же, друг, напрасную заботу —

Из своего улья довольно

Ты пчелок выслал на меня,

Но меду здесь они не соберут;

Убить своей стрелой ты можешь

Лесную пташку, много цаплю;

Но грифа сильного тебе не застрелить;

Итак, уймись и, если ты

Не женщина, то подъезжай

И бейся мужески со мною».

VIII

При этом вызове через плечо

Закинула свой лук Гурдаферид

И поскакала на Зораба

С направленным на грудь его копьем;

Не девичий удар почувствовал бы витязь,

Когда б с конем не отшатнулся, —

Копье пронзило воздух.

Тогда, свое копье оборотив,

Зораб его тупой конец

(К которому привинчен

Был крепкий крюк железный)

За пояс всадницы проворно запустил,

И вмиг, как легкий пух.

Она слетела бы с седла,

Когда бы выхватить свой меч

И им перерубить копье

Одним ударом не успела;

И снова на седло упала

Она так плотно, что с него

Взвилась густая пыль: тут поняла

Гурдаферид, что не по силе ей

Соперник, стиснула коленами коня

И поскакала к замку.

Зораб за ней; уж был он близко;

Уж слышала Гурдаферид

Вблизи коня железный топот,

Уж обдавало ей плеча

Его горячее дыханье;

Тут вдруг она оборотилась

И сбросила с прекрасной головы

Железный шлем в надежде победить вернее

Не силой мужеской меча,

А девственным волшебством красоты.

И на лицо ее волнами

Густые полилися кудри;

Зораб остолбенел, узнав в ней деву замка;

И он воскликнул: «Трудно ж будет нам

Одолевать мужей Ирана,

Когда иранские так мужественны девы.

Зачем, красавица, ты выехала в поле?

Со мною ль биться, за Хеджира ль

Мне отомстить хотела?

И что тебя, любовь иль жажда славы

Из замка выйти побудило?

Прекрасною звездой небес

Издалека ты мне явилась —

Теперь тебя увидел я вблизи

И знаю, что краса

Небесных звезд ничто перед твоею.

Но я тебя не выпущу из рук;

Ни одному ловцу еще такая

Добыча в сети не давалась;

Ты от меня не убежишь».

При этом слове бросил он

Аркан, и вмиг была Гурдаферид

Опутана могучей петлей.

Увидя, что к спасенью

Ей средства нет, красавица прибегла

К коварству женскому; чтоб самого

Пленителя пленить, она

Приподняла свои густые кудри

И месяц светлого лица

От черной их освободила тучи.

Оборотясь с улыбкой на Зораба,

Она сказала голосом волшебным:

«Ты, витязь смелый, столь же сильный

Между людьми, как лев между зверями,

Не жажда славы

И не любовь к Хеджиру (что Хеджир

Перед тобой!) меня из замка

К тебе навстречу привели.

Издалека тебя увидя

Столь мужески прекрасным,

Хотела я узнать, таков ли

Ты и вблизи — меня не обманули

Мои глаза; но в мысли не входило

Мне никогда, чтоб мог в Туране

Такой, как ты, родиться витязь.

Иди же смело на Иран,

Ты там пленишь

Не дев одних, но и мужей могучих;

А если сам, как я, того желаешь,

Чтоб был между тобой и мною

Союз любви, то наперед

Мне возврати мою свободу».

IX

Так сладостным напитком льстивой речи

Коварная хотела упоить

Зораба. Он, почти уж охмеленный,

Спросил: «Но что же будет,

Красавица, порукой за тебя,

Когда тебе отдам твою свободу?» —

«Мое святое слово

И имя чистое мое:

Меня зовут Гурдаферид;

А мой родитель Гездехем

Повелевает Белым Замком;

Я обещаюсь, если сам

Того желаешь ты и если

Согласен будет Гездехем

(А он согласен будет верно),

Тебе отдать и замок и себя.

Ступай же на́ гору за мною;

Ключ от ворот я вынесть не замедлю;

Но прежде требую свободы».

И с этим словом на Зораба

Она так нежно, сладко поглядела,

Что в этом взгляде мигом на него

С нее перелетела петля.

Доверчиво он снял с нее аркан;

Она ударила коня

И поскакала к замку;

За нею поскакал Зораб.

Тем временем, встревоженный, печальный,

Стоял в воротах Гездехем;

Он в поле с ужасом смотрел

И ждал, какой возьмет конец

Безумно-бешеное дело

Бесстрашной дочери его.

Он, раздраженный, осыпал

Ее упреками, но в сердце

Ее отважностью гордился.

Вдруг шум послышался — он смотрит

И видит: скачет к воротам

Гурдаферид, и вслед за нею,

Отстав немного, скачет витязь,

Хеджира в поле одолевший.

Вмиг полворот он отворил;

Она в них молнией вскользнула;

Растворы схлопнулись — один

Зораб остался перед замком

В сиянье вечера багряном.

X

И ждал Зораб, что дева замка

Свое святое сдержит слово —

Напрасно! Вдруг она явилась на ограде

И, наклонясь к нему, сказала так:

«Чего ты ждешь, мой храбрый победитель?

Уж поздно; возвратись в туранский стан;

Сегодня твой набег на Белый Замок

Не удался — будь терпелив,

Удастся завтра. Доброй ночи;

Прости». Зораб, прискорбно посмотрев

На деву, так ей отвечал:

«О ты, красавица Ирана,

Как жаль мне, что своим коварством

Свою ты прелесть превзошла;

Я не о том тужу, что Белый Замок

И с ним прекрасную невесту,

В обман поддавшись, выпустил из рук;

Тужу о том, что был тобой обманут.

А замок твой не выше неба;

Но будь и выше неба он —

Войду в него; на это

Ключ от ворот не нужен — завтра

И замок и тебя возьму я с бою». —

«Не горячись, мой светлый, храбрый витязь, —

Гурдаферид сказала усмехаясь, —

Тебе ключа я выдать не могла:

Его отец из рук не выпускает;

Когда же о твоем за тайну сватовстве

Ему я объявила,

Он отвечал: «Невесты нет в Иране

Для турка». Друг, исполни мой совет,

Не медли здесь и возвратись в Туран;

Прекраснейшей из всех невест прекрасных

Достоин ты… но возвратись;

Царь Кейкавус, услышав о твоем

Набеге, вышлет на тебя

Своих вождей — ты их не одолеешь;

А если вышлет он Рустема,

Тогда… тогда, мой витязь, честь Турана,

Твоя погибель неизбежна.

О, возвратися, возвратися

В твоей младой, несокрушенной силе!

Ты здесь стоишь на рубеже судьбы;

Как будет жаль, когда твой цвет она

Безжалостно сорвет своею бурей!

Я буду горько, горько плакать;

Я ничего подобного тебе

И более по сердцу моему

На свете не видала

И ничего подобного тебе

На свете не увижу».

Гурдаферид, умолкнув, поглядела

Печальным оком на Зораба;

Потом сошла с ограды; а Зораб,

Оставшися один перед оградой,

Задумчиво глазами

За нею следовал; когда ж она

Из глаз его пропала,

Коня оборотил и в стан

Поехал медленно, с нахмуренным лицом,

Надвинув брови

На гневно-огненные очи.

XI

Близ замка находились пашни,

Сады и огороды, хлебом,

Плодами, зеленью и овощами

Богатые: они питали замок.

На них Зораб свой гнев оборотил;

Подъехав к стану, он воскликнул:

«Сюда, мои туранцы: разорите

Здесь все, огню предайте нивы;

Сожгите все деревья;

С землей сравняйте огороды;

Весь истребите виноград;

Чтоб прахом все и дымом разлетелось;

Чтоб все затрепетали в замке!

С его ограды любит

Дочь Гездехемова смотреть — пускай же

Она порадуется, видя,

Как мы в ее работаем саду;

Разройте гряды все, где розы

Ее цветут, и все засыпьте

Ключи, которые питают

Ее лугов густую зелень.

Когда ж наступит день,

И замок мы вверх дном поставим».

Так повелел он, и упало,

Как с неба град,

На всю окрестность

Его неистовое войско —

И стала вмиг пустынею окрестность.

Когда же все исчезло, он

Поехал в стан обратно;

За ним туда все войско возвратилось.

XII

Тем временем, как в стане вражьем

Гроза сбиралась, Гездехем,

Беду почуя, написал

Письмо такое Кейкавусу:

«Бесчисленной толпою

Нахлынули на нас

Соседственные турки.

Их войско нам не страшно;

Но страшен молодой

Их войска предводитель.

Он ростом великан;

Когда на боевом он

Коне, вооруженный

Железной булавою,

Сидит в железной силе,

Он все земные силы

Считает за ничто.

Противника ему

Не сыщется в Иране;

Один по силе будет

Ему Рустем; зовут

Его Зорабом; он

Родился в Семенгаме.

Хеджир, его увидя,

Из замка с ним сразиться

Пустился на коне;

Но в замок конь обратно

Хеджира не принес.

Когда бы не успел я

Моих ворот проворно

Захлопнуть перед ним,

Как вихорь бы влетел он

Один в мой крепкий замок.

Уж нашу всю окрестность

Огонь опустошил;

Хеджир в плену, и замку

Не устоять; и ныне,

Как скоро ночь наступит,

Со всей моей дружиной

Спасаюсь бегством я.

Тебя же, царь, молю:

Сбери скорее войско,

Чтоб царство защитить

Могучею плотиной

От злого наводненья.

Всего ж необходимей,

Чтоб в войске был Рустем:

Лишь сильному Рустему

Возможно пересилить

Такого великана».

XIII

Письмо с нарочным Гездехем

Отправил в ту же ночь к царю;

Потом созвал свою дружину;

Свою казну, свои богатства со́брал

И тайным подземельным ходом,

Который вел далеко в поле,

Из замка вышел.

Гурдаферид пошла за ним;

Но шла она, казалось, поневоле;

Была задумчива, как будто ей

Какой-то голос тайно

Шептал: не уходи;

Как будто с кем, ей милым,

Навек она прощалась.

И все ушли… и замок опустел.

В тумане занялося утро;

Зораб повел свои дружины к замку:

И на гору они взбежали с криком;

И кинулся как бешеный Зораб

К тяжелым воротам.

Он ждал отпора, но отпора

Не дождался — все было в замке,

Как в гробе, тихо; на стенах

Никто не шевелился. В нетерпенье

Зораб схватил огромный камень

И им ударил в ворота́ —

Они свободно растворились:

Ушедшие нарочно их

Оставили незапертыми.

Как молния Зораб их пролетел —

Их своды громко повторили

Его коня гремучий топот;

И все умолкло.

Сквозь сумрак утренний Зораб

Очами ищет

Людей — но все пред ним

И пусто и безмолвно;

В его груди предчувствием тяжелым

Стеснилось сердце;

И стены он немые вопрошал:

«Куда ушла моя невеста? Буря ль

Ее отсюда унесла?

Сама ль на крыльях улетела?

Иль призраком пропала, не оставив

Следа? О, где же ты?

На миг один была

Ты мне виденьем чудным…

И нет тебя;

И где найти тебя, не знаю».

И начал он прилежно замок

Обыскивать: как исступленный

Он бегал по стенам,

На башни лазил, проникал

В глубокие подвалы

И беспрестанно возвращался

На место, где она ему

Явилась накануне,

В надежде, что опять

Там с нею встретится; и с высоты

На беспредельную окрестность он смотрел

И звал свою невесту

Со всех концов пустого небосклона;

И посылал за нею ветер горный,

И птиц воздушных,

И облака лазоревого неба.

А между тем окрест него

Все падало, все разрушалось;

Как коршуны расклевывают труп,

Так ратники Зораба

Крушили замок;

Не находя нигде

Ожиданных сокровищ,

Они за то наказывали стены.

Что делалось, Зораб не замечал:

Его душа была далёко.

XIV

И к витязю, невольнику любви,

С упреком строгим обратился

Суровый пестун Баруман:

«Для ярких глаз и для густых кудрей

Ты целый свет и долг свой забываешь.

Не таковы бывают те, которым

При них и долго после них

В награду дел великих

Отечество и все народы

Дань славы и любви приносят.

Самих себя они не отдают

Мгновению ничтожному на жертву;

Не отдают безумно и беспечно

Во власть любви они ума и сердца.

И им случается поймать

Своею сетью легкую газелу,

Но с нею в сеть самих себя

Не путают ребячески они;

Орел, влюбленный в солнце,

Как соловей, по розе не вздыхает.

Теперь твоя добыча трон Ирана;

Возьми его — тогда венец любви

Наградою получишь от победы.

Не обнажив меча, такую крепость

Ты захватил — но цель твоя еще далёко;

На нас свои все силы вышлет

Царь Кейкавус, тогда…

Но выслушай, Зораб, совет,

Внушенный опытностью трезвой:

Дождися здесь врагов; с твердынной

Вершины этой всем Ираном

Ты будешь властвовать; с нее

Губящие набеги можешь

Повсюду посылать и здесь

Могучее их войско встретишь,

Могучий сам, — не разоряй же

Безумно замка; нет, его, напротив, в честь

Красавицы, в нем жившей, укрепи;

Но в честь ее и духом укрепися.

Когда тебе звездами

Назначено Иран завоевать —

С ним и она твоею будет.

Пускай перед тобой Ирана первый витязь

Слетит с коня — тогда ты смело можешь

Потребовать, чтоб выкупом свободы

Его была Гурдаферид».

От этих слов Зораб очнулся;

Они, как солнца луч, пронзили

Туман его души;

И он воскликнул: «Так!

Передо мной Ирана первый витязь

Слетит с коня, и за его свободу

Заплатит мне Гурдаферид».

Тут на грабителей он крикнул;

И во мгновенье грозным криком

Был усмирен неистовый грабеж;

И стал, как гроб, спокоен Белый Замок.

Книга четвертая

Рустем и Кейкавус. Ссора, примирение, поход

I

Когда письмо от Гездехема

Гонец поспешный Кейкавусу

В его столице Истахаре

Вручил и сделалось известно

Царю, какая собиралась

Гроза на области Ирана, —

Он ужаснулся и немедля

Созвал верховный свой совет.

И собралися к Кейкавусу

Его вельможи: Ферабор

(Сын царский и наследник трона),

Гудерс, Кешвад, Шехе́дем, Тус, Рохам,

Гургин, Милат, Фергас, Бехрем и Геф.

И, Гездехемово письмо прочтя им, царь

Сказал: «Зораб мне этот страшен;

Он овладел без боя Белым Замком,

Твердейшею защитой наших граней;

Там двух вождей надежных мы имели —

Но старый убежал,

А молодой врагу отдался в руки:

Гудерс, не можешь похвалиться ты

Своим Хеджиром; у тебя

Так много сыновей — зачем же

Из них мы выбрали такого,

Который был не в силах одолеть

Туранского молокососа?

Но, правда, пишет Гездехем,

Что этого молокососа

Один Рустем лишь одолеет;

Скажите ж, верные вельможи,

Что делать нам? Послать ли за Рустемом?»

И в голос все воскликнули: «Послать!»

И было решено, чтоб царь

Письмо к Рустему написал

И чтоб с письмом без замедленья

Был Геф, Рустемов зять, отправлен.

II

И Кейкавус письмо такое

К Рустему написал:

«Ирана щит, Сабула обладатель,

Великий царский пехлеван,

На нас гроза с Турана поднялася;

Врагами схвачен Белый Замок;

Их вождь, по имени Зораб,

Летами юноша, а силой

Пожар, землетрясенье, гром,

От семенгамских происходит,

В народе говорят, царей.

И пишет вождь наш Гездехем,

Что этого богатыря

Не одолеть нам, что один

Лишь ты с ним силою сравнишься.

Я свой совет верховный собрал,

И все советники мои

Со мной согласны, что тебя

Нам должно вызвать из Сабула,

Что лишь твоя рука от царства

Такую гибель отразит.

Итак, зову тебя, Рустем,

Венец, убранство, щит царя,

Спасительная пристань царства,

Твердыня трона, войска слава,

Ирана жизнь, Турана смерть;

Спеши, спеши; когда получишь

Мое письмо, сидишь ли — встань,

Стоишь ли — не садись;

Идешь ли в замок — не входи;

Но в тот же миг вели подать

Доспехи, бросься на коня,

И пусть с тобою конь твой славный,

Твой Гром, летит небесным громом,

И ты, Ирана гром защитный,

Будь громом бедствия Турану».

III

Царь Кейкавус, окончив

И запечатав пестрым воском

Свое письмо, послал с ним Гефа;

И Геф, как и́з лука стрела,

Помчался; день и ночь скакал он;

Забыв о пище и ночлеге,

Не думая о том, куда вела

Дорога, под гору иль в гору,

И было ль вёдро иль ненастье;

И бодрый конь его не уставал,

Как будто чуял он,

Куда, к кому и с чем

Спешит седок неутомимый.

Гонца увидя вдалеке,

Рустем послал к нему навстречу

Зевара, брата своего,

И был обрадован, когда

Зевар к нему явился с Гефом.

«Зачем ты, зять мой дорогой, —

Спросил Рустем, — пожаловал в Сабул?

Что мне привез? Письмо от Кейкавуса?

Подай». И, прочитав письмо,

Рустем задумался; он долго, долго

Сидел в молчанье грустном,

Потупив голову и неподвижно

Глаза уперши в землю.

И так с собой он говорил:

«Я думаю о днях прошедших;

Все бывшее давно воспоминаю;

Как настоящее, опять

Оно передо мною ныне

Свершается… Невероятно,

Чтоб этот чудный воин был

Мой сын; и если подлинно имею

Я в Семенгаме сына, он

Еще теперь дитя, еще его

Игрушки забавляют.

Конечно, быть орлом орленку суждено;

Но мой орленок испытать

Еще не мог своих орлиных крыльев,

Еще теперь сидит он на гнезде

И ждет своей поры;

Когда ж его пора наступит,

Взлетит он высоко́,

Второго в нем Рустема

Увидит свет. Так, если вправду

Родился сын Темине от Рустема,

То скоро громкая о нем

По всей земле молва раздастся,

И он придет по праву славы

Сказать мне: «Я твой сын». И не врагом

Он встретится со мною в поле,

А жданным гостем постучится в двери

Отцовского жилища; и ему

Отворятся они гостеприимно;

И будет праздновать отец,

Созвавши сродников, друзей и ближних,

Свое свиданье с милым сыном;

И в нем моя помолодеет старость».

IV

Так рассуждал с собою грозный воин,

И мысли черные теснили

Его взволнованную душу;

Но что ее волненья было

Причиной — он того не ведал.

Вдруг он очнулся и гонцу,

Который, вовсе им забытый,

В молчанье ждал его ответа,

Сказал: «Спешить нам нужды нет;

Ты нынче гость мой; прежде

С тобой мы здесь, как должно, попируем;

Потом и в путь. Еще большой беды я

В случившемся для них не вижу;

Что страшно им, то мне смешно;

И оттого, что старый сумасброд,

Испуганный турецким смельчаком,

Без боя сдал наш замок порубежный,

Им чудится, что враг

Уже стоит перед столицей,

И должен я, встревоженный их бредом,

Скакать к ним голову сломя.

Пусть подождет премудрый Кейкавус;

Мне нынче нет охоты воевать:

Нежданный гость пожаловал ко мне;

Хочу его я на просторе

Повеселить, и сам повеселиться

С ним заодно. Забудем, милый зять,

За пенной чашею на время

Военные тревоги; расскажи

Поболе мне теперь

О дочери и внучатах моих

И жизни дерево зеленое со мной

Полей вином животворящим.

А ты, Зевар, пойди и учреди

Скорее пир богатый;

Земное все уходит легкой тенью —

Хочу с тобой и с нашим Гефом

Упиться сладостным вином

До полного забвенья

О скоротечности земного счастья».

V

Так старый воин говорил;

На языке его был пир веселый;

А на душе лежал тяжелый камень

Предчувствия, похожего на робость.

Зевар пошел готовить пир;

А Геф пошел за тестем

В его великолепный замок;

И заикнуться не посмел он

О строгом повеленье шаха:

Он знал, как было плохо

Ломать копье с упрямым стариком,

И думал: «Сам, как знаешь, после

Ты разочтешься с Кейкавусом;

С тобою пировать я рад;

Твоим вином мой запыленный

Язык я промочу, а завтра

Коням мы прыти придадим,

И быстрота нам возвратит

Часы, потерянные ленью».

Весь день роскошный длился пир

В богато убранных палатах;

Как розы, пламенно сияя

На темной зелени кустов,

Благоуханно угощают

Звонко поющих соловьев,

Так и хозяина и гостя

Младые девы сладкопеньем

И сладкой пищей угощали;

Враги, война и Кейкавус

Забыты были в шуме пира;

Одни лишь пламенные щеки,

Одни лишь свежие уста

Являлись их очам, и не потоки

Лиющейся в сраженье крови,

А пурпур благовонный

Вина сверкал пред ними в драгоценных,

Лилейною рукой младых

Невольниц подносимых чашах.

В веселье шумном день и вечер,

Вином запитые, исчезли;

Заискрилась звездами ночи

Глубокая пучина неба,

Заискрились кипучей пеной

Вина последнего фиалы;

И наконец могучий хмель

На мягком ложе сладкой силе

Сна миротворного их предал.

VI

И рано на другое утро

Явился Геф, готовый в путь.

Но в путь еще Рустем не собирался.

«На что спешить, — сказал он, — добрый гость;

И этот день с тобою мы,

Откинув всякую заботу,

В веселье проведем.

Кто знает, близко ль, далеко́ ли

Беда и где ее мы встретим?

Пока под кровлей мы домашней —

Не станем помышлять

О буре, воющей кругом.

Быть может, что уж в этом доме боле

Мы никогда так веселы не будем;

Сдается мне, что здесь в последний раз

Моих родных и милых ближних

Я угощаю. Подойдите ж,

Мой брат Зевар и зять мой Геф, ко мне;

Ты, Геф, садися с правой,

А ты, Зевар, садися с левой

Моей руки; и помогите пить мне

Душеусладное вино.

Мне в эту ночь все снилось

О сыне, снилось, будто сын

Нашелся у меня; и это мне

Напомнило, что о Зорабе я

Тебя еще не расспросил подробно;

Садися ж, Геф, и расскажи

За чашею вина

Мне сказку о Зорабе».

Он сел; по правую с ним руку

Сел Геф, по левую Зевар;

Вино запенилося в кубках,

И пир с музы́кой, пеньем, пляской,

Как накануне, закипел.

Под шум его задумчиво Рустем

Рассказы слушал о Зорабе

И думы черные свои

Вином огнистым запивал.

Так день прошел, и вечер миновался,

И наступила ночь, и хмель могучий

Опять их предал тихой власти

Миротворительного сна.

