О собственныхъ ощущеніяхъ ничего не могу сказать.
Мнѣ помнится, что нанесенный мнѣ ударъ совершенно лишилъ меня способности мыслить и чувствовать. Я, конечно, не сознавалъ что со мной дѣлается, когда ко мнѣ подошелъ Бетереджъ, такъ какъ, по свидѣтельству его, на вопросъ: въ чемъ дѣло, я засмѣялся, и передавъ ему шлафрокъ, сказалъ, чтобъ онъ самъ разобралъ загадку.
У меня не осталось ни малѣйшаго воспоминанія о томъ, что было говорено между нами на берегу. Первая мѣстность, въ которой я снова ясно припоминаю себя, — ельникъ. Я вмѣстѣ съ Бетереджемъ иду назадъ, къ дому; Бетереджъ сообщаетъ мнѣ, что взглядъ мой прояснится, и его взглядъ тоже прояснится, когда мы хватимъ по стаканчику грогу.
Сцена перемѣняется, вмѣсто ельника — маленькая комнатка у Бетереджа. Мое рѣшеніе не входить въ Рахилинъ домъ забыто. Я съ благодарностью ощущаю прохладу, тѣнь и тишину комнаты: пью грогъ (вовсе невѣдомая мнѣ роскошь въ такое время дня), а добрый старый другъ мой подливаетъ въ него студеной, какъ ледъ холодной воды. При другой обстановкѣ напитокъ этотъ просто ошеломилъ бы меня. На этотъ разъ онъ возбуждаетъ мои нервы. «Взглядъ мой начинаетъ проясняться», какъ предсказывалъ Бетереджъ; и у самого Бетереджа тоже «проясняется взглядъ».
Картина, въ которой я изображаю себя, пожалуй, покажется весьма странною, чтобы не сказать больше. Къ чему прибѣгаю я на первыхъ порахъ въ такомъ положеніи, которое, полагаю, можно назвать безпримѣрнымъ? Удаляюсь ли я отъ всякаго общенія съ людьми? Напрягаю ли умъ свой къ изслѣдованію отвратительной несообразности, которая тѣмъ не менѣе изобличаетъ меня съ силою неопровержимаго факта? Спѣшу ли я съ первымъ поѣздомъ въ Лондонъ, чтобы посовѣтоваться съ высокосвѣдущими людьми и немедленно поднять на ноги сыскное слѣдствіе? Нѣтъ. Я принимаю предложенное мнѣ убѣжище въ томъ домѣ, куда войдти считалъ для себя униженіемъ, и сижу, прихлебывая водку съ водой, въ обществѣ стараго слуги, въ десять часовъ утра. Такого ли поступка слѣдовало ждать отъ человѣка, поставленнаго въ мое ужасное положеніе? Я могу дать лишь одинъ отвѣтъ: мнѣ было неазъяснимо отрадно видѣть предъ собой родное лицо старика Бетереджа, а приготовленный старикомъ Бетереджемъ грогъ такъ помогъ мнѣ, какъ едва ли помогло бы что-нибудь иное при полномъ упадкѣ силъ тѣлесныхъ и нравственныхъ, которому я подвергся. Вотъ единственное мое оправданіе, и затѣмъ мнѣ остается лишь удивляться неизмѣнному соблюденію собственнаго достоинства и строго-логичной послѣдовательности поведенія во всѣхъ случайностяхъ жизни отъ колыбели до могилы, которыми обладаетъ мой читатель или читательница.
— Ну, мистеръ Франклинъ, по крайней мѣрѣ въ одномъ нельзя сомнѣваться, оказалъ Бетереджъ, бросая шлафрокъ предъ нами на столъ и указывая на него пальцемъ, точно это было живое существо, которое могло его слышать:- начать съ того, что онъ вретъ.
Я вовсе не съ такой утѣшительной точки зрѣнія смотрѣлъ на это дѣло.
— Я не менѣе васъ обрѣтаюсь въ невѣдѣніи, точно ли я похитилъ алмазъ, сказалъ я:- но вотъ что свидѣтельствуетъ противъ меня! Пятно на шлафрокѣ, имя на шлафрокѣ — это факты.
Бетереджъ подвидъ со стола мой стаканъ и убѣдительно сунулъ его мнѣ въ руку.
— Факты? повторилъ онъ: — хватите еще капельку грогу, мистеръ Франклинъ, а вы отрѣшитесь отъ слабости вѣрить фактамъ! Подтасовка, сэръ! продолжилъ онъ, таинственно понизивъ голосъ:- вотъ какъ я объясняю эту загадку. Гдѣ-нибудь да подтасовано, — и вамъ съ вами слѣдуетъ разыскать это. Не было ли еще чего въ жестяномъ ящикѣ, когда вы опускали туда руку?
Вопросъ этотъ мигомъ напомнилъ мнѣ о письмѣ, которое лежало у меня въ карманѣ. Я досталъ его и развернулъ. Оно было въ нѣсколько страницъ убористаго почерка. Я съ нетерпѣніемъ взглянулъ на подпись въконцѣ его: «Розанна Сперманъ».
