Из Абыя я уехал с одной нартой. Так скорее можно добраться до Якутска. На одну нарту легче найти оленей, меньше уйдет времени на станционные ожидания.
За нартой на привязи два запасных оленя, белых, как снег.
Едва начинает угасать скоротечный день и сумерки ложатся на Абыйское большое озеро, вдруг мои ездовые олени исчезают, становятся невидимыми, будто они растворились в вечерней полутьме. И вновь кажется, что я на нартах-самоходах. Только вблизи слышна заунывная и протяжная песня ямщика-якута. Медленно, лениво перемежается несколько звуков, из них и сложен мотив простой песни.
Куда гонит ямщик оленей? Темень поглотила Абыйское озеро. Как находит он дорогу в белесой тьме, от которой больно глазам?
Вдруг, рядом с нартами, вырастает вешка — высокий приметный шест. Путь по длинному озеру заботливо обвехован. Где-то вблизи лежит селение. Без этих вешек ямщики сбились бы с пути. Вешки сопровождают нас через все озеро.
Еду без ночевок на выбитых оленях, измученных длительными перевозками грузов по тракту.
В Абые разжился ружьем. Оно надежно привязано к нарте крепкой крученой бечевой. Искусству вязания таежного узла меня научили в Абые. Достаточно потянуть за петельку бечевы, и ружье освобождено, готово к действию. Но против кого? Днем, когда снег залит лучами встающего солнца, видны одни лишь следы зайцев. В каждой юрте близ камелька оттаивает мороженая тушка «тобока» — зайца, задавленного западней. Зайцев здесь неслыханное множество.
Мы в Индигирской или Абыйской низменности. Она занимает огромную площадь от хребта Тас-Хаях-Тах на западе и до склонов Алазейского плато на востоке.
Нарты скрипят по снегу, которым закрыта нескончаемая цепь озер и болот. Двадцать процентов всей площади здесь в озерах и болотах. К счастью, мы едем, не видя заболоченной земли, туч мошкары и гнуса, роящихся в летнюю пору. Летом здесь не проехать! А зима все заровняла своим снежным покрывалом.
Над озерами и болотцами нависает корявый сухостой. Опять следы бурелома и таежных палов — пожаров. Стволы деревьев стоят по пояс обугленные. Ни зверя, ни птицы, только нарты скрипят по снегу да ямщик бежит рядом со мной за нартами. Мы греемся в этой пробежке и мечтаем о тепле камелька.
Чем дальше на север забирают наши упряжки, тем разреженней, низкорослей и комлистей становится чахлый лес. В подлеске — кустарниковая береза, кустарниковая ива. Корою такой ивы на Чукотке дубят кожу. А в Анюйском районе дубленые тальниковой корой полушубки окрашены в приятный апельсиновый цвет.
Идет к концу морозная зима. Через несколько месяцев освободятся из льдов и наши корабли в Чаунской губе.
Там тоже показалось солнце.
Я смотрю на огненный багровый шар и любуюсь рассветом.
— Учугей! Самый хорошо! — говорит ямщик, показывая на солнце.
Мы понимаем друг друга.
— Сырдан! Светает! — говорит мне ямщик.
Да! Рассветает по всему советскому северу!
На станциях обычная суета и оживление. Когда отсыревшие меховые чулки-чижи перестают греть иззябшие ноги, приходится задерживаться дольше обычного, чтобы обсушиться у камелька, развесив на грядках и обувь, и одежду.
В углу одной из станций, так называют здесь обычный балаган, замечаю молодую женщину с ребенком.
Ребенку около двух лет, но мать кормит его грудью. И собирается кормить до трех лет. Это принято в тайге. Женщина приехала с ребенком издалека, за сто километров погостить к своим знакомым, поговорить — «покапсекать». Пятидесятиградусный мороз для нее не помеха. Вместе с ребенком, которого нельзя оставить дома, она, не задумываясь, отправилась в долгий путь. У станционных пожить интересно, здесь большая дорога, тракт, проезжие… А там, в глуши, где живет эта молодая женщина с ребенком, подолгу никто не бывает и нет никаких новостей.
С каждым днем крепчает мороз. Градусник показывает пятьдесят девять ниже нуля.
Из-за гололедицы и отсутствия ягеля дикие олени бегут косяками на юг. Якуты рассказывают, что осенью дикие олени-самцы отбили у них большое количество домашних самок.