VII

Наутро так же рано,

Готовый в путь, пришел

К Рустему Геф; но, видя, что Рустем

По-прежнему не торопился в путь,

Ему сказал он: «Выслушай без гнева

Меня, отец; не раздражай царя;

Ты ведаешь, как бешено он вспыльчив;

Ты ведаешь, в каком он страхе

С тех пор, как враг ворвался в наши грани:

Не ест, не пьет, не спит, не видит и не слышит

Наш Кейкавус; ему везде

Мерещится Зораб. Поедем,

Рустем; позволь мне Грома оседлать;

Твоим упорным замедленьем

Жестоко будет шах прогневан». —

«Не бойся, Геф, — ответствовал Рустем, —

Никто мне в свете не указчик;

И твердо знает Кейкавус,

Что царствует в Иране он

По милости Рустема;

Он знает, что моя рука

Всегда его вытаскивать умела

Из ям, в которые своей виною

Он безрассудно попадал.

Но я согласен; нам пора

Отправиться в дорогу;

Вели мне Грома оседлать,

И едем». Так сказав, Рустем

Вином наполнил кубок,

Окинул мрачными глазами

Палату пировую

И всех своих домашних,

Вино все разом выпил

И, кубок вдребезги разбив,

Велел трубить поход.

На громкий зов Рустемовой трубы

Вмиг собрались Рустемовы дружины.

Окинув их железный строй глазами,

Рустем подумал: «С ними

На целый свет могу войною выйти».

И, за себя Зевару поручив

Начальство над сабульской ратью,

Он сел на Грома

И поскакал вперед

Сам-друг с отважным Гефом.

И трубы загремели,

Знамена развернулись,

Заржали грозно кони,

Пошли вперед дружины.

VIII

Когда молва достигла в Истахар

О приближении Рустема,

Все первые вельможи: Ферабор,

Гудерс, Кешвад, Шехе́дем, Тус, Рохам,

Гераз, Гургин, Милат, Ферхаб, Бехрем —

На день пути к нему навстречу вышли.

Сын шахов Ферабор и вождь верховный Тус

Сошли с коней, его увидя;

Сошел с коня, увидя их, Рустем;

И сделали приветствие друг другу.

Блестящей их толпою окруженный,

Рустем в столицу въехал,

И с торжеством его ввели они

В палату, где великий царь

Их ждал, сидя на троне.

Но было сумрачно и гневно

Его лицо; не отвечав ни слова

На поздравительные клики

Своих вельмож, он грозно закричал,

Оборотясь на Гефа и Рустема:

«Кто ты, Рустем,

Чтоб с дерзостью такою

Топтать ногами

Святые царские слова?

Когда б в моей руке был меч,

К моим ногам бы во мгновенье

Твоя упала голова.

Ты, вождь мой Тус, закуй их в цепи,

И чтоб теперь же тесть и зять

На виселице оба

Перед народом заплясали».

Так в исступленье гнева

Кричал на троне Кейкавус;

И все кругом его вельможи

В оцепенении стояли.

Когда ж увидел шах,

Что повеленье медлил

Его исполнить Тус,

Он крикнул с трона, как орел

Кричит с высокого утеса:

«Предатель сам, кто руку наложить

На дерзкого предателя не смеет!

Бери их, Тус, я повторяю;

И с ними с глаз моих долой;

Чтоб мигом не было их духу!

И чтоб никто не смел мне прекословить!»

IX

Так он вопил; и было горько Тусу

Его исполнить повеленье;

Он за руку Рустема взял,

Чтоб из очей озлобленного шаха

Его увесть и дать свободу

Утихнуть бешенству царя, —

При этом виде все вельможи

Затрепетали. Но Рустем,

Не замечая ничего,

Смотрел горящими глазами,

Как лев, увидевший змею,

На шаха; он, казалось, вдруг

Стал целой головою выше,

Стал вдвое шире грудью и плечами;

И он сказал: «А ты кто, чтоб меня

Так дерзостно позорить?

Ты шах, но шах по милости моей.

Грози же петлею не мне,

А своему Зорабу. Разве я

Твой подданный? Я царства пехлеван;

Я князь Сабулистана вольный;

Иль ты не знаешь, что, когда

Я топаю ногою — подо мной

Дрожит земля; когда мой скачет конь —

От топота его шумит все небо

И, быстроте его чудяся,

Поток бежать перестает?

Иль ты забыл, что я Рустем,

Что мой престол — седло, что шлем — моя корона?

И кто же ты, чтоб петлей мне грозить?

И кто твой Тус, чтоб руку на Рустема

Поднять в повиновенье

Безумной ярости твоей?»

При этом слове он так сильно

Ударил Туса по руке,

Что тот упал на землю, оглушенный.

Через лежачего Рустем

Перешагнул, толпу раздвинул

И вышел с Гефом из палаты.

И все вельможи, Кейкавуса

Оставив одного на троне,

Пошли поспешно за Рустемом.

Они его нашли перед крыльцом

Сидящего на Громе. Он с седла

Им закричал: «Простите все; прости,

Иран. В Сабул я возвращаюсь;

В Сабуле я такой же царь,

Как здесь, в Иране, Кейкавус.

Теперь как знаете с Тураном сами

Ведите свой расчет; Сабул

Я отстою. А если здесь с царем Ирана

Случится то же, что с Хеджиром,

И если царский Истахар,

Как Белый Замок, будет схвачен

Врагами, в том не обвиняйте

Рустема. Горе, горе царству,

Когда царем владеет нетерпенье

И необузданная ярость!»

Сказав, он крикнул — Гром помчался;

Рустем исчез как привиденье.

Недалеко отъехав по дороге

В Сабул, остановился он

В гостинице, чтоб на покое там

Дождаться брата

С дружинами Сабулистана.

X

Из глаз Рустема потеряв,

Вельможи — без него, как стадо

Без пастуха, оставшись — обратились

К Гудерсу и ему сказали:

«Теперь лишь ты один, Гудерс,

Помочь в беде великой можешь;

Твои советы любит шах;

Пойди к нему и в волны

Его погибельного гнева

Пролей твоих советов

Мирительное масло.

А ты скачи за тестем, Геф,

И догони его, пока Сабула

Он не достиг». И Геф пустился в путь.

Гудерс пошел к царю.

Его увидел он, уединенно

Сидящего на троне;

Он был угрюм, но тих; он был

Подобен туче громовой,

Готовой, отблистав и отгремев,

Дождем свежительным пролиться.

И так ему дерзнул сказать Гудерс:

«Могучий повелитель,

Царь — голова, а царство — тело;

Но в голове для тела должен быть

Советником рассудок; у кого же

Советник свой молчит,

Тот слушайся чужого

И не стыдись исправить зло,

Поспешно сделанное в гневе;

Из уст неосторожно бросил

Ты оскорбительное слово —

Пошли за ним мирительное вслед;

Обиду ты нанес строптивой речью

Тому, кого щадить велит рассудок, —

И ею был не он один обижен:

Ты пристыдил нас всех его стыдом;

Рустема в петлю! А Рустем

Тебя на трон отцовский посадил,

И он же трона

Твердейшая опора;

Что ж будет нам, когда Рустема в петлю?

И что же с царством будет без Рустема?

Теперь изломан меч Ирана,

Иссохла мужества рука,

Плотины нет на вражье наводненье.

Все наши витязи известны Гездехему —

А что нам пишет Гездехем? —

Что ни один из нас против Зораба

Не устоит, что на него

Одна гроза — Рустем. Но где же

Теперь Рустем? За промедленье

Двух дней тобой он изгнан навсегда.

Меня к тебе твои вельможи

И с ними сын твой Ферабор

Прислали умолять, чтоб ты

Благоволил с Рустемом примириться.

Никто, ни Ферабор, твой сын, —

Сколь он ни силен, ни отважен, —

Ни бодрый твой военачальник Тус,

Ни я с осьмидесятью сыновьями

Тебя не защитим. Один Рустем

Твоя надежная защита».

Сказавши так, Гудерс умолкнул.

XI

И к сердцу принял Кейкавус

От сердца сказанное слово;

Он отвечал: «Пословица святую

Нам правду говорит, что стариков

Совета полные уста —

Вернейшие хранители царей.

Я сам теперь раскаиваюсь горько,

Что оскорбительное слово

В кипенье гнева произнес.

Ступайте ж все к Рустему и зовите

Его обратно в Истахар

На мир и доброе согласье

С своим царем». — «Хвала царю!» — воскликнул

Гудерс. И возвратиться

Он поспешил к вельможам, ожидавшим

Его с великим нетерпеньем.

Царево сердце ненадежно

(Так рассуждали меж собою

Они в неведенье, смирится ль шах иль нет);

Одно и то же слово может

В нем гнев и милость возбудить.

Подобно маслу наше слово;

Царево ж сердце то огонь,

То море бурное — огню

Дает двойную силу масло,

А море бурное оно покоит.

Так царские вельможи говорили;

Но мрачные печалью лица их

Вдруг стали радостию светлы,

Когда принес им весть благую

Гудерс. «Теперь Иран спасен! —

Они воскликнули. — Поедем

Скорей все вместе за Рустемом;

Его догнать нам должно прежде,

Чем он достигнет до Сабула».

XII

И все они отправилися в путь;

И ехали весь день, всю ночь;

И той гостиницы достигли,

Где выбрал свой ночлег Рустем,

Где Геф его нагнал и где

Он на покое ждал Зевара

С дружинами Сабулистана,

Решась упорно, вопреки

Всем убежденьям Гефа,

Не возвращаться в Истахар.

Но вместо брата он увидел

Перед собой вельмож Ирана.

Они к нему смиренно подошли;

Почтительно он встал, чтоб их принять.

И, выступя вперед, сказал ему Гудерс:

«Рустем, мы присланы от шаха

Тебя просить, Ирана пехлеван,

Чтоб ты с ним примирился.

О том же просим мы

И именем всего Ирана, просим

За наших юношей, в бою

Себя еще не испытавших;

За наших опытных мужей,

С тобой ходивших на врага

За славою, победой и добычей;

За наших хилых стариков;

За наших жен, детей и внучат;

За весь народ, за весь Иран;

Ты их твердыня, их надежда;

Не отдавай же царства в жертву

Свирепому Турану за одно

Тебя обидевшее слово.

Ты ведаешь, как опрометчив,

Как безрассудно гневен шах:

На слово он ругательное скор,

Но так же скор и на признанье

Своей вины; с раскаянием он

Свою тебе протягивает руку;

Не отвергай ее, Рустем.

Тебя ужалившее слово

Не ядом напоенный меч,

А легкий звук — забудь, Рустем,

О легкой, несмертельной ране

И возвратися в Истахар,

Где ждет тебя нетерпеливо

С удвоенным благоволеньем шах».

XIII

Рустем ответствовал угрюмо:

«Скажите шаху Кейкавусу,

Что мне ни виселиц его,

Ни царских милостей не нужно.

В Сабул я еду; там я царь,

Такой же царь, как он в Иране.

Мне надоело воевать;

Довольно я играл

Своею жизнью и чужою

На службе шаха — он меня

И наградил по милости своей.

Спасибо. Мы с ним кончили расчет.

К тому же в этот раз мне было

Невесело с Сабулом расставаться;

Мой Гром на самом рубеже

Ирана спотыкнулся; я впервые

Почувствовал, что шлем и панцирь

Мне тяжелы, — когда ж обратно

Поехал я, мой конь запрыгал

И радостно заржал. Простите ж, добрый

Вам путь, но я вам не попутчик». —

«Рустем, — сказал Гудерс, — не может быть,

Чтоб это был последний твой ответ.

Тебя твой царь обидел, правда;

Но руку он на примиренье сам,

Признав себя виновным, подает —

Чего ж еще желаешь боле?

И что подумает Иран,

Такой ответ услышав?

Не скажут ли: Рустем,

Состарившийся лев, бежит

От львенка молодого;

Рустем Зораба испугался;

Орел наш крылья опустил;

Не смеет он лететь на высоту:

Там носится другой орел,

Его моложе и отважней;

Вот отчего ему так было

Невесело с Сабулом расставаться;

Вот отчего и Гром на рубеже

Ирана спотыкнулся и впервые

Рустему шлем и панцирь стали

Так тяжелы. Потерпишь ли, Рустем,

Чтоб про тебя молва такая

Вдруг по всему Ирану разнеслася

И чтоб она постыдным о тебе

Преданьем перешла к потомкам?»

Рустем, сверкнув глазами тигра,

Воскликнул: «Геф, подай мне Грома».

И, слова не сказав Гудерсу,

Он на кипучего коня

Вскочил и поскакал путем обратным;

И все за ним вослед

Толпою шумною помчались.

XIV

С Рустемом примирившись,

На пир веселый Кейкавус

Созвал своих вельмож. И длился

Их пир до самой поздней ночи.

А той порой, когда в царевых

Палатах праздновали гости,

Веселая Молва

По городу гуляла,

Во все входила домы,

Неспящим улыбалась,

Заснувших пробуждала,

Разглаживала всем

Приятной вестью лица.

Вдруг ей попался кто-то

Навстречу, столь же грустный

И мрачный, сколь она

Была в своем полете

Светла и весела.

И, громко засмеявшись,

Летунья у него

Спросила: «Кто ты, плакса?» —

«Меня, — он отвечал ей, —

Зовут Печальным Слухом;

Я по всему разнес Ирану,

Что шах поссорился с Рустемом

И что Рустем оставил Истахар;

И всех мои тревожат вести». —

«Зажми же рот, — сказала

Веселая Молва, —

С Рустемом примирился

Твой гневный Кейкавус;

Они теперь пируют

И ссору запивают

Вином благоуханным».

Печальный Слух с сомненьем покачал

Своей косматой головою;

За это рассердилась

Веселая Молва,

И началася драка.

Печальный Слух был неуклюж,

Веселая Молва

Была легка, проворна;

И мигом был Печальный Слух,

Прибитый, и́з города выгнан;

И снова начала она

По улицам летать,

И где ни пролетала,

Воздушную летунью

Старик и молодой,

Здоровый и недужный,

И бедный и богатый —

Ласкали, миловали;

Кому ж на сон грядущий

Услышать удавалось

Ее живое слово,

Тот сладко засыпал,

Обвеянный толпою

Веселых сновидений.

XV

Когда на следующий день

Явилось солнце и, раздернув

Востока занавес пурпурный,

Среди лазоревого неба

Свое воздвигло золотое

Всеосеняющее знамя,

Когда на пажитях земли

Под песню жаворонков звонких

Стада пространно зашумели, —

Труба военная столицу огласила,

И весь народ на площадь Истахара

Шумящею толпою побежал:

Там, разделяся на дружины,

Шло войско мимо Кейкавуса;

И перед каждою дружиной

Был вождь ее; а позади

Всей рати, отделясь от прочих,

Великий царства пехлеван,

На грозном Громе ехал

Рустем один. Не вел дружины он;

Но в нем одном была душа

Всего бесчисленного войска.

Его сабульскою дружиной

Военачальствовал Зевар;

А главным воеводой рати

Был Тус, испытанный боями.

Когда же царь все войско осмотрел —

Знамена заиграли,

Тимпаны загремели,

Задребезжали трубы,

Заржали грозно кони,

Пошли вперед дружины.

И, разлиясь широким наводненьем,

Шло войско к рубежам Ирана;

Под ним земля стонала и тряслася;

От топа конского дрожали горы;

От кликов тучи расшибались;

Стотысячно лик солнца отражался

На панцирях, на конских сбруях;

Как на пригорках в бурю

Волнуются вершины сосен,

Так волновались перья и султаны

На шишаках и на тюрбанах;

И там земля, как пестрый луг, сияла,

Где войско шло; но где оно прошло,

Там все являлось голой степью,

Там были все ключи иссушены

И в пыль растоптаны все нивы.

И скоро войско на границе

Ирана стан свой утвердило

В виду горы, на высоте которой,

Окрестности владыка, Белый Замок

Стоял, как туча громовая,

И в глубине той тучи громовой

Таился молния Зораб.

Книга пятая

Пир в Белом Замке

I

Зораб обрадован был вестью

О приближенье к замку персов;

Ему наскучило давно

Сидеть без дела за стенами

И ждать прибытия гостей…

Вот наконец пожаловали гости.

И было все готово к их приему:

И замок, снова укрепленный,

И рать, и мужество Зораба.

И вместе с Баруманом

Зораб, взошед на башню,

Окинул, как орел,

Очами всю окрестность —

Очам его открылось

Идущее вдали,

Дружина за дружиной,

Бесчисленное войско.

Как смелый радуется ястреб,

Увидя стадо голубей,

В котором он любого

Из множества в добычу выбрать может,

Так храброго Зораба

Обрадовала сила

Идущего против него врага.

Но Баруман от страха побледнел;

И, страх его заметя,

Зораб сказал с улыбкой:

«Не бойся, наведи

На щеки прежний их румянец.

Смотри, какой огромный ряд дружин!

Как он оружием сверкает!

Как много их сюда пришло,

Чтоб здесь мне дать победы славу!

И слава та навек моею будет!

Но если б я и гибель встретил

В борьбе с такой великой силой —

Все будет мне хвалою от людей,

Что я дерзнул надеяться победы.

Против утеса одного

Их море целое стеклося;

При имени моем затрепетал

В своей столице Кейкавус;

Все витязи Ирана,

Которых мужество и силу

Повсюду славят в громких песнях,

Сошлися здесь против Зораба.

Скажи, о Баруман,

Не видишь ли в толпе

Там витязя такого,

С которым было б славно

И радостно сразиться,

Который лишь на сильных

И славных подымает

Прославленный свой меч,

Которому в бою не уступить

Великой честью озарило б

Мои младые годы?

Скажи, о Баруман,

Не видишь ли в толпе

Там витязя такого?»

Так спрашивал Зораб;

Но он не смел

По имени того назвать,

От чьей руки так скоро

Ему судьба назначила погибнуть.

II

И Баруман ответствовал Зорабу:

«Там много витязей, с которыми сразиться

Тебе великой было б славой;

Но знать хочу, о ком ты мыслишь сам?

О! благородно пламенеет,

Как факел, ночи озаритель,

Твоей души отважность молодая!

Но берегись, чтоб не упал

Твой факел в воду, — в хладной влаге

Он заклокочет, зашипит

И, задымяся, вдруг погаснет;

Не ведай страха, но врага

Не презирай: непостоянно счастье;

За ним твой конь летит, как на крылах,

Но миг один — во рву и конь и всадник.

Был мир, война спала —

Ее теперь ты разбудил;

Но знаешь ли, какую схватит

Она добычу жадными когтями?

Не удивляйся ж, примечая,

Что я дрожу, — не за себя дрожу я,

Дрожу за всех, чей будет вынут жребий,

И за тебя — судьбина прихотлива,

Она всегда бросается на лучших.

Иди же в бой, Зораб,

Не опрометчивым ребенком,

А твердо-осторожным мужем.

Благодари Афразиаба,

Что сильною тебя снабдил он ратью;

Стой с нею здесь, прикрытый крепким за́мком,

Упершися в него ее крылом, —

И враг тебя не одолеет; если ж

Захочешь славы — пусть тобой

На поединок вызван будет

Тот витязь, кем стоит Иран

И кто, сраженный, увлечет

В свое падение всю силу

И все величие Ирана».

Так говорил Зорабу,

Мешая мед совета

С отравою измены,

Коварный Баруман;

Но не посмел и он назвать

По имени Рустема; он бледнел

При этом имени — измена,

Как тайная змея,

Его сосала сердце.

Без подозренья, без тревоги,

Полюбовавшись на блестящий,

Равнину всю покрывший стан,

Зораб пошел с подзорной башни

И пир велел роскошный приготовить,

Чтоб весело, при звуке флейт и арф,

При звоне кубков, при шипенье

Злато-пурпурного вина,

Отпраздновать с друзьями

Врагов желанное явленье.

III

Тем временем в широкий стан

Иранское сдвигалось войско;

Сперва казалось, что коням,

Слонам, верблюдам будет тесно

Все беспредельное пространство;

Но наконец — когда разросся

Огромный лес шатров, и протянулись

Рядами улицы, и на широких

Меж ними площадях

Живая разлилась торговля —

В спокойное пришел устройство

Кипевший бурно беспорядок.

Когда ж на западное небо

Склонилось солнце и зашло

За край земли — утихло все,

И каждый ратник под своим

Заснул шатром, и в высоте

Один раскинулся над всеми

Шатер небес, звездами ночи

Усыпанный необозримо.

И в этот час, пришедши к шаху,

Ему сказал Рустем:

«Я не могу без дела оставаться;

Хочу идти к Зорабу в гости;

Хочу увидеть, кто навел

На вас такой незапный ужас;

Хочу взглянуть в лицо богатыря,

Перед которым весь Иран

Так задрожал; хочу своими

Глазами видеть, стоило ль труда

Седлать мне Грома, надевать

Свой старый шлем, и будет ли какая

Мне честь его убить моей рукою.

Туран я часто посещал;

Я знаю их язык и их обычай:

Турецкое надевши платье,

Прокрасться я намерен в Белый Замок

И все там осмотреть. Я у тебя,

Державный шах, пришел просить

На то соизволенья». Кейкавус

С улыбкой отвечал: «Рустем,

Ты и в турецком платье будешь

Красой и славою Ирана.

Рука всей рати в день сраженья,

Ты хочешь быть и зорким оком

Ее во тьме ночной. Иди,

И будь тебе проводником всевышний».

IV

Одевшись турком, осторожно

Отправился в свой путь Рустем.

Хотя в шатре он все свои доспехи,

Свой панцирь, шлем и даже меч покинул —

Но безоружен не остался:

Его рука была, как булава

Железная, крепка. Во мраке ночи

Он к Белому подходит Замку —

Там были слышны крики пированья;

И близ ворот незатворенных

На страже не стоял никто. Как лев голодный,

В тот час, когда, забыв

Заграду затворить, беспечно пастухи

Шумят на празднике ночном,

Врывается в средину стада

И из него сильнейшего быка

Уносит, — рев услыша, пастухи

Бегут за хищником; но он

С добычею, погони не страшася,

Медлительно идет в свой страшный лог,

А пастухи назад приходят в горе,

И вовсе их ночной расстроен праздник, —

Так в замок грозный лев Рустем

Прокрался пир расстроить турков.

Там двор широкий весь был озарен

Огнями; он шумел

От говора пирующих, от звона

Вином кипящих чаш,

От пенья, от бряцанья струн,

От бешено-веселой пляски:

Врагов явленье праздновал Зораб,

И все с ним праздновало войско.