Какъ только я прочелъ это имя, внезапное воспоминаніе освѣтило мой умъ, а при свѣтѣ его возникло внезапное подозрѣніе.
— Постойте! воскликнулъ я:- вѣдь Розанна Сперманъ поступала къ тетушкѣ изъ исправительнаго пріюта? Розанна Сперманъ была когда-то воровкой?
— Безспорно, мистеръ Франклинъ. Что же изъ этого, съ вашего позволенія?
— Что изъ этого? Почемъ же мы знаемъ, наконецъ, что кто не она украла алмазъ? Почемъ мы знаемъ, что она не могла умышленно выпачкать мой шлафрокъ въ краскѣ…?
Бетереджъ прервалъ мою рѣчь, положивъ мнѣ руку на плечо:
— Вы оправдаетесь, мистеръ Франклинъ, это не подлежитъ сомнѣнію. Но я надѣюсь, что вы оправдаетесь не этимъ способомъ. Просмотрите ея письмо. Во имя справедливости къ памяти этой дѣвушки, просмотрите ея письмо.
Искренность, съ которою онъ сказалъ это, подѣйствовала на меня, и подѣйствовала почти какъ выговоръ.
— Вы сами составите себѣ сужденіе о ея письмѣ, сказалъ я:- я прочту его вслухъ.
Я началъ и прочелъ слѣдующія отрока:
«Сэръ, я хочу кое-въ-чемъ признаться вамъ. Иное признаніе, несмотря на то что въ немъ заключается бездна горя, можно сдѣлать въ очень немногихъ словахъ. Мое признаніе можетъ быть сдѣлано въ трехъ словахъ: я люблю васъ.»
Письмо выпало у меня изъ рукъ. Я взглянулъ на Бетереджа.
— Ради Бога, проговорилъ я:- что это значитъ?
Онъ, казалось, уклонялся отъ отвѣта на этотъ вопросъ.
— Сегодня утромъ, сэръ, вы были наединѣ съ хромою Люси, сказалъ онъ: — не говорила ли она чего-нибудь о Розаннѣ Сперманъ?
— Они даже не упомянула имени Розанны Сперманъ.
— Возьмитесь опять за письмо, мистеръ Франклинъ. — Я вамъ прямо скажу, что мнѣ вовсе не по-сердцу огорчить васъ послѣ того, что вамъ пришлось уже вынести. Пусть она сама за себя говоритъ, сэръ. Да не забывайте своего грогу. Для вашей же пользы, не забывайте грогу.
Я продолжилъ чтеніе письма.
«Мнѣ было бы очень позорно сознаться, еслибъ я оставалась въ живыхъ въ то время, когда вы будете читать это. Но когда вы найдете это письмо, я буду мертва, и покину землю. Вотъ что придаетъ мнѣ смѣлости. Даже могилы не останется, чтобы напомнить обо мнѣ. Мнѣ можно говорить правду, когда зыбучіе пески готовы схоронить меня, послѣ того какъ напишутся эти слова.
«Кромѣ того, вы найдете въ моемъ тайникѣ вашъ шлафрокъ, запачканный краской, и пожелаете знать, какъ это случалось, что спрятала его именно я? И почему я ничего не говорила вамъ, пока жила на свѣтѣ? На это у меня только одно объясненіе. Всѣ эти странности происходили отъ того, что я насъ любила.
«Я не стану докучать вамъ разказомь о себѣ или о о моей жизни до того времени какъ вы пріѣхали въ домъ моей госпожи. Леди Вериндеръ взяла меня въ исправительномъ пріютѣ. Въ пріютъ я перешла изъ тюрьмы. Посадили меня въ тюрьму за то, что я была воровка. Воровала я, потому что мать моя бродила во улицамъ безъ пристанища, когда я была еще маленькою дѣвочкой. Уличною же бродягой мать моя стала вслѣдствіе того, что джентльменъ, бывшій моимъ отцомъ, бросилъ ее. Нѣтъ надобности распространяться о такой обыкновенной исторіи. Она и безъ того слишкомъ часто разказывается въ газетахъ.
«Леди Вериндеръ была очень добра ко мнѣ, и мистеръ Бетереджъ также былъ весьма добръ. Они двое, да еще надзирательница въ исправительномъ пріютѣ, вотъ единственные добрые люди, которыхъ я встрѣчала во всю свою жизнь.
«Я могла бы прожить на своемъ мѣстѣ — не счастливо, — но все-таки прожить, не будь вашего посѣщенія. Васъ я не упрекаю, сэръ. Это моя вина, вся вина моя. Помните ли то утро какъ вы, отыскивая мистера Бетереджа, вышли къ намъ изъ-за песчаныхъ холмовъ? Вы показались мнѣ сказочнымъ принцемъ. Вы были похожи на суженаго, который является ко мнѣ. Я еще не видывала человѣка, столь достойнаго обожанія. Что-то похожее на вкушеніе земнаго счастія, котораго я никогда еще не знавала, взыграло во мнѣ въ тотъ же мигъ, какъ я увидѣла васъ. Не смѣйтесь надъ этимъ, если въ силахъ. О, еслибъ я могла дать вамъ почувствовать, какъ это нешуточно во мнѣ!
