1. "ОСАННА" ВЪ ЖИЗНИ ДОСТОЕВСКАГО.
Отъ первыхъ дней литературнаго скитальчества и потомъ черезъ каторгу, черезъ "Мертвый домъ" привелъ Достоевскаго его путь жизни и мысли къ Евангельскому Благовѣстнику, къ Христу, какъ къ опорной точкѣ міросозерцанія.
И въ этомъ пути одинаково значительны его религіозное утвержденіе и необычайной силы и ѣдкости отрицаніе.
Если въ раннихъ повѣстяхъ Достоевскаго, Христа, какъ центральной идеи произведенія, нѣтъ, То все же въ творческой основѣ этихъ произведеній есть нѣчто освобождающее, есть начало спасенія и выхода. Это -- пафосъ человѣческихъ страданій. Въ ихъ остротѣ и силѣ заключается апелляція къ какой-то послѣдней справедливости, которая искупитъ все.
Возмущеніе и протестъ -- есть признаніе властнаго начала правды. Если прокаженный Іовъ и жаловался на пустоту и молчаніе неба, то самый фактъ его настойчивыхъ воззваній къ справедливости, самая идея его о необходимости въ мірѣ вѣчной справедливости -- свидѣтельствуютъ о ней.
Не кошмары ли, такимъ образомъ, выявляютъ въ человѣческомъ сознаніи идею живущей въ мірѣ правды? По крайней мѣрѣ Достоевскій призналъ спасительность страданія какъ перерождающей душу силы, и вѣрилъ въ тайныя откровенія этой силы, выявляющей въ душѣ человѣка чистѣйшую субстанцію Христа.
Идея эта развивалась въ процессѣ медленномъ, глухомъ, подсознательномъ. То, что опредѣлилось въ періодъ зрѣлаго творчества Достоевскаго, имѣло первоначально, въ юности, лишь слабый ростокъ въ особенномъ, какомъ-то фантастическомъ и страстномъ отношеніи къ облику Христа. Съ нимъ, съ этимъ обликомъ связывались у юноши какія-то невозможныя для передачи словомъ представленія, и интимнѣйшія, сокровенныя переживанія, о чемъ косвенно, но ярко свидѣтельствуютъ слова Бѣлинскаго. Когда онъ въ попыткахъ обращенія Достоевскаго въ атеизмъ упоминалъ имя Христа, по лицу юноши невольно, безсознательно пробѣгала судорога мученія, словно прикасались чѣмъ-то остро-жалящимъ къ душѣ. Въ то же время мы знаемъ по его признаніямъ, какъ жилъ онъ отъ юности съ книгой Новаго Завѣта, какъ "вживался и вчитывался" въ нее. И какъ видѣлъ въ грезахъ, въ галлюцинаціи, въ восторгѣ, отъ котораго переставало биться сердце, появленіе Христа на землѣ, видѣлъ, какъ Онъ сходилъ въ міръ людей, какъ шелъ по нашей землѣ, какъ сразу -- первымъ моментомъ своего появленія на ней -- всю полноту ея жизни преображалъ, наполнивъ воздухъ, которымъ мы дышимъ, чудомъ красоты и вѣчнаго совершеннаго смысла.
Въ душѣ своей создалъ онъ обликъ Христа "неимовѣрной", ослѣпительной красоты; на это пошли лучшія силы его творческаго дарованія. Вѣру его создало тайное внутреннее видѣніе Христа. Онъ исповѣдывалъ эту вѣру въ силу живого чувственно-духовнаго постиженія, открывающаго Христа не разуму, а горящей экстазомъ душѣ. Это вѣра, въ которой нѣтъ аргументовъ и доказательствъ, ибо величайшей силы отрицанія сломились о нее. Это вѣра, покоящаяся на зыбкомъ и въ одно и то же время несокрушимомъ основаніи: на религіозно-творческой одержимости, на вдохновеніи, приливъ котораго оставляетъ въ душѣ невидимую жемчужину новаго утвержденія, внезапнаго "Да". Человѣкъ повѣрилъ не доводу разума, а восторгу души. Противъ вдохновенія, ясности экстаза, истинны дающей восторгъ,-- нѣтъ аргументовъ.