И, притаяся в темном

Углу, на все смотрел

И видел все из темноты

Никем не видимый Рустем.

V

На пиршестве беспечно

При факелах зажженных

Зораб сидел с гостями;

На нем не шлем железный,

А праздничный из свежих

Цветов сиял венок,

И он, сам яркий блеск,

Был ярким окружен

Блистаньем, был прекрасен,

Как цвет благоуханный

Надежды, и в его

Груди кипела младость;

И голову младую

Он бодро подымал

И, обегая оком

Воспламененным праздник,

С весельем горделивым

Считал с ним пировавших

Сподвижников. И, видя

Его перед собою

Прекрасного так чудно,

Они позабывали

Вино, и клики их

До неба возносили

Его хвалу и славу.

А той порой из неба

С благоволеньем звезды

Смотрели на него,

И на небе о нем,

Земной звезде прекрасной,

Назначенной так скоро

В своей красе угаснуть,

Печалилися звезды.

Тогда одна из них

Своим сестрам небесным,

Печальная, сказала:

«Как жаль, что этот цвет

Так скоро, скоро должен

Увянуть! На земле

Прекрасного являлось

Нам много… и очей мы

Отвесть не успевали,

Как уж с земли оно

Скрывалось, — но доселе

Еще нам не случилось

Там видеть ничего

Прекрасней и мгновенней

Той прелести, какая

Так сладко в этот миг

Собой нас утешает

И так своею быстрой

Кончиною печалит.

О, как он мил! Как весел!

Пошлем в сиянье наших

Очей, им веселимых,

Видение туда,

Где мать о нем тоскует,

Куда уже к ней он

Не возвратится вечно;

Пускай его она

Хоть раз еще увидит

Живым, цветущим, полным

Отваги и надежды…

Его, быть может, завтра

Придет схватить судьбина».

VI

Так говорили звезды неба

О милой праздника звезде.

И вот они паров и блеска —

В пространстве воздуха разлитых

Меж небом и землею — взяли

И свили сон…

И этот сон подобен

Был разноцветному ковру,

Блестящему шелками,

Какой жених издалека

Невесте милой посылает;

На нем она в земле своей

Все видит, что в земле далекой

Ее возлюбленного очи

Встречают: горы снеговые,

И многоводные потоки,

И чудных птиц на неизвестных

Деревьях. И когда

На тот ковер невеста

Глядит — ей мнится, что сама

Она с ним странствует, что близ нее

Он, возвратяся, отдыхает.

Такую ткань видений

Из блеска и паров

Соткали звезды в высоте;

И дали воздуху они

Ее нести и с нею тихо

Лететь в Туран,

Чтоб спящей матери лицо

Она неслышимо покрыла;

И воздух полетел;

И матери привиделся прекрасный,

Как утро светлый сон;

И в этом сне увидела она

Сидящего на пиршестве ночном

За полным кубком сына;

Его горели щеки,

Его уста цвели,

Его сверкали очи,

Он полон был отваги;

И таяло от радости в ней сердце;

Казалось ей, что он

В немногие разлуки дни

Из отрока созрел

Могущественным мужем;

И вкруг него, казалось, много

Знакомых ей и незнакомых

Сидело витязей. Но в стороне,

Она увидела, стоял Рустем

Один; и, притаясь, из темноты

Смотрел на праздник он сурово;

Ей стало чудно и прискорбно,

Что к сыну выйти не хотел

Отец на свет; но горе скоро

Провеяло, как легкий воздух;

Ей стало весело, что к сыну

Отец так близко и что он,

Свою узнав повязку,

Из мрака выйдет и ему

С любовию протянет руку.

VII

Тем временем, как матери душа

Была таким прекрасным сновиденьем

Лелеема, Зораб

С гостями праздновал беспечно;

И пили все кипучее вино.

И два из них сидели рядом,

Один по правую, другой

По левую с ним руку:

Был слева Баруман,

К нему не из любви, не для храненья

Приставленный Афразиабом;

А справа Синд; его

Послала вслед за сыном мать,

Чтоб, с глаз Зораба не спуская,

Он был ему в чужой земле

Хранителем и верным другом.

Он был из рода семенгамских

Царей, был крепок силой, ростом

Высок; был чуток слухом

И так очами зорок,

Что ночью видеть мог как днем;

И это побудило мать

Ему надзор за сыном вверить,

Дабы, когда им встретится Рустем,

Он мог немедля

Его Зорабу указать

(Остались в памяти у Синда

Черты Рустема с той поры,

Когда царем он в Семенгаме

Был так роскошно угощен

И браком сочетался

С царевною Теминой).

И Синд на празднике Зораба

Сидел, вино из кубка пил

И молча думал: «Завтра

Ему я укажу Рустема».

VIII

Но рысьими глазами Синд

Увидел вдруг, что кто-то в темноте

Стоял и прятался. Он встал

И к месту темному пошел

Поспешным шагом, чтоб своими

Его глазами осмотреть.

Он там увидел великана,

Огромного как слон;

Не помнилось ему, чтоб кто подобный

Его глазам когда встречался;

Таким он видел одного Рустема;

Но этот был в турецком платье,

Хотя и замечал

В нем Синд как будто что чужое.

«Кто ты? — воскликнул Синд. — Зачем

Здесь спрятался и выступить на свет

Не хочешь? Покажи свое лицо

И дай ответ». Но не́ дал

Ему Рустем ответа.

Тогда могучею рукою

Его за платье Синд схватил,

Чтоб вытянуть на свет из темноты;

Но булаву руки тяжелой

Рустем взмахнул

И грянул Синда кулаком

По голове — и Синд упал,

Не крикнув, мертвый. Той порой

Зораб, приметив, что ушедший

Не возвращался долго Синд,

Послал проведать, где он;

И посланный, его увидя

Бездыханно лежащего, обратно

Как исступленный прибежал,

Крича: «Убили Синда! Синд

Убит!» Затрепетав, Зораб

Вскочил; вскочили с ним все гости

И с факелами побежали

Толпою к месту роковому.

Там на земле недвижим Синд лежал;

Он был убит — но кем?

Никто того не ведал.

IX

«О горе! — возопил Зораб. —

В заграду волк ворвался

И лучшего зарезал в стаде

Овна; а пастухи

С собаками дремали.

Скорее все в погоню за убийцей!..»

Но некого уж было догонять,

Исчез ночной убийца. Возвратясь,

Зораб печально сел за стол;

Кругом его печально сели гости;

И он сказал: «Не радует меня

Теперь мое на этом пире место;

Направо от меня моим

Ближайшим другом занятое

Вдруг стало пусто. Был мне дан

Он милой матерью моею:

И мог один в Иране указать мне

Рустема; он один из нас

Его видал. Кто мне теперь

Его укажет?» То услыша, покраснел

Сидевший слева — покраснел

Предатель Баруман,

Не из любви, не для храненья

Приставленный к нему Афразиабом;

Как Синд, Зорабу

Он мог бы указать Рустема;

Но было то ему запрещено,

И рабски он служил измене.

Зораб, подняв высоко

Вином наполненную чашу,

Воскликнул: «Пью последний кубок пира;

Он не вином, а клятвою кровавой

Наполнен, клятвою отмстить

Убийце Синда. Кто б он ни был, я

Его найду, и будет от меня

Ему убийство за убийство.

Когда ж моей я клятвы не исполню,

Пускай в отраву обратится

И в жилах кровь мою сожжет

Вино в последней этой чаше,

Мной осушаемой до дна».

С такою клятвой мщенья

(Против кого? о том не ведал он)

Зораб вино из кубка выпил

И вдребезги расшиб, ударив оземь, кубок.

Потом все гости встали с мест,

Чтоб Синда в землю опустить;

И светлый пир стал мрачным погребеньем.

X

Тем временем Рустем достигнул стана

В том месте, где стоял на страже Геф.

При виде турка Геф его окликнул,

И вся его дружина стала в строй;

Рустем, узнав по клику зятя,

Ему знакомый подал голос;

И Геф, его впустив в заграду стана,

Спросил с великим изумленьем:

«Где был ты, старый богатырь?

Зачем один в такую пору бродишь?

С духами ль темными ночную

Беседу ты завел? в союз ли с ними

Вступил, чтоб чародейством

Себе придать перед сраженьем силы?

Мы знаем, с демонами тьмы

Давно ты водишься; и, верно,

От них ты занял черное искусство

Быть невредимым, что теперь

Так беззаботно, безоружный,

Один, переодетый турком, ходишь

Ночной порой между шатров Ирана».

Рустем сказал: «Не в этом дело;

Я был в гостях, я навестил Зораба;

Издалека его увидел я

И буду рад, когда вблизи увижу.

Но мне, лазутчику, другой лазутчик

Нежданный помешал; насильно

Меня хотел он вытащить на свет;

Я в темноте ударом кулака

Его убил — себе иначе

Помочь не мог я, — но о нем

Непостижимо грустно мне, и я готов

Почти заплакать. Геф, найди скорее

Персидский для меня убор;

Замаранное кровью это платье

Несносно мне; да и собаки здесь

Со всех сторон сбегутся с лаем

На турка, вкруг шатров персидских

Ходящего ночным дозором».

Вздохнув глубоко, снял с себя

Рустем турецкую одежду.

Какой-то жалобный в нем голос

Против ночного дела вопиял;

Невольно он жалел о Синде;

Как будто чувствовал, что в нем убил

Свое спасенье от чего-то,

Неизбежимого теперь.

И не пошел он к шаху с донесеньем;

К себе в шатер он возвратился,

И лег, и тяжко спал всю ночь.

Книга шестая

Зораб и Хеджир

I

Когда взошла заря на небо,

Зораб взошел на башню замка;

С ее площадки мог он весь

Иранский стан как на ладони видеть.

И он велел позвать Хеджира.

Он думал: «Синда нет; Хеджир

Рустема, верно, знает; мне

Его укажет он». Хеджир

Окованный был приведен. Оковы

С него своей рукою сняв, Зораб

Сказал: «Хеджир, железа плена

Я золотом свободы заменю,

Когда ты мне по правде дашь ответ

На все, о чем тебя расспрашивать я стану;

Будь откровенен; с чистым,

А не с подмешанным вином

Подай теперь свою мне чашу». —

«Я не солгу, — ответствовал Хеджир, —

Готов я на твои вопросы

Все объявить, что самому

Известно мне». — «Богатые шатры

Я в стане вижу, — продолжал Зораб. —

Какому витязю, скажи мне, каждый

Из тех шатров принадлежит?

Когда о том по истине мне скажешь,

Тебя осыплю золотом и честью;

Когда же нет, не усидит

Твоя на шее голова». —

«Чего же медлишь? — возразил

Хеджир. — Расспрашивай, я буду

По правде отвечать; лжецом

Я не бывал, а смерти не страшуся».

II

И начал спрашивать Зораб:

«Там, в середине самой стана,

Я вижу золотой шатер;

И от него идут во все концы

Дороги; и по тем дорогам

Одни к шатру медлительно подходят,

Как будто с робким ожиданьем;

Другие весело отходят от шатра,

Как бы с исполненной надеждой.

И весь он от подошвы

До маковки сияет,

Как солнце, золотом; у входа

Лежат, как две ручные

Собаки, лев и тигр; а на вершине

Сидит орел; и держит он

В когтях распущенное знамя

С изображеньем солнца.

Такой шатер не витязю простому

Принадлежит; скажи мне, чей он?» Гордо

Поднявши голову, сказал Хеджир:

«В нем шах Ирана обитает.

Перед его престолом день и ночь

Дружина верная стоит

Телохранителей. И никакой

Не страшен враг великому царю». —

«Налево, — продолжал Зораб, —

Разбит серебряный шатер;

Он к золотому обращен

Своим открытым входом;

У входа барс и леопард;

А наверху я вижу грифа:

Широко веющее знамя

С изображением луны

В когтях серебряных он держит». —

«Там обитает, — отвечал

Хеджир, — сын шаха Ферабор, ближайший

К престолу и к цареву сердцу».

На то Зораб сказал: «Им честь и слава!

Когда одна душа в отце и в сыне,

Они всю землю завоюют».

III

И продолжал расспрашивать Зораб:

«Направо там от золотого

Шатра стоит, я вижу, черный;

Он окружен бесчисленною стражей;

И беспрестанно скачут

К нему и от него гонцы.

У входа слон, покрытый пышным

Ковром, и на его спине

Огромные тимпаны войска;

А на верху шатра сияет

Дракон; в его разинутую пасть

Водружено распущенное знамя;

Оно усыпано звездами

И расстилается, как небо,

Широко вея, над шатрами.

Кому такая почесть?

Кто разделяет власть с державным шахом?» —

«Его военачальник Тус, —

Ответствовал Хеджир: — он сродник шаха,

И право он имеет родовое

В сраженье место заступать царя;

На зов его сошлося это войско,

Грозящее погибелью тебе.

А над шатром воздвигнутое знамя

Есть наша царская хоругвь.

Его воздвиг великий Феридун,

Убив Согака, на плечах

Носившего живых, приросших к ним драконов;

К святой хоругви этой

Прикована победа:

Она в союзника отважность проливает,

Бледнеет враг, ее увидя».

Зораб при этом слове улыбнулся

И продолжал: «А этот пурпуровый

Шатер кому принадлежит?

И кто седой, могучий воин,

Перед его сидящий входом?

Толпою ратников он окружен;

Одни из них уж в летах зрелых,

Другие молоды, и все

К нему лицом обращены

И перед ним стоят благоговейно,

Как сыновья перед отцом?» Из сердца

Хеджирова, как острый

Кинжал, в нем глубоко сидевший,

Исторгся вздох, когда он отвечал

Зорабу: «Это старец

Гудерс; он мудр и кроток речью,

Мечом пронзителен и крепок,

Он сильный царь в своей семье

И может царство защитить

Один, собрав своих домашних;

С семидесятью девятью

Он сыновьями в войско шаха

Пришел против тебя… а я

Осьмидесятый; и меня

В строю их нет». — «Зачем дался ты в плен? —

Сказал Зораб. — Открой мне правду

И нынче ж будешь вместе с ними».

IV

«Но чей, скажи, зеленый тот шатер,

Который, как дремучим лесом

Покрытая гора, меж невысоких

Холмов стоящая, над всеми

Шатрами поднялся? И так же тверд он,

Как та гора: на ней растущий лес

Дрожит, шатаем бурей,

Она ж не двигается, и шаткий лес

За корни, в грудь ее вонзившиеся, держит.

Конечно, тот шатер великий

Сильнейшему в иранском войске

Принадлежит? Перед шатром

Сидит, я вижу, воин; близ него

Стоит, я вижу, конь;

Тот воин великан;

Тот конь чудовище; и воин

Сидит не на высоком месте,

А всех, кругом стоящих,

Он перевысил головой;

Все на него почтительно глядят;

А он глядит с любовью на коня,

Товарища испытанного в битвах;

Копытом конь нетерпеливым

Разбрасывает землю, а когда

К нему протягивает руку

Его могучий господин —

Он чутко уши подымает

И фыркает; когда же

Его волнистую он треплет гриву —

Конь бесится, кругом

Стоящие приходят в ужас,

А господину весело и любо.

К его бедру привешен меч,

Прислонена к его колену

Дубина; их никто другой не сможет

Поднять; когда дубиной он

Над головою конской машет

Иль из ножон до половины

Выхватывает меч —

Конь прыгает, послыша свист дубины,

И громко ржет, увидя блеск меча.

Мне никогда такой седок,

Мне никогда подобный конь

Не попадался — конь, который

Одним таким лишь седоком

Обуздан может быть; седок,

Которого такому лишь коню

Поднять и вынесть можно. Верно,

О седоке и о коне

И стар и мал в Иране знает.

Скажи, Хеджир, их имена».

Он замолчал, как будто убежденный,

Что эти имена: Рустем и Гром;

Но он услышать их

Хотел из уст Хеджира.

V

Хеджир задумался; ему пришло на память,

Что, с ним вступая в бой, Зораб

Своим отцом назвал Рустема;

И про себя Хеджир подумал:

«Когда тебе Рустем отец,

Не мною с ним ты будешь познакомлен;

Его узнав, с ним в бой ты не пойдешь;

Тебя узнав, не булаву

Железную он на врага подымет,

А нежною прижмет рукою

К отеческому сердцу сына.

Нет! От Рустемовой руки

Тебя спасать я не намерен».

Так рассуждал с самим собой Хеджир.

«Что ж ты умолк? — спросил его Зораб. —

О чем бормочешь сам с собою?

Со мною говори». — «Я думаю, — сказал

Хеджир, — и не могу придумать,

Кто этот чудный витязь.

Его мне знаки неизвестны;

Конечно, он в отсутствие мое

В столицу шаха прибыл:

К нам слух дошел, что сильный богатырь

Из Индии далекой

Царем на помощь вызван, —

Быть может, это он.

И подлинно, в нем что-то есть чужое». —

«Но как зовут его?» — спросил Зораб.

«Не знаю», — отвечал Хеджир.

«Не может быть! ты должен знать;

Скажи, я требую». — «Не знаю», —

Твердил Хеджир упорно.

И в тяжком был Зораб недоуменье;

Рустемовы все признаки он видел,

Ему и сердце говорило,

Что был в глазах его Рустем, —

Но имени желанного не мог он

Ни просьбой, ни угрозой вырвать

Из непреклонного Хеджира.

И снова стал расспрашивать его

Зораб: «Кому принадлежит

Тот светло-розовый шатер?»

«Его назвать могу я, — отвечал

Хеджир: — могучему Гуразу».

«А этот желтый чей?» — «Гургинов».

«А этот голубой?» — «В нем Геф живет,

Рустемов зять». При этом на Хеджира

Зораб разгневанные очи

Оборотил: «Теперь мне явно,

Что ты бесстыдный лжец; мне всех

Назвал ты, об одном Рустеме

Ни слова. А Рустем — душа Ирана,

И без него сражений не бывает.

Между шатров там нет ни одного,

Принадлежащего Рустему; где же

Рустем? Его с намереньем скрываешь

Ты от меня. Но чудный воин тот

Перед шатром зеленым — он, конечно,

Рустем. Скажи, Хеджир; скажи, что это он!

Все признаки Рустемовы я вижу;

Недостает мне только убежденья;

Но я из всех, кого там видел,

Желал бы, чтоб Рустемом был

Один лишь этот. О! скажи,

Скажи, Хеджир, что это он! и ты

Немедля в стан к отцу и братьям будешь

Отпущен с честью и дарами». —

«Зачем, — спросил Хеджир, —

Ты так, Зораб, нетерпеливо

Узнать Рустема хочешь? Мой совет:

Не выходи против него. Тебе

Перед Рустемовой ужасной силой

Не устоять; когда Рустем

На Громе в поле выезжает,

И лев и крокодил приходят в трепет;

Он взглядом посылает смерть;

Его дыханье — буря; он, как прутья,

Ломает крепкие деревья;

И кто б его противник ни был,

Хотя б он тверже был кремнистой

Горы, его Рустем растопчет,

Как слон траву сухую, в пыль.

Но, к счастью своему, грозы

Ты избежал: Рустема в войске нет;

С царем поссорясь, он

В Сабулистан свой возвратился

И там, о битвах позабыв,

В роскошном розовом саду

Пирует весело с гостями

И ждет спокойно за вином,

Чем кончится набег на нас Турана».

Так говорил Хеджир Зорабу:

Его хотел он обмануть,

Придумавши вражду царя с Рустемом;

Но вместо лжи сказал случайно правду.

VI

«Ты надо мной ругаешься, — воскликнул

С негодованием Зораб. —

Молчи, презреннейший из всех

Гудерсовых осьмидесяти сыновей!

Поверю ли, чтоб пехлеван Ирана,

Чтобы Рустем, властитель боя,

От боя убежав, лениво

Под кровлею домашней пировал?

Тогда б и женщины и дети

Его достойно осмеяли.

Поссориться он мог, конечно, с шахом,

Когда, забывшись, шах его,

Завоевавшего ему отцовский

Престол, чем оскорбил; но Кейкавус

Еще не потерял рассудка;

И если подлинно он в ссоре был с Рустемом,

То уж они, наверно, примирились:

Кто заменит Рустема Кейкавусу?

Что значит туча громовая

Без молнии и грома? Без Рустема

Что ваше войско, что и весь

Иран ваш значит? Говори ж

Немедля, кто Рустем? Иль вмиг твоя

Перелетит через ограду замка

К шатрам иранским голова».

Хеджир от злости побледнел.

«Ты из меня, — подумал про себя он, —

Насилием не вырвешь слова,

Которого сказать я не хочу.

Не страшны мне твои угрозы;

Меня убьешь ты — от того

Не потемнеет день и в кровь

Вода не превратится;

Гудерсу только из своих

Осьмидесяти сыновей

Придется вычесть одного;

Зато с семидесятью девятью

Он выйдет мстителем кровавым

Против Хеджирова убийцы».

И он сказал: «Зачем, Зораб,

Ты так беснуешься напрасно?

Меня убить грозишься ты —

Убей, ты властен; имя ж,

Которое так жадно хочешь слышать,

Останется во мне, как запертое

В могиле; я не вымолвлю его,

Хотя б и знал стократно, кто и где

Рустем. Убей меня — пусть кровью заплачу

За стыд, что был ничтожнейшим из всех

Гудерсовых осьмидесяти сыновей».

Так он сказал. Зораб в кипенье гнева

Схватил свой меч, чтоб грудь пронзить Хеджиру;

Но он одумался и только по щеке

Его с такой ударил силой,

Что он без чувств упал на землю.

«Когда никто, — воскликнул он, —

Не хочет мне Рустема указать,

Мой меч к нему прочистит мне дорогу».

VII

Зораб сбежал, пылая гневом, с башни,

Вооружился, на коня,

Крылатого дракона, прянул

И поскакал, как буря, к стану.

Он страшен был — кругом его

Клубился, выбитый конем

Из недр земли, кипучий вихорь пыли;

И в этой черной туче

Как молния броня его сверкала,

И громом в ней тяжелым раздавалось

Коня топочущего ржанье.

И прямо на шатры Ирана

Летела туча громовая;

И все покинувшие стан,

Чтоб подышать свободно в поле,

В испуге бросились назад,

Спеша укрыться за окопом.

Так на лугу, заграду табуна

Покинув, скачут жеребята;

Но вдруг, бегущего увидя льва,

Пугаются его косматой гривы

И шумно ломятся в заграду;

Так, ужасом объятые, к шатрам

Все кинулись, увидевши Зораба.