«Я вернулась домой, написала въ своемъ рабочемъ ящичкѣ ваше имя вмѣстѣ съ моимъ и начертила подъ ними узелъ вѣрныхъ любовниковъ. Тутъ какой-то демонъ, нѣтъ, лучше сказать, какой-то добрый ангелъ, шепнулъ мнѣ: «поди, поглядись въ зеркало». Зеркало оказало мнѣ… все равно, что бы то ни было. Я была слишкомъ глупа, чтобы внять предостереженію. Я все больше и больше влюблялась въ васъ, точно леди равнаго съ вами званія, или первая изъ всѣхъ красавицъ, которыми вы любовались. Я старалась, — Боже мой, какъ старалась! — чтобъ вы взглянули на меня. Еслибы вы знали какъ я плакала по ночамъ съ горя и досады, что вы никогда не замѣчали меня, вы, быть-можетъ, пожалѣли бы обо мнѣ и хоть изрѣдка дарили бы меня взглядомъ, чтобъ я могла жить имъ.
«Пожалуй, то былъ бы не совсѣмъ добрый взглядъ, еслибы вы знали какъ я ненавидѣла миссъ Рахиль. Я, кажется, прежде васъ самихъ догадалась, что вы влюблены въ нее. Она подарила вамъ розы въ петлицу. Ахъ, мистеръ Франклинъ, вы носили мои розы чаще нежели вамъ или ей приходило это въ голову! Въ то время единственное утѣшеніе мое состояло въ томъ, чтобы тайно замѣнить въ вашемъ стаканѣ съ водой ея розу моею и потомъ выбросить ея розу.
«Будь она въ самомъ дѣлѣ такъ хороша, какъ вамъ казалось, я бы, пожалуй, спокойнѣе перенесла это. Нѣтъ, я, кажется, еще больше бы злилась на нее. Что, еслибъ одѣть миссъ Рахиль въ платье служанки, снявъ съ нея всѣ украшенія?… Не знаю что пользы въ томъ, что я вамъ пишу это. Нельзя отвергать, что она была дурно сложена; она была слишкомъ тонка. Но кто же знаетъ, что нравится инымъ людямъ? Вѣдь молодымъ леди позволительны такіе поступки, за которые служанка поплатилась бы своимъ мѣстомъ. Это не мое дѣло. Я знаю, что вы не станете читать мое письмо, если я буду продолжать такимъ образомъ. Но горько слышать, какъ миссъ Рахиль называютъ хорошенькою, когда знаешь, что вся суть въ ея нарядѣ и самоувѣренности.
«Постарайтесь не выходить изъ терпѣнія, сэръ. Я перейду какъ можно скорѣе къ тому времени, которое вѣрно заинтересуетъ васъ, ко времени пропажи алмаза. Но прежде у меня на умѣ сказать вамъ еще одну вещь.
«Жизнь моя не особенно тяготила меня въ то время какъ я была воровкой. И лишь послѣ того какъ въ исправительномъ пріютѣ научили меня сознавать свое паденіе и стараться исправиться, настали долгіе, томительные дни. Мной овладѣла мысль о будущности. Я почувствовала, какомъ страшнымъ упрекомъ были мнѣ эти честные люди, даже добрѣйшіе изъ честныхъ людей. Куда бы я на шла, что бы я ни дѣлала, съ какими бы лицами не встрѣчалась, чувство одиночества разрывало мнѣ сердце. Я знаю, что должна была поладить съ прочею прислугой на новомъ мѣстѣ. Но мнѣ почему-то не удалось подружиться съ ними. У нихъ былъ такой видъ (или это мнѣ казалось только), какъ будто она подозрѣвала чѣмъ я была прежде. Я не сожалѣю, далеко нѣтъ, что во мнѣ пробудили усилія исправиться, но право же, право, жизнь эта была томительна. Вы сначала промелькнули въ ней лучомъ солнца, но потомъ и вы измѣнили мнѣ. Я имѣла безуміе любить васъ и никогда не могла привлечь ваше вниманіе. Въ этомъ была бездна горя, истинно бездна горя.
«Теперь я перехожу къ тому, что хотѣла сказать вамъ. Въ тѣ дни скорби, я раза два или три, когда наступала моя очередь идти со двора, ходила на свое любимое мѣстечко, къ виду надъ зыбучими песками, а говорила про себя: «Кажется, здѣсь будетъ всему конецъ. Когда станетъ невыносимо, здѣсь будетъ всему конецъ.» Вы поймете, сэръ, что еще до вашего пріѣзда это мѣсто въ нѣкоторомъ родѣ околдовало меня. Мнѣ все казалось, что со мной что-то случится мы зыбучихъ пескахъ. Но я никогда не смотрѣла на нихъ какъ на средство раздѣлаться съ собой, пока не настало время, о которомъ я пишу теперь. Тутъ я подумала, что это мѣсто мигомъ положитъ конецъ всѣмъ моимъ огорченіямъ и скроетъ меня самое на вѣки.