В каждой юрте нас угощают мясом дикого оленя, рассказывают о небывалом набеге зайцев на Верхоянский тракт. Однажды близ Витима на Лене я видел такое же великое переселение белок. Что гнало их из тайги? Лесной пожар? Неурожай кедровых орехов? Голодовка? Переплывали они Лену большими тысячами, подняв высоко пушистые хвосты, точно парус. И много после того выбивало волной на ленский берег утонувших белок…
В первых же станках за Абыем слышим разговоры о «тарыне» — наледи.
— Юрах улахан тарын бар!
— Близка большая наледь!
Чем теплее, тем наледей меньше. Но как только ударят морозы, появляются наледи и страшат ездовых оленей голубыми, студеными озерами.
Мы кружим с ямщиком в туманах, нависших над многочисленными озерами, и деревья в ночном лесу вырастают из мглы перед самой нартой. Едва успеваешь уберечь ноги.
Часто сбиваемся с пути. Тогда ямщик уходит щупать торбазами и палкой потерянную, накатанную нартами дорожку, по которой легче ехать.
С горы на гору, с озера на озеро, из перелеска в перелесок нескончаем наш путь. За Истиняхом на горизонте вдруг вырастают причудливые изломанные очертания фиолетовых облаков. Они остроконечны, подобно пикам, и местами башенкообразны. Чем ближе подвигаемся к очередной станции, тем яснее становится, что это не облака, это горы, хребет, «мульчой камень», как любил говорить Атык. Впереди Тас-Хаях-Тах, северная часть хребта Черского.
Караван оленных нарт по пути в Ачигей (неподалеку от Средне-Колымска) пересекает озеро
Этот хребет состоит из ряда параллельных цепей, разделенных более или менее широкими продольными впадинами. Ширина хребта доходит до 95 километров. По занимаемой площади он равен Кавказу. На севере хребет круто обрывается к приморской низменности. Как часовые, стоят перед нами вершины-гольцы. Отдельные высоты Тас-Хаях-Таха достигают высоты 2 500 метров. Через этот хребет ведут перевалы Ходорот-Кыра (1 200 метров) и Сюгардинский (1 060 м). Нарты ползут и ползут в гору, а мы идем за ними следом, увязая в сыпучем, как песок, снегу.
На перевале ветер. Мелкий снежок бьет в глаза. Спустившись с перевала, сушимся у костра. Плоха эта сушка в зимнюю стужу. Олени рядом с нами усердно копают ягель, бьют копытами и после короткого отдыха едва волочат нарты. Нелегко шагать за ними в чукотских широченных конайтах по глубокому якутскому снегу.
Пять километров я прошел за оленями. Становится жарко невмоготу. Снимаю кухлянку и бросаю ее на нарту. Летучий пар клубится облачком. Освобождаюсь от шарфа, который явно душит меня. Ямщик не одобряет мои действия. Он идет бодрым ровным шагом. Все дело в привычке, выработанной годами.
Нарты останавливаются. Торопливо одеваюсь. Ямщик решил подкормить оленей и отпускает их. Они сами добудут корм. А перед новым маршем ямщик просит у меня для оленей щепотку соли — лакомство нашим полярным коням. Олени жадно вылизывают соль с шершавых ладоней ямщика.
Падают под ударами топора сухостойные деревья. Огненными языками костер лижет ночную непроглядную темень.
Это, вероятно, еще не последние костры на моем, кажущемся бесконечным, пути к Москве.
Сто километров без людей, без жилья. Ни зверя, ни птицы. Только долгая ночь, ветер да снег а, снег а кругом.
— Тыл да тыл! — говорит ямщик о ветре.
Видно, ветер и ему надоел.
Из Креста едем без ночевок. На станках — сушка торбазов, короткое чаепитие, часы ожидания перепряжки оленей и — поехали!
Наледей пока нет. Прислушиваемся к хрустящему шуму потрескивающего под пробегающими нартами льда.
Но вот на станции меня предупреждают:
— Улахан-тарын бар!
— Есть большая наледь!
Якуты в Кресте, на абыйской границе, долго говорят между собой, подходят ко мне, щупают, осматривают мою обувь, тревожатся.
Я понимаю, что они опасаются за пассажира. Если я попаду в воду со своими плекатами, мне не сдобровать. Но в станке нет запасной обуви. Вот почему они качают головами. Станционные долго предупреждают молодого каюра, как везти нарты, лишний раз напоминают об осторожности. Только и слышно, «тарын» да «тарын».
