...Какое ласкающее ощущеніе тишины и покоя охватило меня здѣсь, въ этомъ старомъ гнѣздѣ... Здѣсь даже и дышется какъ-то иначе. И какое затишье! Зимой такъ бываетъ. День ясный, морозный; иней; тихо; все замерло словно и окаменѣло въ разъ принятыхъ формахъ; все неподвижно, какъ боги, которые (такъ значится въ ихъ формулярѣ) совершенны, а значитъ и мертвы, такъ какъ жить, это -- мѣняться; а боги не могутъ мѣняться: они не могутъ быть ни хуже, ни лучше, они всегда такіе, какъ есть, т.-е. совершенные. А "совершенство" (вотъ еще ледяное словечко-то!), это вѣчное statu quo, которое, разъ навсегда, замерло въ своихъ, пусть даже и царственныхъ, формахъ. Не даромъ и тѣло боговъ -- мраморъ.
Нѣчто подобное, т.-е. ту же неподвижность и прочность формы, я встрѣтилъ и здѣсь. Природа, люди, ихъ интересы, ихъ вкусы, весь обиходъ ихъ несложной жизни, колоритъ обстановки,-- все это, какъ было, такъ и осталось. Это было тоже нѣчто въ родѣ "застывшей музыки"...
Вонъ, даже цыбаръ колодца тою же горбатой кривой ложится на нее, съ тою же отвѣсно-повисшей веревкой, съ тѣмъ же подвѣшаннымъ грузомъ -- обломкомъ стараго колеса, которое всякій разъ, какъ берутъ воду и накреняютъ шестъ, высоко поднимается въ небо: смотрите, дескать, вотъ и я...-- съ тою даже галкой, которая присѣла, на немъ отдохнуть, и отсюда, съ крыльца, кажется чернымъ пятномъ...
Да: все, какъ было, такъ и осталось.
Наступитъ вечеръ, затихнетъ все, и слышно: смѣется вода на плотинѣ, сбѣгая по шлюзу; телѣга гдѣ-то стучитъ; мелодично позвякиваетъ палица запоздавшей сохи; поетъ кто-то; ворота скрипятъ на деревнѣ... А за деревьями сада медленно гаснетъ румянецъ заката. И грустно видѣть это послѣднее "прости" солнца. Вѣдь, это -- символъ конца, смерти...
Незамѣтно сгустится и словно задумается синяя ночь, влажная, тихая, и задрожитъ воздухъ отъ пѣнія кузнечиковъ... Далеко гдѣ-то лаютъ собаки -- о, это цѣлая музыка! Жукъ пролетитъ мимо и важно прожужжитъ о чемъ-то гнусавымъ баскомъ. А вверху -- золотистыя нити аэролитовъ снуютъ серебристое кружево звѣздъ, отъ вспышекъ которыхъ дрожитъ и сотрясается небо...
Иногда влажное дыханіе ночи коснется лица, рукъ, тронетъ волосы -- и содрогнешься весь отъ нѣги этой неожиданной ласки, въ которой есть что-то знойное... И кажется: не ночь, не водопадъ, не пѣніе кузнечиковъ, не трепетъ звѣздъ. не вѣтеръ, а смуглая, черноволосая красавица тихонько смѣется и ищетъ объятій, язвя поцѣлуями...
Иногда я сижу до утра и, шагъ-за-шагомъ, слѣжу за тѣмъ, какъ, мало-по-малу, блѣднѣетъ и выцвѣтаетъ синева ночи; какъ она становится сперва сѣроватой, потомъ голубой, розовато-лиловой, радужной, и, наконецъ, золотистой. Я вижу первый пурпуръ разсвѣта. Я дышу предразсвѣтнымъ вѣтромъ, этимъ вѣстникомъ свѣта, который словно сметаетъ послѣднія тѣни ночи. Я любуюсь сѣдымъ дымомъ рѣки, въ волнахъ котораго тонетъ темная зелень прибрежныхъ ракитъ, и только макушки ихъ, иззубренной бахромой, остріями вверхъ, выступаютъ изъ этой рыхлой, тягучей ваты скопившейся за ночь сырости, гривастыя змѣйки которой ползутъ по землѣ и опадаютъ росой... И я вижу потомъ, какъ эта жемчужная розсыпь капель такъ и вспыхнетъ вся и заискрится, какъ груда брилліантовъ, подъ золотомъ свѣта всходящаго солнца...
Я иду спать.
Я понимаю всю прелесть и роскошь этой картины, всю пышность и блескъ ея красокъ, но я никогда не любилъ и не люблю ее; я даже рѣдко когда, случайно, и вижу ее, и потому -- больше помню ее, чѣмъ знаю.
Да, это --
...Фебъ, въ пурпуровой одеждѣ,
Идетъ на холмъ по жемчугу росы...
Эффектно. Но я смотрю на эту картину и совершенно спокоенъ. Она не волнуетъ меня; я не живу съ ней. Она -- слишкомъ восторженна. Она пропитана радостнымъ смѣхомъ, котораго нѣтъ во мнѣ, я просто чуждъ ей и не въ унисонъ съ нею настроенъ, и потому она не будитъ во мнѣ ни малѣйшаго отзвука. Я слушаю эту шумную мелодію побѣднаго марша, но холодно и безучастно: струны моей души неподвижны и нѣмы, онѣ не вибрируютъ,-- это не ихъ темпъ, не ихъ ритмъ...