«Вотъ все, что я хотѣла разказать вамъ о себѣ съ того утра, какъ я впервые увидала васъ, и до того утра, когда поднялась тревога во всемъ домѣ по случаю пропажи алмаза.
«Я была такъ раздражена глупою болтовней служанокъ, доискивавшихся на кого именно должно пасть первое подозрѣніе, и такъ сердита на васъ (ничего еще не зная въ то время) за ваши заботы о розыскѣ алмаза и за приглашеніе полицейскихъ, что держалась какъ можно дальше отъ всѣхъ до тѣхъ поръ, пока не пріѣхалъ къ вечеру чиновникъ изъ Фризингалла. Мистеръ Сигренъ, какъ вы можете припомнить, началъ съ того, что поставилъ караулъ у спалень служанокъ, и всѣ женщины въ бѣшенствѣ пошла за нимъ на верхъ, требуя, чтобъ онъ объяснилъ нанесенное имъ оскорбленіе. Я пошла вмѣстѣ со всѣми, потому что, еслибы поведеніе мое отличалось отъ прочихъ, такого сорта человѣкъ какъ мистеръ Сигревъ тотчасъ бы заподозрилъ меня. Мы нашли его въ комнатѣ миссъ Рахили. Онъ сказалъ намъ, что здѣсь не мѣсто кучѣ женщинъ, указалъ пятно на раскрашенной двери, говоря, что это дѣло нашихъ юбокъ, а отослалъ насъ обратно внизъ.
«Выйдя изъ комнаты миссъ Рахили, я пріостановилась на одной изъ площадокъ лѣстницы, чтобы посмотрѣть, ужь не мое липлатье какъ-нибудь запачкалось этою краской. Пенелопа Бетереджъ (единственная служанка, съ которою я была на дружеской ногѣ) шла мимо и замѣтила что я дѣлаю.
«— Не безпокойтесь, Розанна, оказала она, — краска на двери у миссъ Рахили высохла уже нѣсколько часовъ тому назадъ. Еслибы мистеръ Сигревъ не поставилъ караула у нашихъ спалень, я бы ему то же сказала. Не знаю, какъ вамъ кажется, а меня еще во всю жизнь мою такъ не оскорбляли!
«Пенелопа была дѣвушка нрава горячаго. Я успокоила ее и обратилась къ сказанному ею насчетъ того, что краска ужъ нѣсколько часовъ какъ высохла.
«— Почемъ вы это знаете? спросила я.
«— Вѣдь я все вчерашнее утро пробыла съ мистеромъ Франклиномъ и миссъ Рахилью, сказала Пенелопа:- готовила имъ краски, пока они доканчивали дверь. Я слышала какъ миссъ Рахиль спросила: высохнетъ ли дверь къ вечеру во-время, чтобы гости могли взглянуть на нее. А мистеръ Франклинъ покачалъ головой и сказалъ, что она высохнетъ часовъ черезъ двѣнадцать, не раньше. Дѣло было послѣ закуски, пробило три часа, а они еще не кончили. Какъ по вашей ариѳметикѣ выходитъ, Розанна? По-моему, дверь высохла сегодня въ три часа утра.
«— Кто-нибудь изъ дамъ не ходилъ ли вчера вечеромъ взглянуть на нее? спросила я. — кажется, я слышала какъ миссъ Рахиль остерегала ихъ держаться подальше отъ двери.
«— Ни одна изъ дамъ не запачкалась, отвѣтила Пенелопа. — Я вчера уложила миссъ Рахиль въ постель въ двѣнадцать часовъ, осмотрѣла дверь, и никакой порчи на ней еще не было.
«— Не слѣдуетъ ли вамъ оказать это мистеру Сигреву, Пенелопа?
«— Я на за что въ свѣтѣ и словомъ не помогу мистеру Сигреву!
«Она взялась за свое дѣло, а я за свое. Мое дѣло, сэръ, состояло въ томъ, чтобъ оправить вашу постель и убрать комнату. То были мои счастливѣйшіе часы во весь день. Я всегда цѣловала подушку, на которой ночью покоилась ваша голова. Не знаю кто вамъ служилъ въ послѣдствіи, но платье ваше никогда не было такъ тщательно сложено, какъ я складывала его для васъ. Изъ всѣхъ мелочей вашего туалета ни на одной пятнышка не бывало. Вы никогда не замѣчали этого, такъ же какъ незамѣчали меня самое. Простите меня, я забываюсь. Поспѣшу продолжить.
«Ну, такъ я пошла въ то утро убирать вашу комнату. На постели валялся вашъ шлафрокъ, какъ вы его сбросили. Я подняла его, хотѣла сложить и вдругъ увидѣла, что онъ запачканъ въ краскѣ съ двери миссъ Рахили!
«Я такъ испугалась этого открытія, что выбѣжала вонъ со шлафрокомъ въ рукахъ, пробралась чрезъ заднюю лѣстницу и заперлась въ своей комнатѣ, чтобъ осмотрѣть его въ такомъ мѣстѣ, гдѣ никто не помѣшалъ бы мнѣ.