Это видѣніе зажглось Достоевскому, конечно, не безъ связи съ жизнью людей, ихъ судьбами и высшими чаяніями. Позволительно будетъ остановиться на грубой формулировкѣ сущности исканій Достоевскаго, сводящейся къ тому, что не самъ по себѣ Христосъ былъ причиной тревожныхъ исканій писателя,-- ибо Христосъ самъ по себѣ есть уже завершеніе, есть окончательный смыслъ. Но тема: "Люди и Христосъ" -- вотъ что безумно волновало Достоевскаго. Жадный созерцатель двойственности человѣка, неимовѣрной широты его и страшной внутренней свободы, открывающейся предъ нимъ,-- писатель съ глубокимъ волненіемъ слѣдилъ за тѣми многоразличными путями жизни, гдѣ огромное и сложное, духовно богатое и кошмарное содержаніе человѣческой жизни сталкивается съ "высшимъ" и "окончательнымъ" содержаніемъ ея и подвергается чудесному перерожденію въ свѣтѣ и истинѣ.
Моментъ же встрѣчи Христа и человѣка, освященіе земли и всего, что на ней, видитъ Достоевскій до волненія ясно, видитъ чувственно и духовно. Его натура родственна натурамъ мистиковъ, побѣждающихъ ясновидѣніемъ все предметное. Какъ и они, онъ безусловно вѣренъ истинѣ своего внутренняго откровенія. Онъ постигнутъ, какъ и апостолъ Павелъ, видѣніемъ лика Христа, но увидѣлъ Его не во внѣ, а внутри себя. Онъ вѣритъ, что припадки эпилепсіи могутъ быть въ отдѣльныхъ случаяхъ ("Идіотъ") результатомъ того, что слабое физическое естество человѣка не выноситъ восторга окончательныхъ постиженій души и въ страшномъ напряженіи достигаетъ предѣловъ выносливости, послѣ чего наступаетъ припадокъ. Многія признанія изъ области интимной внутренней жизни, рисуютъ его какъ мистика, созерцателя, ушедшаго всѣмъ своимъ вниманіемъ въ одинокія личныя постиженія. Его характеризуетъ особая отшельническая созерцательность въ области излюбленныхъ идей.
" Большинство его героевъ, какъ и онъ самъ, находятся во власти огромныхъ, тяжело и неподвижно владѣющихъ ими идей. Чувствуя эту идею, они спѣшатъ уйти со своимъ мучительнымъ сокровищемъ въ нору, въ логовище, въ полное уединеніе, чтобы тамъ сладострастно и всецѣло предаться тихому движенію въ глубинѣ ихъ идеи. Со своей идеей русскаго народнаго мессіанства засѣлъ у себя въ углу Шатовъ, съ идеей Человѣкобога уединенно коротаетъ дни Кирилловъ, идея сверхчеловѣчества владѣетъ Раскольниковымъ. Всѣхъ болѣй близкій къ автору -- кн. Мышкинъ, "Идіотъ", тронутый въ глубинѣ души смутнымъ чувствомъ какого-то намека на постиженіе, сейчасъ же начинаетъ мечтать: "Очутиться тамъ въ горахъ и думать объ одномъ... О, всю жизнь только объ одномъ -- на тысячу, лѣтъ хватило бы"...
"Всю жизнь только объ одномъ"... Есть идеи, дающія такъ много напряженной, сильной, лихорадочно текущей жизни, понуждающія притомъ такъ настоятельно и неотвратимо къ ихъ разрѣшенію сейчасъ же, что съ ними надо какъ можно скорѣй уйти куда-нибудь въ глушь, въ горы, забиться въ уединеніе и тамъ слушать самого себя, разматывать прядущуюся внутри нить.
