Проходимцы
Между тем погода начинала снова разыгрываться; вьюга, ослабевшая немного, поднялась с удвоенною силой; сбоку надвигался сумрак; снег повалил хлопьями. То сзади, то с боков вдруг налетит облако снега, оболочет кругом, и дальше нельзя ступить шагу; захватывает дух, ноги заплетаются и тонут.
– Ну, братцы, божья воля, а нужно куда ни то укрыться. Только понапрасну изморимся, – говорили путники.
– Где укроешься!
– А вон, вишь, будто темнеет что в стороне… И собаки, слышно, лают.
Ветер рванул, порывисто пронесся с снежным облаком в сторону и вдруг стих. Путники могли разобрать в стороне дороги строения. Они повернули к ним уже прямиком, через сугробы, ощупью стали пробираться к воротам; ветер и снег заволокли снова все. Присяжные стукнули в калитку. Неистовый лай и вой здоровых псов ответил им, но никто не выходил. Они стукнули сильнее, – сильнее заливались собаки. Долго пришлось слушать присяжным этот лай и вой, сопровождаемый свистом и вызвизгом ветра; около них образовался сугроб; ноги коченели.
Наконец раздался за воротами здоровый горластый женский оклик, относимый ветром то в одну, то в другую сторону.
– Вы, что ли, это, Парамон Петрович? – спрашивал голос, силясь перекричать и собак, и вьюгу. – И не ходите лучше! Запили, батюшка, у нас… Говорит: лучше мне этот аблакат в экий час на глаза не показывайся, – за себя не отвечаю.
– Мы бы укрыться, хозяйка, укрыться-я! – насколько возможно подняв голоса, в пятый раз крикнули присяжные.
– Кто такие еще?
– Прохожие, милая… В округу пробираемся.
– Нету, нету… Проходите. Здесь ноне не пущают. Купцы живут. Купцы поселились.
– Переобуться бы только нам.
– Да кто такие?
– Чередные мы. Присяжные будем.
– Ахти, батюшки! Да мы сами от судов в этих пустынях отсиживаемся. Сами с этими присяжными в беду попали. Из города нарочно в тишину укрылись… Что?
– Ваше дело, родная, ваше дело.
– Нету, нету. Проходите. У нас этих заведеньев нет. Мы келейно живем… купцы мы. А вот тут недалечко помещики живут, подальше. Аблакаты, по вашей части будут…
Присяжные молча стали выбираться опять на дорогу, а горластый голос, словно разрываемый ветром, еще невнятно, клочками доносился до них вместе с неперестававшим собачьим лаем.
Скоро показалось и еще строение. На самом юру торчал новенький пятиоконный домик, без всякого признака хозяйственных служб, как будто он исключительно построен для наблюдений над открытыми для него со всех сторон окрестностями. Ветер угрожающе то насыпал вокруг него груды снега, то вновь разбрасывал их и ходуном охаживал его со всех сторон.
На стук присяжных полуотворилась калитка, и показалась седая, развеваемая ветром борода, прикрывавшая открытую, впалую, медно-красную грудь.
– Ах, болезные, – проговорил старик, – эк неволя-то вас гонит в экую пору. По делам, что ли, к нашему-то? Переждали бы хоть метелицу-то!
– Нету, дедушка. Укрыться бы нам. Путники мы. В округу пробираемся.
– О? Экое дело! Уж и не знаю. Входите, може, пустит наш-то. Временем он ничего…
Присяжные несмело вошли за стариком в холодную переднюю и остановились в дверях, переминаясь на одном месте. Скоро через сени, с другой половины, вошел средних лет мужчина с растрепанными, с проседью, баками, кудрявившимися на красных вздувшихся щеках, как будто он постоянно держал за ними по куску пирога; маленькие глазки, с загноившимися ресницами и подпухшими веками, хотя и слезились, но старались метать серьезные взгляды. Он был в потасканном татарском халате, подпоясанном старою подтяжкой, с трубкой в руках.