«Какъ только я пришла въ себя, мнѣ тотчасъ вспомнился разговоръ съ Пенелопой, и я оказала себѣ: «вотъ доказательство, что онъ былъ въ комнатѣ миссъ Рахили между прошлою полночью и тремя часами нынѣшняго утра!»
«Не стану разъяснять простыми словами, каково было первое подозрѣніе, промелькнувшее въ моемъ умѣ при этомъ открытіи. Вы только разсердились бы, а разсердясь, вы можете разорвать мое письмо и не дочитать его.
«Позвольте мнѣ ограничиться лишь слѣдующимъ. Обсудивъ, на сколько у меня хватило умѣнья, я поняла, что это невѣроятно, а я вамъ скажу почему именно. Еслибы вы были въ комнатѣ миссъ Рахили, въ такое время ночи, съ ея вѣдома (и еслибы вы неблагоразумно забыли остеречься отъ сырой двери), она бы напомнила вамъ, она бы не дозволила вамъ унести съ собой такую улику противъ нея, какова улика, на которую я смотрю теперь! Въ то же время сознаюсь, что я не была вполнѣ увѣрена въ ошибочности своихъ подозрѣній. Не забудьте, что я созналась въ ненависти къ миссъ Рахили. Припишите все это, если можете, небольшой долѣ той ненависти. Кончилось тѣмъ, что я рѣшилась удержать у себя шлафрокъ, выжидать и высматривать не пригодится ли онъ на что-нибудь. Помните, пожалуста, въ это время мнѣ еще и на мысль не приходило, что это вы украли алмазъ.»
Тутъ я вторично прервалъ чтеніе письма.
Лично меня касавшіеся отрывки признанія несчастной женщины я прочелъ съ неподдѣльнымъ изумленіемъ и, говоря по совѣсти, съ искреннею скорбію. Я сожалѣлъ, искренно сожалѣлъ, что такъ легкомысленно оскорбилъ ея память, не видавъ ни строчка ея письма. Но когда я дошелъ до вышеприведеннаго отрывка, сознаюсь, что въ умѣ моемъ все болѣе, и болѣе накоплялось горечи противъ Розанны Сперманъ, по мѣрѣ того какъ я продолжалъ чтеніе.
— Прочтите остальное про себя, сказалъ я, передавая письмо черезъ столъ Бетереджу. — если тамъ есть что-нибудь такое, что мнѣ слѣдуетъ знать, вы можете передавать мнѣ по мѣрѣ чтенія.
— Понимаю васъ, мистеръ Франклинъ, отвѣтилъ онъ, — съ вашей стороны это совершенно естественно, сэръ. Но, да проститъ вамъ Богъ! прибавилъ онъ, понизивъ голосъ:- оно не менѣе естественно и съ ея стороны.
Продолжаю списывать письмо съ оригинала, хранящагося у меня.
«Рѣшась удержать у себя шлафрокъ и посмотрѣть, какую пользу могу я извлечь изъ него въ будущемъ для своей любви или мести (право, не знаю чего именно), я должна была придумать какъ бы мнѣ удержать его, не рискуя тѣмъ что объ этомъ дознаются.
«Единственный способъ — сшить другой точно такой же шлафрокъ, прежде чѣмъ наступитъ суббота, въ которую явятся прачка съ ея счетомъ бѣлья по всему дому.
«Я не хотѣла откладывать до слѣдующаго дня (пятницы), боясь, чтобы не случалось чего-нибудь въ этотъ промежутокъ. Я рѣшилась сшить новый шлафрокъ въ тотъ же день (въ четвергъ), пока еще могла разчитывать на свободное время, если ловко распоряжусь своею игрой. Первымъ дѣломъ (послѣ того какъ я заперла шлафрокъ въ свой коммодъ) надо было вернуться къ вамъ въ спальню, не столько для уборки (это и Пенелопа сдѣлала бы за меня, еслибъ я попросила ее), сколько для того чтобы развѣдать, не запачкали ли вы своимъ шлафрокомъ постель или что-нибудь изъ комнатной меблировки.
«Я внимательно осмотрѣла все и, наконецъ, нашла нѣсколько чуть замѣтныхъ пятнышекъ краски на изнанкѣ вашей блузы, — не полотняной, которую вы обыкновенно носили въ лѣтнее время, но фланелевой блузы, также привезенной вами съ собою. Вы, должно-быть, озябли, расхаживая въ одномъ шлафрокѣ, и надѣли первое что нашли потеплѣе. Какъ бы то ни было, эти пятнышки чуть виднѣлись на изнанкѣ блузы. Я легко уничтожила ихъ, выщипавъ мякоть фланели. Послѣ этого единственною уликой противъ васъ оставалась та, которую я заперла къ себѣ въ коммодъ.
«Только-что я кончила уборку вашей комнаты, меня позвали къ мистеру Сигреву на допросъ, вмѣстѣ съ остальною прислугой. Затѣмъ обыскали всѣ ваши ящики. А затѣмъ послѣдовало самое чрезвычайное событіе въ тотъ день, — для меня, — послѣ того, какъ я нашла пятно на вашемъ шлафрокѣ. Произошло оно по случаю вторичнаго допроса Пенелопы Бетереджъ мистеромъ Сигревомъ.
