Джордж Роден, почтамтский клерк, жил с матерью в Галловее, милях в трех от места своего служения. Здесь они занимали маленький домик, который наняли, когда средства их были еще скромнее, чем теперь; молодой человек тогда еще не проложил себе дорогу в свой официальный рай, почтамт. Попал он туда лет пять назад, и за это время доходы его возросли до 170 фунтов. Так как у матери его были свои средства, почти вдвое превышавшие эту сумму, и так как ее личные расходы были незначительны, они имели возможность жить в довольстве. О мистрисс Роден никто ничего определенного не знал, но среди соседей ее распространилась молва, что ее окружает какая-то тайна; преобладало убеждение, что она, во всяком случае, женщина хорошего круга. Немногие в Голловее были знакомы с нею или ее сыном. Но было несколько личностей, которые удостоивали наблюдать за ними и толковать о них. Было дознано, что мистрисс Роден обыкновенно ходит в церковь в воскресенье утром, а сын ее никогда; что какая-то приятельница аккуратно посещает ее раз в неделю; в летописи Голловея было занесено, что приятельница эта всегда приезжает в понедельник, в три часа.
Проницательным наблюдателям сделалось известно, что визит отдавался в течение недели, но не всегда в определенной день, из чего возникали различные догадки относительно средств, местопребывания и характера посетительницы. Мистрисс Роден всегда ездила на извозчике. Гостья, — скоро узнали, что ее зовут мистрисс Винсент, — приезжала в коляске, которую одно время считали ее собственной. Кучер был так безукоризненно одет, что производил впечатление собственного кучера; но одна из наблюдавших, проницательнее других, в один злосчастный день увидала, как он сходил с козел у трактира, и сразу угадала, что панталоны свойственны наемному вознице. Тем не менее, было очевидно, что мистрисс Винсент богаче мистрисс Роден, так как она имела средства нанимать будто бы господский экипаж; предполагали также, что она привыкла сидеть дома по утрам, вероятно с целью принимать визиты, так как мистрисс Роден ездила в ней, как придется, по четвергам, по пятницам, по субботам. Намекали также, что мистрисс Винсент недружелюбно относится к молодому клерку, так как всем было хорошо известно, что его никогда не бывало дома, когда она приезжала; существовало также предположение, что он никогда не сопровождал мать, когда она отдавала визит. Правда, один раз его видели выходящим с матерью из экипажа у дверей их дома, но существовало сильное подозрение, что она заезжала за ним в почтамт. Правда, его служебные занятия могли бы послужить этому самым естественным объяснением; но обитательницы Голловея прекрасно знали, что почт-директор, в своем человеколюбии, давал по субботам полдня праздника своим обыкновенно удрученным работой подчиненным, и они были уверены, что такой добрый сын, как Джордж Роден, хоть изредка сопровождал бы свою мать, если бы этому не мешала особая причина. Из этого возникали дальнейшие догадки. У посетительницы подметили взгляд, может быть, с уст ее сорвалось опрометчивое слово, вызвавшее убеждение, что она религиозна. Она, вероятно, невзлюбила Джорджа Родена за его антирелигиозность, или во всяком случае за не посещение церкви, религиозных митингов или методистской капеллы. В Голловее считали делом решенным, что мистрисс Винсент не желает мириться с безбожием молодого клерка. Думали, что даже между двумя дамами произошла стычка «по поводу религии», что, вероятно, не имело основания, так как было практически известно, что две горничные, служившие мистрисс Роден, никогда ничего не говорили о своей госпоже.
В Голловее порешили, что мистрисс Роден и мистрисс Винсент двоюродные сестры. По сходству и летам они могли бы быть родными сестрами; но старушка мистрисс Демиджон, жившая в № 10 улицы Парадиз-Роу, объявила, что если бы Джордж был родной племянник, тетка его неустанно бы работала над его обращением. В таком случае, несмотря на неодобрение, существовала бы короткость. Но сыну двоюродной сестры можно позволить губить себя по усмотрению. Предполагали, что мистрисс Винсент — старшая из кузин, так года на три, на четыре старше, и вследствие этого пользуется некоторым авторитетом, хотя и небольшим. Она была полнее мистрисс Роден, менее тщательно скрывала седины, вызванные годами, явно обнаруживала фасоном своих шляп и шалей, что презирает суету мира сего. Это не мешало ей быть всегда прекрасно одетой, что очень хорошо заметила мистрисс Демиджон. Мистрисс Винсент не могла тратить на свой туалет менее ста фунтов в год, тогда как мистрисс Роден, как всякий мог видеть, не тратила и половины этой суммы. Но кому неизвестно, что женщина может отвлекаться от суеты в роскошных, шелковых платьях и вращаться в свете в шерстяных или даже бумажных? Мистрисс Демиджон была глубоко убеждена, что мистрисс Винсент — женщина строгая, а что мистрисс Роден — нежная и кроткая. Существовало также предположение, что обе дамы — вдовы; ни мужа, ни признаков его существования не замечалось.
