...Помню: я продолжалъ говорить, но въ то же время чувствовалъ, что жаръ мой замѣтно усиливался. Это сказывалось въ томъ, что картины и образы, о которыхъ говорилъ и вспоминалъ я, приступали ко мнѣ какъ бы вплотную, оживали, трепетали красками; и бывали минуты, когда они становились настолько ярки и жизненны, что... немного еще -- и я, казалось, готовъ былъ почесть эти негативы былыхъ положеній за настоящія, подлинныя положенія, смѣшавъ ихъ съ дѣйствительностью... И я не переставалъ слѣдить за тѣмъ, чтобы тонкая нить сознанія, которая была готова ежеминутно порваться, но которую я все еще какъ бы не выпускалъ изъ рукъ, чтобы она не запуталась и не затерялась въ этихъ фантазмахъ, и я, разставшись съ ней, не погрузился бы въ тотъ фантастическій міръ бреда, въ которомъ было и есть -- не имѣютъ границъ, гдѣ греза такъ же реальна, какъ образъ, гдѣ сознаніе тонетъ и растворяется въ пестромъ кружевѣ арабесокъ мыслей и чувствъ, которыми начиналъ кипѣть больной, воспаленный мозгъ...
Я говорилъ о Гуковскомъ, о нашей совмѣстной жизни съ нимъ,-- и предо мною, какъ живая, вставала фигура худощаваго, стройнаго мальчика, въ сѣрой шинели (такимъ я его видѣлъ въ лощинѣ); или та же фигура склонялась къ столу, надъ истрепанной, помаранной отмѣтками книгой; и свѣтъ дешевенькой лампы ярко освѣщалъ это худое, блѣдное лицо съ темнымъ пушкомъ на верхней губѣ,-- лицо, которое, когда оно поднималось отъ книги, украшалось черными и всегда немножко задумчиво-грустными глазами юноши...
Вставала изъ мрака прошлаго и комната наша,-- скучная, мрачная, съ однимъ узкимъ окномъ на западъ, который (такъ рисуетъ мнѣ память) розовѣетъ румянцемъ заката морознаго, зимняго дня. Безконечное море крышъ города уступами всползаетъ въ гору, и надъ ними величаво высится изящно-вычерченная линія купола огромнаго собора, съ шпилями его двухъ колоколенъ. И этотъ серебристый куполъ, и эти уходящіе къ небу шпили, и эти безконечныя крыши,-- все это горитъ румянцемъ заката. На радужномъ фонѣ зари вспыхнула первая звѣздочка...
-- Пойдемъ...-- говоритъ Гуковскій.
Мы надѣваемъ шинели. И вотъ -- улица, толпа... Снующіе взадъ и впередъ экипажи. Ярко-освѣщенныя окна домовъ. Аптека. Запахъ лекарствъ и мелодичный, вкрадчивый звонъ ея тихо отворенной двери выходящей оттуда молоденькой, стройной, чему-то смѣющейся дѣвушкой. Площадь. Удушливое, хриплое дыханіе водокачки... Перспектива улицъ. Бѣлая, уходящая въ небо, колокольня высокой, задумчивой церкви. Деревья вдоль по бульвару -- молчаливыя, грустныя, покрытыя инеемъ. Мы переходимъ улицу. Согбенная фигура старухи въ рубищѣ тоже плетется, еле ступая... Крикъ: "берегись!" и, обдавая насъ теплымъ дыханіемъ красиво-оскаленыхъ ртовъ, мимо насъ рванулась бѣшеная пара вороныхъ... И, вмѣстѣ съ ними, быстро мелькнула изящная фигура женщины, съ роскошью русыхъ волосъ и трепетно вьющейся вуалеткой, которая, какъ хвостъ кометы, рѣетъ за русой головкой... Упавшая навзничь старуха шлетъ вслѣдъ за-нею проклятья и -- силится встать... Мы помогаемъ ей, и я осязаю подъ этой грудой тряпья кости скелета...