Слѣдуя этому призыву, Христосъ уходитъ въ пустыню, св. Францискъ -- изъ города въ лѣса и поля, Буніанъ -- въ скитанія, Плотинъ -- въ одиночество, Оригенъ -- въ монастырь.
Это не жертва и не подвигъ, если люди мистическаго склада отдаются призыву уединенія, потому что ихъ неодолимо влечетъ къ осуществленію своего прямого призванія. Чувствуя внутри себя зародышъ какого-то идейнаго или религіознаго замысла, они епѣ шатъ уйти, убѣжать въ пустыню, чтобы тамъ тайно произвести на свѣтъ свою истину, свое вѣрованіе и утвержденіе. Мистикъ, какъ и художникъ, вождѣлѣетъ полной, божественной тишины, чтобы "слушать свою душу", свою рождающую душу. Если это безуміе, то точно такое же, какъ и художественно-творческое. Не даромъ талантливая ученица Шеллинга, m-me Сталь, утверждала, что источникъ энтузіазма вѣрующаго, который пламенно молится, тотъ же, откуда бьетъ клюнемъ талантъ Гомера, Мильтона и Тассо.
Эту горячую мечтательность уединенія, это пустыножительство, полное почти до сладострастія духовныхъ удовлетвореній, дающее божественный балансъ и силу душѣ, зналъ и признавалъ Достоевскій. Онъ часто говоритъ объ этихъ радостяхъ уединенія, въ которомъ у него чередуются -- бѣлый монастырь, ясный и мирный, со злобнымъ и ядовитымъ подпольемъ. Но несмотря на признанія о страстныхъ призывахъ къ уединенію, Достоевскій Алешу Карамазова посылаетъ въ міръ, дабы показать тихую побѣду Христова духа, не одолѣваемаго міромъ, но озаряющаго его. Самъ же Достоевскій лишь въ дѣтствѣ и юности зналъ уходъ въ мистическое одиночество. Позже въ немъ смутно боролось его личное, душевное -- съ вліяніями литературы и современниковъ, и на поверхности это чуждое вытѣсняло интимно-личное. Въ юношеской перепискѣ Ѳ. М. съ братомъ встрѣчаемъ много о литературѣ, о своихъ успѣхахъ, о планахъ, о деньгахъ, о жизни вообще, но ни одного мистическаго просвѣта. Все очень обычное, внѣшнее, не душевное. Быть-можетъ, тому причиной суровое духовное цѣломудріе юноши. Вѣдь въ Евангеліе онъ все-таки "вживался", и Христосъ былъ въ его душѣ до того живъ, что невольно гримасою боли отвѣчалъ онъ на грубое упоминаніе о Немъ увлекающагося критика.
Когда разразился ударъ, и Достоевскій, послѣ стоянія подъ дулами ружей на площади, очутился въ "Мертвомъ домѣ", онъ упоминаетъ, что жаждалъ въ этомъ "домѣ" уединенія, что мучительно было никогда не быть одному. Но въ "Запискахъ изъ мертваго дома" нѣтъ ни одной минуты внутренняго одинокаго созерцанія. Не потому ли, что задачей Достоевскаго было описывать "Мертвый домъ" и его обитателей, а не касаться самаго интимнаго -- уединенной жизни его души и всѣхъ ея просвѣтовъ и мученій? А между тѣмъ, тюрьма, ожиданіе смертной казни и каторга имѣли такое огромное вліяніе на перестрой его души, тамъ окончательно формировавшейся, тамъ углубившейся до возможности создать "Преступленіе и наказаніе", "Идіотъ" и "Братья Карамазовы". Изъ ссылки, въ Петербургъ онъ пріѣхалъ уже новымъ, съ той исключительной полнотой внутренней жизни, которую онъ не исчерпалъ даже въ своихъ монументальныхъ замыслахъ. "Тутъ положилъ я-мою плоть и кровь", пишетъ онъ, закончивъ "Преступленіе и наказаніе" -- "Я не хочу сказать, что я высказался въ немъ весь... Еще будетъ мнѣ, что высказать"... И онъ непосредственно переходитъ отъ такого колосса, какъ "Преступленіе и наказаніе", отъ книги такой сложной, глубокой, страшной жизни, къ еще болѣе сложному и глубокому замыслу, къ "Идіоту".