– По какому делу? – спросил он. – Ведь я объявил по волостным правлениям, что по понедельникам ходатайств не принимаю.
– Мы, ваше бл-дие, нездешние.
– Все равно… Я всем готов служить своим… – хозяин задумался, затянулся и выпустил вместе с дымом:– юридическим образованием.
– Мы, батюшка, как по-христиански… Укрыться просились… Так вот старичок-то позволил. Думаем, идти в экую божью волю – как бы греха не случилось…
– Ну, это другое дело. Грейтесь, грейтесь. Я не прячусь ото всех, как вон эта шельма-купчина. Бочонок! Сорокоуша! Засел за псами и сидит, никого не пускает. Не пустил ведь?
– Не пущает, батюшка…
– Ну, я знаю… Подлец! Дать доверенность – и вдруг: «Не принимаю». Рюмки водки шельме жалко… адвокату своему! Чьи будете?
Присяжные сказали.
– Присяжные? Каково! – удивился помещик и быстро ушел на другую половину, однако ж скоро вернулся, но уже закусывая что-то соленым огурцом. Присяжные все еще боялись расположиться как нужно.
– Переобуться позвольте, ваше бл-дие.
– Переобуться? Можно, можно! – говорил он равнодушно, прожевывая огурец. – А повестки есть?
– При нас.
– Покажи.
Он протянул руку. Лука Трофимыч засуетился, полез за пазуху и, отвернувшись в сторону, вытащил из кожаного мешка повестки.
– Хорошо, хорошо… Вижу, что в порядке.
Помещик стоял посреди комнаты, попыхивал в трубку и хладнокровно обводил их глазами. Присяжные стали разуваться. Помещик растопырил ноги и поместился против них.
– Гм… оборы! – говорил помещик, попыхивая из трубки.
Мужики снимали лапти и сапоги.
– Гм… лапти! – продолжал он.
Мужики развертывали тряпки.
– Гм… онучи.
Мужикам становилось неловко. Но помещик вдруг повернулся и снова скрылся за сенцы.
– А он, нужно так полагать, прожженный! Он в лаптях-то наших теперь, может, хлеб себе усматривает.
– Чего дивить! И в лаптях, братцы, они, эти ходоки-то, корм себе провидят.
Присяжные, распоясавшись, сидели, забившись в угол, и, поворотившись к стене, закусывали.
Вошел старик, отворявший им калитку, седой, в больших валеных белых сапогах и рваном полушубке; кряхтя и сгорбившись, уселся он около двери, на краешек скамьи, держась за нее старческими трясущимися руками.
– Чьи, старичок, будете с хозяином-то? – спросили присяжные.
– Проходимцы, – сердито отвечал старик.
– Звание хорошее, – заметил Недоуздок. – Прыток он очень!
– Кто ноне не прыток! Нас, дураков, много. Насулят всего и званиев разных пожалуют, только горбы подставляй… Горбы-то у нас здоровые. Прыгай да прыгай, осаживайся, как тебе будет лучше… Мы готовы завсегда – повезем…
– А как он у вас прозывается?
– Парамошкой прозывают… По шерсти и кличка.
– Ничего, ласково прозван.
– Он не обидчив. Вот купца-соседа (благоприятель нашему-то) и хуже прозвали, да ничего. Даже доволен.
– За что ж это их?
– А за хорошие дела. Мало им стало у мужиков хлеб на корню скупать, так они кабачков настроили, а около больших волостей да фабрик притончики веселые завели… Восемьдесят лет прожил, а в таких притонах в нашей стороне никто не нуждался.
Речь старика прервал пришедший гость.
– Пути сообщения… нну! «Пожалуйте в гласные…» Да как же тут, когда ежели на мосту зимой провалился?.. Одна лошаденка – и та ногу повредила! – говорил в волнении, скидая с себя овчинную шубу, отряхаясь, отплевываясь, отфыркиваясь, снимая с бороды сосульки, низенький, толстенький, пузатенький человек, в длинном кафтане, подпоясанном широким поясом, и в шапке с длинными ушами. – Парамон Петрович у себя?