Относительно всех этих вопросов читатель может считать предположения мистрисс Демиджон и Голловей почти верными. Тот, кто пожелает посвятить достаточную долю внимания и много времени на разгадывание загадок, может достичь блестящих результатов. Мистрисс Демиджон почти добралась до истины. Интересовавшие ее дамы были троюродные сестры. Мистрисс Винсент была вдова, была религиозна, была сурова, жила в большом довольстве и окончательно разошлась с своим дальним родственником, Джорджем Роденом. Мистрисс Роден хотя и ходила в церковь, не так усердно соблюдала религиозные обряды, как того желала бы ее кузина. Из этого возникло объяснение, которое мистрисс Роден перенесла спокойно, хотя оно не оказало на нее никакого действия. Тем не менее они нежно любили друг друга, и еженедельные посещения занимали большое место в жизни каждой из них. Был крупный факт, насчет которого мистрисс Демиджон и Голловей ошибались, — мистрисс Роден не была вдова.
Только после отъезда семьи Кинсбёри из Лондона Джордж сообщил матери о своей помолвке. Она давно знала, что он дружен с лордом Гэмпстедом, знала также, что он гостил в Гендон-Голле у Кинсбёри. Мать и сын имели привычку совершенно откровенно беседовать об этой семье, хотя она часто предостерегала его, говоря, что в подобных сношениях с людьми, которые вращаются совершенно в другой сфере, скрывается опасность. В ответ на это сын всегда заявлял, что он опасности не видит. Он не бегал за лордом Гэмпстедом. Обстоятельства сблизили их. Они встретились в небольшом политическом кружке, и мало-помалу подружились. Лорд в нем искал, а не он в лорде. По его понятиям, так и следовало. Этого требовало различие происхождения, состояния, общественных условий. Узнавши, кто такой молодой человек, с которым он встретился, Джордж несколько отдалился, предоставив дружбе возникнуть с другой стороны. Но когда между ними окончательно установились дружеские отношения, он не видел причины, отчего бы им не относиться друг к другу просто и тепло. Что же до опасности, чего было опасаться? Это не понравится маркизе? Весьма вероятно. Маркиза играет не особенно большую роль в жизни Гэмпстеда, и ровно никакой в его жизни. Маркизу это не понравится? Может быть, и нет. Но нельзя требовать, чтобы при выборе друга молодой человек безусловно соображался с симпатиями отца, — еще менее обязан с ними соображаться избранный им друг. Но маркиз, — доказывал Джордж матери, — так же не похож на других маркизов, как сын его на их сыновей. В семье этой есть стремление к радикализму, чего ясным доказательством служит знаменитый портной, который до сих пор представляет местечко Эджуэр. Мистрисс Роден, хотя и жила в постоянном уединении, почти не видя общества, если не считать мистрисс Винсент его представительницей, знала однако, что мысли и политические убеждения маркиза сильно изменились с тех пор, как он женился на своей настоящей жене.
— Поверь, Джордж, — сказала она, — что равенство так же дорого в дружбе, как и в любви.
— Несомненно, мама, — отвечал он, — но прежде чем руководствоваться этим правилом, следует определить слово «равенство»: что уравнивает двух мужчин, или мужчину и женщину?
— Внешний условия больше всего другого, — смело отвечала она.
— А мне казалось бы, что тут большую роль играют внутренние, душевные условия.
Она взглянула на него и покачала головой мило, кротко, с любовью, но все же с твердым намерением выразить противоречие.
