Во плоти и въ крови, во внѣшнемъ содержаніи жизни -- сѣмена "дьявольскаго" вліянія посѣяны такъ густо и глубоко, что въ напряженной борьбѣ двухъ началъ кажется, будто темное и злое начало можно вырвать изъ человѣка только съ кровью, съ самою жизнью его. Въ "человѣкѣ всѣ противорѣчія смѣшаны вмѣстѣ", и корни каждаго побужденія уходятъ глубоко въ самую сердцевину странной, хаотической и двойственной человѣческой природы. Она срослась съ Богомъ и срослась съ Дьяволомъ.
Характерно, что въ книгахъ Достоевскаго всюду и въ большомъ изобиліи разбросаны художественныя иллюстраціи къ идеѣ о томъ что чувство и сознаніе близкой смерти и недолгой жизни побѣждаютъ эту двойственность и выявляютъ для человѣка сокровенную мистическую сущность земной жизни, заставляютъ каждую секунду ея чувствовать какъ вѣчность, и ужъ тогда абсолютно побѣждаютъ всю силу начала темнаго, представляя жизнь какъ полное единство въ свѣтѣ и гармоніи. Умирающій братъ Зосимы говоритъ о раѣ жизни. Версиловъ въ "Подросткѣ" фантазируетъ на тему о концѣ земли и о вспыхнувшемъ со страшной силой въ людяхъ познаніи божественной, всесовершенной цѣнности каждой минуты жизни и всего живого на землѣ. А кн. Мышкинъ въ "Идіотѣ* прямо говоритъ о томъ, что передъ потерей жизни -- сознаніе ея единой гармоніи такъ велико, что "каждую минуту въ цѣлый вѣкъ обратилъ бы", а потомъ, когда во всемъ обиліи жизнь, какъ море, снова прихлынула, онъ эту цѣнность каждой секунды потерялъ.
"Стало быть нельзя жить каждую минуту въ высшей полнотѣ ея, спрашиваютъ его: почему-нибудь да нельзя...
-- Да, почему-нибудь да нельзя,-- отвѣчалъ князь".
Наконецъ, въ рисункѣ эпилептическаго припадка кн. Мышкина снова находимъ указаніе на то, что постиженіе окончательной гармоніи душой "Идіота" совпадаетъ съ моментомъ страшнаго, почти смертельнаго напряженія организма во время припадка.
Этой болѣзнью, отмѣтившей Магомета и Достоевскаго, писатель надѣляетъ лакея по своей сущности, Смердякова, подчеркивая этимъ противоестественную близость лакейской души Смердякова къ протестующей прекрасной душѣ Ивана Карамазова, унижая философа и возвышая лакея. Недаромъ вылилась у художника фраза: "тутъ берега сходятся, тутъ всѣ противорѣчія вмѣстѣ живутъ".
Двойственность, слитіе двухъ началъ -- красной нитью проходитъ черезъ сознаніе и душу человѣка. И такимъ предстоитъ онъ слитнымъ "Да" и "Нѣтъ" передъ воплощеннымъ "Да" -- Христомъ.
И чувствуетъ, что передъ идеаломъ Мадонны "горитъ его сердце и во истину, во истину горитъ, какъ въ юные безпорочные годы", но что и Содому онъ въ то же время непонятно и противоестественно соприсущъ. Въ немъ самомъ, въ человѣкѣ, воздвигается каменная, неодолимая стѣна, "врата Адовы" между нимъ и Христомъ. И за этой стѣной человѣкъ плачетъ и бьется головой о камни: -- освободи отъ этой страшной свободы, сними иго своеволія съ души, разрѣши двойственность и силой своей выжги мнѣ на сердцѣ твое единое "Да".
