Мнѣ иногда кажется, что съ шумной, пыльной и людной дороги, изрытой колеями, я свернулъ на проселокъ: рожь по бокамъ; тихо; и нѣтъ этой удушливой пыли, этихъ толчковъ; неторныя колеи покрыты мягкимъ коврикомъ травки; а, главное, нѣтъ этой сутолки, этихъ утомительныхъ встрѣчъ; ни души... Я одинъ.
О, я упиваюсь своимъ одиночествомъ...
Сожители мои: старуха няня, Алена Никитична, и воспитанница няни, Саша (да, даже она!), въ счетъ не идутъ. Это тоже -- "застывшая музыка", которая ничуть не стѣсняетъ меня. Мы -- люди съ разныхъ планетъ. Онѣ не видятъ меня. Ихъ незамаранная чистота глазъ -- Шапка-Невидимка, въ которой я и щеголяю здѣсь. И мнѣ легко: мнѣ ихъ не стыдно...
Вотъ ихъ портреты.
Никитична -- бодрая и сильная старуха, несмотря на свои шестьдесятъ слишкомъ лѣтъ, съ однимъ изъ тѣхъ типичныхъ лицъ русской крестьянки, характерная особенность которыхъ -- двойственность ихъ выраженія: добрые (у няни свѣтлые, голубые) глаза, въ которыхъ сквозитъ что-то больное, страдальческое, что-то давно уже въ чемъ-то кого-то простившее; и тутъ же, сбоку, на томъ же самомъ лицѣ -- этотъ строгій, властный, гордо-сомкнутый ротъ... Кого и въ чемъ не прощалъ онъ? Помню: ребенкомъ я всегда немножко боялся этого строгаго рта; меня мирили съ нимъ глаза няни; но только мирили,-- я, такъ-таки, и не привыкъ къ этимъ строгимъ губамъ. Потомъ, когда я изучалъ исторію римлянъ и на гравюрахъ всматривался въ ихъ лица, въ ихъ рты, я вспоминалъ свою няню. Прошлое няни многострадально. Давно когда-то, разбитная, веселая голубоглазая дѣвка Алена увлеклась кѣмъ-то и "согрѣшила"... Ну, дѣло извѣстное,-- узнали, ославили въ людяхъ; тиранили и мучили дома; потомъ, какъ водится, насильно отдали замужъ за вдоваго старика, "на дѣтей"; "въ науку"... И цѣлыхъ двадцать лѣтъ тянулась эта "наука", упреки, нерѣдко побои... Потомъ: повыросли "чужія дѣти", умеръ немилый старикъ мужъ, который все же кормилъ, и -- сороколѣтняя, степенная женщина, съ добрыми глазами и строгимъ ртомъ, одинокая (ей не случилось быть матерью) Алена попала въ барскій домъ нянькой. Ну, и опять --"чужія дѣти", и долгіе годы рабской жизни. Это былъ второй подвигъ, отъ котораго, вѣроятно, еще строже сомкнулись гордыя губы и еще больше кого-то и въ чемъ-то простили глаза... Правда: скоро она привязалась и полюбила этихъ "чужихъ"; оцѣнили и ее; нашлась и родня (какіе-то племянники, которые навертывались къ ней за подачками); на дворнѣ звали ее Алена Никитична; и, наконецъ, послѣднія 10--15 лѣтъ няня жила "на покоѣ", въ довольствѣ; ей даже, случалось, завидывали... Но, вѣдь, все это было итогомъ цѣлой жизни, Богъ вѣсть за что и про-что загубленной...
Я былъ любимцемъ няни, и когда я пріѣхалъ... Мнѣ больно вспомнить, какъ судорожно прижималась ко мнѣ, какъ радостно плакала, какъ суетилась эта милая, любящая старуха...
-- Забылъ, забылъ ты насъ, батюшка! Гляжу вотъ -- и глазамъ не вѣрю... Не чаяла и дождаться... Думала ужъ: и помру -- не увижу... Саша! да гдѣ жъ ты? Иди! То: "поглядѣла бъ теперь"... а то вотъ: пріѣхалъ -- не сыщешь!.. Выросла -- и не узнаешь, какая стала. Красавица!-- шепнула мнѣ няня.-- Саша!
-- Сейчасъ, сейчасъ! Иду...-- послышалось сзади меня -- и въ дверяхъ показалась...
О, неужели это была Саша!...
Я вздрогнулъ отъ неожиданности: такъ хороша была эта дѣвушка! А главное -- это... сходство, невозможное, неожиданное и почти фантастичное...
Я стоялъ, какъ очарованный...
...Что это -- сонъ? бредъ? сказка?..
...И какъ это неожиданно, и какъ это странно...
Давно, лѣтъ двадцать назадъ (мнѣ было лѣтъ десять), мать затащила меня въ одну изъ монастырскихъ пустынь. Помню: это было въ началѣ лѣта. Мы пробыли тамъ нѣсколько дней. Но, все, что я видѣлъ тамъ, все это, помимо одной картины, краски которой и посейчасъ ярки и жизненны, стушевалось, поблѣднѣло и выцвѣло. Такъ при восходѣ луны блѣднѣютъ и гаснутъ скромныя звѣзды...
Вотъ эта картина.
