— Я видела, как он вошел с добрых четверть часа тому назад, а Марион Фай вошла раньше. Я совершенно уверена, что она знала, что его ожидают, — говорила Клара Демиджон своей тетке.
— Как могла она знать это? — спросила мистрисс Дуффер, которая также находилась в гостиной мистрисс Демиджон. Клара и гостья стояли почти прижавшись лицом к оконному стеклу, в перчатках я нарядных шляпах, готовые идти в церковь.
— Я уверена, что знала, потому что разрядилась больше чем когда-либо в свое новое коричневое шелковое платье, новые перчатки и новую шляпу под цвет платья — хитрая маленькая квакерша. Я сейчас вижу, когда девушка принарядилась по какому-нибудь особенному случаю. Уж она наверно не надела бы новых, перчаток, чтоб идти в церковь с мистрисс Роден.
— Если вы еще долго проглазеете здесь, вы опоздаете, — сказала мистрисс Демиджон.
— Мистрисс Роден еще не ушла, — сказала Клара медля.
Было воскресное утро. Обитательницы № 10 приготовлялись к молитвенным упражнениям. Сама мистрисс Демиджон никогда не ходила в церковь; несколько лет тому назад с нею приключился подагрический припадок, который навеки послужил ей предлогом не выходить из дому в воскресенье утром. Она оставалась дома с томом проповедей Блэра; но Клара, девушка неглупая, прекрасно знала, что никогда не прочитывалось более полстраницы. Она знала, что за это время сильно подвигалось чтение последнего романа, попавшего в дом из маленькой библиотеки за углом. Колокол ближайшей церкви смолк, мистрисс Дуффер поняла, что приходится идти или уронить себя в глазах всех благочестивых людей. «Идем, милая», — сказала она, и они отправились.
В ту самую минуту, когда отворилась дверь дома № 10, отворилась и дверь дома № 11, напротив, и все четыре дамы, считая Марион Фай, встретились на дороге.
— У вас сегодня гость, — сказала Клара.
— Да; приятель моего сына.
— Нам кое-что известно, — сказала Клара. — Не правда ли, мисс Фай, он очень красивый молодой человек?
— Да, — сказала Марион. — Он очень красивый молодой человек.
— Красота недолговечна, — сказала мистрисс Дуффер.
— А все же ей придается большое значение, — сказала Клара, — особенно в соединении с высоким, аристократическим происхождением.
— Он прекрасный молодой человек, насколько я его знаю, — сказала мистрисс Роден, считая своей обязанностью защищать приятеля сына.
Гэмпстед возвратился домой в субботу, а в воскресенье утром воспользовался первым удобным случаен посетить своего друга в Голловэе. Расстояние было около шести миль, он поехал в экипаже, который отослал с намерением вернуться домой пешком. Он убедит своего приятеля идти с ним, и тогда-то произойдет разговор, который, как он опасался, не кончится, не сделавшись чрезвычайно неприятным. Его ввели в гостиную дома № 11 и там он застал в полном одиночестве молодую девушку, которой прежде никогда не видел. Это была Марион Фай, дочь квакера Захарии Фай, жившего в улице Парадиз-Роу, в доме № 17.
— Я думал, найти здесь мистрисс Роден, — сказал он.
— Мистрисс Роден сейчас сойдет. Она надевает шляпу, чтоб идти в церковь.
— А мистер Роден? — спросил он. — Он, вероятно, да идет с нею в церковь?
— Ах, нет, к сожалению. Джордж Роден никогда не ходит в церковь.
— Он ваш друг?
— Говоря, это я думала об его матери; но отчего не подумать и об нем? Он не из числа моих близких друзей, но и желаю добра всем людям. В настоящую минуту его нет дома, но я слышала, что он скоро вернется.
— А вы постоянно ходите в церковь? — спросил он, основывая свой вопрос не на дерзком любопытстве относительно соблюдения ею своих религиозных обязанностей, а на том, что он, судя по платью ее, подумал, что она непременно квакерша.
— Я обыкновенно хожу в вашу церковь по воскресеньям.
— Нет, — сказал он, — я не имею права назвать ее моею. Боюсь, что вам придется и меня счесть язычником, каким вы считаете Джорджа Родена.
— Сожалею об этом, сэр. Не хорошо человеку быть язычником, когда столько христианских учений разлито кругом. Но мужчины, кажется, разрешают себе свободу мыслей, от которой женщины, по своей робости, склонны уклоняться. Если это так, то не лучше ли, что мы трусливы? — Тут дверь отворилась, и мистрисс Роден вошла в комнату.