Но, мелкого врага не замечая,

Он вихрем мчался к валу стана,

Чтоб, на него взлетев с конем,

Храбрейшего из витязей Ирана

На смертный вызвать поединок;

И с высоты окопа закричал

Зораб таким гремящим кликом,

Что от него и мертвый бы в могиле

Перевернулся: «Шах великолепный,

Ты чудной пышностью блистаешь

За крепкою оградой стана;

Но покажись, каков ты в чистом поле.

Зачем с своим могучим войском

Ты спрятался там от меня,

Как за плетнем от волка

С овцами прячется пастух?

С моим копьем против тебя

Я выезжаю; в Белом Замке

Был умерщвлен разбойнически Синд;

Я за вином кровавую дал клятву

Разбойнику за друга отомстить

И в ясный день убить убийцу,

Столь храброго лишь темной ночью.

Когда его ты знаешь, повели,

Чтоб шел со мной сразиться;

Когда ж тебе неведом он, то вышли

Иного — лучшего в смертельном деле боя.

Но если из твоей заграды

Никто против меня не выйдет, сам я

В твой стан проникну и к шатру,

Где ты таишься недоступно,

Себе мечом прочищу доступ.

Не устрашат меня твои два стража,

Твой лев и тигр; до солнца твоего

Мое копье крылатое допрянет;

И выронит орел твой из когтей

Ирана царственное знамя;

Я на тебя шатер твой повалю,

И ты от сна беспечного проснешься».

VIII

При этом клике шах в испуге

Вскочил. «Бегите за Рустемом! —

Он закричал. — Как этот зверь проведал,

Что в золотом шатре я пребываю?

Скорей, скорей позвать Рустема!»

Рустем сидел перед шатром зеленым,

Когда гонец пред ним явился

И, задыхаясь, возопил:

«Зораб ворвался в стан; на царский

Шатер напасть грозится он;

Спеши, Рустем; на помощь царь зовет».

Рустем, не покидая места,

Сказал: «Служить накладно Кейкавусу;

Покоя нет ни днем, ни ночью;

Я прошлую провел в работе ночь,

Теперь хочу день целый отдыхать».

Но вот второй гонец примчался

За первым, третий за вторым, четвертый

За третьим; быстро,

Как за стрелою и́з лука стрела,

Они летели друг за другом,

И каждый повторял: «Рустем!

Зораб ворваться хочет в стан;

Беги скорей к царю на помощь».

Увидя общую тревогу,

Рустем сказал: «Да разве небо

Упало? Все дрожат перед одним!

От одного такой пожар всемирный!»

Но вдруг пред ним явились

Вельможи, посланные шахом,

Верховный воевода Тус

И сам царев наследник Ферабор;

И все его доспехи принесли

Они с собой. В молчании угрюмом

Он дал им волю; Тус надел

Тяжелый панцирь на него,

Гургин поножья; шлем

Был подан Ферабором;

Гураз принес колчан и лук;

С копьем, мечом и булавой пришли

Три сына старого Гудерса;

И, наконец, с могучим Громом,

Совсем оседланным, явился зять

Рустемов Геф. Увидя,

Как бешено, почуя бой, кипел

И прядал Гром, его товарищ верный,

Рустем воспламенился;

На Грома он вскочил

И, грозно крикнув, поскакал…

И все очами вслед за ним

В глубоком страхе устремились.

Книга седьмая

Рустем и Зораб. Первый бой

I

Он поскакал туда, где богатырь,

С ним однокровный, ждал, где сын его родной

Стоял, против отца вооруженный.

Завидевши один другого, оба

Заржали громко пламенные кони,

Рустемов Гром и конь Зорабов,

Сын Грома, — тот, отца принесший

На убиенье сына; этот,

Принесший сына, чтоб погиб

Рукой отца: но как родные

Они приветственным друг друга ржаньем

Окликнули… о горе! неразумным

Зверям был внятен голос крови,

А в глубину души отца и сына

Он не проник — так бедный человек

В безумии страстей своих и зверя

Слепорожденного слепей бывает, —

Для витязей то родственное ржанье

Призывом было в бой свирепый,

И в них зажглось удвоенное пламя.

Остановясь один против другого,

Отец и сын издалека друг друга

Смертельным оком молча озирали.

А той порой две рати с двух сторон,

Свидетелями поединка,

В порядке вышли боевом;

Ведомые могучим Тусом,

Полки блестящие Ирана

Построились перед шатрами;

А Баруман туранские дружины

По склону вытянул горы,

Одним крылом их к замку прислонивши.

И тихим рати строем

Одна против другой стояли,

Как две на двух концах противных неба

Стоят грозой чернеющие тучи;

Желанье боя только в двух

Избранных витязях горело;

А вкруг их все молчало, рокового

События со страхом ожидая.

II

И начали богатыри съезжаться,

И сблизились, и видели друг друга

Уже в лицо. Зораб,

К отцу влекомый тайной силой,

С весельем руки потирая,

Воскликнул: «Здравствуй, старый богатырь,

Какому я подобного и сонный

Не видывал! моя завидна участь:

Я ле́тами еще полуребенок,

А мне с таким обдержанным в бою,

Железным воином досталось

Впервые силу испытать.

Велик твой рост, плечами ты широк;

Но много взяли сил твоих

И годы и сраженья;

С моею молодостью крепкой,

Седой боец, твоя не сладит старость».

На щеки розовые сына

Взглянув, Рустем сказал: «Не горячись,

Прекрасный огненный младенец;

Земля тверда, хотя и холодна;

А воздух тепел, но уступчив.

Я на своем веку немало

Полей сраженья перешел

И многим войскам, гордым силой,

Помог в сырую землю лечь;

Их много спит, в ее глубоком лоне

Моей рукою погребенных;

Ты скоро сам то испытаешь,

Когда тебя с другими положу я,

Убитого, во глубь земли холодной.

Когда же, паче ожиданья,

Моей руки ты избежишь,

То уж тебе никто — ни человек,

Ни крокодил, ни лев не будут страшны.

Но слушай, милое дитя,

Мне жаль тебя, мне жаль такую

Младую душу из такого

Прекрасного исторгнуть тела;

Ты с турком, пальма красоты,

Не сходен; я подобного тебе

Не знаю и в самом Иране;

Мне жаль тебя». Такую речь

Приветно-нежную услышав,

Зораб почувствовал, что в нем

Вся внутренность затрепетала.

И он сказал: «О бодрый старец мой,

Я об одном спрошу тебя смиренно:

Ответствуй мне по правде: кто ты?

У наших праотцев благой

Обычай был себя перед сраженьем

Именовать… какой-то голос

Мне тайно говорит, что ты

Рустем, зеленого шатра

Владетель». Так сказал Зораб…

И так над ними близко,

Неузнанное, пролетело

Мгновение, которым гибель

Могла б в спасенье обратиться

И злоба в нежную любовь…

Но темный дух нашел тут на Рустема;

Он отвечал: «Я не Рустем;

И знать тебе нет нужды о Рустеме.

Я подданный, а он державный князь;

Тебе ж не с ним считаться, а со мною;

Я у тебя в долгу: вчера я, ведай,

Во время пира в Белом Замке

Ночное совершил убийство».

III

При этом слове гневом вспыхнул,

Как туча молнией, Зораб,

И разом оба поскакали,

Зораб направо от Рустема,

Рустем направо от Зораба;

И, отскакав во весь опор

На выстрел и́з лука, оборотили

Коней; и быстро полетели

Друг против друга две грозы.

И начался меж сыном и отцом

Упорный бой. Сперва на всем скаку

Они пустили копья —

Со свистом пронизали

Они щиты, подставленные им,

И, пролетев сквозь них, воткнулись в землю.

Тут обнаженными мечами

Они разить друг друга принялися —

Мечи, скрестяся на ударе,

Переломились разом оба;

Они, мечей обломки бросив,

Железные схватили булавы.

Чего копье не тронуло, то меч

Рассек; чего не тронул меч,

То раздробила булава —

Так бились витязи, упорством

И силою один другого стоя;

И оба тягостно стонали;

На шлемах блеска не осталось,

Все перья с гребней облетели,

И ни одно кольцо на их кольчугах

Не уцелело; все избиты

Их были члены; пот ручьями

Бежал с их жарких лиц;

Под ними кони их дымились.

Так на небе две тучи громовые,

Сшибаяся, блистают и гремят

И молнии на молнии бросают;

Они друг друга истребить

Не могут, но под их войною

Земля приходит в трепет,

Их град тяжелый губит жатву,

И вся под ними сторона

Становится пустынна, как великим

Сражением растоптанная нива;

Когда ж их силы истощатся,

Они расходятся и грозно

Издалека друг на́ друга сверкают

И глухо, ропотно гремят.

Так витязи, истратив силы,

На время бой упорный прекратили.

IV

Отец и сын избиты были оба.

Сошед с коней, они им дали волю

Вздохнуть; а сами разошлися

И издали дивилися друг другу.

Так говорил с самим собой Зораб:

«Не может быть, чтоб этот зверь,

Столь яростно меня терзавший,

Был мой отец; хотя и вижу в нем

Все признаки, описанные мне,

Но о такой неимоверной злости

Мне мать не говорила; в ней

Любовь к нему родиться не могла бы,

Когда б ее очам явился он

С таким лицом чудовищного тигра.

Но он и сам назвал себя

Убийцей Синда… нет! он не Рустем;

Я клятвы долг святой исполню

И отомщу убийством за убийство».

В то время и Рустем с собою

Так рассуждал: «Не от простой

Он матери; она, конечно,

Не человеческой, а великанской

Породы: в возрасте его

Подобной силы не имел я.

Рустем, Рустем, остерегись;

Сбери всю крепость, старый богатырь;

Два войска смотрят на тебя,

Беда и стыд, когда с тобою

Турчонок безбородый сладит

И, возвратяся в Семенгам,

Расскажет сыну твоему

О поношении отца его, Рустема».

Так, отдыхая, размышляли

Отец и сын. Тем временем их кони,

Усталые от жаркой схватки,

Но пощаженные в бою,

Проветрились, остыли, освежились

И приготовилися снова

Своих могучих седоков

Нести на смертный поединок.

V

Еще усталые, чтоб силы обновить,

Они за луки и за стрелы

Схватилися. Две первые стрелы

На воздухе слетелись остриями

И, обессиленные, пали

На землю; вслед за ними частым

Дождем другие зашумели;

Так вихрем сыплются сухие

С деревьев листья при осеннем

Свистящем ветре; так

Кругом ульев, когда согреет их

Лучом весенним солнце,

Сверкают и жужжат, рояся, пчелы.

И непрестанно в их руках

Сгибалися и разгибались луки,

Визжали резко тетивы;

И с них стрела слетала за стрелою;

И вслед за каждой из очей

Взор смертоносный вырывался.

Но то была лишь шутка боевая:

От панцирей отпрыгивали стрелы,

Их острие ломалося об шлемы,

В щиты вонзаяся, на них

Они густой щетиною торчали;

Так солнца острые лучи,

Гранит могучий осыпая,

Ему пронзить не могут твердой груди

И лишь ее поверхность разжигают.

Истратив стрелы, наконец

Противники свои пустые

Колчаны бросили и на коней

Вскочили оба, чтоб начать

Войну губительную снова.

VI

Слетевшись на конях, они

Вцепились крепкими руками

Друг другу в кушаки. Рустем

Сидел на Громе как железный;

Что он ни схватывал рукою,

Сжималось в ней, как мягкий воск;

Но он, схватив Зораба за кушак,

Был изумлен его сопротивленьем:

Как не колеблется утес,

Обвитый кольцами удава,

Так был Зораб неколебим,

Обхваченный Рустемовой рукою.

Но и Зораб напрасно мышцы

Напряг, чтоб пошатнуть Рустема:

Как не колеблется земля,

Обвитая струей воздушной,

Так был Рустем неколебим,

Обхваченный Зорабовой рукою.

И вдруг, кушак отцов покинув,

Как бешеный, Зораб впился руками

В его серебряные кудри,

Рассыпанные по плечам,

В сраженье выпав из-под шлема;

Он мнил, что вдруг сорвет его с седла;

Но он на нем, как вылитый из меди,

Не покачнувшись, усидел;

Один лишь клок серебряных седин

В своих руках Зораб увидел;

Он задрожал при этом виде.

«Ты, богатырь неодолимый

Под сединами старика! —

Воскликнул он. — Зачем, зачем

С моею молодостью сильной

Свою выводишь старость в бой?

О! сердце у меня в груди поворотилось,

Когда в моей руке остались

Твои седые волоса!

Мне показалось, что обидел

Богопреступною рукою

Я голову отца святую!

О! для чего же мы друг друга

Должны так яростно губить?

Ужель других здесь не найдется

Противников, чтоб успокоить

В нас жажду огненную боя?»

Так воин молодой сказал;

А старый мрачно и безмолвно

Отворотил грозящее лицо.

VII

И вдруг, как волк, врывающийся в стадо

Овец, он кинулся с мечом

На рать туранскую. Зораб

При этом виде повернул

Коня и яростный, как тигр,

Из тростника в табун коней

Одним влетающий прыжком,

Явился меж дружин Ирана;

И начал меч его сверкать,

Как молния, направо и налево;

И люди вкруг меча валились,

Кто безголовый, кто пронзенный

Насквозь, кто пополам

Пересеченный. Той порой

Рустем, уже достигший строя

Дружин туранских, вдруг остановился

И, обратив глаза на рать Ирана,

Увидел, что́ в ее рядах

Расстроенных происходило;

Подумал он о бешенстве Зораба,

Подумал он о страхе Кейкавуса

И быстро, не взглянув на турков,

К своим на помощь поскакал.

Он там в толпе густой увидел,

Как рассыпал рубины крови

На яркий поля изумруд

Своим мечом Зораб. И он воскликнул:

«Остановись! зачем на слабых

Так бешено ты нападаешь?

Чем провинилися они перед тобою,

Что вдруг на них ты кинулся, нежданный,

Как зверь голодный на добычу?»

Зораб, его увидя, изумился.

«А ты, мой старый богатырь, —

Воскликнул он, — за что на бедных турков

Так яростно ударил? Чем они

Тебя обидели? Но вижу,

Что снова ты в сраженье вызвать

Меня желаешь — я готов».

На то Рустем ответствовал: «Уж день

Сменила ночь; она покою

Принадлежит, а не сраженью.

Послушаемся ночи; завтра,

Лишь на востоке солнце, витязь неба,

Свой меч подымет золотой и землю

Им облеснет, мы бой возобновим;

Будь здесь, а я здесь буду:

Мы, пешие, борьбою

И боем рукопашным дело

Начатое окончим; оба войска

Сражения свидетелями будут;

Увидим мы, которое из двух

Богатыря оплачет своего».

VIII

Они расстались; сумрачен был вечер,

И темное тревожилося небо:

Оно как будто в погребальный

Покров заране облекалось.

Но весело Зораб вводил

Свои дружины в Белый Замок.

Он на пути спросил у Барумана:

«Что этот лев, который так измял

Мои бока тяжелой лапой,

Наделал здесь своим набегом? Много ль

Погибло от него народа?» —

«Ты повелел, чтоб войско было тихо, —

Так Баруман ответствовал, — и войско

Стояло строем неподвижным,

Готовое к сраженью; вдруг

Мы видим, кто-то чудный, грозный,

Неведомый, как будто из земли

Родившийся, незапно

Ударил в самую средину

Испуганной таким явленьем рати;

Все приготовились к отпору;

Но он, как будто устрашенный,

Коня поворотил, назад

Помчался вихрем и пропал,

Как привиденье». Громко засмеявшись,

Сказал Зораб: «Итак, он только

Вас навестил по милости своей;

Напрасно ж он коня тревожил.

А я тем временем мой меч

Полакомил иранской кровью;

Нас темнота ночная развела;

Но завтра на рассвете

Опять начнется бой наш; завтра

Увидим мы, который устоит

Из нас двоих, который ляжет мертвый.

И обе рати станут в строй,

Чтоб быть свидетелями битвы.

Придется ль вам меня похоронить

Иль встретить с ликованьем — это

Нам скажет завтрашнее утро;

А нынче нам приличней, все забыв

Тревоги, влить вином душистым силу

В усталые от боя члены

И освежить язык, сожженный зноем.

Скорей, премудрый Баруман,

Вели нам пир обильный приготовить».

IX

Тем временем, достигнув стана,

Рустем в шатре царя

С ним и с его вождями

За освежительным вином

О жарком бое вспоминал.

Была там речь лишь только о Зорабе.

«Зачем ему, — спросил Рустема царь, —

Ты волю дал напасть на наше войско?

Когда бы к нам на помощь

Ты вовремя не подоспел,

Беда великая могла бы нас постигнуть.

Но что же сам, скажи, о нем ты мыслишь?»

И, зависти не ведая, Рустем

Сказал: «Такого богатырства,

Такого льва в таком младенце

Еще я в жизни не встречал;

Он бог войны, не человек,

И не уступит мне ни в силе, ни в искусстве;

А свежей младостью своей

Мою он старость превосходит.

Мне предстоит с ним завтра тяжкий бой.

Я испытал сперва мое копье,

Потом мой меч, потом и булаву —

Все отразил он; напоследок, вспомнив,

Что в старину я многих силачей

Одной рукою схватывал с седла,

Ему в кушак я руку запустил

И силой всей его рванул, но он

Не пошатнулся. Нас теперь

Ночная тьма с ним разлучила —

Не знаю, мной остался ль он доволен?

А я доволен через меру им.

Когда же завтра мы сойдемся,

Я постою за честь Ирана

И за свою, до сих пор без пятна

Мне сохранившуюся славу.

Как ныне, завтра оба войска

Свидетелями боя станут в строй;

И в этот час уж будет завтра всем

Известно, кто из нас двоих

Лежит убитый, кто живой остался;

Теперь же здесь, покуда мы еще

Все налицо, озолотим

Беспечным пированьем

Канун спокойный рокового,

Быть может бедственного дня.

Державный шах, благоволи

Нас угостить твоим вином душистым».

X

Так говорил Рустем; и речь его

Задумчивость мгновенную на сердце

С ним пировавших навела.

Но снова с блеском зашипело

Вино; за славу и победу

Рустема сдвинулися чаши,

И наконец по долгом пированье

Все по шатрам на сон и на покой

Полухмельные разошлися.

В зеленый свой шатер вошедши,

Рустем Зевару так сказал:

«Зевар, мой брат, ты видел ныне,

Каков был этот бой; что будет завтра,

О том из нас не ведает никто.

Я завтра рано выйду к делу,

А ты, мой брат, меня предав

Во власть всевышнему, останься здесь

И стражем будь моей сабульской рати.

Когда из рук судьбы мне выпадет победа,

Не стану я на месте крови медлить,

И ты меня в шатре увидишь скоро.

Но если мне иное суждено

От неба, не скорби, не покушайся

Отмщать врагу, но рать мою немедля

Веди в Сабул; дорогой же и дома

Всем говори: ему был рок погибнуть

От юноши. А матери скажи:

«Не сокрушай себя; достигла ты

До старости глубокой; на твоих

Глазах состарился и он;

И ты его пережила;

Живи же долго, но о нем

Не сетуй; он великих дел

Довольно совершил; немало им

Истреблено чудовищ, великанов;

Немало крепких за́мков он

Разрушил и сравнял с землею;

Немало войск пред ним погибло —

Теперь настал черед и для него.

К железным смерти воротам

Конь жизни рано или поздно

Со всадником своим — кто б ни был он,

Могучий, слабый, храбрый, робкий, —

Примчится; каждому из нас

В те ворота в свой час придется стукнуть,

И каждому отворятся они;

На увольненье здесь от смерти

Он записи от неба не имел;

На вечное подданство ей

Мы все укреплены судьбою».

Так матери ты нашей скажешь. А теперь

Налей вина последнюю мне чашу

На сон грядущий, брат Зевар,

И спи спокойно; остальное

Звездам на волю отдадим».

Рустем умолкнул, поданное выпил

Вино, разделся, лег

И в сон глубокий погрузился.

Книга осьмая

Рустем и Зораб. Второй бой

I

Когда павлин денницы распустил

Широко хвост свой разноцветный

И голову под черное крыло

Угрюмый ворон ночи спрятал,

Рустем проснулся, опоясал

Губительный свой меч

И, боем дышащий, вскочил

На огнедышащего Грома;

И бурею на избранное место он

Помчался. Как звезда, пророк

Великих бедствий, пламенным хвостом

На небесах блистает ночью темной,

Так бедоносно шлем косматый

Блистал на голове Рустема;

Прибыв на место, с изумленьем

Он озирался, но Зораба

Там не было: Зораб, в то время

Как гибельный его отец

Ждал в поле, утренним вином,

При звуке лютнь, беспечно утешался.

И так сказал он Баруману:

«Со мною этот старый лев

И крепостию мышц, и ростом,

И храбростию равен;

Когда смотрю на грудь его, на руки

И на плеча́, мне кажется, что вижу

Я в зеркале себя; невольно

Приходит в мысли мне, что сам

Таким я буду, если звезды

Мне столько ж лет отчислят в жизни.

Взглянув ему в геройское лицо,

Я чувствую какую-то тревогу,

Мне стыдно, я краснею, в грудь мою

Втесняется глубоко

Неодолимая тоска.

О Баруман, уж не Рустем ли он? Скажи

Мне правду; Баруман, спаси

Меня; не дай мне быть отцеубийцей

На ужас всей земле. Что, возвратись,

Скажу я матери? Скажу ли,

Что руки я свои умыл

В крови отца? Все знаки, ею

Мне данные, согласны с тем, что видят

Мои глаза, недостает

Лишь одного мне убежденья. Если он

Рустем, то я еще ему в глаза

Сказать не смею: я твой сын!

То им самим запрещено;

Лишь слава даст на то мне право.

Когда же не Рустем он… О! какая

Была б мне честь явиться пред отцом,

Богатыря такого одолевши!

Кто разрешит мое недоуменье?

Когда вчера так зверски

Со мной он бился, мысль, что он

Отец мой, показалась мне

Мечтой несбыточной; но в эту ночь

Я видел сон… я видел, что лежу

В его объятиях, так нежно,

Так весело, с такой любовью детской…

Нет! Не могу и не хочу с ним биться».

II

Покорствуя тому, что повелел

Афразиаб, коварный Баруман

Ответствовал: «Ты видел сон,

Проснулся — вот и все. Ужель, поверя

Мечте, начатого так славно

Не довершить? Ты слово дал

И должен выручить его — иль вечным

Стыдом себя покроешь. В поле

Тебя он ждет и, верно, торжествуя,

Уж думает: «Передо мной робеет

Мой недозрелый богатырь».

Так и Иран с ним вместе скажет;

То повторится и в Туране.

Тогда с каким покажешься лицом

Ты на глаза Рустему? Не забудь,

Что на тебе лежит святая клятва

Отмстить за Синда; сам же он сказал

Тебе, что Синд убит его рукою.