Только нѣсколько горячихъ намековъ-признаній имѣемъ мы со стороны Достоевскаго относительно его жажды уединиться и внутренно сосредоточиться. Можно сказать, что онъ только жаждалъ, но не утолялъ этотъ свой душевный голодъ. Хотя онъ и вѣрилъ въ лучезарную силу покоя и ясности, и въ образѣ Христа въ "Легендѣ" далъ ему какъ характерную черту -- всепобѣждающее спокойствіе Истины, заключающей въ самой себѣ свою мощь и свою побѣду, все же самъ Достоевскій шелъ къ своей истинѣ черезъ смятеніе, шумъ, крикъ черезъ пыльное и кошмарное торжище. Но душа его знала благодать тишины, и онъ могъ вмѣстѣ съ Карлейлемъ воздать ей чистѣйшую хвалу. Можно себѣ представить, какой силы были полны тѣ его моменты, въ которые отъ пыльной улицы, отъ стоновъ и криковъ переходилъ онъ въ созерцанія среди монастырскихъ садовъ, среди деревьевъ и травъ. Откуда же могли явиться его хвалы "вечернимъ косымъ лучамъ заката" и свѣту утреннему, зеленому листу и матери-землѣ, какъ не отъ этихъ рѣдкихъ-моментовъ?..
Спокойствія, твердости и ясности утвержденія въ жизни Достоевскаго было мало, ибо на долю ему выпала борьба во внутреннемъ своемъ мірѣ. У него былъ свой монастырь глубокой внутренней жизни, но въ этомъ монастырѣ онъ весь кипѣлъ. Не прозрачная ясность истины, а страстность и изступленіе въ ея исповѣданіи -- было въ его натурѣ. Передъ восторгавшимъ его душу обликомъ Христа, онъ представалъ по истинѣ какъ человѣкъ, которому дана вся полнота свободы въ путяхъ души и жизни, и который приходилъ къ истинѣ черезъ тяжкую борьбу. "Натура моя подлая и слишкомъ страстная", пишетъ онъ, "во всемъ я до послѣдняго предѣла дохожу, всю жизнь за черту переходилъ". (Изъ письма къ А. Н. Майкову).
Въ то же время, характеръ его утвержденій, природа его вѣрованій была такова, что могла имѣть своимъ источникомъ только внутреннее, такъ называемое интуитивное постиженіе, данное не отъ разума, а отъ душевнаго чувства. Орудіе, которое взвѣшиваетъ и опредѣляетъ истину,-- это не вѣсы разума, а невѣдомый органъ, производящій таинственный процессъ опредѣленія, и въ результатѣ касающійся души чувствомъ истины, которая въ себѣ заключаетъ всѣ доводы и аргументы разумности. Отъ, такого чувства исходилъ Достоевскій, и вотъ почему, наперекоръ разсудку, фактамъ и земной эвклидовской логикѣ, онъ утверждался на одной окончательной точкѣ міропостиженія, которую не осмысливалъ, но постигалъ чувствомъ. Въ разумѣ его была борьба, а въ душѣ эта точка свѣтилась всегда. И хотя въ борьбѣ "contra" выдвигались несокрушимой силы и противъ Христа обращены были всѣ слезы, всѣ муки людей, жалость, возмущеніе, боль состраданія и ужасъ кошмаровъ, хотя "бунтъ" былъ такой силы, которая не снилась мощному сатанѣ Мильтона, все же, неосознанная, смутная, теплилась въ немъ и свѣтила сіяющая точка мистическаго принятія міра со всѣмъ, что въ немъ есть. Отсюда исходила и фанатическая несокрушимость отъ вѣрованія:-- "Вѣдь, если я вѣрую, что истина тутъ, вотъ именно въ томъ, во что я вѣрую, то какое мнѣ дѣло, даже если бы весь міръ не повѣрилъ моей истинѣ, посмѣялся надо мной и пошелъ своей дорогой"...