Улахан-тарын! Большая наледь! Мы увидели ее издалека. Над льдом клубился туман. Им был затянут весь горизонт. И как только нарты выкатились на горную реку, я услышал звон ломающегося под ногами тонкого льда. По разломанному льду бежит голубая вода. С тревожным шумом она приближается к нарте. Невольно приподнимаюсь, встаю на сиденье. В руке чемоданчик с рукойисями и пакетом Козловского. Вода сейчас промочит обувь, поморозит ноги.
Сегодня теплее, чем обычно. Всего тридцать два градуса ниже нуля. Олени идут вперед по воде, словно посуху. Они шагают по подводному льду. Мы окутаны туманом. С нарты видны только зады оленей, их короткие хвостики и больше ничего ни позади, ни впереди. Вдруг олени скользят по льду, закрытому набежавшей водой. Они никак не могут сдвинуть с места попавшие в наледь нарты. У барана нарты быстро наторашивается горка тонкого льда. Откидываю его, стараясь облегчить работу оленям. Волчьи, пушистые рукавицы, замоченные в воде, вмиг леденеют, становятся твердыми и при ударе друг о друга звенят.
Молодой ямщик встает с нарт и смело ступает в ледяную воду. Он тянет за повод оленей, отказывающихся итти дальше. И вот ямщик поскользнулся и сел в воду. Пропал мой ямщик! Но на его лице я не вижу и следа испуга. Он только пуще ругает своих оленей:
— Кухаган!
Его одежда тоже покрылась ледяной коркой, будто глазурью. Не обращая внимания на это, он тянет как ни в чем не бывало оленей из опасного места.
Вода все прибывает. Она подходит уже к бортам нарт и скоро захлестнет кукуль и чемодан. Тогда зря, значит, ехал я в такую даль, — не восстановишь ни записок, ни пакета… Вдруг нарты тронулись. И мы через минуту на твердом настиле, свободном от воды.
Ямщик спокойно оббил прутиком ледяную корку, покрывшую его штаны и обувь.
Нарты бегут по льду и камням, которыми завален берег горной реки. На этих камнях олени чувствуют себя удобнее и тянут из последних сил. Ледяная дорога перестала ломаться под нартами. Она надежна и тверда.
Кажется, настал конец наледям. Но в станке старик-хозяин предупреждает меня:
— Впереди — Курелкан! В Курелкане — улахан тарын!
Опять наледь.
Старик утешает: — Еще одна только наледь и конец!
И снова ямщик гонит оленей в морозную воду, излившуюся на поверхность реки.
Один из основателей советского мерзлотоведения М. И. Сумгин в своем труде «Вечная мерзлота» дает следующее классическое и вместе с тем поэтическое описание речных наледей, этого своеобразного явления, столь характерного для нашего северо-востока[23].
«В области вечной мерзлоты зимою, — пишет М. И. Сумгин, — чаще в середине зимы, реже в начале или в конце ее при морозах от 30 до 50° вы увидите воду, выступающую на поверхность льда реки. Вода эта обычно медленно растекается по льду или по покрывающему ее снегу и намерзает на нем слой за слоем. Иногда вода выступает на снег, хотя и широкой полосой, но таким тонким слоем, что не успевает просочиться сквозь снег и, замерзая, оставляет под тонкой корочкой образующегося льда рыхлый, совершенно сухой снег. Иногда вода идет в значительном количестве и, смешиваясь со снегом, лежащим на льду реки, образует киселеобразную массу, которая затем и замерзает. Бывают и катастрофические мощные потоки воды. Следующие за первым потоки воды намерзают слоями льда на предыдущие, и в результате образуются толстые ледяные слои в 2–3–4 метра мощности. При низких берегах вода выступает в долину реки и заливает ее. Это и есть речные наледи. Над ними во время их действия поднимается туман, и вы еще издали узнаете, что перед вами действующая наледь, река, по местному выражению, «кипит». Действительно, издали вид на «кипящую» реку очень напоминает вид на горячие источники с поднимающимися над ними парами. Да и физический смысл явления один и тот же: и здесь, и там поднимающийся туман есть следствие значительной разности температур воды и находящегося над ней воздуха. Если вода горячего источника имеет температуру, скажем, 60–70°, а находящийся над ними воздух 20–25°, то разность температур в 35–40° и обусловливает образование тумана.