А для чего свое таит он имя,

Не знаю; мой совет: не любопытствуй

И ты о том узнать; убей и уничтожь

Его, пока он сам тебя убить

И уничтожить не успел, —

Тогда избегнешь посрамленья,

Заслужишь честь и клятвы не нарушишь».

Так искуситель говорил;

Его слова звучали глухо;

Он поглядеть в лицо не смел Зорабу

И бледен был как полотно;

Но все сомненья он разрушил

В душе Зораба. Мщеньем закипев,

Поспешно витязь молодой

Вооружился, на коня

Лихого прянул

И полетел на битву роковую.

III

Когда сошлись соперники на месте,

Назначенном для поединка,

Две рати с двух сторон

Свидетелями боя

В порядке вышли боевом:

Ведомые могучим Тусом,

Блестящие полки Ирана

Построились перед шатрами;

А Баруман туранские дружины

По склону вытянул горы,

Одним крылом их к замку прислонивши.

К сопернику приблизившись, Зораб

Его спросил, приветно улыбнувшись:

«Покойно ль спал ты эту ночь

И весело ль проснулся? Рано, рано

Ты поднялся, мой старец многосильный:

Прекрасен этот день — таков ли будет

Прекрасен вечер, мы не знаем.

Но посмотри, как утро молодое

Вершины гор озолотило;

Цветы все утренним вином

Напоены, и утренняя свежесть

На паству манит пастухов;

Невидимо под ветвями дерев

И видимо в лазури неба

Поют проснувшиеся птицы;

Ручьи, сияя, льются;

На солнце блещут берега;

Трава росой сверкает…

Приличен ли такой всемирный праздник

Кровавому убийству? День такой

Не лучше ль милой жизни

Еще нам уступить? Послушай, друг,

Сойди с дракона своего

На этот свежий дерн; заклю́чим

В виду обеих наших ратей

Здесь перемирие, забудем

На этот день и мщение и злобу:

Пусть будет поле крови

Для нас палатой пировою.

Я знак подам — и перед нами

Вино заблещет в кубках,

И пир устроится роскошный,

И звонко заиграют струны,

И дружно мы отпразднуем с тобою

День возрождения прекрасной,

Всеоживляющей весны;

Железный шлем ты снимешь с головы,

А я венком живых цветов украшу

Твои мне милые седины;

И, сидя за вином, мы будем

Беседовать радушно о войне,

О бранных подвигах, и всем, что знаю,

Я поделюсь с тобой от сердца;

А ты свою откроешь мне породу

И славное свое мне скажешь имя —

О! не упорствуй, друг; скажи,

Скажи его — мы не должны

Так чужды быть друг другу; нас

С тобой вчера побратовала битва».

IV

Так с откровенностью младенца

Рустему говорил Зораб —

Ему во грудь из вод, из глубины

Небес, из зелени полей

Проникнул тайный голос

Природы; на щеках его

Горело жаркое желанье;

Так раскрывается младая

Распуколька от теплого весны

Дыхания; но если на нее

Дохнет морозом бурный север,

Она сжимается и увядает;

Так от морозных слов Рустема

Увяла вдруг в душе Зораба

Едва зацветшая надежда.

«Дитя мое, — сказал Рустем, — не для того

Сюда пришли мы, чтоб, роскошно

На луговом ковре покоясь,

Беседовать; на смертный бой

Пришли мы. Если ты

Еще годами отрок,

То я уж не дитя. Ты видишь,

Что для борьбы кушак стянул я туго;

И здесь давно я жду, чтоб боевую

С тобой начать работу, чтоб нарвать

С тобой тех роз, какие только в нашем

Саду родятся. Свежесть утра

Для ратного благоприятна дела;

Она моим состарившимся членам

Живую крепость придает.

Итак, пока не наступил

Палящий зной, начнем

Свой мужественный спор. Я не слыхал,

Чтоб для одних рассказов о боях

Соперники на месте боя,

Вооруженные, сходились;

Я бьюся делом, не словами.

По имени ж себя не прежде назову,

Как положив тебя в крови на землю:

Тогда узнаешь, чья рука тебя убила».

V

Зораб, воспламененный гневом,

Воскликнул: «Будь по-твоему, упрямый

Старик! своей судьбы никто

Не избежит; и мы увидим скоро,

Кто здесь кого принесть ей в жертву должен».

На землю спрянул он с коня,

И громко зазвучало

Его оружие. Рустем

Сошел поспешно с Грома; тяжкий

Звук от меча его раздался,

И из ножон до половины

Он выпрыгнул. В молчанье оба

К бежавшему вблизи потоку

Они пошли с конями. У воды

Росло там дерево; к нему

Они коней ретивых привязали;

И там Рустемов Гром

Оставлен был с конем Зораба.

Приветливо они друг друга

Обфыркали и, ознакомясь,

Между собой немую завели

Беседу; как друзья давнишние, они

Подножную траву щипали вместе,

И головы протягивали дружно

К ручью за свежею водою,

И шеями друг друга обнимали,

Как будто угадав,

Какое близкое родство меж ними было.

А между тем отец и сын

На место боя грозно шли,

Друг другу смерть в душе готовя.

VI

Они плотней стянули кушаки

И рукава до самых плеч

Могучих засучили;

Ужасно их наморщилися лица

И загорелися глаза,

И, разом бросясь друг на друга,

Как разозлившиеся тигры,

Они руками обхватились:

Два тела вдруг слились в одно,

Вокруг которого четыре

Железные руки, как змеи,

В него вдавясь, переплетались.

Как будто сплавленные крепко,

Они друг друга, грудь на грудь,

Теснили, перли, гнули, жали —

Напрасно; камень и железо

Могли бы руки их расплюснуть,

Но пошатнуть не мог ни сына

Отец, ни сын отца; дыханье

Спиралось в их груди; глаза их, кровью

Налитые, как уголья горели;

Их ноги были врыты в землю —

Но ни один не мог другого

Ни потрясти, ни наклонить,

Ни приподнять, ни сдвинуть с места;

Напрасны были их порывы,

Напрасны были их напоры,

Напрасно было их боренье,

Их трепетанье, их кипенье —

Неодолим, неколебим

Остался каждый. Наконец,

Отбросив тщетную борьбу,

Они решились испытать,

Кому кого удастся

Поднять с земли и опрокинуть.

И, разорвавшись, разом отскочили

Отец и сын и, разом снова

Сбежавшися, как крючья руки

За кушаки засунули друг другу.

И вдруг Рустем тряхнул Зораба

Так сильно, что с земли

Взорвал его на воздух; как свинец,

Всей тяжестью Зораб на грудь отца

Обрушился и повалил

Его на землю под себя.

Не зная сам, как мог он очутиться

На нем, его к земле он придавил

Коленом, выхватил кинжал

И был готов пронзить им грудь

Под ним лежавшего Рустема.

VII

Рустем, увидя над собою

Железо, возопил: «Остановись,

Что хочешь делать? Если ты

Породой знаменит, не осрамляй

Ни самого себя, ни предков

Постыдным делом: меж суровых

Родяся турков, ты не знаешь

Обычаев Ирана — знай же,

Что здесь никто, кому в борьбе

Соперника удастся одолеть,

Его не умерщвляет, но ему

Дает с собою испытать

В другой раз силу; если ж и тогда

Он победит, то властен он

И умертвить врага и дать ему пощаду.

Таков святой иранский наш обычай;

И стыд тому, кем будет он нарушен!»

Так говорил Рустем, прибегнув

(Чтоб от себя погибель отвратить)

К обману. «Я, — ответствовал Зораб, —

Не слыхивал, чтоб где такой обычай

Водился; но скажи мне, соблюдал ли

Его Рустем?» На это возразил

Рустем: «Какое дело нам

До твоего Рустема? Если ж

Ты хочешь знать, то и Рустем

Обычаю Ирана был покорен».

При этом слове опустил

Зораб кинжал и руку подал

Лежачему, чтоб он с земли поднялся.

Легко поверил он: простому сердцу

Коварство было незнакомо;

Незлобный, как младенец, был он

Великодушен, как герой;

А темная рука судьбы

Его к погибели стремила неизбежно.

Обманом спасшийся Рустем

Негодовал, что для спасенья

Был принужден обман употребить;

Поднявшися с земли, он отряхнулся

И против воли покраснел,

Взглянув на сына; а Зораб

Ему сказал с усмешкой: «Отдохни,

Мой старый богатырь; я скоро

Опять здесь буду, и тогда,

Как следует, начатое мы кончим».

Сев на коня, он поскакал

В ту сторону, где по горе

Туранское стояло строем войско;

Вдруг перед ним вскочила антилопа, —

И весело за нею он погнался,

Забыв о близком часе роковом.

Книга девятая

Рустем и Зораб. Третий бой

I

Рустем, избавясь от беды,

Один остался; несколько мгновений

Он был объят глубокой думой; вдруг —

Как будто что напомнилось ему —

Пошел поспешным шагом

К потоку, где его могучий Гром

Под деревом привязанный стоял.

Была недалеко оттуда

Утесистая дебрь. И много лет

Прошло с тех пор, как в этой дебри

Имел Рустем свиданье с горным духом.

В то время был он одарен

Такою непомерной силой,

Что не врагам одним, и самому

Ему она была во вред:

Его земля не выносила;

Когда он шел по каменному кряжу,

Как на песке, глубокие следы

От ног его на камнях оставались.

Так некогда с тяжелою добычей,

Отнятою у турков, он

Во мраке ночи пробирался

С трудом великим тою дебрью;

При каждом шаге увязали

Его по щиколотку ноги в землю;

Они ее, как плуг железный, рыли.

Вдруг близ него во тьме раздался

Осиплый хохот. «Кто хохочет?» — гневно

Спросил Рустем. Глухой ответ был: «Я!»

«А ты кто?» — «Горный дух». — «Чему смеешься?»

«Смеюсь тому, что ты, силач,

С своей не можешь сладить силой;

Она чрезмерна для тебя.

Отдай на сохраненье мне

Ее излишек; если —

Когда от лет твои расслабнут члены —

Она тебе понадобится снова,

Приди сюда и кликни — я откликнусь,

И от меня ее сполна опять

Получишь ты беспрекословно».

И духу горному Рустем

На сбереженье отдал

Излишек силы. И теперь,

Когда от лет его расслабли члены,

Пришел он в дебрь, у духа взять

Обратно вверенный залог;

Он чувствовал, что силой половинной

Ему не одолеть Зораба.

И в ярости с собой он говорил:

«Он жить не должен; им в виду

Ирана был я опозорен;

Он смел коленом стать на грудь

Упавшего к ногам его Рустема;

И им к постыдному обману

Рустем, дотоле беспорочный,

Был приневолен, чтоб спасти

Свою обруганную жизнь.

Не потерплю, не потерплю,

Чтоб на одной земле со мною

Хоть миг один мог продышать

Создатель моего позора».

II

Так думал он, вступая в глубину

Утесистой, пустынной дебри.

Там на престоле скал мохнатых

Сидел могучий дух. И он увидел,

Что кто-то мрачный, озираясь

По сторонам, ущельем шел;

И понял дух, что путник

Искал свиданья с ним; густою мглой

Была его покрыта голова,

Как шлемом; он дохнул, и мгла

Слетела с головы; и дух

Стал видим, хмурый и туманный;

И он спросил: «К кому пришел ты?» —

«К тебе, — ответствовал Рустем. —

Я узнаю тебя; ты все таков же,

Каким давно на этом месте

Со мною встретился впервые;

Не устарел, не поседел; а ты

Меня узнал ли?» Темный дух

Ответствовал: «С трудом; ты стал

И стар и сед. Скажи ж, зачем тебя

Твои хилеющие ноги

В мою пустыню принесли?»

Рустем сказал: «Отдай обратно

Мою мне силу. Я доныне

Доволен был одним ее участком;

Теперь она нужна мне вся.

Отдай мне, дух, ее излишек,

Оставленный тебе на сохраненье».

Дух отвечал: «Рустем, навеки

Теряет силу человек,

Когда она его сама с годами

Медлительно, неудержимо

И невозвратно покидает;

Но ты свою мне силу

Во цвете лет по доброй воле

На сбереженье отдал сам —

И мной тебе она сбережена;

В груди гранита моего

Целее, чем в твоей груди,

Неизмененная, она

Лежит. Но для чего, Рустем,

На плечи дряхлые свои

Такой великий груз ты хочешь

Так поздно возложить? Остерегись,

Седой боец; ты на себя

Кладешь беду. Твое желанье

Исполнить я не отрекуся,

И если ты решился твердо

Взять от меня залог свой роковой,

Возьми, но знай: возьмешь не на благое,

А на губительное дело.

Еще не поздно; мой совет

Спасителен; прими его, Рустем:

Оставь свою в покое силу;

Ты славных дел немало совершил —

Доволен будь; страшуся я,

Что на себя своим последним делом

Ты бедствие великое накличешь

И сам своею силой

Свою погубишь силу».

III

Тем временем Зораб, с охоты

На место боя возвратясь,

В недоумении стоял и озирался —

Рустема не было. И он не знал,

Дождаться ли его иль удалиться.

А с неба день уж начинал

Сходить, и тени становились

Длиннее. Но… Зорабов час ударил:

Зораб остался; он подумал:

«Соперник мой меня

Здесь долго утром ждал —

Я вечером его дождаться должен.

А вечер вышел не таков,

Каким его нам утро обещало,

И солнце село, в небесах

Зарю кровавую оставя.

Но где же он?..» И в этот миг

На зареве заката отразился,

Как темный метеор, огромный стан Рустема;

Зораб невольно содрогнулся.

Как будто чародейной силой

Преображенный, чудно

Блистающий, помолоделый,

Представился очам его Рустем.

Он на него глядел в недоуменье

И, не посмев спросить, где он так долго

Промедлил, шепотом сказал: «Должны ли

Мы продолжать? До наступленья ночи

Успеем ли?..» — «Успеем», — перебил

Его слова Рустем сурово.

И вышли — яростный отец

На сына с силою двойною

И на отца оторопелый сын

С полуразрушенною силой.

Восходит день, когда нисходит ночь,

Восходит ночь, когда нисходит день, —

Так и теперь настал черед Рустему.

Вечерней мглою затянувшись,

День удалившийся простер

Полутуманное мерцанье

Над местом бедствия и крови;

Два воинства стояли там

Безмолвными свидетелями боя.

Но как он был? И что свершилось?

Того ничье не зрело око…

Они сошлись — и вмиг всему конец;

Рустем рванул — Зораб упал к его ногам;

Рустем давнул — и в грудь Зораба

Глубоко врезался кинжал.

IV

Зораб, смертельно пораженный,

Сказал: «О ты, неверный обольститель!

Такая ль от тебя награда

За то, что был ты мною пощажен?

Ты небылицей о Рустеме,

Ты именем Рустема жизнь мою,

Как вор ночной, украл. Но будь

Ты птицей в воздухе иль рыбою в воде,

Не избежишь, хотя и в гробе

Лежать я буду, мщенья от Рустема,

Когда раздастся всюду слух

(А он раздастся скоро),

Что здесь предательски зарезан

Тобою сын Рустема и Темины».

От этих слов затрепетал

Рустем, как будто вдруг ударом грома

Пронзенный, с головы до ног.

«Что говоришь ты, сын беды? —

Воскликнул он. — Скорее отвечай:

Кто твой отец?» — «Я сын Рустема и Темины, —

С блеснувшей гордостью на бледном

Лице сказал Зораб. —

Отец мой страж Ирана многославный;

А мать моя краса и слава Семенгама.

И ею был сюда я послан

Отыскивать отца, столь много лет

С ней разлученного. Чтоб мог

Меня Рустем признать за сына,

Я должен был ему повязку, на прощанье

Им данную Темине, показать;

И чтоб сберечь ее верней,

Не на руке, а на груди

Всегда носил я ту повязку;

Открой мне грудь — увидишь сам».

Так говорил он; от страданья

Душа рвалася из Рустема.

Дрожа как лист, одежду он раскрыл…

И там (увидел он) сидел,

Как жаба черная на белых розах,

В груди кинжал, до рукояти

В нее вонзенный, как в ножны.

Его Рустем из раны вынул;

И быстро побежала с жизнью

Струя горячей крови;

И ярким пурпуром ее

Рустемова повязка облилася.

Он побледнел, ее увидя,

И глухо прошептал,

Как будто задушенный:

«Зораб, ты сын мой… я Рустем!»

V

И долго, ужасом окамененный,

Смотрел он мутными глазами

На сына. Вдруг он дико застонал…

Так стонет тигр: в кусты залегши,

Яримый жаждой крови, ждет он,

Чтоб мимо бык из стада пробежал.

Его когтям в добычу.

И вдруг его единственный тигренок,

Им в логе брошенный, шумя

В кустах, бежит: и на него,

Слепой от голода, отец в остервененье

Бросается, его когтями

На части рвет и вдруг,

Узнавши, кто так жалко

Трепещется под лапами его,

Пускает стон, какого никогда

Не издавал дотоле, стон

Разорванного сердцем тигра, —

Таков был страшный стон Рустема;

Так застонав, со всех он ног,

Как будто вдруг убитый наповал,

На сына грянулся. Всю память потеряв,

Впервые сердцем сокрушенный,

Недвижимым, окостенелым

Лежал он мертвецом. Его холодной

Рукою стиснутый, смертельно бледный,

Смертельно раненный, лежал с ним рядом сын;

Еще его лилася кровь,

Еще приподымало грудь ему

Дыхание; он чувствовал, он видел;

Он радовался, умирая,

Что близко был отец,

Его отец, его убийца,

Которого так жадно он желал,

Так силился найти и наконец так страшно

Нашел… И он теперь (как накануне

Ему привиделось во сне)

В его объятиях лежал с любовью детской.

VI

Тем временем, не видя ничего,

В вечернем мраке оба войска

Стояли молча. Вдруг от места боевого

Дошел до них протяжный стон;

И все опять утихло;

И каждый угадал,

Что там беда великая свершилась.

Но долго заглянуть туда

Не смел никто; когда же наконец

Нашлись отважные и подойти

Дерзнули к месту роковому,

Они сперва там встретили коней,

Под деревом стоявших праздно.

Увидя, что престол Рустемов — Гром

Был пуст, они пришли в великий ужас

И опрометью в стан

Все бросились, крича: «Рустем

Убит! на Громе нет Рустема!»

Тогда нашел на войско трепет;

Как море в бурю, тяжко, глубоко

Оно заволновалось; страшный

Мятеж в нем загремел;

И шумною волною

Оно все хлынуло вперед.

Но прежде чем оно прийти успело к месту,

Достиг туда его далекий шум;

И им Рустем близ сына

От сна смертельного к смертельному страданью

Был пробужден; и тяжко

Он застонал — но тихим словом сын

Его смирил. Последнее дыханье,

Последний свет души своей он со́брал,

И на его бледнеющих устах

Чуть слышною музы́кой зазвучала

Прискорбно-сладостная речь;

И тихо речь лилась,

Как теплая, слабеющая кровь,

Все медленней бежавшая из груди.

VII

«Отец, пока еще во мне

Есть жизнь, пока еще оттуда

Никто не подошел — к моим словам

Склони твой слух. О! лучшее из них,

Мое сладчайшее, мной в первый раз

Произносимое на свете слово:

Отец! произношу

В последний жизни час; им горечь смерти

Услаждена; за гордое желанье

По славе подвигов достойным

Рустемовым назваться сыном

И за надежду некогда с ним вместе

Над всею властвовать землею,

Которой сам теперь я стал подвластен,

Недорого я заплатил. О чем же,

Рустем, крушишься? О! не плачь!

Не ты, не ты меня убил;

В утробе матери на то

Я был звездами предназначен;

На то и Синд напрасно ею

Был послан, чтоб отца мне указать;

На то и ты был должен Синда ночью

Убить, чтоб уж никто не мог

Нас вовремя друг с другом познакомить.

Когда молва о гибели моей

До милой матери достигнет,

Заплачет жалобно о сыне

Без жалоб на отца она.

Ты ей пошли мои доспехи

И возврати повязку роковую,

Напрасно данную тобою ей,

А ею мне; позволь, чтоб Баруман

Назад отвел мои дружины с миром,

Они сюда пришли за мною

И без меня в сраженье не пойдут;

Не мсти Хеджиру за упорство,

С каким он, вопреки

Моим всем просьбам и угрозам,

Тебя назвать отрекся… Ах! о том

Я умолял напрасно и тебя;

Пускай вполне останутся Гудерсу

Его все восемьдесят сыновей,

Тогда как твой единственный лежать

Здесь будет мертвый; пусть владеет

Хеджир и Белым Замком;

Пускай и дева красоты,

Представшая очам моим как сон,

Гурдаферид себя отдаст Хеджиру,

Но слово данное исполнит:

Оплакать мой безвременный конец.

Мое же тело повели

Отнесть в Сабул и положить

Туда, где все положены

Мои прославленные предки;

А здесь пускай раскинут надо мною

Рустемов царственный шатер.

Так навсегда с землею я прощаюсь…

Пришел как молния; ушел как ветер…

А ты, Рустем, в последний раз теперь

На отходящее дитя свое взгляни

И прежде, чем оно утратит силу слышать,

Промолви вслух: Зораб, ты сын Рустема».

VIII

Так, умирая, говорил

Прекрасный юноша. Рустем молчал;

Напрасно силился уста

Он растворить, они загвождены

Железной судорогой были.

И молча он смотрел, как тихо гасла

Вдруг догоревшая лампада.

Так на последнюю струю

Зари вечерней смотрит путник;

Когда ж и след ее на небесах

Исчезнет, одинок в пустыне темноты

Он остается, и ему

Уж никакое на пути

Не руководствует сиянье —

Так для Рустема жизни свет

С душой Зораба гас навеки.

Тем временем и гром и шум

Дружин бегущих приближался;

Рустем в расстройстве скорби

Неистово от сына поднялся

И к войску выступил навстречу,

Окровавленный, весь в пыли,

С могильной бледностью лица,

Обезображенного горем.

Его никто в Иране столь ужасным

Не видывал… но громозвучным криком

По войску радость пробежала,

Когда пред ним Рустем, живой, явился.

Такой подъемлет крик дружина,

Увидя над собой внезапно

Свою хоругвь, спасенную из рук

Ее схватившего врага:

Она изорвана в лохмотье,

Но спасена. Так все заликовало

Рустема встретившее войско.

И, став пред ним, растерзанный печалью,

Томимый гордостью, волнуемый стыдом,

Рустем сказал: «Сюда, вожди Ирана,

Сюда, вельможи Кейкавуса!