«Пенелопа вернулась къ вамъ внѣ себя отъ бѣшенства на мистера Сигрева за его обращеніе съ ней. Онъ намекнулъ, какъ нельзя яснѣе, что подозрѣваетъ ее въ кражѣ. Всѣ мы равно удивились, услыхавъ это, и спрашивали: почему?
«— Потому что алмазъ былъ въ комнатѣ миссъ Рахили, отвѣтила Пенелопа, — и потому что я послѣднею вышла изъ этой комнаты прошлую ночь.
«Чуть ли не прежде чѣмъ слова эта вышла изъ устъ ея, я вспомнила, что другое лицо было въ этой комнатѣ позднѣе Пенелопы. Это лицо была вы. Голова у меня закружилась, а мысли страшно спутались. Между-тѣмъ, нѣчто шептало мнѣ, что пятно на вашемъ шлафрокѣ можетъ имѣть совершенно иное значеніе нежели то, какое я придавала ему до сихъ поръ. «Если подозрѣвать послѣдняго бывшаго въ комнатѣ», подумала я про себя: — «то воръ не Пенелопа, а мистеръ Франклинъ Блекъ!» Будь это другой джентльменъ, мнѣ кажется, я устыдилась бы подозрѣвать его въ кражѣ, еслибы такое подозрѣніе промелькнуло у меня въ умѣ.
«Но одна мысль, что вы унизились до одного уровня со мной, а что завладѣвъ вашимъ шлафрокомъ, я въ то же время завладѣла и средствами предохранить васъ отъ открытія, и позора на всю жизнь, — я говорю, сэръ, одна эта мысль подавала мнѣ такой поводъ надѣяться на вашу благосклонность, что я, можно сказать, зажмурясь перешла отъ подозрѣнія къ увѣренности. Я тутъ же порѣшила въ умѣ, что вы болѣе всѣхъ выказывали свои хлопоты о полиціи для того, чтобъ отвести намъ глаза, и что похищеніе алмаза не могло совершаться помимо вашихъ рукъ.
«Волненіе при этомъ новомъ открытіи, кажется, на время вскружило мнѣ голову; я почувствовала такое жгучее желаніе видѣть васъ, — попытать васъ словечкомъ или двумя насчетъ алмаза и такимъ образомъ заставить васъ посмотрѣть на меня, поговорить со мной, — что я убрала себѣ волосы, прихорошилась, какъ могла, и смѣло пошла въ библіотеку, гдѣ вы писали, какъ мнѣ было извѣстно.
«Вы оставили на верху одинъ изъ своихъ перстней, который послужилъ мнѣ наилучшимъ предлогомъ зайти къ вамъ, но если вы когда-нибудь любили, сэръ, вы поймете, какъ вся моя храбрость остыла, когда я вошла въ комнату и очутилась въ вашемъ присутствіи. И тутъ вы такъ холодно взглянули на меня, такъ равнодушно поблагодарили меня за найденное кольцо, что у меня задрожали колѣни, и я боялась упасть на полъ къ вашимъ ногамъ. Поблагодаривъ меня, вы снова, если припомните, стали писать. Я была такъ раздосадована подобнымъ обращеніемъ, что собралась съ духомъ, чтобы заговорить. «Странное дѣло этотъ алмазъ, сэръ», сказала я. А вы опять подняли глаза и сказала: «да, странное!» Вы отвѣчали вѣжливо (я не отвергаю этого); но все-таки соблюдала разстояніе, — жестокое разстояніе между нами. Такъ какъ я думала, что пропавшій алмазъ спрятавъ у насъ гдѣ-нибудь при себѣ, то холодность вашихъ отвѣтовъ до того раздражила меня, что я осмѣлилась, въ пылу минуты, намекнуть вамъ. Я сказала: «вѣдь имъ никогда не найдти алмаза, сэръ, не правда ли? Нѣтъ! Ни того кто его взялъ, — ужь я за это поручусь.» Я кивнула головой и улыбнулась вамъ, какъ бы говоря: знаю! На этотъ разъ вы взглянула на меня съ чѣмъ-то въ родѣ любопытства; а я почувствовала, что еще нѣсколько словъ съ вашей или съ моей стороны могутъ вызвать наружу всю истину. Но именно въ эту минуту все испортилъ мистеръ Бетереджъ, подойдя къ двери. Я узнала его походку и узнала также, что присутствіе мое въ библіотекѣ въ такое время дня противно его правиламъ, — ужь не говоря о присутствіи моемъ наединѣ съ вами. Я успѣла выйдти сама, прежде чѣмъ онъ могъ войдти и сказать мнѣ, чтобъ я шла. Я была сердита и ошиблась въ разчетахъ; но, несмотря на все это, еще не теряла надежды. Ледъ-то, понимаете ли, ужь тронулся между нами, а на слѣдующій разъ я надѣялась позаботиться о томъ, чтобы мистеръ Бетереджъ не подвертывался.