...И незамѣтно, какъ наступаетъ сонъ, сознаніе мое, какъ брошенная на полъ ртуть, разбилась, разсыпалась въ разныя стороны... Оно унеслось въ бѣшеной скачкѣ мимо промчавшейся пары, прильнувъ къ этой русой головкѣ-кометѣ; разлилось въ толпѣ; запуталось въ серебрѣ этихъ пышныхъ кудрей молчаливыхъ и грустныхъ деревьевъ; ушло, вмѣстѣ съ ломанной линіей каменныхъ глыбъ, вверхъ по стѣнѣ колокольни, въ это глубокое, синее небо и вплелось въ серебристое кружево звѣздъ... И я погрузился въ волны затѣйливыхъ, какъ греза, и неуловимыхъ, какъ тѣнь, образовъ, которые были такъ своеобразны и такъ прихотливо-изжины, что -- и при всей осторожности даже -- не вынесли бы прикосновенія слова, которое способно было бы развѣ только спугнуть ихъ, какъ станицы пугливыхъ и вольныхъ птицъ: ты къ нимъ -- и трепетныя стаи пернатныхъ шумно срываются съ мѣста и тонутъ въ пространствѣ... Это была Вальпургіева ночь бреда, во всей своей мозаической пестротѣ, съ тою только разницей, что та, описанная Гете ночь, загружена грубо-стасованными и подогнанными символами, и слишкомъ ужъ неуклюже-схематична, чтобы быть истинно-художественной картиной; и, обратно, пестрая, скользнувшая передо мною фантазма дышала всей непередаваемой прелестью своей безыскусственности... О, да! въ бреду и во снѣ мы всѣ -- геніальные художники. И безспорно, со временемъ, и, можетъ быть, въ недалекомъ будущемъ, эта таинственная и еще пока неизслѣдованная область безсознательныхъ процессовъ нашего мозга во время сна и бреда откроетъ человѣчеству новые законы творчества, вручивъ ему иные и пока еще имъ неиспользованные пріемы и принципы высоко-художественныхъ концепцій въ мірѣ искусства...
Итакъ: передо мною "цѣпью жемчужною" скользила пестрая фаланга трепетныхъ образовъ... Иногда она разрывалась, давала мѣсто какой-либо отдѣльной картинѣ, и снова смыкалась въ одну сплошную "жемчужную цѣпь", пока опять какая-нибудь подробность этой сплошной арабески не обращала на себя вниманія и не разрасталась въ картину. Но, вотъ, въ этой хаотической, сотканной изъ образовъ симфоніи стали пропрыгивать мрачныя, жуткія нотки, неуловимыя и пока еще глухія и неясныя; но, я уже ждалъ и боялся чего-то... И вотъ, "жемчужная цѣпь" эта порвалась, распалась на звенья, растаяла и поглотилась густой, непроницаемой пеленой пустоты. И пустота эта, черная, жуткая, была -- занавѣсъ; и за ней -- я зналъ это -- таилось что-то и, вотъ-вотъ, должно было выступить. И вотъ невидимая занавѣсь эта словно взвилась и это что-то, чего я боялся и ждалъ, оно перестало таиться и выступило...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
...Это былъ сѣрый гранитный дворецъ, мрачный, таинственный и величаво-угрюмый, съ лабиринтомъ безконечныхъ комнатъ, пустыхъ и таинственныхъ, со сложной путаницей темныхъ лѣстницъ и уходящими туда и сюда перспективами коридоровъ... Глухо и жутко въ немъ. Но, что въ томъ? Она, высокая, черноволосая и блѣднолицая, съ ласкающимъ взглядомъ большихъ, бархатистыхъ и черныхъ какъ ночь глазъ, она -- здѣсь; она -- хозяйка и царица дворца. И я тамъ, въ этомъ дворцѣ. И не одинъ я, а и -- много много другихъ... И мы давно уже тамъ. И она, эта черноволосая красавица -- центръ, къ которому стремится все. Она -- то, чему молимся, служимъ и поклоняемся мы. Я путаюсь по этимъ высокимъ, мрачнымъ комнатамъ, по этимъ гулкимъ, словно стонущимъ за мной коридорамъ, поднимаюсь и спускаюсь по этимъ безконечнымъ лѣстницамъ и содрогаюсь отъ этой мертвой, рокочущей эхомъ моихъ шаговъ пустоты... Но, что въ томъ? Она, къ которой стремится все существо мое, она -- здѣсь, и ничего больше не нужно. О, только бъ дойти къ ней, отыскать ее здѣсь, припасть, замирая отъ счастья, къ ногамъ ея и коснуться губами краевъ ея платья... Только бъ дойти!.. Но, зачѣмъ этотъ мракъ? этотъ ужасъ? Зачѣмъ эта страшная комната, которая притаилась гдѣ-то въ этомъ лабиринтѣ и молчаливо ждетъ и караулитъ меня?.. Въ ней, на полу, въ огромной каменной, украшенной барельефами гробницѣ, лежитъ, увитый просмоленными пеленами, худой, высокій трупъ-мумія, съ острымъ, желтымъ, страшно выступающимъ кверху окаменѣлымъ лицомъ, оттянутые углы рта котораго морщатъ прилипшія къ деснамъ щеки его, и кажется, что трупъ-мумія смѣется молчаливымъ желтымъ смѣхомъ... Зачѣмъ этотъ ужасъ?... Я стараюсь пройти и миновать этотъ страшный покой -- и нѣтъ! комнаты становятся глуше, мрачнѣй и таинственнѣй; на меня уже дышетъ холодомъ склепа; я слышу уже этотъ особенный, слащаво-смолистый запахъ, который царитъ въ этомъ страшномъ покоѣ; я круто сворачиваю въ стороны, я возвращаюсь назадъ, я стараюсь уйти; но эта страшная комната словно ловитъ меня... И вотъ, съ замирающимъ отъ ужаса сердцемъ и содрогаясь весь, я вступаю въ нее и почти пробѣгаю по ней, озираясь на эту молчаливую гробницу, и вижу окаменѣлое, желтое, какъ пергаментъ, лицо смѣется своимъ ужаснымъ желтымъ смѣхомъ... И не разъ, и не два, а много-много разъ я съ разныхъ сторонъ и въ разныя двери входилъ и пробѣгалъ эту комнату, оставляя ее за собой, для того, чтобы снова имѣть ее впереди... Это было ужасно...
Я пробовалъ крикнуть:
-- А!..
И гулкія комнаты, и рокочущія арки сводовъ отозвались мнѣ:
-- А-а-а-а...
Это былъ замирающій хохотъ убѣгающаго эхо, которое метнулось взадъ и впередъ, разлилось во всѣ стороны и отозвалось въ нижнихъ и верхнихъ этажахъ огромнаго, мертваго зданія...
И вотъ -- ночь. Дворецъ мерцаетъ огнями. He весь, а -- половина его, одна только часть его; а тамъ, гдѣ таится эта страшная комната, въ которой покоится трупъ-мумія, тамъ -- глухо, темно, тамъ -- ужасъ... Въ дворцѣ балъ. Огромныя залы его залиты свѣтомъ; а стоголосый гулъ нарядной толпы, шорохъ шаговъ, шелестъ женскихъ платьевъ -- все это, какъ гулъ водопада, вкрадчивымъ шопотомъ полнитъ огромное зданіе, клокочетъ вверху, касается лѣпныхъ потолковъ и заставляетъ дрожать люстры...
Я -- здѣсь, въ толпѣ. Мимо меня, въ роскошныхъ нарядахъ, движутся изящныя фигуры женщинъ, съ матовой наготой своихъ мраморныхъ плечъ, спинъ и чудныхъ, словно изваянныхъ, рукъ. Онѣ невыразимо-прекрасны, эти юныя красавицы, съ задорнымъ, звенящимъ смѣхомъ, съ лаской и нѣгой розовыхъ, милыхъ улыбокъ, съ лукавымъ призывомъ этихъ кротко-мерцающихъ взглядовъ изъ-подъ душистыхъ шлемовъ пышныхъ волосъ, то темныхъ и мрачныхъ, какъ ночь, то шелковистыхъ и свѣтлыхъ, какъ ленъ, то -- отливающихъ искрами золота... И гдѣ-то тамъ, между ними, затерянная въ этой пестрой гирляндѣ изъ гибкихъ женскихъ фигуръ, невидимая мной (я все еще не найду ее) она -- хозяйка и царица бала...
Къ ней! Къ ней!..
Я путаюсь въ этомъ морѣ благоухающихъ цвѣтовъ-женщинъ, я содрогаюсь отъ этихъ ласкающихъ прикосновеній и этой пьянящей близости ихъ... Но, въ то же время и жуткое чувство ужаса, предчувствіе чего-то недобраго, не покидаетъ меня. Я знаю: близко, сбоку, за стѣной этихъ радостныхъ, праздничныхъ залъ, залитыхъ свѣтомъ огней, рядомъ съ этой веселой, нарядной толпой, тянутся мрачные, темные и молчаливые, какъ гробы, покои, безконечный лабиринтъ ихъ, и гдѣ-то тамъ, въ нѣдрахъ ихъ, хранится страшная комната...
-- А вдругъ огни эти сразу погаснутъ? и всѣ разойдутся? и я останусь одинъ?-- и я холодѣю и содрогаюсь отъ ужаса...
И вотъ, я ждалъ этого,-- что-то случилось...
Толпа колыхнулась и, молчаливая, блѣдная, съ нахмуренными, строгими лицами, испуганно бросилась къ выходу. Куда?.. Охваченный ужасомъ и предчувствіемъ чего-то невѣдомаго, страшнаго, что уже началось и, вотъ-вотъ, захватитъ меня, я торопливо иду за толпой; и, залитыя свѣтомъ огней, эти недавно еще веселыя и радостныя лица казались мнѣ страшными...
Бѣгутъ всѣ, торопятся... А я отстаю; я оттиснутъ въ дальнія, жилыя комнаты, которыя не такъ уже свѣтлы, гдѣ потолки ниже, гдѣ тихо, спокойно, гдѣ всѣ заняты дѣломъ. Огромные столы завалены книгами, планами, и подъ висящими лампами, склоняясь надъ столами, всѣ кажутся погруженными въ какую-то важную, спѣшную работу. Но, я вижу, что это обманъ; что ужасъ чего-то случившагося проникъ и сюда; что всѣ уже знаютъ о чемъ-то и только зачѣмъ-то молчатъ и скрываютъ. Но, есть между ними одинъ, который не занятъ ничѣмъ и не скрываетъ того, что онъ знаетъ о томъ, что что-то случилось; онъ нервно переходитъ съ мѣста на мѣсто, и я вижу, какъ блѣдно лицо его и какъ дрожатъ его руки...
Кто онъ? Я знаю -- кто, и мнѣ страшно: въ этомъ скрыто что-то ужас... Онъ -- я, другой -- я...
И вотъ въ дверяхъ появляется маленькая дѣвочка, неопрятная, грязная, совсѣмъ простая, неловкая, дурно одѣтая, и манитъ рукой его... Но онъ отрицательно машетъ рукой ей, "уйди", дескать, и отворачивается. Та послушно уходитъ, но скоро снова является и идетъ прямо къ нему, и неловко, какъ это дѣлаютъ дѣти, преходитъ какъ бы мимо него и, далеко отставляя назадъ руку, такъ, что это видятъ всѣ, суетъ ему какую-то бумажку, записку... Онъ почти вырываетъ эту записку, торопливо прочитываетъ и, смявъ, брезгливо бросаетъ на полъ...
-- Скажи: не пойду...-- говоритъ онъ.
Но, вотъ, слышны шаги, торопливые, частые... Кто-то идетъ, бѣжитъ къ намъ по темному коридору... Это -- она. Она идетъ сюда, къ намъ... Но этого нельзя было дѣлать, ей нельзя быть здѣсь. И вотъ -- тактъ сломанъ: все можно... О, это ужасно...
-- Валентинъ Николаевичъ! Валентинъ Николаевичъ!-- почти кричитъ она.-- Идите же, полно вамъ... Идите! Онъ ходитъ!!.
Онъ -- мумія-трупъ... Онъ ходитъ!!!..
Всѣ вскакиваютъ и бросаются къ двери... И онъ, другой я, тоже бросается... И вотъ -- о, я наконецъ вижу ее! она -- высокая, черноволосая, чудно-прекрасная, съ блѣднымъ, искаженнымъ отъ страха лицомъ, въ роскошномъ, бѣломъ нарядѣ, въ цвѣтахъ,-- она вскидываетъ вверхъ свои чудныя, обнаженныя по самыя плечи руки и, обвивъ ими шею его, порывисто прижимается къ нему и не пускаетъ его...
-- О, нѣтъ, нѣтъ! не пущу, не пущу я... Куда?..
Но онъ вырывается и, молча, борется съ нею...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Богъ мой! да не справлясь съ нимъ... Валентинъ Николаевичъ! Валентинъ Николаевичъ!-- рѣзко, откуда-то со стороны, и очень близко слышится мнѣ. Валентинъ Николаевичъ!-- И все пропадаетъ и путается; все заволакивается дымкой тумана; я, словно, падаю, и, падая, сливаваюсь съ нимъ, съ своимъ другимъ я; и ужъ это не онъ, а -- я... мы вмѣстѣ боремся съ нею, а она не пускаетъ... И она, это -- Плющикъ, которая что-то говоритъ мнѣ и не пускаетъ меня... И сразу, какъ это бываетъ иногда въ поѣздѣ, когда ошибочно рисуешь себѣ направленіе, въ которомъ несется поѣздъ, и неожиданно вдругъ взглянешь въ окно, и все словно, опрокинется, такъ точно и здѣсь: что-то, какъ бы, сломалось и сдвинулось съ мѣста, и греза смѣнилась дѣйствительностью. Я вспомнилъ, гдѣ я; понялъ, что я боленъ и брежу, что ничего этого нѣтъ, что это только кошмаръ...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
-- Что съ вами? Что мучаетъ васъ?-- участливо склоняясь ко мнѣ, говоритъ ласково Плющикъ.-- Вамъ что-нибудь кажется -- да?
-- Онъ ходитъ...
-- Кто онъ?
-- Трупъ, мумія...
-- Но, дорогой мой, ничего этого нѣтъ. Успокойтесь. Забудьте объ этомъ...-- и она даетъ мнѣ что-то выпить изъ рюмки, заботливо поддерживая рукой мою воспаленную голову, и, странно, холодный, скользкій край стекла, которое толкнулось о мои зубы, запахъ лѣкарства, и больше всего -- эта заботливо поддерживающая меня рука (что-то давнее, дѣтское вспомнилось мнѣ...) -- все это сразу приводитъ меня въ спокойное, нормальное состояніе и разгоняетъ послѣднюю тѣнь бреда...
-- Простите: я утомляю васъ...
-- Перестаньте...-- и нѣжная ручка закрываетъ мнѣ ротъ.-- Старайтесь уснуть.
Я, молча, цѣлую эту милую ручку, и ужъ самъ не пускаю ее. Мнѣ страшно бъ было безъ ней, безъ этой ласковой, милой ручки, которая такъ матерински-заботливо хозяйничаетъ съ моей головой: оправляетъ подушку, обернувъ ее другой стороной ("та сильно нагрѣлась, вотъ такъ"...); трогаетъ лобъ мой ("да: все еще жаръ"...); приводитъ въ порядокъ мои вспутанные волосы ("какой вы всклокоченный"...). Милая ручка!..
Какъ хорошо! Мнѣ хочется спать. И какъ добра, какъ безконечно добра эта хлопотливая женская ручка! Я довѣрился ей -- и она увела меня далеко-далеко -- въ лучезарный міръ сна... И передъ ней разступились всѣ страхи и ужасы, всѣ блѣдные призраки... Она коснулась и ихъ, она разгладила морщины ихъ мрачныхъ, суровыхъ лицъ -- и они просвѣтлѣли и стали вдругъ кротки и ласковы, и улыбнулись мнѣ розовой, милой улыбкой... И я всматривался въ эти милыя лица -- и былъ счастливъ: я -- спалъ...