Смотрите все, какую службу

Рустем Ирану отслужил;

Вот он лежит, вам грозный богатырь;

Моей рукой разрушен страх Ирана.

Я много бо́ев совершил,

Я бился днем, я бился ночью,

Но никогда еще я не принес

Такой, как ныне, жертвы славе:

Смотри, Иран! Рустем своей рукою

Здесь за тебя убил родного сына».

Так говорил Рустем, и голос

Его не трепетал; и были сухи

Его глаза; и был он страшно тих.

Тогда они увидели в крови

Простертого героя молодого;

Еще за час цветущий, как весна,

Прекрасный, как живая роза,

И полный силы, как орел, —

Теперь он перед их очами

Лежал безгласный, недвижимый,

Покрытый бледностию смерти.

Рустем взглянул ему в лицо…

«Еще он жив! — воскликнул он. —

Скорей гонца отправьте к шаху

Молить, чтоб мне прислал немедля

Три капли чудного бальзама,

Все исцеляющего раны,

Который он всегда с собой имеет…

Три капли, чтоб спасти Зораба,

Чтоб милый сын мне жив остался».

IX

На крыльях к шаху прилетел

Гонец и так сказал: «Рустем

Убил Зораба, но Зораб

Рустемов сын; о нем отец

Рыдает горько, и его печалью

Все пораженные рыдают; ими

К тебе я прислан, шах державный,

Молить, чтоб ты благоволил немедля

Три капли дать бальзама,

Который при себе

Всегда имеешь;

Три капли, чтоб спасти Зораба,

Чтоб жив Рустему сын остался».

Но шах ответствовал на это,

Не торопясь: «Благодаренье богу!

Рустем спасен, а враг лежит убитый;

Ему покойно; я тревожить

Его не стану: всем моим бальзамом

Пожертвовать готов я для Рустема;

Но капли дать не соглашусь для турка.

Ирану и одной уж силы

Рустемовой довольно через меру;

Когда же с ним такой могучий

Соединится сын, их обои́х

Не выдержать Ирану.

Но если так Рустем желает,

Чтоб я в беде ему помог,

Пускай свою отложит гордость,

И сам сюда придет,

И просит милости у шаха на коленях».

Гонец, увидя, сколь упорен

Был царь, не стал терять без пользы слов

И поспешил с его ответом

К Рустему. При таком жестоком

Отказе вся пришла в волненье

Душа Рустемова; борьба

Меж скорбию и гордостию в ней

Такая началась, что пар

От головы богатыря поднялся;

Он судорожно трепетал;

Не мог пойти, не мог остаться;

Но наконец перед судьбою

Смиренно голову склонил

И в землю пасть за сына перед шахом

Пошел… но десяти шагов переступить

Он не успел, как уж его

Настигла весть: все кончилось; Зорабу

Теперь ничто не нужно, кроме гроба.

Книга десятая

Рустем

I

Рустем пришел обратно; той порой

Они уж мертвого покрыли.

Была кругом тройная ночь:

На небесах, в душе отца

И в скинии пустой,

Где так недавно

Душа Зорабова сияла.

Подняв в молчании покров,

При слабом звезд сиянье

Отец увидел

Умершего лицо:

Оно от темноты,

Как бледный призрак, отделялось

Своею смертной белизной;

И холод ужаса в него проник;

Покров на мертвого опять он наложил

И шепотом, как будто разбудить

Заснувшего остерегаясь,

Сказал: «Я часто смерти

Глядел в глаза, и никогда

Мне не было пред нею страшно,

И никогда она не представлялась

Мне столь прекрасною, как здесь,

На этом образе прекрасном…

Но я теперь дрожу. О горе! горе

Тебе, Рустем! Всей славою своею

Не выкупишь ты этой милой жизни

У смерти, ею завладевшей.

Что подвиги твои теперь?

Все прежние последний опозорил.

О милый сын мой, сын моей души!

Такую ль встречу твой отец

Тебе был должен приготовить?

Тебя с младенчества прельщал

Погибельный, неверный призрак;

Рустемовы дела

В твою гремели душу;

Они к отцу тебя стремили;

Твоею гордостью, надеждой,

И радостью, и жизнью было

Упасть на грудь отца… ты на нее упал,

Но об нее расшибся; ты насильно

В мои объятия ворвался —

И был в них задушен.

Тебе я, как врагу, дивился,

Завидовал… слепой безумец!

Обманом я разжалобил твою

Бесхитростно-доверчивую душу,

Чтоб у тебя украсть из рук

Остаток дряхлой жизни,

Мне самому теперь презренной,

И чтоб потом разбойнически младость

Твою убить в союзе с темной силой.

И наконец я за тебя, мой сын,

Пошел на стыд и униженье,

Пошел упасть к ногам надменным шаха,

Но тем от рук железных смерти

Тебя не спас я… О! пусть будет этот стыд

Мирительной уплатою за все,

Что сотворил тебе в обиду

Отец твой… так решили звезды;

Я возмечтал до неба вознестися —

И было мне, в урок смиренья, небом

Ниспослано сыноубийство».

II

Так сетовал Рустем во тьме ночной,

И все вожди и все вельможи,

С ним вместе сетуя, сидели

Кругом его, забывши о вечерней

Трапезе. Их Рустем

Не замечал; он мертвыми очами

На сына мертвого глядел

И, роковую стиснув

В руках повязку, так

Ей говорил: «Ты, золотая,

Холодная, коварная змея!

Ты сокровенностью своею,

Как жалом смерти ядовитым,

И сыну грудь пронзила

И грудь отцу разорвала.

О! если бы для нашего спасенья

Ты вовремя сама разорвалася

И выпала передо мною

Из-под одежды роковой!

Зачем, зачем так осторожно

Тебя таил он на груди?

Зачем и ты сама ему

Так крепко обнимала грудь?

Увы! зачем и я с такою

Неумолимостью отвергнул

Его горячие молитвы?

Зачем я так безжалостно покинул

Мою жену и вести никакой

Ни о себе ей не давал,

Ни от нее иметь не мыслил?

О! для чего она сама

С такой упорностью таила

Рожденье сына от меня?

А ты, мой конь, мой верный Гром!

Ты первая всему причина:

Зачем меня ты спящего оставил,

И в руки туркам отдался,

И тем дорогу указал мне

К погибельному Семенгаму?

Когда б туда я не входил —

Я никому не даровал бы,

Ни у кого б не отнял жизни.

Ах! конь мой, конь мой, в черный день

Меня понес ты на охоту —

В добычу нам досталася Беда.

Теперь твоя окончилася служба;

Отныне ты меня не понесешь

Ни на веселую охоту полевую,

Ни на кровавую охоту боевую».

III

Так сетовал во тьме ночной Рустем.

Настало утро. Сам тогда

Явился шах. Рустему

Хотел сказать он слово утешенья,

Чтоб свой отказ жестокий оправдать;

Но было холодней мороза

Его бесчувственное слово.

«Зачем, — он говорил, — ты здесь,

Ирана пехлеван великий,

Лежишь в пыли и сокрушенью

Такому душу предаешь?

Мы никакою нашей силой —

Хотя б могли с подошвы гору сдвинуть

Или шатер небесный повалить

На землю — не воротим

Ни одного ушедшего с земли.

За нашей жизнью — дичью легконогой —

Гоняется охотник смерть;

Проворна жизнь, но смерть проворней;

Она ее догонит наконец:

Последний час всегда врасплох нас ловит.

Я сам издалека́ дивился

Его великой силе,

Его плечам широким,

Его могучим членам

И исполинской красоте;

И думал я: не уроженец

Турана этот богатырь;

В нем кровь царей. Но мог ли кто из нас

Подумать и во сне,

Чтоб был он сын Рустема,

Судьбой назначенный погибнуть

В Иране от руки отца?

Теперь ему не нужен боле

Мой жизненный бальзам; но дорогими

Я ароматами покрою

Его безжизненное тело;

Великолепным погребеньем

Его почту и в нем тебя, великий

Ирана пехлеван; и будет в Истахаре

Надгробный памятник ему

Из золота и мрамора воздвигнут.

Теперь мне дай лицо его увидеть».

IV

Так говоря, он подошел,

Чтоб мертвому лицо открыть, но тяжкой

Рукой прижал к лицу покров Рустем;

И, головы не подымая, шаху

Сказал он: «Видеть Кейкавус

Рустемова не будет сына. Удались,

Державный царь; окончен пир, гостям

Здесь места боле нет; а сына сам я

Похороню. Туранское же войско

Пускай назад пойдет свободно:

Его душа исчезла. Также

И ты, могучий Кейкавус,

Не медли здесь; иди в свой Истахар

И расскажи, когда там будешь,

Какую легкую победу

Здесь одержал и как разбито было

Здесь войско целое, когда убил я сына.

Идите все; меня здесь одного

С моим оставьте сокрушеньем».

Он замолчал и от покрова

Руки не отнял, головы не поднял

И не взглянул на шаха; на земле

Близ сына он лежал, не отводя

От мертвого очей. Оборотясь

К вельможам и вождям, сказал

Им Кейкавус: «Его желанье

Исполнить мы должны; прискорбно видеть,

Как сетует Ирана пехлеван, —

Но мы ему помочь не в силах; он желает

Остаться здесь один; пойдем». И шах

Пошел; и все пошли за ним,

Храня молчание; и в поле

Рустем один остался с мертвым сыном.

И вскоре все пришло в движенье войско;

Шатры попадали, и стан исчез —

Как будто мир какой великий

Разрушился. И все заколебалось;

Знамена развернулись,

Заржали звучно кони,

Задребезжали трубы,

Тимпаны загремели,

В обратный путь пошли дружины.

V

С земли поднявшися от сына,

Рустем увидел вдалеке

Лишь только пыль, подъемлемую войском

На крае небосклона; поле,

Где был разбит иранский стан,

Уж было пусто, одиноко

Среди его стоял зеленый

Шатер; а в стороне шатры Сабула,

Где полководствовал Зевар.

Рустем, к себе призвавши брата,

Ему сказал: «Теперь всему конец.

Иди, Зевар, и от меня

Турану мир с Ираном объяви.

Хеджиру возврати свободу

И власть ему вручи над Белым Замком,

Примолвив: «От Зораба

В награду за твою правдивость».

Потом ты скажешь Баруману:

«Зораб тебя за добрые советы

И за любовь к царю Афразиабу

Отсюда с миром отпускает».

И сам его до рубежей Турана

С отборною сабульскою дружиной

Потом ты проводи; когда ж проводишь,

В соседний город Семенгам

Поди и дочери царя

Темине эту золотую

Отдай повязку; но смотри,

Чтоб кровь с нее не стерлась:

То матери единственный остаток

От сына. Также ей отдай

И все Зорабовы доспехи —

Пускай они печаль ее насытят;

А ты, увидя, как она

Без утоленья будет плакать,

И рваться в судорожном горе,

И сына тщетно призывать, —

Скажи в отраду ей, каким

Меня ты здесь оставил…

Ты день пробудешь в Семенгаме;

Потом сюда о ней живую весть

Мне принесешь. Иди ж немедля;

Я день и ночь тебя здесь буду ждать.

Когда же возвратишься,

Свое сокровище тебе я вверю,

И ты его в Сабулистан

Отсюда с честью понесешь,

Рустемовым сопутствуемый войском».

VI

Немедленно Зевар пустился в путь.

Тогда сказал оставшимся Рустем:

«Принесть сюда зеленый мой шатер!

От места, на котором мною

Был сын убит, я не пойду.

Но он живой хотел, чтобы над ним

Стоял шатер отца — пускай над ним и мертвым

Стоит он». И шатер воздвигся

Над юношей, спокойно погруженным

В непробудимый смерти сон.

Его отец на пурпурный ковер,

Меж ароматов благовонных,

Своими положил руками,

Накрыл парчой, потом всего

Цветами свежими осыпал —

Так, окруженный прелестями жизни,

Он там лежал, объятый хладной смертью.

Потом Рустемом похоронный

Был учрежден обряд:

Соединив перед шатром

Всю рать Сабулистана,

Он повелел, чтоб каждый день она —

И поутру, когда всходило солнце,

И ввечеру, когда садилось солнце, —

Торжественно, в порядке боевом,

Знамена распустив,

При звуке труб, с тимпанным громом,

В сияющих доспехах проходила

Перед шатром; и были гривы

Коней обстрижены; тимпаны

И трубы траурною тканью

Обвиты, луков тетивы

Ослаблены, и копья остриями

Вниз опрокинуты. Рустем

Не ехал впереди; над сыном

Сидел он, скорбию согбенный,

И с мертвым, как с живым,

Беседу безответно вел.

Он утром говорил:

«Зораб, мой сын,

Звучит труба… ты спишь».

А вечером он говорил:

«Зораб, мой сын,

Уж землю солнце покидает;

И ты покинешь скоро землю».

Так девять суток он провел

Без сна, без пищи,

Неутешимой преданный печали.

VII

В одни из этих суток — был уж близко

Рассвет зари — как неподвижный

Железный истукан, сидел

Рустем во глубине шатра

Над сыном, сонный и несонный; полы

Шатра широко были

Раздернуты; холодным полусветом

Едва начавшегося утра

Чуть озаренное пустое небо

Меж ними было видно… вдруг

На этой бледной пустоте

Явился белый образ; от нее

Он отделился и бесшумно,

Как будто веющий, проник

В шатер… то был прекрасный образ девы.

Увидя мертвого, она

У ног его простерлася на землю

И не вставала долго,

И слышалось в молчанье ночи

Ее рыдание, как лепет тихий

Ручья. С земли поднявшись,

Она приблизилася к телу

И, сняв с лица покров,

Смотрела долго

На бледное лицо,

Которым (безответно

На все земное) обладала смерть:

Зажаты были очи, немы

Уста, и холодно, как мрамор,

Чело. Она его в чело, уста и очи

Поцеловала, на голову свежий

Венок из роз и лавров положила,

Потом, лицо опять одев

Покровом, тихо удалилась

И в воздухе ночном,

Как будто с ним слиянная, пропала.

И стало пусто

Опять в шатре, лишь на востоке

Багряней сделалося небо,

И одиноко там горела

Денницы тихая звезда.

Рустем не знал, что виделось ему;

В бессонном забытьи сидел он

И думал смутно: это сон.

Когда ж при восхожденье солнца

Он снял с умершего покров,

Чтоб утренний привет свой

Ему сказать, — на голове его

Увидел он венок из роз и лавров.

VIII

В десятый день из Семенгама

Зевар с дружиной возвратился.

Вступив в шатер, увидел он,

Что там сидел над мертвым сыном

Рустем, приникнув головою

К его холодному челу, —

И волосы его седые

Лежали в диком беспорядке

На бледных мертвого щеках.

При входе брата приподнял

Он голову. Зевар

На тело молча положил

Окровавленную повязку.

При этом виде содрогнувшись,

Рустем спросил: «Зачем, мой брат Зевар,

Принес назад мою повязку?»

Зевар ответствовал: «Там никому

Она уж боле не нужна». Поняв

Значенье этих слов, в молчанье

Прижал опять лицо свое Рустем

К челу Зораба. И никто

Не смел его ужасного покоя

Нарушить. На другое утро,

Когда, с зарей поднявшись,

Все войско стало в строй, Рустем,

Всю ночь без сна проведши

Над сыном, так сказал Зевару:

«Зевар, мой брат, теперь шатер зеленый

Над головой моею опрокиньте

И от меня возьмите прочь Зораба;

Но прежде привести сюда

Его коня». Когда же конь

Был приведен, — как будто от недуга

Шатаясь, сокрушенный, бледный,

Он вышел из шатра…

И он заплакал взрыд,

Когда коня без седока

Перед собой увидел. Полы

Шатра отдернув,

На господина мертвого коню

Он указал. В шатер взглянувши быстро,

Могучий конь оторопел,

Его поникла голова,

И до земли упала грива.

Обеими руками

Обнявши голову его, Рустем

Ее поцеловал, потом

Коню, сложив с него узду,

Сказал: «Отныне никому

Ты не служи, Зорабов конь;

Ты волен». Понял конь разумный

Его слова: он жалобно и грозно

Заржал, ужасно прянул

Вбок от шатра, и вихрем побежал,

И скрылся — и его с тех пор

Никто нигде не встретил.

Рустем, оборотяся к брату,

Ему сказал: «Тебе, мой брат Зевар,

И войску моему я сына

Передаю; в Сабулистан

Несите сына моего;

Там на кладбище царском,

Где я охотно лег бы, если б мог

Тем пробудить его от смерти,

Пусть будет с предками своими

Он в землю положен.

А нашей матери, так часто

Желавшей внуков от Рустема,

Скажи, Зевар, что я прислал ей внука,

Что в красоте души и тела,

В отважности и в силе богатырской

Ему подобного земля

С созданья не видала;

Что был бы он во всем по сердцу ей,

Когда б в нем только одного

Порока не было — кинжала,

Ему во грудь вонзенного отцом.

Идите. Я останусь здесь —

Зачем останусь? Что со мною будет?

О том узнать никто не любопытствуй.

Поклон прощальный от меня

Отдайте царству и народу.

Тебе, Зевар, я поручаю

Мое исполнить завещанье; сам же

В Сабул я не пойду: я не могу увидеть

Ни матери, ни сродников, ни ближних; здесь,

В пустыне, самого себя

Хочу размыкать я и зме́я —

Грызущее мне душу горе —

Убить. То будет мой последний,

Мой самый трудный подвиг: змей

Свиреп, он дышит пламенем и ядом.

Идите ж; добрый путь вам, будьте

Все счастливы и не крушитесь,

Что, вслед за мной сюда пришедши,

Назад пойдете без меня,

Так должно быть. Простите;

Когда же о Рустеме

Там станут говорить и спросят:

Куда пошел Рустем?

Ответствуйте: не знаем».

Илиада

Песнь первая

  Гнев нам, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына,

Гибельный гнев, приключивший ахеянам много великих

Бедствий и воинов многих бесстрашные души низведший

В область Аида, их трупы оставя на пищу окружным

Птицам и псам. — Так свершалася воля Крониона Зевса —

С тех пор, как сильной враждою разрознены были владыки,

Пастырь народов Атрид и герой Ахиллес богоравный.

  Кто из бессмертных зажег в их груди толь свирепую злобу?

Феб, сын Латоны и Зевса. Атридом прогневанный, язву

Он ниспослал на ахейскую рать, и бесчисленно гибли

Люди, понеже был жрец Аполлонов Хрисес недостойно

Сыном Атрея обижен. Чтоб выручить дочь из неволи,

С выкупом старец богатым пришел к кораблям крепкозданным,

Жреческий жезл золотой Аполлоновым лавром обвивши.

Всех обходил он ахеян, склоняя сердца их на жалость;

Паче ж других убеждал двух Атридов, вождей над вождями:

  «Вы, Атриды, и вы, броненосцы ахеяне, сила

Вечных богов олимпийских да вам ниспровергнуть поможет

Город Приамов и путь вам успешный устроит в отчизну;

Вы же отдайте мне дочь, за нее многоценный принявши

Выкуп и сына Зевесова чтя, стрелоносного Феба».

  Так он молил: восклицаньем всеобщим решили ахейцы

Просьбу исполнить жреца и принять предложенный им выкуп.

Но Агамемнону, сыну Атрея, то было противно;

Старца моленье отверг он и так раздраженный примолвил:

  «Если, докучный старик, от моих кораблей крепкозданных

Ты не уйдешь во мгновенье иль снова дерзнешь подойти к ним,

Жезл твой и лавр Аполлонов тебя от беды не избавят.

Дочь же твоя из неволи не выйдет; до старости поздней

В доме моем, в отдаленном Аргосе, с домашними розно,

Будет работать она и моею наложницей будет;

Но удались и меня не гневи: иль домой ты отсюда

Цел не пойдешь». Так сказал он; испуганный жрец удалился.

Берегом моря широкошумящего молча пошел он;

Стал вдалеке от судов, сокрушенный, и начал молиться

Фебу царю, светлокудрой Латоной рожденному богу:

  «Бог, облетающий с луком серебряным Хрису и Киллы

Светлый предел, Тенедоса владыка, Сминтей всемогущий,

Если тебе я когда угодил, изукрасив священный

Храм твой и жирные коз и быков пред тобою сожегши

Бедра, мое благосклонно услышь и исполни моленье:

Слезы мои отомсти на данаях твоими стрелами».

  Так говорил он, моляся, и был Аполлоном услышан.

Гневный поспешно сошел Аполлон с высоты олимпийской,

Тул затворенный и лук за спиною неся; и ужасно

Стрелы гремели, стуча о плеча раздраженного бога

В грозном его приближенье; как черная ночь подходил он.

Сев на виду кораблей, он пустил неизбежные стрелы;

Страшно серебряный лук зазвучал, разогнувшись. Сначала

В мулов и вольнобродящих собак он стрелял, напоследок

Горькие стрелы свои обращать и на ратных данаев

Начал: всечасно бесчисленны трупов костры пламенели.

Девять уж дней облетала погибель весь стан, на десятый

Созвал Пелид Ахиллес на собранье все войско ахеян.

Мысли его обратила на то светлорукая Ира:

В страхе богиня была, погибающих видя аргивян.

Все собралися они, и собрание сделалось полным;

Первый, поднявшись, так им сказал Ахиллес быстроногий:

  «Видно, Атрид, нам придется опять, избраздивши все море,

В домы свои возвратиться, ежели только удастся

Смерти кому избежать; нас война и чума совокупно

Губят: спросить надлежит нам пророка, жреца иль какого

Снов изъяснителя — сны равномерно приходят от Зевса —

Пусть истолкует он, чем Аполлон так ужасно прогневан?

Был ли обет не исполнен? принесть ли ему экатомбу

Медлим? иль жертвенный запах отборных козлов и баранов

Должен его усладить, чтоб от нас отклонилась зараза?»

  Кончив, он сел. И тогда поднялся птицеведатель зоркий,

Старец Кальхас Фесторид, из вещателей самый премудрый:

Ведал он все настоящее; ведал, что было, что будет;

Дар звездознанья прияв от бессмертного сына Латоны,

Он управлял и судами данаев, плывущими в Трою.

Мыслей благих преисполненный, так он сказал Ахиллесу:

  «Ведать желаешь, Пелид, многославный любимец Зевеса,

Чем раздражен далекопоражающий Феб Олимпиец:

Истину всю вам открою; но ты, Ахиллес, поклянися

Мне, что и словом и делом меня защитишь, поелику

Думаю я, что моим оскорбится пророческим словом

Муж, обладатель Аргоса и всех повелитель ахеян.