То же самое мы имеем и в случае наледей, вода которой имеет температуру, близкую к 0°, а воздух над ней около –40°. И здесь разность температур воды и воздуха порядка 40°. Пары, выделяющиеся из наледной воды, сгущаются в холодном воздухе в туман.
Картины наледных явлений своей контрастностью приковывают к себе внимание любознательного путника. В самом деле, он видит кругом пелену снега, деревья, лишенные летнего покрова, реку, скованную льдом, и на этот лед в облаках тумана выступает вода и течет по нему при крепком зимнем морозе. Речные наледи иногда бывают огромными по занимаемой площади. Так, Кыра-Нехаранская наледь (на дороге из Колымска в Якутск) занимает площадь более 100 кв. километров. Вода в речных наледях выступает или на контакте льда реки с береговой галькой, или же лед реки в каком-либо месте вздувается бугром иногда значительной величины, вершина бугра трескается и вода выливается из трещины. Выливаясь, вода намерзает на бугре, образуется конус с отверстием в вершине и вода или льется из этого отверстия, или стоит в нем, как лава в жерле миниатюрного вулкана, а затем опять начинает выступать на поверхность льда».
Далее Сумгин приводит теорию образования речных наледей, предложенную горным инженером Подьяконовым в 1903 году. Сущность этой теории Сумгин сводит к следующему:
«Прежде всего Подьяконов подчеркивает, что реки текут не только открытым руслом, но что известная часть воды сочится в тех водонепроницаемых слоях, которые находятся как под дном реки, так и вообще в речных наносах ее долины. С наступлением морозов река покрывается льдом, который постепенно утолщается. Наступает момент, когда живого слоя сечения русла становится недостаточно, чтобы пропускать всю воду реки. Пусть ложе долины реки, в частности, русло имеет или естественную водонепроницаемую породу, или же такой породой является мерзлый грунт, подстилающий долину реки. Создается напор воды и она из русла бросается в слои речных отложений своей долины, вызывая подъем грунтовой воды в наносах долины. Под влиянием усиливающегося напора вода выходит на поверхность или льда реки, или почвы ее долины там, где сопротивление напору меньше. Эта вышедшая на поверхность льда или почвы, или снега вода дает наледный лед. Если выход для воды затруднен, а напор силен, получаются вздутия льда или почвы вместе со льдом — наледные бугры, которые дают трещины на поверхности или радиально, или одну большую продольную трещину с мелкими боковыми ответвлениями от нее. Морозы усиливаются, лед реки утолщается, почва промерзает глубже, живое сечение потока уменьшается и тем создаются условия для поддержания длительного выхода части речной воды наружу, а следовательно, и для накопления наледного льда. Высота льда наледи является показателем напора воды, образующей наледь. Прекращается напор, прекращается и действие наледи: с возобновлением напора наледь возобновляет свою деятельность. Если в каком-либо месте реки живое сечение русла все промерзнет, промерзнут также водоносные слои долины или если водоносных слоев нет (река течет по скалистому ложу), тогда вся вода потока выходит на поверхность и образует наледь…»
Н. И. Толстихин называет наледью «ледяное тело, являющееся продуктом замерзания природной поверхностной или подземной воды, излившейся на поверхность льда, снега, земли и в пределах деятельного слоя в результате промерзания того водоносного тракта, по которому обычно эта вода циркулирует»[24].
Наледь по-якутски «тарын». На каждой станции я слышу это слово. Ямщики тревожно рассказывают друг другу о том, как они преодолевали тарыны и как лучше их преодолевать. И вот наступил конец этим разговорам. Конец тарынам!
— Тарын суох! — поздравляет меня ямщик.
На пути к Якутску не будет больше тарынов.
Еще двадцать восемь раз придется перепрягать оленей, прежде чем доберутся нарты до Якутска. Еще двадцать восемь станций на пути к Якутску. А за ними воздушная станция. Самолет помчит меня над Леной и тайгой к Иркутску…
Значит, двадцать восемь раз придется мне ладиться с ямщиками, задабривать их чаем, табаком, еще много ночей не спать и грезить о Москве, такой бесконечно далекой и такой бесконечно близкой.
