..."Когда-же это?" -- томился Голощаповъ, которому все казалось, что, вотъ-вотъ, случится что-нибудь (войдутъ и скажутъ, что артистъ боленъ), и онъ не услышитъ его. Но, нѣтъ,-- невѣроятная эта возможность все наростала и приближалась. Вошелъ человѣкъ въ сюртукѣ (распорядитель), открылъ рояль и зажегъ свѣчи.
Ушелъ -- и опять никого...
..."Когда-же?"...
-- Артистъ...-- шепнулъ тихо докторъ.
И мимо нихъ, при взрывѣ апплодисментовъ, въ залъ вошли двое: высокій блондинъ, съ бритымъ подбородкомъ и мягко-выступающими впередъ свѣтлыми усами ("это -- онъ!" -- отозвалось въ душѣ Голощапова), а -- рядомъ съ нимъ -- смуглый брюнетъ, въ курчавой шапкѣ черныхъ волосъ. Это былъ профессоръ Московской Консерваторіи -- тоже мѣстный помѣщикъ, который согласился сыграть двѣ-три вещи и аккомпанировать пѣвцу.
Піанистъ сѣлъ за рояль и, не спѣша, снялъ перчатки.
Артистъ, съ длинной лентой нотъ въ скрещенныхъ и опущенныхъ внизъ рукахъ, сталъ сбоку рояля. Тихо было. Сердце только стучало въ груди... Неясно заговорилъ о чемъ-то рояль -- и вдругъ мягкій, грудной, низкій голосъ (издалека словно) сказалъ всѣмъ:
"Чуютъ правду..."
Голощаповъ вздрогнулъ и такъ рванулся всѣмъ существомъ своимъ навстрѣчу этому голосу... А тотъ -- грустно бесѣдовалъ съ загорѣвшейся въ небѣ зарей, въ лицо которой смотрѣлъ онъ. И это была "послѣдняя заря",-- впереди была пытка и смерть... И голосъ этотъ молился. Онъ просилъ "подкрѣпить его". Онъ прощался съ зарей, и -- содрогался отъ ужаса пытки и смерти.
И вотъ -- все вдругъ смолкло и спуталось. Все вошло, тѣснясь, въ залъ, полный народа. И всѣ бѣсновались, кричали... А артистъ, съ блѣднымъ лицомъ и сверкающими отъ слезъ глазами, быстро сходилъ съ эстрады и, потупясь, шелъ мимо...
И не разъ, и не два человѣкъ этотъ, съ рѣзкимъ профилемъ и мягкими, свѣтлыми усами, появлялся на эстрадѣ, и -- расталкивая стѣны зала -- вызывалъ фантастическія картины, отъ которыхъ леденѣла кровь... Онъ вскрывалъ темные гробы, и "въ двѣнадцать часовъ по ночамъ" призывнымъ звукомъ трубы и грохотомъ барабана вызывалъ мертвецовъ изъ могилы... И человѣкъ, съ блѣднымъ лицомъ, на бѣломъ конѣ (онъ словно сходилъ съ полотна Мессонье), дѣлалъ имъ смотръ, и -- наклонясь къ одному изъ своихъ маршаловъ -- говорилъ имъ "пароль свой и лозунгъ", и блѣдныя губы его почему-то дрожали, когда онъ шепталъ про затерянный островъ среди океана,-- откуда...
Подъемлясь изъ темнаго гроба,
Является Цезарь усопшій...
И опять (съ трескомъ и грохотомъ) стѣны зала становились на мѣсто; вспыхивала люстра; а онъ -- уходилъ... Не затѣмъ ли, чтобъ пошептаться тамъ одному съ темными силами, и снова притти, и -- погасить свѣтъ огней, и показать, какъ
...при свѣтѣ луны,
Въ полуночный часъ, изъ могилъ подземельныхъ,
Толпою встаютъ мертвецы...
И это былъ страшный хороводъ желтыхъ, ссохшихся труповъ, въ истлѣвшихъ лоскутьяхъ оборванныхъ савановъ. И хороводъ этотъ кружился "при свѣтѣ луны", какъ желтые листья при вѣтрѣ, и вылъ, "какъ стая голодныхъ волковъ"...
И это было нѣчто ужасное!
Это былъ "сонъ наяву"...
А артисту все еще было мало. Онъ превращался вдругъ и самъ въ мертвеца -- и заставлялъ всѣхъ выслушивать страшную исповѣдь о томъ, что онъ и тамъ (въ могилѣ) живетъ и любитъ...
Коснется ль чуждое дыханье
Твоихъ ланитъ,
Душа моя въ нѣмомъ страданьѣ
Вся задрожитъ...
Случится ль -- шепчешь, засыпая,
Ты о другомъ,
Твои слова текутъ, пылая,
По мнѣ огнемъ...