Мой день начинается въ 9--10 часовъ. И я очень люблю это позднее утро: эту чистую лазурь неба; эту свѣжесть воздуха, который слегка ужъ нагрѣтъ и, если посмотрѣть вдаль, катитъ прозрачныя, гибкія волны... И спокойная, кроткая прелесть этого поздняго утра всегда напоминаетъ мнѣ стыдливую, милую ласку блѣднолицей, голубоглазой, русой дѣвушки, осмысленная улыбка которой куда граціознѣй этого безпричиннаго, шумнаго смѣха спросонья, который звучитъ потому только, что день -- и свѣтло...
Хороша и лѣнивая нѣга знойнаго полудня, когда я, съ книгой въ рукѣ, лежу въ лодкѣ, читаю, а больше смотрю, и образы любимаго автора, то, что когда-то и гдѣ-то было и думалось, т.-е. греза и быль прошлаго, сливаются съ тѣмъ, что сейчасъ здѣсь и близко: съ этимъ небомъ, по которому тихо плывутъ снѣжныя глыбы облаковъ; съ этимъ масломъ неподвижной воды, отражающей и дающей два неба, два берега, двѣ лодки, которую тихо, но тянетъ куда-то... И что тянетъ? Вѣтеръ? Вода?.. Но, вѣтра нѣтъ, а вода неподвижна...
Картина береговъ незамѣтно мѣняется...
А вотъ -- и жанръ.
На одномъ изъ береговъ, въ альковѣ тѣнистыхъ ракитъ, появляется статная фигура пригожей молодухи, въ бѣлой рубахѣ и синей клѣчатой юбкѣ. Нецеремонно обнаживъ выше колѣнъ свои стройныя, бѣлыя ноги (и чего ей стыдиться? Она наивна, какъ этотъ берегъ, вода и это небо), молодуха идетъ въ воду и бѣлитъ холсты. Намочивъ ихъ въ водѣ, она кладетъ ихъ на камень, (онъ тутъ же, въ водѣ), и бьетъ ихъ валькомъ. Пѣвучіе звуки ударовъ раскатистымъ смѣхомъ метнулись внизъ по рѣкѣ и отзываются эхомъ съ далекаго берега... Всколыхнутая ею вода сыплетъ искрами золота и бугристою зыбью доходитъ ко мнѣ -- и лодка, хлюпая плоскимъ дномъ, начинаетъ качаться, какъ люлька...
И эти звуки, краски, контуры входятъ въ меня, оттискиваются гдѣ-то въ мозгу, и я знаю: пройдетъ годъ, два, десять -- и картина этого знойнаго полудня станетъ одной изъ тѣхъ вѣхъ прошлаго, которыя (курьезно!), чѣмъ дальше отходишь отъ нихъ, тѣмъ ярче и ярче окрашиваются...
Прошлое оно, какъ вино: чѣмъ старѣе оно, тѣмъ лучше и выше цѣнится. И несмотря на то, что его уже нѣтъ (оно прошло, и сохранились одни негативы его, т.-е. воспоминанія), оно все-же нѣчто реальное; оно -- фактъ; оно -- было. Наше "завтра"... Но, гдѣ оно? Его еще нѣтъ, да и будетъ-ли... А настоящее, это -- иллюзія: его просто нѣтъ; оно -- стѣна между нашими было и будетъ, т.-е. та идеальная линія, которая не имѣетъ и не можетъ имѣть измѣренія. Настоящее, это -- кольцо, черезъ которое наше предполагаемое завтра льется въ резервуаръ нашего растаявшаго вчера.
Итакъ: одинъ только короткій кусочекъ времени, ближайшій моментъ будущаго, которое реально въ силу только своей достовѣрности (оно близко и будетъ), и такой же ближайшій моментъ прошлаго, которое живетъ еще въ насъ и какъ бы трепещетъ въ насъ,-- сумма этихъ моментовъ, это и есть арена всѣхъ нашихъ дѣйствій, та наковальня, на которой мы и выковываемъ все, что покрывается фразой: я живу...
Отнимите у человѣка его вчера и его иллюзію завтра, т.-е. сотрите негативы его былыхъ ощущеній, которыя онъ хочетъ помнить; разсѣйте тѣ сѣрыя, тусклыя тѣни, въ которыя онъ хочетъ вѣрить,-- и вы отнимите все. Все творчество мысли -- и вѣру мыслителей, и ихъ идеалы (а это и есть наше завтра ); и память художниковъ, и ихъ формы (а это и есть наше вчера). Извѣстный афоризмъ: "Слова и иллюзіи гибнутъ -- факты остаются",-- это такъ, но наизнанку: факты гибнутъ -- слова и иллюзіи остаются. "Греція была; Греціи нѣтъ больше: она осталась въ словахъ, сказанныхъ ею"..; обмолвился гдѣ-то Карлейль. И... не правда ли?-- какъ хорошо это сказано!...