О надписи к портрету Чаадаева

Вот жизнь Михаила Яковлевича Чаадаева (1792--1866) полна загадочности. До сих пор она продолжает вызывать живейший интерес среди исследователей и почитателей его великого брата Петра Яковлевича (1794--1856).

Близкий друг И. Д. Якушкина, о котором трогательно заботится во время его ссылки, двоюродный брат декабриста Ф. П. Шаховского и хороший знаковый С. И. и М. И. Муравьевых-Апостол, он вдруг уходит от жизни, покидает навсегда Москву в 1834 году (дружба с братом к этому времени совсем порывается) и, как в затворе, избегая встреч с окружающими помещиками, безвыездно {За свое 82-летнее пребывание в с. Храпунове, М. Я. Чаадаев один раз только ездил, в 1850 году, на несколько дней в г. Арзамас, да три или четыре раза посетил свой уездный город, отстоящий от его имения в 8 верстах.} живет до дня своей смерти в своем родовом имении с. Хрипунове, Ардатовского у., Нижегородской губ.

Здесь, управляя большим имением, вникая во все его мелочи, изредка переписывается с братом лаконическими письмами {П. Я. Чаадаев быстро прожил свое большое состояние, а Михаилу Яковлевичу приходилось поддерживать брата материально до конца его дней.} (на похороны брата не едет) и учтиво-однообразными с тетушкой своей княжной Анной Михайловной Щербатовой, проживавшей в Дмитровском у., Московской губ.

В своем добровольном катания днями просиживает в мезонине, в своей огромной библиотеке, за выписями из различных книг и журналов материалов для своего предполагаемого сочинения "Об обязательной ренте" и посуточно ведет дневник, вернее, записи эпизодического характера.

Среди этих записей имеется такая:

"1857 г., марта 2.

Надпись къ портрету, въ котором изображенъ покойный брать П. Я. Чаадаев в гусарском мундире, сочиненная, если не ошибаюсь, Віельгорскимъ:

Онъ высшей волею небесъ

Живетъ въ оковахъ службы Царской;

Онъ въ Риме быль бы Брутъ, в Афинахъ Периклесь,

А здесь он офицеръ гусарскій".

Тут же, на той же странице дневника, через запись, мы находим записанное Михаилом Яковлевичем 13 апреля 1857 г. полностью по памяти стихотворение Пушкина "Промчались годы заточенья" и под стихотворением: помню съ 1817 или 1818 года".

Эта запись от 2 марта 1857 года неожиданно для всех вскрывает нового автора знаменитой надписи к портрету П. Я. Чаадаева -- М. Ю. Виельгорского (1788--1856).

Можно ли поверить, что надпись к портрету П. Я. Чаадаева написана не Пушкиным, а Виельгорским?,

Конечно, да.

Никто так близко и хорошо не мог знать всех выдающихся событий из жизни П. Я. Чаадаева, как его единственный и родной брат, и такой факт, как надпись к портрету, если бы была она самом деле сделана Пушкиным, мог ли бы изгладиться из памяти М. Я. Чаадаева, обладавшего до последних своих дней живой памятью, особенно о событиях своей юности (помнит, например, наизусть стихотворение Пушкина "Промчались годы заточенья". с 1817 или 1818 г.). Конечно, он помнил бы и то, что автор надписи к портрету его брата был Пушкин, а не Виельгорский, если бы последняя была написана Пушкиным: имя Пушкина для М. Я. Чаадаева было, без сомнения, одним из дорогих ему имен, тем более, что Пушкин в эти годы, т.-е. 1817--1818, так близок был к его брату.

Ошибка со стороны М. Я. Чаадаева, хотя он и оговаривается "естьли не ошибаюсь", в данном случае по отношению к Пушкину невозможна. Самая оговорка, как несомненно ясно из контекста, касается только Виельгорского. М. И. Жихарев, двоюродный племянник Чаадаевых, в своей статье о П. Я. Чаадаеве ("Вестник Европы", 1871 г., No 7), где он цитирует эту надпись, указывает, что автором ее был Пушкин, но по его же собственному признанию портрета, под которым Пушкин сделал собственноручную надпись, он никогда не видал и не знает куда он девался, знал очень хорошую с него копию.

Была ли на копии снята и надпись, об этом М. И. Жихарев не упоминает. В 1865 году, М. И. Жихарев посылает М. Я. Чаадаеву свою работу о П. Я. Чаадаеве, напечатанную затем в 1871 году в "Вестнике Европы", на просмотр, и пишет ему: "ни чьим мнением, сколько вашим, я не дорожу по той естественной и простой причине, что никто, конечно, не может точнее решить, верно или нет, насколько подходяще к правде, изображен человек, столько и в стольких отношениях замечательный, в постоянном общении с который я провел свои лучшие годы и к которому, смею сказать, мы оба столько были привязаны".

Михаил Яковлевич так и не собрался ответить на это письмо, и рукописи со своими отметками Жихареву не вернул,

Присылка жихаревской рукописи, которую М. Я. Чаадаев прочел, не могла не напомнить ему о записи, сделанной в Дневнике 2 марта 1857 г., и если бы она была ошибочна, то без всякого сомнения Михаил Яковлевич ее поспешил бы исправить, так как дневник свой продолжал вести до самой своей смерти, постоянно в него заглядывал и время от времени вносил поправки.

Все это еще более подтверждает достоверность сделанной М. Я. Чаадаевым записи от 2 марта 1857 года.

Что же касается М. Ю. Виельгорского, то о нем мы знаем что дом его в Петербурге был одним из центров умственной жизни Петербурга 30--40 годов, что он был участником в создании одного куплета в шуточном "каноне" в честь М. И. Глинки. Участвовали в составлении этого канона, кроме него, Пушкин, Вяземский, Жуковский. Каждый из них написал по куплету.

До сих пор последователями Пушкина не установлено: первый ли куплет написал Виельгорский, а последний Пушкин, или же наоборот.

П. О. Морозов считает, что первый куплет написан Виельгорским, последний -- Пушкиным. С. А. Венгеров думает как раз обратное.

Кто из них прав -- дело будущих изысканий, но для нас интересно и здесь колебание между именами Виельгорского и Пушкина.

О Михаиле Юрьевиче Виельгорском П. А. Вяземский в стихотворении "Поминки" писал:

До невозможности он был разнообразен:

В нем с зрелой осенью еще цвела весна;

Но многострунный мир был общим строем связан,

И нота верная во всем была слышна.

Всего прекрасного поклонник иль сподвижник,

Он в книге жизни все перебирая листы

Был мистик, теософ, пожалуй, чернокнижник

И нежный трубадур под властью красоты.

И нет ничего удивительного, что "гениальный дилетант" (так называл Шуман Виельгорского) был автором знаменитой надписи к портрету П. Я. Чаадаева, тем более, что стих:

Он в Риме был бы Брут, в Афинах -- Периклес,

есть не что иное, как удачная перефразировка стиха И. И. Дмитриева к портрету Карамзина:

В Аркадии он был бы пастушком, в Афинах -- Демосфеном.

"Литературная Газета", No 6 , 1929