Сильного страшно царя человеку простому прогневать:

Если сперва и воздержит он гнев свой, то памятным сердцем

Будет досадовать тайно, покуда себя не насытит

Мщеньем. Размысли же, можешь ли ты даровать мне защиту?»

  Вещему старцу ответствовал так Ахиллес быстроногий:

«Смело открой нам — тебе откровенную волю бессмертных;

Я ж Аполлоном, любимцем Зевеса (ему же, Кальхас, ты

Молишься, волю богов возвещая данаям), клянуся

Здесь, что, покуда живу и сиянием дня утешаюсь,

Руку поднять на тебя не дерзнет ни один из данаев

Близ кораблей крепкозданных; хотя бы и сам Агамемнон,

Между ахейцами первым слывущий, был назван тобою».

  Тут, ободренный, сказал Ахиллесу Кальхас прорицатель:

«Бог раздражен не забвеньем обета, не ждет экатомбы;

Он за жреца, Агамемноном здесь оскорбленного, гневен;

Гневен за то, что не выдали дочери старцу, что выкуп отвергнут;

Вот что на нас навлекло все беды и еще навлечет их

Много. И Феб далекопоражающих рук не опустит

Прежде, покуда, отцу светлоокую деву без всякой

Платы, без выкупа выдав, святой не пошлем экатомбы

В Хрису: иначе ничто не смирит раздраженного Феба».

  Так говорил он; и быстро поднялся пространнодержавный

Пастырь народов Атрид, повелитель царей Агамемнон,

Гневом проникнутый; сердце его преисполнено было

Черною злобой, и очи как яркое пламя горели.

Грозно взглянув на Кальхаса, воскликнул Атрид Агамемнон:

  «О зловещатель! ты доброго мне никогда не пророчил:

Сердце твое лишь напасти предсказывать любит; ни разу

Словом и делом благим от тебя я порадован не был.

Ныне в собранье ахейских вождей утверждать ты дерзаешь,

Будто за то нас казнит Аполлон стрелоносец, что мною

Был от отца Хрисеиды, невольницы пленной, не принят

Выкуп; но я несказанно желаю прекрасную деву

В дом свой у весть: мне она и самой Клитемнестры супруги

Стала милее, понеже ее превосходит высоким

Станом, лица красотой, и умом, и искусством в работе.

Но и ее уступить я согласен, когда уж так должно, —

Лучше, конечно, мне видеть спасенье, чем гибель народа.

Только от вас за убыток я должен иметь воздаянье.

Мне ль одному без возмездия быть? Неприлично, то все вы

Видите сами, чтоб дар мой почетный был мною утрачен».

  Тут, возражая, сказал Ахиллес богоравный Атриду:

«Ты, многосильный Атрид, ненасытный копитель корыстей,

Как же ты требовать можешь подарка себе от данаев?

Разве имеют в запасе какое богатство данаи?

Наши добычи из всех городов мы давно разделили;

Должно ли все разделенное вновь собирать, чтоб делиться

Снова? Отдай ты теперь Хрисеиду, покорствуя богу;

Втрое и вчетверо будет тебе воздаянье, когда нам

Град Илион крепкостенный Кронион разрушить позволит».

  Царь Агамемнон, ответствуя, так возразил Ахиллесу:

«Сколь ты ни силен, Пелид богоравный, но мыслишь напрасно

Сердце мое обольстить; вам меня провести не удастся.

Или ты думаешь, сам награжденный богато, что буду

Я терпеливо сидеть без награды, твоей покорившись

Воле? Пускай за утрату мою отдадут мне данаи

То, что по мысли моей и достоинства равного будет.

Иначе, если откажут данаи, своею рукою

Я иль твое, иль Аяксово, или на часть Одиссею

Данное взять к вам приду, не заботясь о вашей досаде.

Но об этом и после есть время подумать, теперь же

Черный корабль на священное море немедленно спустим,

Выберем сильных гребцов и, корабль нагрузив экатомбой,

В нем Хрисеиду, прекрасную, светлокудрявую деву,

С миром отпустим к отцу, — корабля ж предводителем будет

Идоменей, иль Аякс, иль герой Одиссей богоравный,

Или ты сам, Ахиллес, меж ахеян ужаснейший, бога

Злых посылателя стрел поспеши усмирить экатомбой».

  Мрачно взглянув на Атрида, сказал Ахиллес быстроногий:

«Ты, облеченный в бесстыдство, копитель богатств ненасытный,

Кто из ахеян исполнить твое повеленье захочет,

Если пошлешь иль в сраженье, иль в трудный поход за добычей?

Я же сюда с кораблями пришел не троян копьеносных

В битве губить: мне от них никакой не бывало обиды;

Не были ими ни кони мои, ни быки своевольно

Схвачены, также они и полей многоплодно-обильной

Фтии моей не топтали: покрытые тенистым лесом

Горы и море пространно-шумящее нас разлучают.

Здесь для тебя мы, чтоб ты веселился, бесстыдный, чтоб брату

Честь возвратил и чтоб Трою, собачьи глаза, ниспровергнул,

Мстя за свое оскорбленье: но ты и не мыслишь об этом;

Ныне ж и взять у меня мой участок добычи грозишься,

Стоивший мне несказанных трудов, мне ахейцами данный.

Здесь не бывало таких, как твои, мне участков, когда нам

Город какой многолюдный троянский разрушить случалось.

Бремя тревог утомительно шумного боя лежало

Все на плечах у меня, при разделе ж богатой добычи

Лучшая часть доставалась тебе, и, довольствуясь малым,

Я к кораблям возвращался, трудом боевым изнуренный.

Нет, мне пора возвратиться в мою плодоносную Фтию;

Время домой отвести корабли крутоносые. Ты же

Здесь, оскорбивши меня, ни добыч, ни богатства не скопишь».

  Пастырь народов Атрид, возражая, сказал Ахиллесу:

«Хочешь бежать ты — беги! Умолять, уж конечно, не буду

Я, чтоб остался ты здесь для меня; здесь найдется довольно

Бодрых вождей для добытия славы; за нас и Кронион.

Ты из питомцев Зевеса царей для меня ненавистней

Всех; ты всегдашний заводчик раздоров, смятений и брани.

Правда, ты силен; но сила даруется нам без заслуги

Небом. Веди же в отчизну свои корабли и дружины,

Властвуй спокойно своей плодоносною Фтией; ты здесь мне

Вовсе не нужен; о гневе твоем не забочусь; напротив,

Слушай: когда уж берет у меня Аполлон Хрисеиду,

В собственном я корабле и с своими людьми не замедлю

Деву послать; но зато из шатра твоего Брисеиду,

Дар твой почетный, своею рукою исторгну, чтоб знал ты,

Сколь я сильнее тебя, чтобы вперед и другие страшились

Дерзостно мне возражать и со мною надменно равняться».

  Так он сказал. Закипело в косматой груди Ахиллеса

Сердце; меж двух волновался он, сильно озлобленный, мыслей:

Острый ли меч от бедра отхватив, сквозь данаев прорваться

Прямо к Атриду и разом его умертвить; иль кипучий

Гнев успокоить и руку свою воздержать от убийства.

Тою порой как рассудком и сердцем он так колебался,

Выхватив меч из ножон в половину великий, слетела

С неба Афина Паллада — ее светлорукая Ира,

Сердцем обоих любя, за обоих тревожась, послала;

Став позади Ахиллеса, его за густые схватила

Кудри богиня, ему лишь открывшись, незримая прочим.

Очи назад обратил, изумясь, Ахиллес; он Афину

Разом узнал, устрашенный ее пламенеющим оком.

К ней обратился лицом он и бросил крылатое слово:

  «Дочь потрясателя грозной эгиды, зачем ты, богиня,

Здесь? Любоваться ль пришла самовластным нахальством Атрида?

Я же тебе говорю, и тому неминуемо сбыться:

Жизнию он за свою безрассудную гордость заплатит».

  Так отвечала Афина богиня лазурные очи:

«Гнев успокоить твой, если покорен мне будешь, сошла я

С неба — меня светлорукая Ира, тебя и Атрида

Сердцем любя, за обоих вас сердцем тревожась, послала.

Вдвинь же убийственный меч свой в ножны и спокойся; словами

Можешь с ним ратовать сколько душа пожелает. Тебе же

Я предскажу, и мое предсказанье исполнится верно:

Некогда втрое богатою платой твое оскорбленье

Гордый загладит; теперь усмирися и будь нам покорен».

  Так, отвечая богине, сказал Ахиллес быстроногий:

«Слово, богиня, уважить твое, без сомнения, должно,

Сколь бы ни злилась душа; то будет, конечно, полезней:

Смертный, покорный богам, завсегда и богами внимаем».

  Тут, к рукояти серебряной крепкую руку притиснув,

Меч свой великий в ножны он, покорствуя слову богини,

Вдвинул. Она же на светлый Олимп улетела, в жилище

Зевса-эгидодержавца, в собрание прочих бессмертных.

  Снова Пелид обратился с ругательной речью к Атриду.

Так он ему говорил, преисполненный яростным гневом:

«Пьяница, сердце оленье, собачьи глаза, никогда ты,

В панцирь облекшися, воинства в бой не водил, ни однажды,

С первыми вместе вождями в засаду засев, не решился

Выждать врага — ты в сраженье лишь смерть неизбежную видел.

Легче, конечно, бродя по широкому стану ахеян,

Силой добычи у тех отымать, кто тебе прекословит;

Царь-душегубец, ты, видно, не смелых людей повелитель;

Иначе, думаю, ныне в последний бы раз так обидно

Здесь говорил. Но послушай меня: я священным клянуся

Этим жезлом, и столь верно, как то, что ни листьев, ни ветвей

Он уж не пустит, покинув, отрубленный, гору, и вечно

Зелен не будет — теперь от коры и листов он очищен

Острою медью; его скиптроносцы, владыки ахеян,

Правды блюстители, держат в руках, на земле сохраняя

Зевсов порядок. И ныне моей он великою клятвой

Будет. Наступит пора; Ахиллеса ахеяне станут

Все призывать. И не будешь ты им, сколь ни сетуй, защитой

Против людей истребителя Гектора, их беспощадно

В бое толпами губящего; сердце свое лишь измучишь,

Поздно раскаясь, что лучшего между ахеян обидел».

  Так он сказал и, свой жезл, золотыми гвоздями обитый,

Бросив на землю, нахмуренный сел. Агамемнон

Гневно словами его оскорблять продолжал. Тут поднялся

Звонкоголосный, приветноречивый витязь пилийский

Нестор, которого речи лилися как мед благовонный

С сладостных уст; два колена людей говорящих, с ним вместе

Жившие, кончили жизнь и исчезли; во граде священном

Пилосе царствовал он уж над третьим людей поколеньем.

Мыслей благих преисполненный, так он сказал пред собраньем:

  «Горе нам! злая печаль всю Ахейскую землю обымет,

Будут Приам, и Приамовы все сыновья, и трояне

В сердце своем ликовать несказанно, когда к ним достигнет

Слух о раздоре, смутившем вождей знаменитейших наших,

Первых меж нами и мудрым советом и мужеством в битве.

Дайте, о дайте мне вас образумить! меня вы моложе

Оба; и с лучшими, нежели вы, современно на свете

Жил, и знавался, и не был от них за ничто принимаем.

Я уж не вижу теперь, не увижу и после, подобных

Славным любимцам богов Пирифою, Дриасу, Кенею,

Или Эксадию, или владыке людей Полифему,

Или Тезею, Эгееву богоподобному сыну:

Силою с ними, конечно, никто на земле не равнялся;

Сами сильнейшие, в бой и сильнейших они вызывали;

Страшных кентавров они на горах истребили. В то время

Я их товарищем был, к ним пришед из далекого града

Пилоса, призванный ими самими, и подвигов много,

Ратуя вместе, тогда мы свершили; никто б из живущих

Ныне людей земнородных не в силах был с ними бороться.

Но и они мой ценили совет, моему покорялись

Слову. И вы покоритесь ему. Нам покорность полезна.

Пленницы ты у него не бери, Агамемнон, — ты властен

Взять, но ее получил он от рати ахейской в почетный

Дар; а тебе, благородный Пелид, неприлично так спорить

Дерзко с царем — ни один на земле из царей скиптроносных,

Зевсом прославленных, не был подобною честью украшен.

Если, рожденный богиней, ты в дар получил при рожденье

Более мужества, выше он властью, он царь над царями.

Ты же, Атрид, успокойся и к просьбе моей благосклонно

Слух преклони, не враждуй с Ахиллесом: ахеянам твердой

Он обороною служит в пылу истребительной брани».

  Нестору так, возражая, ответствовал царь Агамемнон:

«Старец! ты правду сказал, и разумен совет твой; но этот

Гордый всегда перед всеми себя одного выставляет,

Всеми господствует, всем управляет как царь самовластный,

Хочет для всех быть законом, который никем здесь не признан.

Если искусно владеть он копьем научён от бессмертных,

Вправе ль за то раздражать здесь людей оскорбительным словом?»

  Речь перебивши его, отвечал Ахиллес богоравный:

«Жалким, достойным презрения трусом пусть буду я признан,

Если во всем, что замыслишь ты, буду тебе покоряться.

Властвуй другими и все им предписывай, я же

Власти твоей признавать не хочу и тебе не поддамся.

Слушай, однако, и в сердце свое запиши, что услышишь.

Против тебя и других за невольницу рук подымать я

Вовсе не думаю: данное вами возьмите обратно;

Но до того, что мое на моих кораблях крепкозданных,

Я ни тебе, ни твоим не дозволю дотронуться. Если ж

Хочешь, отведай — тогда все ахейцы увидят, как черной

Кровью твоею мое боевое копье обольется».

  Тут, разъяренные оба, ругательный бой прекративши,

Встали и собранных всех к кораблям распустили ахеян.

К черным своим кораблям Ахиллес возвратился с Патроклом,

Сыном Менетия, с ним и другие друзья мирмидоны.

  Тою порою корабль на соленую влагу, избравши

Двадцать гребцов, повелел Агамемнон спустить с экатомбой,

Фебу назначенной; сам Хрисеиду прекрасно-младую

Взвел на корабль и его Одиссею премудрому вверил.

Все собрались мореходцы и в путь устремилися влажный.

Тут повелел очищаться ахеянам царь Агамемнон;

Разом омывшись, они все нечистое бросили в море.

После ж, дабы усмирить Аполлона, сожгли экатомбу

Коз и быков на брегу неприятно бесплодной пучины.

С облаком дыма взошло к небесам благовоние жертвы.

  Так очищалася рать. Той порою Атрид Агамемнон,

Все, чем грозил Ахиллесу, спеша совершить, Эврибата

Вместе с Талфибием, царских глашатаев, при́звал.

Были проворные слуги они; им сказал Агамемнон:

«Оба идите в шатер Ахиллеса, Пелеева сына;

За руку взяв Брисеиду, ко мне возвратитесь с прекрасной

Девой; а если ее не захочет он выдать, за нею

Сам я с другими приду, и тогда огорченье сильнее

Будет ему». Так сказав, их послал он с грозящим к Пелиду

Словом. Пошед неохотно ко брегу бесплодного моря,

Скоро они к кораблям и шатрам мирмидонским достигли.

Близ корабля и шатра своего Ахиллес богоравный

Мрачный сидел; и не радостно было ему их явленье.

Полные страха, глашатаи в смутном молчанье

Оба стояли, к нему обратить не дерзая вопроса.

Он же, их робким смятеньем растроганный, кротко сказал им:

  «Милости просим, глашатаи, воли людей и бессмертных

Вестники; смело приближьтесь; виновны не вы — Агамемнон,

Взять у меня Брисеиду сюда вас приславший, виновен.

Друг, благородный Патрокл, приведи Брисеиду и выдай

Им; пусть за ними последует! Я же в свидетели ныне

Вас пред судом и блаженных богов и людей земнородных,

Также равно и пред ним, необузданным, здесь призываю:

Если случится, что снова в беде я ахеянам буду

Нужен… Безумный! он сам на себя и других накликает

Злую беду, ни назад, ни вперед не глядя и ахеян,

Бьющихся близ кораблей крепкозданных, защиты лишая».

  Так говорил он. Патрокл благородный, покорству другу,

Вывел Брисееву дочь из шатра и глашатаям выдал

Милую деву. И с нею к ахейским шатрам возвратились

Оба. За ними ж она с отвращеньем пошла. И, заплакав,

Сел Ахиллес одиноко, вдали от друзей, на пустынном

Береге моря седого. Смотря на свинцовые волны,

Руки он поднял и, милую мать призывая, воскликнул:

  «Милая мать, на недолгую жизнь я рожден был тобою.

Славу за то даровать обещал мне высокогремящий

Зевс Олимпиец. Но что ж даровал он? какая мне слава?

Царь Агамемнон, владыка народов, меня обесчестил,

Взял достоянье мое и теперь им бесстыдно владеет».

  Так говорил он в слезах, и услышала жалобы сына

Мать в глубине неиспытанной моря, в жилище Нерея.

Легким туманом с пучины седой поднялася богиня;

К сыну, лиющему горькие слезы, приближась, с ним рядом

Села она и сказала ему, потрепавши рукою

Щеки: «О чем же ты плачешь, дитя? что твою сокрушает

Душу? Скажи, не скрывайся, со мной поделися печалью».

  Так ей, вздохнув глубоко, отвечал Ахиллес быстроногий:

«Ведаешь все ты сама; мне не нужно рассказывать. В Фивы,

Град Этеонов священный, ходили мы сильной дружиной;

Град истребив, мы сюда воротились с великой добычей;

Все разделили как следует между собою ахейцы;

Сыну Атрееву даром почетным была Хрисеида,

Дочь молодая Хрисеса, жреца Аполлонова. Тяжким

Горем крушимый, чтоб выручить милую дочь из неволи,

С выкупом старец богатым пришел к кораблям крепкозданным,

Жреческий жезл золотой Аполлоновым лавром обвивши;

Всех обходил он ахеян, склоняя сердца их на жалость;

Паче ж других убеждал двух Атридов, вождей над вождями.

Всех он молил; восклицаньем всеобщим решили ахейцы

Просьбу исполнить жреца и принять предложенный им выкуп.

Но Агамемнону, сыну Атрея, то было противно;

Старца моленье отверг он, жестокое слово примолвив.

Жрец удалился разгневанный; Феб, издалека разящий,

Жалобный голос им многолюбимого старца услышал;

Злую стрелу истребленья послал он, и начали гибнуть

Люди; и, смерть разнося по широкому стану ахеян,

Фебовы стрелы ужасно летали. Тогда прорицатель,

Ведатель воли далекогрозящего бога, открыл нам

Гнева причину; и первый подал совет примириться

С Фебом. Атрид раздражился; стремительно встав, он грозил мне

Яростным словом: и ныне его совершилась угроза.

В Хрису на быстром везут корабле Хрисеиду, младую

Деву, ахейцы с дарами царю Аполлону. И были

Присланы два уж глашатая в царский шатер мой Атридом

Взять Брисеиду, за подвиги данную мне от ахеян.

Если ты можешь, вступися за честь оскорбленного сына,

Милая мать; полети на Олимп к Громовержцу, и если

Словом иль делом когда угодила ему, помолися

Ныне за сына. Не раз от тебя я в Пелеевом доме

Слышал, как Зевс чернооблачный некогда был лишь тобою,

Прочим богам вопреки, от беды и позора избавлен:

Против него сговорясь, олимпийцы Афина Паллада,

Ира и бог Посидон замышляли связать Громоносца;

В помощь к нему ты, богиня, пришла, и от срама избавлен

Был он тобой; на Олимп привела ты сторукого — звали

Боги его Бриареем, он слыл у людей Эгеоном.

Грозный титан, и отца своего превзошедший великой

Силою, рядом с Кронионом сел он, огромный и гордый;

Им устрашенные, боги связать не посмели Зевеса.

Ныне и ты близ Крониона сядь и, рукою колено

Тронув его, помолись за меня, чтобы послал он троянам

Помощь, чтоб к морю они оттеснили ахеян, чтоб, гибель

Видя, ахейцы своим похвалились царем, чтоб и сам он,

Гордый, пространнодержавный владыка людей Агамемнон

Горько постигнул, что лучшего между ахеян обидел».

  Сыну Фетида в слезах, сокрушенная, так отвечала:

«Горе! дитя, для чего я тебя родила и вскормила!

Здесь, близ твоих кораблей, не крушась и не плача, сидеть бы

Должен ты был, на земле обреченный так мало, так мало

Жить. Но безвременно здесь умереть, в сокрушенье истратив

Жизнь — для того ли тебя мне родить повелела судьбина?

С этою жалобой к молниелюбцу Зевесу отсюда

Я подымусь на Олимп снегоносный. Меня он услышит.

Ты же вблизи кораблей крепкозданных спокойно, питая

Гнев на Атрида, сиди и в сраженье отнюдь не мешайся.

Зевс на поток Океан к эфиопам вчера беспорочным

Вместе со всеми богами на праздник пошел; он оттуда

Прежде двенадцати дней возвратиться не может.

В дом меднокованный к Зевсу тогда я приду и, колена

Тронув его, помолюсь о тебе, и молитвы, конечно,

Он не отринет». С сим словом исчезла богиня, оставя

Гневного сына в тоске по красноопоясанной деве, насильно,

Сердцу ее вопреки, от него уведенной к Атриду.

  В Хрису тем временем плыл Одиссей с экатомбой; когда же

Быстрый корабль их в глубокую пристань проникнул, свернули

Все паруса и уклали на палубе их мореходцы,

Мачту потом опустили в хранилище крепким канатом,

Быстро на веслах корабль довели до притонного места,

Якорный бросили камень, канатом корабль прикрепили

К берегу, сами сошли на волной орошаемый берег.

С ними была снесена и великая Фебова жертва;

С ними сошла с корабля и сопутница их Хрисеида.

Деву немедля приведши во храм, Одиссей многоумный

Сам ее отдал руками отцу и сказал, отдавая:

«Прислан к тебе, о Хрисес, я Атридом, владыкой народов,

Дочь возвратить и принесть экатомбу священную Фебу

В дар за ахеян, чтоб гнев укротился великого бога,

Им приключившего тьмы сокрушающих сердце напастей».

  Так говоря, Хрисеиду он отдал; с веселием принял

Старец любезную дочь. По порядку потом экатомбой

Фебов высокий алтарь окружили ахейцы, омыли

Руки и горсти наполнили жертвенным чистым ячменем;

Стал посреди их Хрисес и, молясь Аполлону, воскликнул:

  «Бог, облетающий с луком серебряным Хрису и Киллы

Светлый предел, Тенедоса владыка, Сминтей всемогущий,

Ты благосклонно услышал мою и исполнил молитву,

Честь мне воздав ниспосланием бед на ахеян:

Выслушай вновь и исполни молитву мою благосклонно —

Гнев свой великий смири и беды отврати от ахеян!»