— Джордж ушел навестить больного приятеля, — сказала она, — но сейчас вернется. Письмо ваше он получил вчера, вечером, и поручил мне передать вам, что он возвратится около одиннадцати часов. Отрекомендовались ли вы моей приятельнице, мисс Фай?
— Имени ее я не знал, — сказал он, улыбаясь, — но мы познакомились.
— Мое имя — Марион Фай, — сказала девушка, — а ваше, вероятно, лорд Гэмпстед.
— Итак мы теперь можем считаться знакомыми отныне и вовеки, — ответил он, смеясь, — только я боюсь, мистрисс Роден, что ваша приятельница откажется от этого знакомства, так как я не хожу в церковь.
— Этого я не говорила, лорд Гэмпстед. Чем ближе были бы мы в дружбе, — если б это было возможно, — тем более сожалела бы я об этом. — С этим обе дамы отправились в церковь.
Оставшись один, лорд Гэмпстед тотчас решил, что желал бы иметь Марион Фай другом, отчасти и потому, что она ходила в церковь. Он сознавал, что она была права, говоря, что свободомыслие в религиозных вопросах неприлично для молодой девушки. Как неприлично было бы, чтоб сестра его, лэди Франсес, вышла за почтамтского клерка, так было бы неприлично, если б Марион Фай была, по собственному ее выражению, «язычницей». Несомненно, что из всех женщин, на которых когда-либо останавливались его глаза, она — он не хотел сказать себе: «всех прекраснее» — но, конечно, всех выше. Скромная шляпа, маленький чепчик, хорошо сшитое коричневое, шелковое платье, перчатки того же цвета на ее маленьких ручках составляли, на его взгляд, такой красивый туалет, какой только могла надеть девушка. Неужели, благодаря одному случаю, так искусно выковывалась вся грация ее фигуры? Следовало полагать, что она, как квакерша, равнодушна к женским нарядам. Теория квакеров этого требует, а во всех частях своего туалета она строго придерживалась установленных ими правил. Насколько он заметил, на ней не было ни одной ленточки. Не было и разнообразия цветов. Шляпа ее была так проста и скромна, что ее могла бы надеть ее бабушка. Полоска гладко зачесанных волос едва виднелась между чепцом и лбом. Платье доходило до горла, на плечах была плотно охватывавшая их шаль. Мысль, которая создала ее туалет, была чисто квакерская. Но удивительная грация была очевидно делом случая, явилась просто потому, что природе угодно было сделать эту девушку грациозной! Относительно всего этого, пожалуй, можно было допустить некоторые сомнения. Вышло ли это нечаянно или нет, надо было еще сообразить. Но что грация существует, это был факт, не требовавший никаких соображений, не допускавший никаких сомнений.
Так как Марион Фай будет играть не малую роль в настоящем рассказе, то не лишнее будет несколько подробнее описать здесь ее личность и условия ее жизни. Захария Фай, отец ее, с которым она жила, был вдовец и, кроме ее, не имел детей. Их у него было много, но все они умерли, так же как их мать. Она была жертвой чахотки, но прожила достаточно долго, чтоб знать, что передала роковое наследство своему потомству, — всем своим детям, кроме Марион, которая, когда мать ее умерла, казалась изъятой из страшного проклятия, тяготевшего над семьей. Она тогда, по летам своим, уже могла выслушать последние наставления матери относительно отца, который был тогда нравственно разбитый человек и с трудом мирился с жестокостью Провидения. За что Бог так посетил его, — его, который не знал других удовольствий, других наслаждений, как те, какие доставляла ему любовь жены и детей? На ее обязанности лежало утешить его, вознаградить его, по мере сил, своею нежностью за все, что он потерял и теряет. Мать особенно поручала ей смягчать его сердце в вопросах материальных, и как можно сильней привязать его к религии. Со смерти ее матери теперь прошло два года, и она, во всех отношениях, старалась исполнить обязанности, указанные ей матерью.