Эта свѣтящаяся точка сіяла въ жизни писателя все ярче. Дѣйствительность кошмара, если не отрицалась дѣйствительностью свѣтло озаренной и чистой, то не могла отрицать этой послѣдней, куда все больше погружалъ свою душу Достоевскій. "Изъ-за границы", говоритъ въ своихъ воспоминаньяхъ H. Н. Страховъ, "онъ принесъ съ собою то настроеніе глубокаго умиленія, въ которое привело его долгое погруженіе въ строй мыслей объ "осуществленіи человѣчества" христовой силой нашего народа. Были минуты, когда онъ и выраженіемъ лица и рѣчью походилъ на кроткаго и яснаго отшельника".
Обликъ, смутно сіявшій въ душѣ юноши, теперь сталъ на его дорогѣ, какъ передъ апостоломъ Павломъ на пути его въ Дамаскъ. Теперь Онъ -- герой его романовъ, творческій духъ его произведеній. Онъ -- руководитъ въ путяхъ жизни, Онъ сіяетъ изъ мистическаго, тайнаго въ реальныхъ фактахъ и обращаетъ къ себѣ душу. Писатель возносится къ облику Его въ своей жизни, питаетъ Имъ свою душу, освобождая и озаряя ее " неимовѣрнымъ видѣніемъ".
Силу одушевленія этой идеей-образомъ Достоевскаго знаютъ тѣ, кто входилъ съ нимъ въ личное духовное общеніе. Между прочимъ, всѣ многочисленные участники Пушкинскаго торжества могли почувствовать на себѣ эту силу въ тотъ моментъ, когда онъ вызвалъ въ людской массѣ слезы, восторги и бурное, доходившее до экстаза, волненіе. Такого непосредственнаго духовнаго воздѣйствія на массу давно уже не зналъ интеллигентный міръ. Это была сила не таланта, не художника, а пламенно пророчествующаго духа. Достоевскій пророчествовалъ о томъ, что давно уже подвергалось и подвергается недовѣрчивой и иронической критикѣ, о мессіанской роли русскаго народа, о скитальцѣ-народѣ, живущемъ яснымъ постиженіемъ облика Христа и безсознательно руководимомъ Имъ въ своемъ историческомъ и все-человѣческомъ пути. Но почему же тогда, когда онъ обращался непосредственно къ толпѣ со словами, выражающими эту идею, почему тогда, вмѣсто ироническаго отрицанія, былъ восторгъ всеобщій и безусловный:-- "всѣ плакали и цѣловались"!.. Не потому ли, что художникъ со страшной силой ударилъ именно по струнѣ вселенскаго единенія въ человѣкѣ, и возвысилъ массу до какого-то божественнаго абсолютнаго единства въ высокомъ и вдохновенномъ чувствѣ? Движеніе, которое вызвалъ Достоевскій въ душахъ слушателей,-- вотъ неосязаемый показатель силы духовнаго утвержденія. Здѣсь лежитъ истина. Для Достоевскаго самого важны были именно такіе аргументы, которые не навязываютъ истину извнѣ, но зажигаютъ ее внутри, въ душѣ человѣка. Свидѣтельства постороннія также подтверждаютъ этотъ фактъ духовнаго могущества Достоевскаго. Въ интересной и мѣстами отвратительно лицемѣрной брошюрѣ К. Леонтьева: "Наши христіане" авторъ по поводу впечатлѣнія рѣчи Достоевскаго говоритъ: "Рѣчь эта очень хороша въ чтеніи, но... кто видѣлъ самого автора и кто слышалъ, какъ онъ говоритъ... легко пойметъ восторгъ слушателей".