Малый зал Консерватории сконфужен странной тишиной в своих полинялых от старости стенах. Они не видали никогда ничего подобного. Призраки Бетховена, Моцарта, Генделя и Баха, удивленно застывшие в кольцах табачного дыма — курить неожиданно разрешается, — чувствовали себя не совсем удобно. Впервые сознавали, что они здесь чужие.
И в самом деле, какое кому дело до Баха? Бах — декорация. Консерватория — псевдоним места, где можно вдруг увидеть странные, почти необычайные вещи.
Не все ли равно, какая декорация, когда существо из дерева и железа неожиданно побеждает рыцарей международных турниров? Кому нужна эта декорация, когда патентованная защита Алехина оказывается бессильной отвратить гибель? Великолепный панцырь теории дебютов не выдерживает молчаливого натиска автомата. Где уж тут думать о Бетховене и Моцарте?
Странные, непонятные мысли висят в воздухе. Они загадочны и оскорбительны для незримых обитателей старого замка мелодий и звуков. Они таинственны и чудовищно-нелепы, как нелепа и чудовищна эта серая металлическая штука на эстраде на массивной подставке.
Серый металлический идол, узурпировавший место бехштейновского рояля. И ни одной мелодии. Ни одной, даже самой простенькой гаммы. Вообще ни одного звука. Молчание. На маленьком, белом, застекленном прямоугольном экране появляются странные сочетания букв и цифр. Какая-то абракадабра:
Кd 2 — f 3
или
Сb 3 — d 5
Что это такое? Бетховен и Бах никогда не играли в шахматы. Может быть тайные знаки массонской ложи или богослужение новой религиозной секты?..
В воздухе дымно. Окурки. Клочки бумаги. Обрывки восклицаний. Потные лбы.
Папироса за папиросой. Шах королю. Конь f 3 на d 4. Подумать. Пешку вперед. Так. Наспех полстакана чаю.
Хищного вида высокий старик любовно гладит серый покров металлического идола. Идол — параллелепипед. Ничего не выражающий, смешной и глупый параллелепипед. Только непрерывно, ход за ходом, меняются цифры и буквы на его стеклянно-белом прямоугольнике — лбе.
Что он делает, этот старик? Может быть машина — шарлатанство? Может быть он просто гениальный игрок, ради шутки, ради сенсационного трюка, загримировавшийся автоматом…
Но все равно. Какой он делает странный ход! Ладьей на g 2. Что несет эта странная комбинация? Подумать. Чорт возьми, идол играет, как Капабланка!
Какой дух спрятан в металлическом чреве серого идола? Может быть, призрак Чигорина или Морфи играет здесь под псевдонимом автомата системы профессора Ястребова? Или, может быть, это безногий офицер, блестящий похититель идеи своего наполеоновского коллеги, офицер, оставивший свои обрубки где-нибудь под стремнинами Перекопа или на зеленых полях Украины? Кто? Кто?…
… … …
В фойе — шум. Носовые платки скользят и комкаются на потных щеках и лысинах. Мокрые, растрепавшиеся проборы. Жестикуляция. Пулеметы слов. И удивление, удивление без конца.
„…Чорт возьми, я никогда не думал, что Григорьев проиграет этой машине…“
„…Представьте, когда он пошел конем на h 5, я думал, что у автомата не найдется решающего ответа…“
„…А все-таки, друзья, я совершенно уверен, что играет живой человек…“
„…А оригинальная все-таки штука, вот бы Капабланке с ней сыгрануть…“
„…Шарлатанство…“
„…Какое шарлатанство, когда Зубарев на 27-м ходу сдался…“
„…Товарищи, идите скорей, необыкновенно острое положение“…
… … …
Перед аппаратом — юный маэстро с бременем двадцатилетней мудрости на своих крепких плечах. Он играет по точно разученной партии Ласкер — Рубинштейн, игранной на Международном турнире в Москве два года тому назад.
Юный маэстро уверен в выигрыше. Он непоколебим, как скала. Его шпаргалка — меч Нибелунгов. Его лицо — лицо генерала, в котором спокойная уверенность Цезаря сочетается с нервной горячностью Наполеона.
Ход за ходом. Белый прямоугольник изрыгает страшные цифры. Кf 3 на e 5. Наполеон падает с лошади. Увы! Он теряет королеву.