«Когда я вернулась въ людскую, колоколъ звалъ насъ къ обѣду. Полдень ужь прошелъ! А надо было еще доставить матеріалъ для новаго шлафрока! Достать его можно было лишь однимъ способомъ. За обѣдомъ я притворилась больною и такимъ образомъ обезпечила въ полное свое распоряженіе все время до вечерняго чаю.
«Нѣтъ надобности говорить вамъ чѣмъ я занималась, пока домашніе думали что я лежу въ постели въ своей комнатѣ, и какъ я провела ночь, послѣ того какъ опять притворилась больною во время чаю и была отослана въ постель. Приставъ Коффъ открылъ по крайней мѣрѣ это, если не открылъ ничего болѣе. И я могу догадываться какомъ образомъ. Меня узнали (хотя, и съ опущеннымъ вуалемъ) въ холщевой лавкѣ въ Фризингаллѣ. Какъ разъ противъ меня, за прилавкомъ, у котораго я покупала полотно, стояло зеркало; а въ этомъ-то зеркалѣ я увидала, какъ одинъ изъ прикащиковъ показалъ другому на мое плечо и шепнулъ что-то. Ночью, тайно работая взаперти въ своей комнатѣ, я слышала за дверью шепотъ служанокъ, которыя подсматривали за мной.
«Въ этомъ не было важности; нѣтъ ея, и теперь. Въ пятницу поутру, задолго до пріѣзда пристава Коффа, новый шлафрокъ, — для пополненія вашего гардероба на мѣсто взятаго мною, — былъ сшитъ, вымытъ, высушенъ, выглаженъ, перемѣченъ, сложенъ точь-въ-точь какъ прачка складывала бѣлье, а положенъ къ вамъ въ комодъ. Нечего было бояться (въ случаѣ осмотра бѣлья по всему дому), что новизна шлафрока обличитъ меня. Когда вы пріѣхали въ вашъ домъ, ваше бѣлье было только-что куплено, — вѣроятно по случаю возвращенія домой изъ-за границы.
«Вслѣдъ затѣмъ прибылъ приставъ Коффъ, и каково же было мое удивленіе, когда я услыхала то, что онъ думалъ о пятнѣ на двери.
«Я считала васъ виновнымъ (какъ я призналась уже) скорѣе потому, что мнѣ хотѣлось этого. И вотъ приставъ совершенно инымъ путемъ пришелъ къ одинаковому со мной выводу! И платье, единственная улика противъ васъ, въ моихъ рукахъ! И ни одна живая душа, даже вы сами, не знаетъ этого! Я боюсь передавать вамъ, что я почувствовала, вспомнивъ эти обстоятельства, — вы послѣ того возненавидѣла бы опять обо мнѣ.»
На этомъ мѣстѣ Бетереджъ взглянулъ на меня чрезъ письмо.
— До сихъ поръ ни малѣйшаго проблеска, мистеръ Франклинъ! проговорилъ старикъ, снимая тяжелыя очки въ черепаховомъ станкѣ и слегка отодвигая отъ себя признаніе Розанны Сперманъ; — не пришли ли вы къ какому-нибудь заключенію, сэръ, пока я читалъ?
— Сперва докончите письмо, Бетереджъ, можетъ-быть, въ концѣ найдется нѣчто бросающее свѣтъ. Послѣ того я скажу вамъ словечка два.
— Очень хорошо, сэръ. Я только дамъ отдохнуть глазамъ и потомъ буду продолжить. А пока, мистеръ Франклинъ, я не тороплю васъ; но не потрудитесь ли сказать мнѣ хоть одномъ словечкомъ, видите ли вы, какъ вамъ выбраться изъ этой ужасной каши?
— Вижу только, что мнѣ надо выбраться отсюда опять въ Лондонъ, сказалъ я, — и посовѣтоваться съ мистеромъ Броффомъ. Если онъ не поможетъ мнѣ…
— Да, сэръ?
— И если приставъ не выйдетъ изъ своего уединенія въ Доркингѣ….
— Не выйдетъ, мистеръ Франклинъ!
— Въ такомъ случаѣ, Бетереджъ, — на сколько я понимаю теперь, — я истощилъ всѣ свои средства. Послѣ мистера Броффа и пристава я не знаю никого, кто бы могъ провести мнѣ хоть малѣйшую пользу.
Между тѣмъ какъ я говорилъ, кто-то постучался въ дверь. Бетереджъ, повидимому, былъ столько же удивленъ какъ и раздосадовавъ этою помѣхой.
— Войдите, раздражительно крикнулъ онъ, — кто тамъ такой!