Утро. Крыльцо монастырской гостиницы, и на немъ -- высокая, стройная дѣвушка, въ нарядномъ малороссійскомъ костюмѣ: въ бѣлой, расшитой шелками рубахѣ и синей клѣтчатой юбкѣ. Коса изогнулась у ней на плечѣ и тяжело спадаетъ внизъ, къ тонкому, гибкому стану. Бѣломраморное личико дѣвушки приподнято вверхъ -- къ небу, и набѣгающій вѣтеръ, которымъ дышетъ это далекое, синее небо, ласкаетъ у ней на лбу и вискахъ завитки темныхъ, милыхъ волосъ и шаловливо заноситъ впередъ концы ея шелковистаго пояса, цвѣтныя, поперечныя полосы котораго рябятъ, мелькаютъ въ глазахъ...
Я не зналъ и не знаю -- кто и откуда она; я и видѣлъ-то ее одну лишь минутку; но, что въ томъ? Образъ ея властно вошелъ въ душу десятилѣтняго, восторженно созерцающаго ее мальчика, и съ тѣхъ поръ я ношу и храню его, словно святыню. Онъ для меня воплощаетъ всю прелесть, всю грацію женщины; все идеальное, чистое и гармоничное въ жизни; все то, что, какъ кладъ, скрыто таится въ душѣ всякаго, и что никогда и никому "замѣнить не могли" "скучныя пѣсни земли"...
И вотъ: она и Саша -- похожи, и похожи такъ, что если бы измѣнить обстановку, я бы былъ убѣжденъ, что она, эта Саша -- галлюцинація... Одно вотъ только: волосы у Саши свѣтлѣй и курчавѣй. И что за чудные волосы! Крутые извивы ихъ пышно облегали ея головку и, слабо волнуясь, вплетались въ массивную, русую косу. Одинъ завитокъ выбивался на нѣжный, красивый лобъ дѣвушки; другой -- ласкался къ щекѣ. И Саша тщетно старалась смирить и разгладить рукой эту мѣшающую ей роскошь волосъ, шаловливо шекочушихъ ея блѣдное личико... Крупное, рослое тѣло Саши было гибко и стройно. Тонкая талія и молодая грудь дѣвушки не знали корсета, и естественную красоту и грацію ихъ не въ силахъ былъ огрубить дурной покрой ея свѣтлаго, скромнаго платьица. Движенія ея были гибки. Отсутствіе корсета придавало имъ что-то змѣиное. Большіе, зеленовато-сѣрыіе глаза ея казались темными, и взглядъ ихъ -- всегда немножко исподтишка, исподлобья -- таилъ въ себѣ что-то лукавое. Но, это было то простое, естественное, т.-е. вполнѣ безыскусственное лукавство пола, которое выступаетъ наружу, помимо сознанія и воли, и которое отъ души прощаешь своему вѣчному врагу и другу -- женщинѣ. Что дѣлать, и шила, говорятъ, въ мѣшкѣ не утаишь, а женскихъ чаръ -- и подавно. Онѣ змѣятся въ движеніяхъ, роняютъ свои электрическія искры изъ-за этихъ скромно потупленныхъ рѣсницъ, лукаво ютятся въ углахъ этой розовой, милой усмѣшки, и -- только поддайтесь -- онѣ незамѣтно запутаютъ васъ въ сѣти этихъ душистыхъ волосъ и обовьютъ, словно змѣи...
"Отцы-пустынники", эти суровые аскеты-отшельники, изможденные "постомъ, молитвой и трудами", сколько они страстныхъ проклятій слали изъ-подъ своихъ, въѣдающихся въ тѣло, власяницъ и веригъ на эти лукавыя женскія чары! Да, даже и они, какъ львы, путались и рвались въ этихъ сѣтяхъ...
Шиллеръ, помнится, гдѣ-то сказалъ, что міромъ правятъ двѣ силы: любовь и голодъ. Картина! Колоссальный корабль, о бортъ котораго бьются и плещутъ сѣдыя волны "временъ", идетъ куда-то впередъ, подъ надзоромъ двухъ кормчихъ: на старый, скрипяшій руль его ложатся -- то крючковатая кисть скелета, который скалитъ прожорливые зубы, то нѣжная, милая ручка женщины, которая ласково улыбается и лукаво посматриваетъ -- такъ, какъ сейчасъ вотъ, смѣется и смотритъ Саша...
Коварный кормчій...
Библейская мудрость свидѣтельствуетъ о томъ, что нѣжная ручка милаго кормчаго толкнула корабль человѣка въ открытое море "познанія добра и зла", прихвативъ, кстати, на бортъ корабля и скелетъ, костлявая лапа котораго съ тѣхъ самыхъ поръ и легла на руль корабля, давно уже простившагося съ мирными водами чуднаго Эдема.
Да, поистинѣ коварный кормчій!...
Мнѣ вспомнилось, что на руль и моего корабля тоже не разъ готова была лечь эта нѣжная ручка, и ложилась уже (мнѣ вспомнилась сцена въ вагонѣ, и эти близко, въ упоръ, разсматривающіе меня глаза моей спутницы...), но мнѣ всякій разъ почему-то казалось, что съ этимъ рулевымъ я заѣду совсѣмъ не туда, не въ Эдемъ, а какъ разъ въ обратную сторону, и я бросалъ свой корабль и уходилъ безъ оглядки, унося съ собой впечатлѣніи милаго, блѣднаго личика. глаза-котораго были такъ грустны и такъ упрекали...