И эта могильная ревность влюбленнаго трупа была такъ ужасна, и въ то же время была такъ близка и такъ понятна ему, Голощапову (это -- онъ самъ лежалъ подъ землей, въ тѣсномъ гробу, и содрогался отъ ревности), что -- онъ началъ дрожать мелкой дрожью... Онъ задыхался. Ему было почти дурно. И онъ былъ радъ, что артистъ не явился на вызовъ рукоплесканій, и на эстрадѣ его смѣнилъ піанистъ...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
-- Онъ будетъ играть Грига -- "Въ пещерѣ Горнаго Духа",-- тихо сказалъ Шлаковъ.
Крышка рояля была приподнята. Піанистъ сидѣлъ къ нимъ лицомъ и Голощаповъ видѣлъ черные, лишенные блеска, глаза его. Они были задумчивы -- и (странно!), глядя въ эти глаза, Голощаповъ, который не понималъ и не любилъ рояля, почему-то вдругъ повѣрилъ, что человѣкъ этотъ дастъ сейчасъ ему то, чего онъ доселѣ не слышалъ.
Рѣзко и странно-обрывисто заговорилъ вдругъ рояль...
И, мало-по-малу, подъ темпъ этой судорожной музыки, стала зарисовываться озаренная неувѣренно-мерцающимъ свѣтомъ пещера Горнаго Духа. Неправильные изломы арокъ нависли сверху и уходили куда-то -- въ темную глубь. На низкомъ, приземистомъ тронѣ, покрытомъ зеленымъ бархатнымъ мхомъ, сидѣлъ носатый горбунъ, въ красномъ колпакѣ и темнозеленой курткѣ, со множествомъ ярко-сверкающихъ пуговицъ. Изъ-подъ крутыхъ изломовъ выпуклыхъ бровей Горнаго Духа сверкали, какъ горный хрусталь, зеленоватые глаза его; широкій, уродливый ротъ его доходилъ почти до ушей; а острый, лишенный волосъ, подбородокъ выдавался впередъ. У ногъ его трона, въ разнообразныхъ позахъ, сидѣли такіе же носатые и большеротые горубны-гномы, въ такихъ же красныхъ колпакахъ и красныхъ, уродливо-большихъ башмакахъ. А передъ нимъ -- подъ темпъ судорожной музыки -- крутились въ дикомъ танцѣ десятки крохотныхъ гномовъ, очень похожихъ на Горнаго Духа. Красные колпаки ихъ мелькали въ глазахъ, и казалось, что это былъ танецъ грибовъ, и только высоко взброшенныя кривыя ноги гномовъ мѣшали этому сходству...
Темпъ музыки становится чаще и рѣзче и звучитъ чѣмъ-то призывнымъ. И вотъ -- изъ-подъ земли, толчками, стала вдругъ вырастать и выдвигаться тонкая, гибкая фигура полунагой Феи, окутанной въ зеленый газъ. Руки ея взброшены вверхъ, а русая головка полузапрокинута. Она вертится, словно волчокъ, и трудно было разобрать черты ея блѣднаго личика. Но Голощаповъ узналъ это личико -- и замеръ отъ восторга... Да, это была она -- прекрасная, полунагая. Судорожный темпъ музыки все учащается -- и она вертится быстрѣй и быстрѣй. Легкій газъ обвиваетъ ее и поднимается выше и выше; и вотъ -- онъ уже вьется надъ ней призрачнымъ облачкомъ; а она, божественно-нагая, залитая призрачнымъ свѣтомъ, порабощена отзванивающимъ ритмомъ танца...
Огромныя руки Горнаго Духа поднимаются и тянутся къ ней...
Онъ и самъ весь, съ низенькимъ трономъ, плыветъ къ ней -- ближе и ближе... Его узловатыя руки касаются стройнаго тѣла и дрожатъ; а глаза горятъ зеленоватымъ огнемъ. Онъ обвиваетъ ея тонкую, блѣдную талію и тянетъ къ себѣ, грубо ломая гибкое, хрупкое тѣло. И вотъ -- подбородокъ его касается своимъ остріемъ ея нѣжныхъ грудей, она перегнутая вся, и вдругъ (что это?) и тронъ, и Горный Духъ, и изогнутая Фея, которую онъ уже прижимаетъ къ себѣ,-- все это, подъ судорожный ритмъ музыки, толчками, порывами, начинаетъ вростать и погружаться въ землю... Трамъ-трамъ-трамъ, тзынъ-тзынъ,-- звенятъ струны -- и Горный Духъ, сверкнувъ зеленоватымъ огнемъ торжествующихъ глазъ, скрывается съ Феей...
...Тзынъ-тзынъ,-- звенятъ струны...