  Так говорил он моляся и был Аполлоном услышан.

Те ж приготовленным в жертву скотам, их ячменем осыпав,

Шеи загнули назад, всех зарезали, сняли с них кожу,

Тучные бедра отсекли, кругом обложили их жиром,

Жир же кровавого мяса кусками покрыли; все вместе

Старец зажег на костре и вином оросил искрометным;

Те ж приступили, подставив ухваты с пятью остриями;

Бедра сожегши и сладкой утробы вкусив, остальное

Все раздробили на части; на вертелы вздев осторожно,

Начали жарить; дожаривши, с вертелов сняли и, дело

Кончив, обильно-богатый устроили пир; началося

Тут пированье, и все насладилися пищей; когда же

Был удовольствован голод их сладостно-вкусною пищей,

Юноши, чашу до края наполнив вином благовонным,

В кубках его разнесли, по обычаю справа начавши.

Целый день славив мирительным пением Феба, ахейцы

Громко хвалебный пеан воспевали ему; совокупно

Пели они стрелоносного бога; им благосклонно внимал он.

Солнце тем временем село, и тьма наступила ночная;

Все улеглися на бреге они у причал корабельных.

Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос;

Плыть собралися они к отдаленному стану ахеян.

Ветер попутный им дал Аполлон, и они, совокупно

Мачту подняв и блестящие все паруса распустивши,

Поплыли; парус середний надулся, пурпурные волны

Шумно под килем потекшего в них корабля закипели;

Он же бежал по волнам, разгребая себе в них дорогу.

  К брегу пристав и достигнув широкого стана ахеян,

Быстрый корабль свой они на песчаную сушу встянули;

Там на подпорах высоких его утвердили и сами

Все разошлись, кто в шатер, кто на черный корабль крутобокий.

  Близко своих кораблей крепкозданных сидел, продолжая

Гнев свой питать, Ахиллес богоравный крылатые ноги;

Он никогда не являлся уже на совете вождей многославных,

Он не участвовал в битвах; в бездействии милое сердце

Он изнурял, по тревогах и ужасах брани тоскуя.

  Тою порою с двенадцатым небо украсившим утром

Вечноживущие боги на светлый Олимп возвратились

Все, Предводимые Зевсом. Фетида, желание сына

Помня, из моря глубокого с первым сиянием утра

Вышла; взлетев на высокое небо Олимпа, богиня

Зевса нашла там; один, от богов отделяся, всю землю

Видя, на высшей главе многоглавого был он Олимпа.

Сев близ него, окружила колено священное бога

Левой рукою Фетида, а правой его подбородок

Гладя, Крониону туч собирателю нежно сказала:

  «Если, отец, я тебе меж богами когда угодила

Словом иль делом, мое благосклонно исполни моленье:

Сына утешь моего, осужденного рано покинуть

Жизнь; обесчестил его повелитель царей Агамемнон,

Дерзко похитивши данный ему от ахеян подарок.

Ты же отмсти за него, миродержец, всесильный Кронион!

Пусть побеждают ахеян трояне, пока воздаянья

Полного сын за обиду свою от царя не получит».

  Так говорила она, и не вдруг отвечал Громовержец;

Долго сидел он в молчанье; Фетида ж, к объятому прежде

Ею колену прижавшися крепче, вторично сказала:

«Прямо ответствуй, Зевес; никого ты страшиться не можешь;

Иль согласися, тогда утверди головы мановеньем обет свой;

Иль откажи, чтоб узнала я, сколь пред тобою ничтожна».

  Тяжко вздохнув, воздымающий тучи Зевес отвечал ей:

«Трудное дело ты мне предлагаешь; меж Ирой и мною

Ссора опять загорится; ругательным словом рассердит

Ира меня; перед всеми бессмертными вечно со мною

Вздорит она, утверждая, что я за троян заступаюсь.

Ты же отсюда уйди, чтоб тебя не приметила Ира.

Способ найду я тебе угодить; на меня положися;

Слово свое головы мановеньем ^[2]

Знаменье это для всех олимпийцев есть знак величайший

Власти моей: неизменно мое, непреложно и твердо

Слово, когда подтверждаю его головы мановеньем».

  Кончил и черногустыми бровями повел Громовержец;

Благоуханные кудри волос потряслись на бессмертном

Бога челе: содрогнулись кругом все вершины Олимпа.

  Тайную кончив беседу, они разлучились; с Олимпа

В бездну соленую быстрым полетом слетела Фетида;

Зевс возвратился к себе, поднялися почтительно боги

С тронов своих перед вечным отцом; ни единый

Сидя его не отважился выждать, но, встав, все навстречу

Вышли к нему. На высоком престоле он сел. От очей же

Иры не скрылось, что с ним приходила беседовать тайно

Дочь среброногая старца морского Нерея Фетида;

К Зевсу немедленно грубое слово она обратила:

  «Кто из богов, лицемер, там шептался так скрытно с тобою?

Вечно ты любишь, я знаю, себя от меня отклонивши,

В тайне с другими советы держать, и ни разу еще ты

Мне наперед не сказал откровенно о том, что замыслил».

  Ире ответствовал так повелитель бессмертных и смертных:

«Ира, не мни, чтоб мои все советы постигнуть возможно

Было тебе; и супруга верховного бога не в силах

Вынести их. Что тебе сообщить я признаю приличным,

Прежде тебя не услышат о том ни бессмертный, ни смертный;

Если же что от богов утаить я намерен, не смей ты

Спрашивать дерзко о том и моей не разведывай тайны».

  Ира-богиня воловьи глаза отвечала Зевесу:

«Странное слово сказал ты, ужасный Зевес; никогда я

Делать вопросы и в тайны твои проникать не дерзала.

Все, как хотел, ты задумывал, все исполнял без помехи.

Но я тревожуся, мысля теперь, что тебя обольстила

Дочь среброногая старца морского Нерея Фетида,

Утром с тобой здесь сидя и колена твои обнимая:

Ей головы мановеньем, конечно, ты дал обещанье

Честь Ахиллесу воздать погублением многих ахеян».

  Ире ответствовал так воздымающий тучи Кронион:

«Вечно, безумная, ты примечать и подсматривать любишь!

Труд бесполезный! ничто не удастся тебе! от себя лишь

Только меня отдалишь; то стократно прискорбнее будет!

Быть ли, не быть ли тому, что тебя устрашает, на это

Воля моя. Замолчи же и мне не дерзай прекословить.

Иди тебе не поможет никто из богов олимпийских,

Если я, встав, подыму на тебя неизбежную руку».

  Так отвечал он. Богиня воловьи глаза ужаснулась;

Было прискорбно то собранным в доме Зевеса бессмертным.

Начал тогда многославный художник Ифест, чтоб утешить

Мать светлорукую, так говорить, обратясь к ней и к Зевсу:

  «Горько и всем нам, богам, на Олимпе живущим, несносно

Будет, когда вы так ссориться здесь за людей земнородных

Станете, всех возмущая бессмертных; испорчен веселый

Будет наш пир; и чем дале, тем хуже. К тебе наперед я,

Милая мать, обращаюсь, хотя и сама ты разумна:

Зевсу-отцу уступи, чтоб не гневался боле отец наш,

Сильный Зевес, и чтоб весело мы пировать продолжали:

Он громовержец, он царь на Олимпе, он, если захочет,

С наших престолов нас всех опрокинет; он бог над богами.

Словом приветным порадуй его и к нему приласкайся;

Снова он милостив будет ко всем нам, богам олимпийским».

  Так он сказал и, поспешно приблизившись, кубок двудонный

Подал божественной матери в руки, примолвив: «Терпенье,

Милая мать; покорися, хотя то тебе и прискорбно;

Здесь ненавистных побоев твоих мне своими глазами

Видеть не дай: за тебя заступиться не в силах я буду,

Как бы того ни хотел; одолеть Олимпийца не можно.

Было уж раз, что, когда за тебя я поспорил, меня он,

За ногу взявши, с Олимпа швырнул, и летел я оттуда

Целый, кувыркаясь, день и тогда лишь, как стало садиться

Солнце, совсем бездыханный ударился оземь в Лемносе;

Дружески был я синтейцами добрыми поднят полмертвый».

  Так говорил хромоногий Ифест ^[3]

Ира с улыбкой взяла от него поднесенный ей кубок.

Стал он потом подносить по обычаю, справа начавши,

Сладостный нектар, его из глубокой черпая кратеры;

Подняли смех несказанный блаженные боги Олимпа,

Видя, как с кубком Ифест, суетясь, ковылял по чертогу.

Вечные боги весь день, до склонения солнца на запад,

Шумно пируя, себя услаждали роскошною пищей,

Дивными звуками цитры, игравшей в руках Аполлона,

Также и муз очередным, сердца проницающим пеньем.

Но когда уклонилось на запад блестящее солнце,

Боги, предаться желая покойному сну, разошлися

Все по домам. Им построены были те домы

Дивно искусной рукой хромоногого бога Ифеста.

Также и молний метатель могучий Кронион в чертоге,

Где отдыхал он обычно, блаженному сну предаваясь,

Лег и заснул; с ним на ложе легла златотронная Ира.

Песнь вторая

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Были вождями дружин беотийских Леит, Пенелеос,

Аркесилай, Профоэнор и Клоний; их рать составляли

Жители тучных Гирийских лугов, каменистой Авлиды,

Схойния, Скола, лесисто-глубоких долин Этеонских,

Феспии, Греи, широкопространных полей Микалесса,

Светлых окрестностей Гармы, Эгифры, Илесия, Илы,

Жители града Петеона, жители стен Элеона,

Копы, Эвтресы, Окалии, жившие в зданьях красивых

Града Медеона, в Тизбе, стадам голубиным привольной,

Вкруг Коронеи, на пышно-зеленых лугах Галиарта,

Жители града Платеи, полей обработанных Глиса,

Фив крепкостенных, прекрасными зданьями славного града,

Града Онхеста, где лес посвящен Посидону заветный,

Арны, златым виноградом богатой, лугов благовонных

Нисы, Мидеи и стен Анфедона, на крайних лежащего гранях;

С ними пришло пятьдесят кораблей крепкозданных, и в каждом

Было сто двадцать отборных бойцов молодых беотийских.

  Но аспледонян и всех, Орхомен населявших Минейский,

Были вождями Ареевы дети, Иалмен с Аскалафом, —

Их родила Астиоха, Акторова дочь; потаенно

В верхнем покое царева жилища стыдливая дева,

Свидясь с Ареем могучим, упала в объятия бога, —

Тридцать они кораблей привели к берегам Илиона.

  Были вождями дружины фокеян Эпистроф и Схедий,

Их же отцом знаменитый был Ифит, потомок Навбола;

Жители стен Кипариссы, утесов Пифона суровых,

Жители града прекрасного Криссы, богатых полей Панопея,

Давлии, Анемореи, соседней с Гиамполем, также

Пахари тучных полей, вкруг Кефиссы священной лежащих,

С ними и жители близкой к истокам Кефиссы Лилеи,

Сорок судов темноносых оснастив, пришли за вождями.

В строй меднолатых фокеян поставив, вожди их дружину

Левым крылом к беотийскому ближнему строю примкнули.

  Был полководцем локриян Аякс Оилей быстроногий;

Ростом своим Теламонову сыну, другому Аяксу,

Он уступал, но хотя невелик и холстинною тонкой

Броней покрыт был, могучим метаньем копья побеждал он

Между ахейцами всех; населяли ж локрияне грады

Кинос, плодами обильную Авгию, Бессу, Фронийский

Луг, орошенный Боагрием, Тарфу, Опунт, Каллиарий;

Сорок привел он с собой кораблей из Локриды, лежащей

Против святых берегов окруженной волнами Эвбеи.

  Но боелюбных абантов, эвбейский народ, населявший

Халкис, Эретрию, область вина Гистиэю, приморский

Город Коринф, на горе неприступно построенный Дион,

Стены Кариста и роскошью нив окруженную Стиру,

Вел Эльпенор, многославный потомок Арея; рожден был

Он Халкодонтом, Эвбеи царем; и с веселием в битву

Шли с ним абанты его, заплетенные густо на тыле

Косы носившие, ясенных копий метатели, броней

Медь на груди у врага пробивать приобыкшие ими.

Сорок пришло кораблей крепкозданных с эвбейской дружиной.

  Строем к эвбейской дружине примкнули афиняне; градом

Их и всей областью властвовал прежде питомец Паллады

Царь Эрехтей, дароносной Землею рожденный; Палладой

Был он воспитан во храме великом, где жертвой обильной

Агнцев и тучных быков утешали ей сердце младые

Девы и юноши, празднуя кругосвершение года.

Ратью Афин Менестей полководствовал, сын Петеона,

С ним же из всех на земле обитающих в трудном искусстве

Конных и пеших устраивать в битву никто не равнялся,

Кроме великого Нестора — старше, однако, его был

Нестор годами. Привел пятьдесят кораблей он с собою.

  Сын Теламонов Аякс от брегов Саламины двенадцать

Черных привел кораблей: он придвинул их к строю афинян.

  Жителей Аргоса, башневенчанного града Тиринфа,

Асины, скрытой в глубоком заливе морском Гермионы,

Винобогатых холмов Эпидавра, Эйоны, Трезены,

Юношей Масия, жителей волнообъятой Эгины

Был полководцем герой Диомед, вызыватель в сраженье;

Вождь их второй был Сфенел, многославного сын Капанея;

Третий же вождь Эвриал, богоравный герой, Мекистеев

Сын, Талаона державного внук; но главою над ними

Был Диомед, вызыватель в сраженье; пришел от Аргоса

Он к берегам Илиона с осьмьюдесятью кораблями.

  Жители древней Микены, домов велелепием славной,

Арефиреи прекрасной, Коринфа богатого, светлых

Зданий Клеонии, жители града Орнеи, старинных

Стен Сикиона, Адрасту подвластного в прежнее время,

Жившие в древних стенах Гипересии, в граде Пеллене,

В Эгии, в крепко-нагорных стенах Гоноэссы твердынной

Пахари тучных приморских полей, достигавших до самой

Гелики, — вслед за царем Агамемноном, сыном Атрея,

Сто кораблей привели; полководец избраннейших, сам он

Шел перед ними, сияющий медной бронею, прекрасный,

Гордый; величие прочих вождей затмевал он, понеже

Был их глава и сильнейшей дружиной начальствовал в войске.

  Жители скрытого между холмов Лакедемона, Спарты,

Феры, Мессаны, где много слетается стад голубиных,

Пахари тучных полей, окружающих грады Брисею,

Авгию, Амиклы, жители Гелоса, близкого к морю,

Лааса, светлых равнин, орошенных Этилосом, были

Братом царя предводимы, отважным в боях Менелаем;

Вывел на смотр шестьдесят кораблей он; но строем отдельным

Ратных поставил и их, на себя одного уповая,

В бой возбуждал: пламенело его нетерпением сердце —

Мщенье свершить за позор, приключенный обидой Елены.

  К ним примкнули пилияне, жители тучных аренских

Пажитей, Фрия, где был перевоз чрез Алфей, Кипариссы,

Эпии крепкой, Птелеона, Гелоса, Амфигенеи,

Также и града Дориона, где Фамириса фракийца

Встретили музы и в нем уничтожили дар песнопенья:

Он из Эхалии шел; посетивши там Эврита, хвастал

Он перед ним, что победу одержит, хотя бы и сами

Музы, Зевеса-эгидоносителя дочери, спорить

С ним в песнопении стали; и в гневе его ослепили

Музы, и дар пробуждать сладкопенье в струнах он утратил.

Был полководцем дружины пилиян ^[4]

Нестор; он в Трою привел девяносто судов крепкозданных.

  Люди Аркадии — храбрый народ — на покате Киллены

Жившие (там, где находятся Эпитов памятник древний),

Жители паств Орхомена, лугов, окружающих Фенос,

Рипы, Стратии, напору всех ветров открытой Эниспы,

Злачнополянной Тегеи, пределов Стимфала, Паррасии, тучной

Жатвой обильных полей Мантинеи, прекрасного града, —

Агапенора, Анкеева сына, вождем признавали:

В Трою привел шестьдесят кораблей он, и много аркадских

Воинов храбрых пришло с ним в его кораблях крепкозданных.

Сам Агамемнон, владыка народов, его кораблями

<Теми> снабдил для отплытия в темное море, понеже ^[5]

Было аркадянам вовсе неведомо дело морское.

  Живших в Элиде священной, в Бупрасии, в крае, который

Грады Мирсин пограничный, Гирмину, Алисий до самых

Скал Оленийских в пределах своих заключает, четыре

Храбрых вождя предводили — у каждого девять летучих,

Полных эпейцами, было в строю кораблей: Амфимаху,

Сыну Ктеата, одна из дружин покорялась; другая

Фалпию, сыну Эвритоса Акториада; вождем был

Третьей эпейской дружины Диор, Амаринков отважный

Сын, а четвертой начальствовал вождь Поликсен богоравный,

Сын Агасфена-властителя, внук знаменитый Авгея.

  Мужи Дулихия, люди святых островов Эхинадских,

Жившие на море шумном соседственно с брегом Элиды,

Власть признавали Мегеса, подобного силой Арею;

Был он Филея, коней обуздателя, сыном, Филея,

Ссорой с отцом принужденного скрыться на остров Дулихий;

Сорок Мегес кораблей быстроходных привел к Илиону.

  Царь Одиссей предводителем был кефалонян могучих,

Живших в Итаке суровой, на шумно-лесистых вершинах

Нерита, вдоль берегов Крокилеи, меж скал Эгилипы;

Жители Сама, полей хлебодарных Закинфа и твердой

Близко лежащей Эпирской земли матерой, равномерно

Все Одиссею, как Зевс многомудрому, были подвластны.

В Трою с собой он двенадцать привел кораблей красногрудых.

  Сын Андремонов Фоант полководствовал ратью этолян,

Живших в стенах Плеурона, в Халкиде приморской, в Олене,

В горном краю Каледонском, в окрестностях града Пилены;

Войско ж этолян избрало Фоанта вождем, поелику

Был Оиней уж в Аиде, и не было боле на свете

Храбрых его сыновей, и давно Мелеагр светлокудрый

В область сведен был подземную; сорок пришло кораблей с ним.

  С Идоменеем пришли копьеносные критяне; жили

В Гноссе они, в окруженной <стенами> твердой Гортине, ^[6]

В Ликте, в Милете, окрест белостенного града Ликаста,

В Фесте, в Ритионе, множеством жителей шумно-кипящем,

Также и в прочих краях многолюдных стоградного Крита.

Идоменей, копьевержец могучий, был главным вождем их;

С ним Мерион, истребителю ратей Арею подобный;

Вместе они обладали осьмьюдесятью кораблями.

  Силы Иракла великого сын Тлеполем из Родоса

Девять привел кораблей с необузданно храброй дружиной.

Люди его населяли три города: в твердом Камире

Жили одни, в светлостенном Ялиссе другие и в Линде

Третьи; их вождь Тлеполем, копьеборством герой знаменитый,

Был Астиохой Ираклу рожден; Астиоху ж похитил

Сильный Иракл с берегов Селлеэнта, потока Эфиры,

Там, где он многих питомцев Зевесовых грады разрушил.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . ^[7]

Старца седого, питомца Ареева. В страхе, что будет

Месть за убийство ему от сынов и от внуков Иракла,

Он поспешил корабли изготовить и с верной дружиной

Храбрых товарищей в темно-пустынное море пустился;

Много тревог испытавши, достигли они до Родоса,

Где и осталися жить, разделившися на три колена,

Свыше хранимые Зевсом, владыкой бессмертных и смертных;

Пролил на них изобилие щедрой рукою Кронион.

  Прибыло три корабля легкокрылых из Симы с Ниреем,

Сыном Харопа-царя и Аглаи, с Ниреем, который

Всех затмевал красотою своею данаев, пришедших

В Трою; с одним лишь не мог беспорочным Пелидом равняться;

Был он не мужествен; войско его малочисленно было.

  Жителей волнообъятого Нисира, Каса, Крапафа,

Коса (где град свой имел Эврипил), островов Калиднийских

Были вождями Фидипп и Антифос, два брата; отец их

Был знаменитый Фессал Ираклид, повелитель народов;

Тридцать они кораблей привели к берегам Илиона.

  Те же, которыми был обитаем Аргос Пеласгийский,

Жители Алоса, града Алопы, Трахин многолюдных,

Фтии, Эллады, прекрасноцветущими девами славной

(Имя же общее им мирмидоны, эллены, ахейцы), —

С ними привел пятьдесят кораблей Ахиллес богоравный.

Но в то время они не готовились к бою, в то время

Некому было вести их могучего строя в сраженье:

Праздно сидел посреди кораблей Ахиллес быстроногий,

Злясь за свою Брисеиду, прекраснокудрую деву,

Взятую некогда в плен им с трудом несказанным в Лирнесе:

Он ниспровергнул тогда и Лирнес и высокие Фивы,

После того как Минет и Эпистроф, метатели копий,

Дети царя Селепида Эвена, сраженные в бое им, пали.

Праздно он гневный сидел… но воздвигнуться должен был скоро.

  Жителей тучной Филаки, лугов цветоносных Пираса,

Агнцам привольной Итоны (Деметре любезного края),

Морем омытой Антроны, травяных равнин Птелеонских

Протесилай многославный вождем был, покуда сияньем

Дня веселился; но был он землей уж покрыт, и в Филаке

Тяжко о нем тосковала вдова, раздирая ланиты.

Дом недостроенным свой он оставил: из всех он ахеян

Первый убит был дарданцем, ступя на Троянскую землю

Первый. Был избран другой вождь; но войско о прежнем скорбело;

Вождь же избранный был храбрый Подаркес, питомец Ареев,

Сын обладателя стад Ификлая, Филакова сына,

Протесилаев родной, но гораздо родившийся позже

Брат: был и старше годами и силою крепче

Протесилай богоравный, Арею подобный. Имело

Войско вождя, но крушилось оно, поминая о мертвом.

Сорок в Дарданию прибыло с ним кораблей чернобоких.

  Живших близ вод Бебенского озера, в Фере и Бебах,

Жителей пышного града Иолка и светлой Глафиры

Вождь знаменитый Эвмел предводил, сын Адметов, Алкестой,

Самой прекрасной из всех дочерей Пелиаса, рожденный;

Было одиннадцать с ним кораблей у брегов Илиона.

  Живших в Метоне, окрест Таумакии, между суровых

Скал Олизона, среди цветоносных лугов Мелибеи

Был предводителем дивный стрелок Филоктет.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .