Наступила осень. По утрам в горах иней покрывал сединой травы, и хотя полуденное солнце пыталось им возвратить молодость, но бурый цвет смерти и разложения с каждым днём все больше сменял жизнерадостную зелень степей и лесов.
Настала пора возвращаться к зимовью в аулы, но начатое неподчинение начальству грозило тем, что на зимовки сразу нагрянут солдаты, стануть брать лошадей, а может быть, и людей. Многие уже раскаивались в том, что ушли в горы, а не погнали сразу лошадей. Но вместо того чтобы решиться на что-то, башкиры ещё оттягивали время, оставаясь на горном кочевье.
Юлай призвал к себе стариков на совет; сварил большого барана. Долго сидели старики, обдумывая, что делать, и наконец решили сменить ещё раз место кочевья и двинуться ближе к зимовке, а там уж разведать, что собирается с ними делать начальство.
И вот едва основались шайтан-кудейцы на новом кочевье, как женщины, выйдя доить кобылиц поутру, увидали с горы приближающихся к кочевью солдат. Подруги кочевников не хуже мужчин умели скакать верхом. Одна из них мигом примчалась к кошу Юлая.
— Солдаты! — тревожно выкрикнула она. — Солдаты едут, агай!..
Солдаты были ещё далеко, когда высланные в дозор сыновья старшины Сулейман и Ракай убедились, что женщины были правы, что не страх обманул их. Солдат было семь человек, они ехали не очень спеша. За плечами у них были ружья, на головах кивера.
На всякий случай Юлай приказал сгонять в лощину к речке коней, чтобы сказать, что кони готовы, их только осталось отправить, куда укажет начальство.
Сам Юлай пошёл одеться по форме торжественно, как полагалось при встрече начальников. Он волновался, не так пристегнул саблю, долго не мог нацепить медаль, раздражённо покрикивал, чтобы скорее кололи барана и варили мясо… Но все успелось, всё было сделано, когда наконец появились солдаты и с ними писарь, который успел их встретить, будто бы невзначай.
Разодетый, торжественный старшина вышел из коша на зов Бухаира.
— Капрал к нам с какой-то бумагой, Юлай-агай, — почтительно поклонился Юлаю писарь.
Капрал и солдаты сошли с лошадей, солдаты построились в ряд. При взгляде на них Юлаю стало не по себе — сразу припомнился тот день, в который была сожжена их деревня. Однако на этот раз солдат было мало. Семеро солдат не посмеют напасть на народ. Эта мысль несколько успокоила старшину. Капрал вышел вперёд, вынул из сумки пакет с сургучными печатями.
— Ты старшина… Шай-тан-Ку-дей-ского юрта, Юлай Аз-на-ли-хов?.. — с трудом прочёл капрал на пакете.
— Я — старшина Юлай.
— Салам-алейкум, старшина! — дружелюбно приветствовал капрал.
— Здравия желаю, капрал! Здорово, солдаты! — молодецки выкрикнул по-русски Юлай и протянул руку капралу. — Я сам, ведь сказать, капрал, как и ты. В поход гулял много… В чужой стороне гулял. Прусский царь Фридкагонял!
— Ещё раз, коли так, здоров, камрат! — весело воскликнул капрал, второй раз пожав руку Юлая.
— Ещё раз здоров, камрат! — отозвался Юлай. — Ну, какой там бакет притащил?
— Держи бакет. Прочтёшь — сам узнаешь.
Юлай принял пакет, почтительно поглядел на красные сургучные печати, надорвал край и подал писарю.
— Читай-ка…
— «С получением сего указа тотчас, немедля, надлежит тебе, старшине Юлаю, собрать своего юрта лучших жигитов сотню, одвуконь, в сёдлах с сайдаками, стрелы да пиками…» — читал Бухаир. — А много ведь будет сотню, — сказал он капралу, прервав чтение. — Мы и так ведь злодея поймаем: недалеко искать-то — все знают! Гляди-ка, начальник капрал, что я нашёл…
Бухаир сунул руку за пазуху и торжествующе вынул кандалы с распиленными наручниками.
— Наверно, недалеко ушёл вор! — сказал он.
У Юлая стеснило дыхание. Как ни раздражал его Салават своим упорством в выдаче русского беглеца, он надеялся, что тот сам уберётся с кочёвки. Предательство писаря ставило под угрозу не только Салавата, но и его, старшину, чей сын оказался укрывателем беглеца. Юлай силился что-то сказать, но слова не шли в голову. Он вдруг вспотел от волнения.
— Раз цепи ведь снять изловчился, теперь его где поймаешь! Теперь не поймать!.. — пробормотал старшина.
— Я знаю, в какой стороне искать! Вон там! — указав в сторону Салаватова коша, злорадно сказал писарь. — Никуда не уйдёт!
— Плохой ты, писарь, угадчик! — с насмешкой прервал капрал. — Какое нам дело, что ты железки нашёл! Кто потерял, тому, знать, ненадобны больше! А ты нашёл — твоё счастье: надень на себя да носи!.. Читай-кося лучше бумагу!
— «…с сайдаками, стрелы да пиками, и привести тех сто жигитов самолично к ратной её величества государыни службе на Стерлитамакскую пристань, к его высокоблагородию асессору Богданову…»
— Вот и опять, старшина, воевать пойдёшь! — весело воскликнул капрал.
— Нам воевать ведь не ново дело! Начальство велит — и пойдём, да с кем воевать-то? — спросил Юлай, у которого отлегло от сердца. — Всю, что ли, писарь, бумагу читал?
— «…асессору Богданову, — продолжал Бухаир, — против бунтовщика и вора, беглого донского казака Емельки Пугачёва, который предерзко, приняв на себя лжесамозванное именование покойного императора Петра Третьего Фёдоровича, возмущает толпы воровского сброда против законной государыни нашей божьей милостью императрицы Екатерины Алексеевны…»
— С немцами воевал ведь, значит, а нынче как — с русскими воевать, выходит?! — в недоумении развёл руками Юлай.
— Что врёшь? — строго одёрнул капрал. — На воров зовут — не на русских!
— «Памятую твою, старшины Юлая, воинскую службу и милостивое награждение тебя медалью, настрого указую вести свою сотню без проволочки…» — продолжал читать Бухаир.
— Мы службу ведь знаем! — тронув свою медаль и выпятив грудь, гордо сказал Юлай.
— «…а старшинство твоё и юртовую печать препоручить, до возвращения твоего, юртовому писарю… — Бухаир остановился, словно не веря своим глазам, ещё раз всмотрелся в бумагу и с гордым самодовольством внятно прочёл: — юртовому писарю Бухаиру Рысабаеву…»
Захлебнувшись восторгом, писарь смотрел в бумагу. Буквы и строчки прыгали перед его глазами…
— «…писарю Бухаиру Рысабаеву!..» — ещё раз, громче прежнего прочёл он.
— Вся, что ли, бумага? — спросил Юлай. Он почувствовал, что Бухаир уже не покинет старшинства, если усядется надолго его заменять. Кровь бросилась в голову старшине… Но, может быть, там, в конце злосчастной бумаги, есть что-нибудь, что спасёт. Ведь бумаги начальства хитры. Часто в самом конце бывает такое, что все повернёт на другой лад. — Вся, что ли, бумага? — строго спросил он ещё раз писаря.
— Нет, ещё тут, — смущённый и сам откровенностью своего восторга, пробормотал Бухаир. — «А с тех, кто пойдёт с тобой в поход, по указу Исецкой провинциальной канцелярии лошадей на заводы не брать да с их отцов и братьев и с матерей и с жён та налога слагается ж…»
— Вот спасибо, капрал! Народ рад будет, значит! — с искренней радостью поклонился Юлай капралу, словно он сам написал бумагу. — Ладно, что лошадей-то слагают… Айда кумыс пить, капрал. Идём, что ли! — позвал старшина.
В большом казане уже варился отъевшийся жирный баран. Собаки с рычанием растаскивали в стороне его кишки. В двух женских кошах старшинской кочёвки хлопотали над лакомствами. Солдаты мирно составили ружья в козла, разнуздали своих лошадей и развалились возле костра перед кошем старшины, дымя табаком. Осеннее бледное солнце разогрело поляну над речкой, и всем были радостны прощальные тёплые лучи, которые оно посылало с холодеющего неба…
Но за хлопотами не сходила печать трудных дум со лба старшины Юлая. Он видел, как Бухаир вертелся возле капрала, что-то рассказывал ему, и боялся предательства писаря: «Как ведь знать, а вдруг сговорит, собака, солдат на облаву на беглеца!» — опасался Юлай.
* * *
Прошло уже больше недели, как беглый солдат Семка покинул кош Салавата, но Салават по-прежнему делал таинственный вид, не впускал к себе в кош приходивших людей. Он сам хотел столкновения с Бухаиром. Салавату казалось, что нужно в открытом бою померяться с писарем силой, и он выводил из терпения Бухаира, считавшего, что беглец продолжает жить у Салавата на кочёвке.
Салават видел, что его влияние на башкир утеряно: в его кош перестали ходить гости, даже его песня по вечерам привлекала только немногих, а с тех пор, как у него поселился русский, с ним, и встречаясь, не очень стремились заговорить и спешили пройти мимо.
И вот рано поутру на новом месте кочёвки прискакал к Салаватову кошу Кинзя.
— Солдаты! — выкрикнул он, распахнув полог. — Беги, Салават!
Салават сел на своей постели.
— Ты тоже бежишь? — спросил он.
— Я!.. Нет, конечно… — растерянно пробормотал Кинзя, недоумевая, зачем же бежать ему.
— А Бухаир?
— Нет, наверно, — ответил Кинзя.
— А мне зачем? — сказал Салават и, натянув на себя одеяло, закрыл глаза.
— Салават! — в отчаянии за легкомысленного друга крикнул Кинзя. — Писарь предаст тебя!
Если бы Амина была здесь, Кинзя нашёл бы себе союзницу, но она доила кобыл — её не было в коше.
Кинзя забормотал, тормоша Салавата и не давая ему спать:
— Салават, солдаты, солдаты! Все знают, что ты не велел давать лошадей и увёл народ в горы…
— Я готов! — внезапно вскочив, выкрикнул Салават. — Где солдаты?
— У твоего отца.
— Бери Амину, вези скорей к матери, — приказал Салават, роясь уже в большом сундуке.
— Чего ищешь? Боги скорей. Беги в чём есть, я тебе привезу все, куда ты укажешь, — твердил в тревоге Кинзя.
Он волновался за друга больше, чем сам Салават за себя.
— Что я, заяц?! — сказал Салават. — Довольно уж бегал.
Он вынул со дна сундука кольчугу и мигом её натянул на себя. Он приготовил сукмар и кинжал, лук, и стрелы, и боевой топор.
Амина, войдя, увидела приготовления к бою.
— Война?! — в страхе вскричала она.
— Садись на коня. Кинзя проводит тебя к матери! — коротко приказал Салават.
— А ты?
— Скорей! — вместо ответа заторопил Салават. — Если солдаты узнают, что ты мне жена, они обидят тебя.
Салават взглянул в сторону кошей. Оттуда вздымалась пыль — мчался всадник.
— Проедете тут, — указал Салават в сторону, противоположную кочевью, — тут лесом никто вас не встретит.
— Я мигом вернусь, Салават, — шепнул, уезжая, Кинзя.
Салават остался в коше один. Он осмотрел ещё раз оружие и взглянул на спешившего к его кошу скакуна, но не мог узнать всадника.
На всякий случай он приготовил стрелу и вдруг разглядел женщину… Ещё миг — он узнал Гульбазир. Она мчалась к нему во всю мочь; конь её не скакал, а словно стлался по воздуху.
Она удержала коня, подскакав вплотную, и Салават подхватил её и спустил с седла.
— Ты ко мне?! — не скрывая радости и восхищения, воскликнул он, держа её за плечи, глядя в её лицо.
— Где твой русский? Солдаты пришли на кочёвку, — торопливо сказала она.
— Я готов их встречать, — ответил Салават.
— Спасайся скорей! — крикнула девушка.
— От тебя? — со смехом спросил Салават. — Я не вижу других врагов.
— Смотри! — указала она.
И Салават увидал десяток всадников, мчавшихся от кочёвки старшины.
— Спасайся туда, — указал Салават девушке ту же тропу, что Амине с Кинзей.
— А ты? — спросила Гульбазир тем же тоном, как Амина, и столько же тревоги было в её голосе.
— Гости ко мне. Надо ждать, — с усмешкой сказал Салават.
Она поняла его.
— Твоя жена ускакала. Я буду прислуживать за столом и подносить угощение, — ответила Гульбазир, складным движением выдернув из его колчана стрелу и подавая ему.
— Рустамбай не простит тебя, девушка, — сказал Салават. — Твой отец тебя проклянёт. Уезжай обратно — никто тебя не увидит.
— Я буду с тобой до смертного часа, — сказала она, глядя восторженно на Салавата. — Когда на Кильмяка-батыра напали киргизы, его сестра всю ночь подавала ему стрелы, пока они оба не пали в бою.
Всадники стремительно приближались к Салаватову кошу. Стрелы уже могли их достичь, но вдруг Салават узнал в них башкир.
— Свои, — прошептал он в испуге. — Спрячься скорее!..
И Гульбазир, не страшившаяся солдат, как испуганная лисица, скользнула за кош, вскочила на своего конька, и Салават услыхал только удаляющийся хруст под конскими копытами…
Десяток всадников, примчавшихся от кочёвки Юлая, были старые друзья Салавата. Они поняли писаря и вернулись к другу. Писарь их уверял, что Салават крестился и стал русским, но вот появились солдаты, и Бухаир подскочил к их начальнику, что-то нашёптывает ему, Бухаир угодливо вытащил из-за пазухи цепь, чтобы предать Салавата русским солдатам… Они мигом поняли, что Салавату грозит опасность. Не писарь ведь — Салават натянул лук Ш'гали-Ш'кмана, это он не хотел давать лошадей на заводы. Салават стал первый звать в горы весь юрт… И юнцы, не дождавшись, когда станут читать «бакет», вскочили по сёдлам, чтобы оружием защитить Салавата.
— Не дадим в обиду тебя, Салават! — закричал Абдрахман.
— Мы все за тебя! — зашумели Вахаб и Юнус.
— Веди на солдат!.. — возбуждённо требовали юнцы.
Кинзя тоже примчался обратно. У всех у них в руках были луки, сукмары и топоры. Они считали, что час восстания пробил. Все были готовы к битве, и не хватало только врага. Они не знали того, что возле коша Юлая уже мирно варится бишбармак, что солдаты спокойно беседуют со старшиной, что там же сидят мулла, и Рустам, и Бурнаш, ожидая старшинского угощения…
Салават растерялся, ещё не решившись, что делать с «войском», которое вдруг явилось само, без призыва, в жажде сражения, как вдруг со стороны кочевья вместо отряда солдат появился ещё одинокий всадник, и все признали в нём старшину.
— Вы приготовились на войну, жягеты? — спросил, подъехав, Юлай. — Скоро собрались. А ты за начальника, Салават?! Война ждёт вас, дети. Завтра поедете все на войну.
— А где солдаты? — спросил Салават.
— Солдаты сидят у меня, угощенья ждут. Бумага пришла: кто пойдёт на войну, с того лошадей не берут, слава богу…
— Против кого воевать? — спросил молодой Абдрахман.
— Беглый казак Пугач назвался царём и бунтует против царицы. Царица зовёт на него башкир. Поезжайте все по своим кочевкам, зовите ко мне отцов и сами — назад ко мне, — приказал старшина молодёжи.
Юнцы присвистнули и поскакали…
Когда Салават и Юлай остались наедине, старшина обратился к сыну:
— В бумаге написано — мне самому вести вас на войну, а на Бухаирку оставить моё старшинство, — сказал Юлай.
— Вот рад небось писарь? — с усмешкой спросил Салават.
— Не видеть мне больше старшинства, сожрёт ведь меня Бухаирка, — говорил сокрушённый Юлай. — Я стар, Салават, а ты удалец и батыр, ты бывалый — веди удальцов!.. Пойдёшь, а? — несмело спросил он.
— Воевать за царицу?! — вспыхнув, переспросил Салават. — Не нам воевать за все. Другие цари с нас брали мех соболей, лисиц, горностаев, а всё же не разоряли дотла, другие цари требовали копей — мы давали, а кто из царей кабалил башкир в крепостные, кто, кроме этой царицы, людей отдавал аулами в рабство заводам?! Не нам, атай, воевать за царицу!..
— Войско — не рабство, сын, — возразил старшина. — Война ведь всегда призывает башкир. Я сам воевал в чужих землях, начальником был. Бабушка Лизавет-царица дала мне медаль, деньгами дарила, велела забыть, что я был в мятеже, а теперь я в почёте — сам знаешь. Так и ты: хорошо повоюешь — никто не потребует с тебя лошадей, никто не потащит тебя на заводы, никто не вспомнит набег на плотину…
Они подъехали к кочевью Юлая, сошли с лошадей позади старшинского коша.
— А если царь победит царицу?! — понизив голос, сказал Салават. — Тогда меня царь наградит за то, что я вёл башкир против него?
— Не царь, Салават! — убеждённо воскликнул Юлай. — Он ведь беглый казак, самозванец.
— А если он победит? — настойчиво продолжал Салават.
— Царицу нельзя победить. Ты не знаешь, какая сила войско царицы, а я видал, Салават, я знаю, я войско видал на войне…
— Атам, я слыхал, царь обещает волю для всех народов, — проникновенно сказал Салават. — Все народы пойдут за такого царя. У него будет войско ещё сильнее. Он велит показнить всех, кто против него… Я встречал людей, которые сами с ним говорили…
Старик удивлённо взглянул на сына.
— Когда волю всем обещает, то, может, не самозванец, как ведь знать!.. Давно уже бумагу писали, что царь-то помер, а может, ведь жив!.. Пока нам нынче царица велит сто жягетов набрать, а там видно ведь будет — кто из них царь настоящий!..
— Ладно, атам, я за тебя поеду, — согласился вдруг Салават.
— Юлай-агай, — внезапно вмешался оказавшийся тут же за кошем писарь, — я читал ведь бумагу, которую привезли солдаты. Там сказано, что ты должен сам повести жягетов.
— Я стар стал уж, писарь, — со всем простодушием возразил Юлай. — Куда старику на войну. Сын Салават поведёт жягетов.
Писарь побагровел от злости. Мысленно он уже стал юртовым старшиной.
— Начальник велел ведь! Написано, чтобы вёл старшина!.. С меня спросят: скажут, что писарь не так прочитал бумагу!.. — выходя из себя, закричал он.
— Ты так прочитал, Бухаир, — твёрдо сказал Юлай. — Ты такой уж ведь грамотный, значит. Всегда все бумаги читаешь верно. Там писано, чтобы ты старшиной остался, пока я в поход пойду, а я в поход не пойду. Сын пойдёт, а я дома останусь, и ты старшиной не будешь. Вот то-то!..
— Салават какой сотник? Какой он начальник?! Он беглых держит!.. — взбешённый, кричал Бухаир. — Если ты, старшина, сам идти на войну боишься, уж лучше я сотником стану.
— Моё слово твёрдо, парень, — отрезал Юлай. — Когда Салават захочет, он может тебя переводчиком взять под начало. Я тебя отпущу, Бухаир…
Юлай, не слушая больше писаря, подошёл к солдатам. Вокруг них собралась большая толпа башкир. Бишбармак был готов, и женщины начали раскладывать мясо в широкие деревянные чашки.
Башкир, понимавших по-русски, было немного, и солдаты разговаривали знаками, объясняя своё семейное положение столпившимся возле них башкирам. Тут были и молодые парни, которым завтра предстояло идти в поход, и старики, их отцы.
Встревоженные слухами о предстоящем военном походе, жены и матери тоже собрались со всего кочевья в женский кош старшинской кочёвки; самые важные из них были приняты в особом коше белого войлока, принадлежавшем первой жене Юлая, матери Салавата.
Видя, что все уже собрались по его приглашению, старшина, прежде чем приступить к трапезе, обратился ко всем гостям.
— Аксакалы, жягеты! — сказал он. — На государыню мать-царицу — беда: беглый казак Пугач её обижает — царём себя объявил. Царица-мать призывает башкир на помощь. Когда мать помогать зовёт, дети сами всякое дело бросают — на помощь бегут. Нас мать зовёт, дети. Сам я стар. Сын Салават за меня поведёт. Удалец удальцов поведёт. Только весть услыхал — кольчугу надел, лук и стрелы взял, сукмар у седла, пика у стремени. Иди сюда, сын, — подозвал старшина.
Салават подошёл, не зная ещё, что хочет сделать отец.
— Вот тебе моя сабля, — сказал Юлай и, сняв с себя саблю, прикрепил её к поясу Салавата. — Вот плётка моя, с ней я в прусской войне воевал, много чужой земли на коне проехал, — сказал Юлай, прицепив к поясу Салавата плётку. — А вот медаль моя. Мне её бабушка Лизавет-царица дала, — заключил старик, отколов и медаль со своей груди. — Не осрами её, парень: смело сражайся.
Салават вынул саблю из ножен, поцеловал клинок.
— Твоя сабля, атай, всегда будет рубиться только за правду, — сказал он торжественно.
* * *
Ночь проскользнула быстро. Уже на рассвете Салават чистил сбрую, он ходил одетым в кольчугу, и ему нравилось чувствовать её тяжесть.
— Вот уже и чужой Салават, — говорила Амина. — Голову приложишь к груди, а грудь чужая — железная.
— Железо лучше сохранит твоего Салавата, — успокаивал он её.
Салават ласково болтал с Аминой, пока у коша не раздался топот коней.
— Кинзя приехал. Прощай, Амина. Прощай, не плачь, Амина! — Салават обнял её.
Быстро он доехал вместе с Кинзей до коша Юлая. Перед кошем уже толпились всадники.
Салават пришпорил аргамака и выехал вперёд. Зелёная шапка, опушённая соболем, красовалась на его голове, чуть сдвинутая на затылок. Юлай стоял у входа. Многие женщины, пришедшие провожать сыновей, плакали. Сыновья старались быть веселей.
— Все как один. Вот каких солдат дали царице шайтан-кудеи, гляди, капрал! — говорил Юлай.
Писарь стал выкликать отправляющихся в поход, и те, кого называл он, громче, чем нужно, отзывались.
— Салах Рамазан-углы! — кричал писарь.
— Бар![13] — отвечали из толпы.
— Сафар Зайнулла-углы!
— Бар!
— Ахмет Магометзян-углы!
— Шунда![14]
Когда все были перечтены и оказались налицо, писарь доложил, что все собрались.
Юлай сказал:
— С богом!
— Аллах сохранит вас! — громко произнёс мулла.
— Хош! — крикнул Салават.
— Хош! Хош! — стали перекликаться всадники с толпой.
Послышался плач в толпе женщин.
Салават выпрямился в седле и натянул удила.
— Айда! — лихо воскликнул он и тронул коня.
— Айда! — грянула вся ватага, и сотня коней пустилась вперёд не спеша, потому что сзади гнали гурт молодых баранов, взятых с собой в пищу.
Солнце скрылось уже за горами, и сумерки выступали из-за камней и из травы, а отряд неустанно ехал вперёд.
Поднималась луна и сзади бросала тени под ноги коней. Впереди встала тёмная туча, закрывшая половину горизонта.
— Под дождь едем. Пора ночевать! — крикнул кто-то сзади.
Салават поглядел на небо.