Но Захария Фай был не такой человек, которым легко было бы управлять. Это был человек суровый, жесткий, правдивый, о котором можно было бы сказать, что если б свет состоял только из таких людей, то этот свет находился бы в гораздо лучших условиях, чем свет, известный нам теперь, так как великодушие приносит менее прочной пользы, чем справедливость, а сладкие речи не дают таких благодетельных результатов, как правда. Враги его, а они у него водились, утверждали, что он любит деньги. Это было несомненно справедливо, так как только идиот может не любить денег. Это, без сомнения, был человек, который любил получить свое, который разъярился бы на всякого, кто попытался бы лишить его собственности, или помешал ему в его законных усилиях увеличить свое достояние. На чужую собственность он не льстился — разве в смысле заработка. В материальном отношении ему повезло, и он был — для своего положения в обществе — человек богатый. Но это благоденствие нисколько не ослабило поразившего его удара. Со всей своей суровостью он, прежде всего, был человек любящий. Заработывать деньги, сказал бы он, — а вероятнее только бы подумал, — необходимость, наложенная на человека грехопадением Адама; но потребность прижимать к своему сердцу что-нибудь, что согревало бы его, что было бы человеку безгранично дороже его самого и всех его сокровищ, эта потребность есть единственное, что осталось в человеке от божественного дуновения, даже после грехопадения Адама. Единственное живое существо, на которое он мог излить всю свою привязанность, была его дочь Марион.
Он не был человек с действительно крупным состоянием, занятия его не отличались особой важностью, иначе он бы вероятно не жил в улице Парадиз-Роу, в Голловэе. Он уже много лет был главным конторщиком гг. Погсона и Литтльберда, агентов и комиссионеров, в улице Брод-Стрит. Принципалы его доверяли ему вполне, и он так слился с фирмой, что сам почти приобрел в Сити кредит негоцианта. Многие думали, что Захария Фай наверное компаньон представителей фирмы, иначе, казалось бы, он не мог пользоваться такой известностью и таким уважением в среде торговых людей. В сущности же он был не больше как главный конторщик, с жалованьем в четыреста фунтов в год. Несмотря на все его пристрастие к деньгам, ему и в голову не пришло бы просить увеличения своего жалования. Делом гг. Погсона и Литтльберда было оценить его услуги. Он ни за что на свете не уронил бы себя в их глазах, выпрашивая увеличения платы. Но в течение многих лет он тратил значительно меньше, чем получал, и с уменьем пользовался добытыми в Сити сведениями, помещая свои сбережения возможно выгоднейшим образом. А потому, по понятиям улицы Парадиз-Роу и ее окрестностей, Захария Фай был богатый человек.
Теперь он был стар, ему было за семьдесят, высокий и худой, с длинными седыми волосами, слегка сгорбленный, но вообще бодрый и здоровый. Каждый день он отправлялся в свою контору, выходил из дому ровно в половине девятого, и отворял дверь в контору в ту минуту, как часы били девять. С такой же аккуратностью возвращался он домой в шесть часов, пообедав, среди дня, в одном из скромных ресторанов Сити. Все это время посвящалось интересам фирмы, за исключением трех часов по четвергам, когда он присутствовал на митинге в одном из молитвенных домов квакеров. В этих случаях Марион всегда ему сопутствовала, отправляясь нарочно для этого в Сити. Она охотно убедила бы его сопровождать ее по воскресеньям в англиканскую церковь; но на это он никогда не хотел согласиться, как не соглашался на настояния жены. Он говорил, что он квакер, и не намерен быть ничем иным. В сущности, хотя он чрезвычайно аккуратно посещал свои митинги, он в душе не быль человеком религиозным. Исполнения известных обрядов было для него достаточно, так же как для многих других приверженцев уставов церкви. С малых лет, он привык посещать митинги квакеров, и несомненно будет продолжать посещать их, пока силы ему не изменять, но можно предположить, не судя о нем слишком строго, что курс акций часто бывал у него на уме в течение этих скучных часов. В своей речи он всегда строго соблюдал правила своей секты, говоря «ты» всем, к кому обращался; но он соглашался освободить от этого дочь, признавая, что в употреблении способа выражения, принятого целым миром, не заключается еще никакой лжи. «Если местоимение множественное, звучащее совершенно заурядно, — говорит он, — обыкновенно употребляется в разговоре, потому что в единственном числе оно слишком торжественно и внушительно, то, конечно, жаль, что язык так портят, но в этом еще не может заключаться никакой лжи; и лучше, чтоб хоть молодежь придерживалась способа выражения, распространенного среди тех, с кем ей жить приходится». Таким образом, Марион была избавлена от необходимости говорить всем «ты», и избегла того оттенка лицемерия, которым как бы проникнут теперь уже устаревший способ выражения квакеров. За последние годы никто никогда не видал, чтоб Захария Фай смеялся или шутил; но, если обстоятельства ему благоприятствовали, он иногда впадал в странный тон, в котором слышался частью юмор, частью сарказм; но случалось это редко, так как Захария не скоро сходился с людьми, и никогда не беседовал в этом тоне с случайными знакомыми.
О наружности Марион Фай кое-что уже сказано; может быть, достаточно, чтоб — не говорю, вызвать определенный образ ее в воображении читателя, так как это я считаю делом превышающим силы всякого писателя, — но чтоб дать читателю возможность составят себе собственное представление о ней. Она была небольшого роста, удивительно стройная. Не блеск ее глаз, не правильность точно выведенных резцом черт ее лица так сильно поразили Гэмпстеда, а что-то возвышенное, что сказывалось во всей ее фигуре. Мимолетный румянец появлялся на щеках ее, на лбу, пробегал вокруг рта, когда она говорила, и придавал лицу ее яркость, которой нельзя было ожидать от него в спокойном состоянии. Когда разговор оживлял ее волнением, вы с трудом решились бы определить наружность ее одним словом. Лорд Гэмпстед, если б его спросили, что он думал о ней, пока сидел в ожидании своего приятеля, решил бы, что его привлекла к ней какая-то божественная грация. А между тем, не прошел незамеченным мимолетный румянец, когда она сказала ему, что сожалеет, что он не ходит в церковь.
Жизнь Марион Фай в Парадиз-Роу была бы очень одинока, если б она, перед смертью матери, не познакомилась с мистрисс Роден. Теперь почти дня не проходило, чтоб она не провела часа в обществе этой дамы. Они были большие друзья, до такой степени, что мистрисс Винсент также познакомилась с Марион и, сочувствуя религиозным стремлениям девушки, приглашала ее денька на два, на три в Вимбльдон. Это было невозможно, так как Марион не соглашалась расстаться с отцом, но раза два она сопровождала мистрисс Роден в ее еженедельных посещениях, и положительно вошла в милость у суровой дамы. Другого общества она не имела, да как будто и не желала. Клара Демиджон, видя дружбу, которая возникла между Марион и мистрисс Роден, была совершенно уверена, что Марион ловит почтамтского клерка и по секрету сообщила мистрисс Дуффер, что девушка эта действует самым бесстыдным образом. Сама Клара не раз попадалась на пути клерка, когда он возвращался домой в сумерки, — может быть, только из желания узнать, каковы намерения молодого человека относительно Марион Фай. Молодой человек был с нею вежлив, но она объявила мистрисс Дуффер, что он один из тех молодых людей, которые не любят женского общества.
— Эти-то именно, — сказала мистрисс Дуффер, — и женятся всего охотнее, из них-то и выходят самые лучшие мужья.
— О, она от него не отстанет, пока не добьется своего, — сказала Клара, тем самым давая понять, что, по ее собственному мнению, не стоит продолжать своих нападений, если молодой человек не сразу положит перед нею оружие. Джорджа не раз приглашали пить чай в № 10, но приглашали тщетно. Вследствие этого Клара совершенно громогласно объявила, что Марион Фай положительно заполонила его, связала по рукам и по ногам.
— Она постоянно ловит его на дороге, когда он возвращается со службы, — сказала она мистрисс Дуффер, — я положительно называю это дерзостью, недостойной женщины.
А между тем она знала, что мистрисс Дуффер известно, что сама она ловила молодого человека на дороге. Мистрисс Дуффер ко всему этому относилась снисходительно, зная очень хорошо, как необходимо молодой особе храбро отстаивать собственные интересы.
А Марион Фай и Джордж Роден, между тем, были добрые друзья.
— Он обручен; я не должна говорить — с кем, — сказала мистрисс Роден своей молодой приятельнице. — Боюсь, что это будет длинная, длинная, скучная история. Никому не говорите об этом.
— Если она будет верна ему, то надеюсь, что и он будет верен ей, — сказала Марион с истинно женским участием.
— Боюсь только, что он будет слишком верен.
— Нет, нет, этого быть не может. Хотя бы он страдал, пусть будет верен. Можете быть уверены, что я говорить об этом не буду ни с ним и ни с кем. Я так люблю его, что надеюсь, что он не очень будет страдать.
С этой минуты она научилась видеть в Джордже Родене истинного друга и говорить с ним свободно, так как не было причины избегать короткости. С чужим женихом девушка может позволить себе некоторую короткость.