Уже седьмой день, как я расстался с Абыем. Новые нарты служат честно. Раз увязавши в Абые свою незатейливую поклажу, я больше не возвращаюсь к этому скучному делу. Груз ночует постоянно за станционной юртой и никто не покушался на него.
Вот и Верхоянск. Он встречает нас милостиво: мороз всего лишь пятьдесят один градус. Городок в тумане.
Но можно различить отдельные строения. Они не похожи на колымские. Я вижу дома с двускатными крышами, с застекленными окнами. Вот мы проехали мимо магазина. Вот домик с крыльцом… В тумане мне кажется, что город большой, так долго едем мы в поисках ночлега…
Мы в окружном центре Якутской республики. До железной дороги отсюда немало: 3 675 километров! Жителей здесь около пятисот человек, преимущественно якутов-охотников и скотоводов.
Сначала Верхоянский острог был построен на реке Дулгалах, в ста километрах на юго-запад от теперешнего города, но затем был перенесен на левый берег Яны и получил название Верхоянского зимовья.
Городок стоит в низком болотистом месте. Почти у каждого дома имеется озерко. Однако для питья озерная вода не годится в летнюю пору. И здесь, в Верхоянске, каждый житель запасается на круглый год льдом — своим питьевым запасом.
До Якутска еще девятьсот километров.
Я вижу нарты, прибывшие сюда из Якутска. Везут груз в Абый. Люди пробираются с почтой по разным северным уголкам вплоть до Нижне-Колымска… Они уже взбирались на сумасшедшую крутизну Верхоянского перевала. Мой путь на этот перевал…
Городок весь в тумане. И снова, как обычно, в большом селении, я не знаю, куда постучаться. В тайге стучишься в первую и единственную юрту. Знаешь, что всюду встретишь приют. Путнику деться некуда… Входишь в чужой дом, как в свой, и встречают тебя везде, как своего. Балаганы устроены все на один лад. Все совершенно однотипны и потому давно тебе знакомы. Но как быть путнику в городе? Можно ли постучаться в любой дом? И как встретят бородатого, страшного, обмерзшего, засыпанного снегами человека, в чукотской необычной одежде, в расшитой длинной анадырской кухлянке, меховых чукотских широченных конайтах-штанах и плекетах-щеткарях?…
Спрашиваю:
— Где живет доктор?
Полагаю, что доктор примет меня без долгих объяснений.
Мне указывают на дальнюю избу. Иду к ней. Вхожу без стука, по-таежному, смело. И вдруг на меня из дальнего угла комнаты идет полярный волк. Такого не видел никогда. На спине характерная черная полоса. Зверь идет прямо на меня. Если повернусь к нему задом, — конец!
Смотрю в глаза волку и думаю: пропал! А он, ткнувшись мордой в мои колени, не обращая никакого внимания на мое геройство, поворачивается вдруг задом ко мне и продолжает совершать свою торопливую прогулку по диагонали.
— Вася! — слышится голос из соседней комнаты.
И волк, поджав вдруг хвост, послушно, как собака, уходит в другую комнату.
Показывается хозяин — молодой доктор Мокровский. Мы знакомимся. Доктор — энтузиаст советского Севера — влюблен в Север.
Он подобрал маленького волчонка в тундре и воспитал его. Доктор собирается воспитать еще двух волков, научить их ходить в нартенной упряжке, чтобы затем после окончания срока своей работы на Севере, поехать на волках в Якутск, как ездил за невестой сказочный чукотский герой Рольтыиргин.
Вася — крупный переярок[25]. Ему около году. Заслышав голос хозяина, он раболепно жмется к самому полу и ползет на брюхе, выражая этим преданность своему хозяину-кормильцу и воспитателю. Как-то странно видеть волка, которого кормит человек — его постоянный враг.
Вася таскает поноску, знает свою кличку, дружит с собаками, ладит и играет с ними, как с волчатами. Щенок «Пират» играет с волком, а собака «Венерка» даже кусает иной раз Васю, и тот… молчит.
У самого дома две якутские собаки. Доктор подзывает к себе «Хаймута», прибежавшего с горы. «Хаймут» ведет полудикую жизнь. Его кормят собственные ноги. Не побегаешь, — не поешь. Здесь и лошадь, и коровы, и олени на подножном корму.
Доктор Мокровский не только лечит, он обучает медицине молодых якутов и якуток. К нему охотно идут на прием жители далеких станков — таежные люди. Якуты знают, что они встретят в больнице приветливого врача, радушного хозяина, большого мастера своего дела.