— Пристанем у Сюмских пещер, — сказал он. — Теперь близко.
Вдруг он заметил белую полосу в небе, белый столб справа от себя, почти у самого края тучи, и такой же белый светящийся столб слева. «Что бы это такое было?» — подумал он и снова взглянул — и уже два столба выросли, соединились, срослись в дугу желтоватого и синеватого цветов. Радуга!
Салават обернулся назад, к воинам.
— Радуга! — крикнул он. — Радуга — мост к победе! — И он протянул руку по направлению к «мосту».
Он знал, к какой победе ведёт этот мост, знал, что делать и куда ехать, но эта сотня юнцов, посланных с ним на помощь царице, — что знала она?!
Всадники изумлённо глядели на радугу. Ночная радуга! Как-то никому из них за восемнадцать и двадцать лет жизни не пришлось видеть её никогда, и все они приняли её за предзнаменование, доброе или злое — кто знает! Первым назвал её добрым знамением Салават, и все поверили, хотя никто не знал, о какой победе он думал…
Сборы, отправка — всё было стремительно. За горестями расставания, за неожиданностью далёкого похода некогда было подумать о том, куда и зачем их послали… Салават, их герой, певец, бунтовщик, скиталец, вёл их, скача впереди других на голубом арабском коне, и этого было достаточно, чтобы спокойно скакать к славе и подвигам. Самое слово «война» было овеяно сладкой мечтой юности. Ехать на настоящую войну казалось им сбывшейся грёзой, и потому все были немногословны и молчаливо возбуждены собственными переживаниями без размышлений. Их призывали драться с казаками. Что были для них казаки? Русские, неверные, христиане… Отцы, деды и прадеды бились с «неверными», и песни и сказки о дедах передаёт народ — значит, битвы с ними послужат к славе. Это были даже не мысли, а смутные обрывки их, перепутанные с мечтами о девушках, о почёте возвращения, о подвигах, храбрости…
Только отдых и ночлег, охлаждающий пыл, возбуждённый походом, могли окончательно разбудить мысли, вопросы и призвать к ответу спокойную рассудительность.
Из всех лишь один Салават с самого начала сознавал, что каждый шаг приближает его не только к войскам царицы, но и к войскам восставших яицких казаков, против которых послали башкир. Лишь он, бродяга, изъездивший и исходивший казачьи места, знал скрещения дорог и троп и заранее думал о том, на каком перекрёстке вернее и безопасней свернуть с назначенного пути. Но он решил, что никому не откроет своих замыслов до того самого часа, когда не станет уже дороги назад. Тогда на последнем ночлеге он скажет им всем: «Башкиры, я не веду вас против царя. Мы пойдём вместе с ним против царицы, против заводчиков и бояр…»
Бодро ехала сотня всадников.
Под луной впереди заструилась серебром река Сюм. Взяв на седло по овце из стада, захваченного с собою в путь, башкиры приготовились к переправе.
Они растянулись в цепь, в кони, войдя в воду, жадно тянули студёную влагу. Когда же они напились, снова Салават громко крикнул:
— Айда-а!
И, борясь с течением, широкими и сильными грудями бросились кони резать быструю струю. Несколько минут только всплёскивала вода в ночи, фыркали лошади да жалобно кричали испуганные ягнята и взрослые овцы, лёжа на спинах коней, впереди сёдел. Но вот первый аргамак вышел на берег, а за ним и другие.
— Гей-на! — выкрикнул Салават и помчал впереди отряда бодрого от студёной сентябрьской воды вопя.
— Гей, гей! Айда-а! — И сотня всадников, не снимая живой клади с сёдел, помчалась вскачь, чтобы согреть коней, и ночная радуга вставала впереди них за горами, как светлые ворота в ночь будущего — мост к победе. Сзади луна освещала их путь.
Они ехали не один, не два дня. С перерывами, с передышками, с остановками, они подвигались медленно. Казалось, по мере приближения цель теряла свою притягательную силу; война перестала так безотчётно манить юношей. Размышления и беседы родили сомнения в головах и сердцах жаждущих славы…