— Я всегда допускал, — продолжал он, — что человек низкого происхождения…
— Я ничего не говорила о низком происхождении! — Это был вопрос, относительно которого между матерью и сыном не существовало полной откровенности, но мать всегда пыталась успокоить сына на этот счет.
— Что человек относительно низкого происхождения, — продолжал он, не прерывая своей фразы, — не должен позволять себе того, что может себе позволить истый аристократ; это несомненно. Хотя молодой принц может стоять выше по природным дарованиям, чем молодой сапожник, и всего лучше обнаружат свой аристократизм, ухаживая за сапожником, тем не менее сапожник должен ждать, чтоб за ним ухаживали. Свет создал такой порядок вещей, при котором сапожник не может поступить иначе, не обнаруживая дерзости и нахальства, с помощью которых он ничего не достигает.
— И при которых он стал бы очень плохо тачать свои сапоги.
— Несомненно. Этого ни как нельзя избегнуть, так как более благородные занятия, к которым призовет его оценивший его принц, заставят его бросить свои сапоги.
— Неужели лорд Гэмпстед заставит тебя бросить почтамт?
— Вовсе нет. Он не принц, да и я не сапожник. Хотя нас разделяет большое расстояние, оно не так велико, чтобы наше знакомство требовало подобной перемены. Но я говорил… не знаю хорошенько, что я говорил…
— Ты старался определить, что такое «равенство». Но человек всегда запутывается, когда вдается в определения, — сказала мать.
— Хотя оно отчасти зависит от внешних условий, внутренние играют тут большую роль. Вот, собственно, что я хотел сказать. Мужчина и женщина могут отлично ужиться, питать друг к другу такую постоянную любовь, хотя бы один был аристократ и богач, а другая была бедна и взята из ничтожества. Но совершенное животное и разумное человеческое существо едва ли могут ужиться и любить друг друга.
— Это правда, — сказала она. — Боюсь, что это правда.
— Надеюсь, что это правда.
— Подобные опыты часто делаются обыкновенно к большой невыгоде того, кто выше.
Все это, однако, говорилось, прежде, чем Джордж Роден заикнулся о лэди Франсес, и относилось только к дружбе, возникавшей между ее сыном и молодым лордом.
Молодой лорд, при равных случаях, посещал домик в Голловее и был чрезвычайно любезен с матерью своего друга. У лорда Гэмпстеда была манера быть любезным, которая никогда ему не изменяла, как только он пожелает прибегнуть в ней. И он почти постоянно прибегал к ней, исключая тех случаев, когда отпор, данный его личным взглядам, вынуждал его быть вежливо-неприятным. Говоря об охоте с ружьем, о рыбной ловле и других занятиях, которых не одобрял, он прибегал к аргументам, по-видимому, да и в сущности полным добродушия, но которые, однако, имели свойство раздражать противника. Этим способом он успел сделаться совершенно ненавистным мачехе, с которой ни в чем не сходился. Во всех других случаях обращение его всегда, было ровное, с каким-то симпатичным оттенком интимности. В силу этих свойств он попал в большую милость к мистрисс Роден.
Кому неизвестно, как нормальный молодой человек ведет себя при утренних визитах? Он приехал, потому что хочет быть вежливым. Он не явился бы, если б не желал быть популярным. Он охотно был бы любезен, если б это было возможно. Ясно, что он убежден, что обязан одолеть известное количество совершенно неинтересных разговоров, а затем выбраться из комнаты с возможно меньшей неловкостью. Ему и в голову не приходит, чтобы можно было найти разумное удовольствие в беседе с какой-нибудь, мистрисс Джонс. А между тем мистрисс Джонс, вероятно, хороший образчик того общества, в котором каждый желает вращаться. Общество для него обыкновенно состоит из нескольких частой, из которых каждая — мучение, хотя все вместе считаются удовольствием. В похвалу лорду Гэмпстеду следует сказать, что он умел свободно и любезно разговаривать с любой мистрисс Джонс, пока сидел у нее. Он держал себя совершенно непринужденно и беседовал точно век знал эту даму. Ничто так не нравится женщинам, и этим путем лорду Гэмпстеду в значительной мере удалось если не победить, то во всяком случае заглушить сознание опасности, о которой говорила мистрисс Роден.