Ночью вместе с доктором любуемся северным сиянием. Оно протянулось лентой по всему небу, осветив ночной Верхоянск. Такого сияния я не наблюдал даже на Мурмане, где они особенно красивы.
На улицах города слышен волчий вой. Это воют ручные волки, воспитанные верхоянцами. Раскатисто гремит унылая волчья песня.
Наутро Верхоянск затянуло густым туманом. Над лошадьми, обросшими густой шерстью, облако пара. Под полозьями певуче скрипела утоптанная ветром дорога.
Впереди — Верхоянский хребет, водораздел между бассейнами Яны и Лены.
Поднимаемся в гору пешком за нартами. Ветер поработал в тайге, повыкорчевал деревья. На десяток километров валяются лиственицы, распустив веером свои омертвевшие корни, похожие на морские звезды огромных размеров.
Нарты бегут по Ямской Якутии. Быть может, через некоторый отрезок времени этот тракт будет гигантской улицей индустриальной Якутии и, подобно Москве, здесь протянутся якутские — ямские улицы. Первая, вторая, третья, четвертая Ямские — по теперешним трактам Якутии.
Мы спускаемся на юг от нижнеколымской широты. Доктор Мокровский провожает меня немного. Волк хорошо тянет его легкую нарту. Но, завидя след зайца, непременно сворачивает по следу. Доктору стоит много усилий вернуть волка на дорогу.
Близок Верхоянский перевал Тукулан. Верхоянский хребет имеет крутой склон к долинам Лены и Алдана, иногда почти в виде отвесной стены. Нечто подобное мы увидим в Тукулане. Так обещают мне ямщики.
На столе теньюрэхской почтовой станционной юрты вывешено объявление управления связи Якутской республики:
«Настоящим ставлю в известность проезжающих с почтой пассажиров и почтальонов, что ввиду наличия на прогоне большого, крутого, горного хребта, требовать перевозки через таковой в ночное время ввиду опасности для проезжающих и оленей воспрещается».
Теньюрэх стоит в лесу и окаймлен крутосклонными горами. Горы голубеют снегами, и издали кажется, что это облака застилают горизонт. Поднимаемся все выше и выше. Подъем некрутой, и олени берут его бодрым шагом.
И вот гребень перевала. Камни насупились под снеговыми шапками. Много страшного и чудесного рассказывали мне ямщики о Верхоянском перевале, уснащая рассказы чертовщиной. Но перевал не кажется страшным, чему, вероятно, благоприятствует ясная солнечная погода.
С вершины вниз круто бежит дорожка, по которой сойдут сначала наши нарты, а за ними и я с ямщиком. В гололедицу здесь, наверное, действительно опасно.
Ямщик останавливает оленей. Он спокоен. Спокойны и олени. Покурив перед спуском, ямщик взбирается на высокий камень и оттуда, как с капитанского мостика, оглядывает дорогу: не оголился ли где путь, не торчат ли опасные камни из-под снега? Ямщик подпрягает оленей позади нарты вместе с запасными. Сейчас олени будут лишь тормозить спуск нарт, не давать им разогнаться.
Снимаю кухлянку, чтобы легче было спускаться. Иду по податливому снегу, торможу палкой, как Атык некогда остолом тормозил бег своей нарты. Инеем расцвечена моя рубашка, выделанная из пыжика. Жарко. Откидываю на спину малахай. Ямщик уже спустился вместе с нартами и раскатисто-громко приглашает меня к себе. Далеко внизу виднеются у нарт олени, маленькие, будто собачки.
Вот уже половина спуска. Вдруг проваливаюсь в мягкий снег. Меня мчит вниз крутизна. Торможу палкой, взрывая пушистый снег, облаком стелющийся за мной. Чукотские плекеты скользят и скользят по снегу. Я быстро, словно на нартах, достигаю места стоянки ямщика. Он весело поздравляет меня с благополучным спуском.
…На станции Меркиге прощаюсь с оленями. Отсюда к Якутску меня повезут кони. Я не услышу больше гойканья ямщиков, сзывающих оленей в тайге: гой-гой-гой! Мя-мя-мя!
Приближаюсь к столице социалистической Якутии. За Алданом-рекой юрты стали попадаться все чаще и чаще. Тайга пересечена здесь изгородями, выгонами для скота. Чувствуется близость большого города.