– Обедает.
– Ну, ладно… А ты что ж, братец, сидишь?.. Л еще старик, умирать собираешься! Нет чтобы пойти да посмотреть: как, мол, он приехал, где у него лошадь-то? Нет, в вас этого послушания не ищи… На-ка, поди прикрой ее кошмой…
Старик ворча вышел, а приезжий не переставал суетиться; ходил он по комнате скоро, вприпрыжку, бегал глазами с предмета на предмет, морщился, гримасничал и то и дело что-нибудь переворачивал, перекладывал, рылся за пазухой.
– Умирать пора, в гроб смотрит, а об церкви не подумает. Заржавела душа-то… 0-ох, господи! Не бойсь, это не купцы!.. Чего? А вы кто будете? Чьи? – спрашивал он присяжных как будто мимоходом, всецело занятый тем, что у него в длинных больших карманах и за пазухой.
– Присяжные мы.
– Что ж не кланяетесь? Отвалятся головы-то?.. Забывать стали? Гордыня обуяла?..
– Да ведь мы… признаться… как узнаешь? – сказали, подымаясь, присяжные.
– По одеждам видно, что не мужик… Костюм на что-нибудь дан! Много в вас этой своеобычности… Вы бы вот с господ купцов примеры-то брали: как они – с уважением, благочестием, доброхотством… Даром, что капиталы имеют… Зато и награждены… А вы что? Лапотники, а смирения ни на грош!.. Чего?
– Просим, мол, извинить, – проговорил Недоуздок. – Не всмотрелись сразу…
– То-то! Присяжные! А что такое присяга? А? А ежели церковнослужитель навозу на поле повозить попросит, так двери на запор, оглобли воротить? Чего? А как восьмая заповедь читается?
– Мы, батюшка, по пальцам-то не происходили… Учил это нас, признаться, писарь, да думали, чего, мол, тут по пальцам-то высчитывать!
– Все вы такие… У вас учителя-то без сапог ходят, сами навоз возят… Чего? А где об церкви радение? К духовному сану почтение? Сначала бы вот об этом… Были ли на духу-то? Вот бы что заставлять нужно… «Увещавайте! На то вы и учители!» Легко говорить! А где поддержка?
– А! Это вы, Кузьма Демьяныч Бессребренник! – прожевывая остаток обеда, приветствовал приезжего помещик. – Должно быть, дело не хвали… А?.. Ежели в эдакое время не позадумались навестить…
– Душа-с скорбит, Парамон Петрович! Вот все с ихнею братией… Житья нет нынче… Просто звери стали!
– Они нынче судьи… Ну, что? Идете? – обратился Парамоша к присяжным. – Пора, пора… Отдохнули, обогрелись у меня…
– Много благодарствуем… Отошли будто немного…
– То-то… Добрых людей не забывайте… Помещик Парамон Петрович Перчиков – всякий знает! Дел не будет ли? О разделах, о побитии…
– Будем помнить.
– У односельцев не будет ли? Посылайте… Вот, мол, по дороге в округу… На самом, мол, пути адвокат живет, Перчиков… К нему, мол, толкнитесь…
– Уважительный барин! – прибавил Бессребренник, доставая из мешка за ногу замороженного поросенка.
– Душа, мол, человек… И недорого берет, как по крестьянству сподручнее… Даже под расписку… Берет зерном, крупой…
– Слушаем-с, – отвечал степенно и «обстоятельно» Лука Трофимыч.
– Яйца, кур, гусей…
– Слушаем-с.
– Поросят… Все, мол, берет… Потому – хозяйством заводится…
– А каков поросенок-то, Парамон Петрович! Словно малый овен, – крикнул Бессребренник, тютюшкая и подкидывая на руках поросенка. – Где тетенька-с?.. Деревенский гостинчик…
Присяжные вышли из усадьбы помещика Парамоши и стали пробираться через глубокие сугробы к трактовой путине.