Дверь отворилась, и къ намъ тихонько вошелъ человѣкъ такой замѣчательной наружности, какой мнѣ еще не случалось видать. Судя по его стану и тѣлодвиженіямъ, онъ былъ еще молодъ. Судя по его лицу, если сравнитъ его съ Бетереджемъ, онъ казался старѣе послѣдняго. Цвѣтъ его лица былъ цыгански смуглъ; исхудалыя щеки вдались глубокими впадинами, надъ которыми скулы выдавались навѣсомъ. Носъ у него былъ той изящной формы, что такъ часто встрѣчается у древнихъ народовъ Востока и которую такъ рѣдко приходится видѣть у новѣйшихъ племенъ Запада. Лобъ его поднимался высоко и прямо отъ бровей, съ безчисленнымъ множествомъ морщинъ и складочекъ. Въ этомъ странномъ лицѣ еще страннѣе были глаза: нѣжно-каріе, задумчивые и грустные, глубоко впалые глаза эти смотрѣли на васъ и (по крайней мѣрѣ такъ было со мной) произвольно завладѣвали вашимъ вниманіемъ. Прибавьте къ этому массу густыхъ, низко-курчавыхъ волосъ, которые по какой-то прихоти природы посѣдѣли удивительно причудливо и только мѣстами. На маковкѣ они еще сохраняли свой природный цвѣтъ воронова крыла. Отъ висковъ же вокругъ головы, — безъ малѣйшаго перехода просѣди для умаленія противоположности, — она совершенно побѣлѣла. Граница двухъ цвѣтовъ не представляла никакой правильности. Въ одномъ мѣстѣ бѣлые волосы взбѣгали въ чернь, въ другомъ черные ниспадали въ сѣдину. Я смотрѣлъ на этого человѣка съ любопытствомъ, котораго, стыдно сознаться, никакъ не могъ преодолѣть. Нѣжно-каріе глаза его кротко размѣнялись со мной взглядомъ, а онъ встрѣтилъ невольную грубость моего взгляда извиненіемъ, котораго я, по совѣсти, вовсе не заслуживалъ.
— Прошу прощенія, сказалъ онъ, — я никакъ не думалъ, что мистеръ Бетереджъ занятъ.
Онъ вынулъ изъ кармана ластъ бумага и подалъ его Бетереджу.
— Списокъ на будущую недѣлю, проговорилъ онъ. Глаза его лишь на одинъ мигъ остановилась на мнѣ, а затѣмъ онъ такъ же тихо вышедъ изъ комнаты, какъ и вошелъ.
— Кто это? спросилъ я.
— Помощникъ мистера Канди, сказалъ Бетереджъ; — кстати, мистеръ Франклинъ, вамъ жаль будетъ слышать, что маленькій докторъ до сихъ поръ еще не оправился отъ болѣзни, которую охватилъ, возвращаясь домой съ обѣда въ день рожденія. Здоровье его такъ себѣ; но памяти онъ вовсе лишился во время горячки, и съ тѣхъ поръ отъ нея осталась одни обрывки. Вся практика пала на помощника. Да ея теперь и немного, кромѣ бѣдныхъ. Имъ-то ужь нечего дѣлать. Имъ надо ужь довольствоваться этимъ пѣгимъ цыганомъ, а то и вовсе некому будетъ лѣчить ихъ.
— Вы, кажется, не любите его, Бетереджъ?
— Его никто не любитъ, сэръ.
— Отчего жь онъ такъ непопуляренъ?
— Ну, начать съ того, мистеръ Франклинъ, что и наружность не въ пользу его. А потомъ разказываютъ, что мистеръ Канди принялъ къ себѣ весьма темную личность. Никто не знаетъ кто онъ такой и нѣтъ у него на одного пріятеля въ околоткѣ. Какъ же ожидать, чтобъ его полюбили послѣ этого?
— Конечно, это невозможно! Позвольте узнать, что ему нужно было, когда онъ передалъ вамъ этотъ лоскутокъ бумаги?
— Да вотъ принесъ мнѣ еженедѣльный списокъ больныхъ, которымъ нужно давать немножко вина. Миледи всегда аккуратно раздавала добрый крѣпкій портвейнъ и хересъ больнымъ бѣднякамъ, а миссъ Рахиль желала, чтобъ обычай этотъ соблюдался. Не тѣ ужь времена то! Не тѣ! Помню я, какъ мистеръ Канди самъ приносилъ списокъ моей госпожѣ. Теперь помощникъ мистера Канди приноситъ его мнѣ самому. Ужь я буду продолжать письмо, если позволите, сэръ, сказалъ Бетереджъ, потянувъ къ себѣ признаніе Розанны Сперманъ;- не весело его читать, согласенъ. Да все же лучше: не раскисну, вспоминая о прошломъ. Онъ надѣлъ очки и уныдл покачалъ годовой.
— Сколько здраваго смысла, мистеръ Франклинъ, въ вашемъ поведеніи относительно матерей, когда онѣ впервые отправляютъ васъ въ жизненный путь. Всѣ мы болѣе или менѣе неохотно являемся на свѣтъ. И правы мы всѣ до единаго.
Помощникъ мистера Канди произвелъ на меня слишкомъ сильное впечатлѣніе, чтобъ я могъ такъ скоро забыть о немъ. Я пропустилъ неопровержимое изреченіе Бетереджевой философіи и возвратился къ пѣгому человѣку.
— Какъ его имя? спросилъ я.
— Какъ нельзя быть хуже, проворчалъ Бетереджъ. — Ездра Дженнингсъ.