Но все это относится к эпохе, когда в Голловее ничего не знали о лэди Франсес. Мать и сын очень мало толковали об этой семье. Джордж Роден желал составить себе благоприятное мнение о самом маркизе, но едва ли успел в этом. Относительно мачехи Гэмпстеда он даже не питал этого желания. Она с первой минуты показалась ему женщиной, вполне пропитанной аристократическими предрассудками, которая считала себя облеченной известными привилегиями, ставившими ее неизмеримо выше прочих человеческих существ. Сам Гэмпстед даже не делал вида, что уважает ее. О ней Роден почти ничего не говорил матери, просто упомянув о ней как о маркизе, которая совсем и не родня Гэмпстеду. О лэди Франсес он только сказал, что в этой семье есть девушка, одаренная такой душой, что из всех девушек своего круга она наверное самая милая и благородная. Тут мать его внутренно содрогнулась, подумав, что здесь также может скрываться опасность, но она побоялась коснуться этого даже в разговоре с сыном.
— Как сошло твое посещение? — спросила мистрисс Роден, когда сын уже пробыл дома несколько часов. Разговор происходил после того последнего пребывания в Гендон-Голле, когда лэди Франсес обещала быть его женой.
— Ничего себе, говоря вообще.
— Вижу, что тебя что-то огорчило.
— Нет, ничего. Я был несколько озадачен.
— Что они тебе сказали? — спросила она.
— Почти ничего, кроме любезностей, — только в последнюю минуту сорвалось одно слово.
— Знаю, что тебя что-то оскорбило, — сказала мать.
— Лэди Кинсбёри дала мне понять, что терпеть меня не может. Очень странно, что можно питать такие чувства в человеку, почти не обменявшись с ним ни единым словом.
— Говорила я тебе, Джордж, что ездить туда опасно!
— В этом еще не было бы опасности, если б дело этим ограничивалось.
— Что ж тут еще скрывается?
— В этом не было бы опасности, если бы лэди Кинсбёри была только мачехой Гэмпстеда.
— А что ж она еще?
— Она также мачеха лэди Франсес. О, мама!
— Джордж, что случилось? — опросила она.
— Я просил лэди Франсес быть моей женой.
— Твоей женой?
— И она дала слово.
— О, Джордж!
— Право так, мама. Теперь ты поймешь, что лэди Кинсбёри действительно может быть опасна. Когда я подумаю, какая свобода может быть предоставлена ей мучить падчерицу, я едва могу простить себе свой поступок.
— А маркиз? — спросила мать.
— О его чувствах я пока еще ничего не знаю. Я не имел случая говорить с ним после этого маленького происшествия. У меня вырвалось необдуманное слово, которое милэди услышала и за которое сделала мне замечание. Тогда я уехал.
— Какое слово?
— Обыкновенное приветствие, слово, которое употребительно между близкими друзьями, но которое, будучи сказано мною, выдало всю тайну. Я забыл титул «лэди», обязательный для человека в моих условиях при обращении к девушке в ее условиях. Могу себе представить, с каким ужасом на меня будет смотреть теперь лэди Кинсбёри.
— Но, что скажет маркиз?
— И для него также я буду предметом негодования, крайнего негодования. Мысль о соприкосновении с таким низким существом сразу излечит его от всех его легоньких радикальных поползновений.
— А Гэмпстед?
— Гэмпстеда, кажется, ничто, не может излечить от его убеждений; но даже он не особенно доволен.
— Он с тобой поссорился?
— Нет, этого не было. Он слишком благороден, чтобы ссориться по такому поводу. Он даже слишком благороден, чтобы оскорбиться чем-нибудь подобным. Но он не хочет допустить, чтобы это привело к добру. А ты, мама?
— О, Джордж, сомневаюсь, сомневаюсь.
— Ты не хочешь даже поздравить меня?
— Что мне сказать? — Я боюсь, больше чем надеюсь.
— Когда я скажу тебе, что она вся проникнута благородством, что у нее благородное сердце, благородная красота, что она — самое прелестное существо, какое Бог когда-либо создал для счастия человека, неужели ты и тогда не поздравишь меня?
— Желала бы я, чтобы происхождение ее было другое, — сказала мать.
— Я не желал бы в ней никакой перемены, — решил сын. — ее происхождение — самое меньшее из ее достоинств, но мне не хотелось бы в ней ничего изменить.