Поистинѣ, мученикомъ содомскаго идеала и глубокаго внутренняго порабощенія ему, является одинъ любопытный и загадочный персонажъ Достоевскаго: Свидригайловъ въ "Прест. и наказ." Вся жизнь Свидригайлова отмѣчена трагическимъ знакомъ невольнаго, съ отвращеніемъ и ужасомъ сознаваемаго кощунственнаго раздвоенія. Единственнымъ выходомъ изъ этого порабощенія, изъ этой мертвой петли было самоубійство. Всѣ источники жизни его гнусно замутнены и отравлены. На немъ каинова печать. Молчаливой трагической фигурой проходитъ онъ въ романѣ, бросивъ мимоходомъ Раскольникову поразительную мысль о томъ, что перестраивающееся въ болѣзни сознаніе дѣлаетъ возможнымъ общеніе съ мистическимъ міромъ. Это онъ-то, сладострастникъ, отверженный,-- говоритъ объ иномъ мірѣ. Кошмары реальные, въ яви, преслѣдуютъ Свидригайлова. Его ночь передъ смертью и сны о мышахъ и о пятилѣтней дѣвочкѣ-проституткѣ вырываютъ содроганіе. Этотъ сонъ символиченъ. Истоки жизни, самой ранней, отравлены для его сознанія. Онъ гибнетъ жертвой двуединства человѣческаго; начало Содома -- утверждаетъ его жизнь, начало противоположное -- его самоубійство.
"Нѣтъ, широкъ человѣкъ, слишкомъ широкъ, я бы съузилъ", говоритъ Достоевскій. Широта и свобода -- проклятіе человѣка, и во имя этой широты и этой свободы онъ воздвигается на Христа.
Есть доводы иной мудрости -- отъ "страшнаго и умнаго Духа пустыни". Предоставленный самому себѣ, человѣкъ, передъ цѣлой сѣтью невѣдомыхъ дорогъ, уходящихъ во мракъ, вооружается всѣмъ страшнымъ опытомъ своей свободы и своего свободнаго и кошмарнаго блужданія по путямъ жизни. Ослѣпленный своими кошмарами, помраченный временной конечной мудростью своей земной діалектики, онъ, какъ великій Инквизиторъ, вступаетъ съ воплощеннымъ "Да", отрицающимъ всякую діалектику, съ Христомъ, въ словесную тяжбу, въ споръ, громоздя передъ нимъ неотразимыя данныя земной жизни,-- ея кошмары, ея кровь, ея слезы, ея дикую муку и вопіющую скорбь. Онъ споритъ съ Истиной, забывая, что она всѣ споры собою рѣшила, молчаливо побѣждая однимъ своимъ пребываніемъ.
Обязанъ ли человѣкъ знать и признавать внѣ его жизни царящую единую истину, если его человѣческая жизнь говоритъ ему голосомъ чувствъ и фактами кровавыми и несмываемыми о двухъ истинахъ?-- Поскольку я человѣкъ и обреченъ на мой человѣческій опытъ, я долженъ признавать и исповѣдовать не одну, а двѣ правды: правду Мадонны и правду Содома. Вѣдь вотъ же свидѣтельство геніальнаго собирателя человѣческихъ документовъ о тѣхъ, кто "съ идеаломъ содомскимъ въ душѣ не отрицаетъ и идеала Мадонны".
Начинается изступленный споръ человѣка съ Христомъ; человѣкъ кощунствуетъ, вдохновленный той земной скорбью и мукою, на которую со страшной высота безмолвно взираетъ воплощенное Слово, воплощенное "Да".
-- Какъ познать мнѣ Твою истину, отрицающую все содержаніе моего земною сознанія, и меня, человѣка, и мою человѣческую жизнь?.. Источники нашего познанія соединяютъ божественность и Содомъ. Какъ разорваться мнѣ на двѣ половины, чтобы одно мое правое и живое "Я" боролось и уничтожило другое! На одной и той же дорогѣ встрѣчаютъ меня -- и гигантскій очагъ охваченнаго чумой вождѣленія Содома и чистѣйшая прелесть молитвеннаго идеала. "Красота это страшная и ужасная вещь, тутъ берега сходятся, тутъ всѣ противорѣчія вмѣстѣ живутъ". И здѣсь то,-- въ страстномъ и таинственномъ влеченіи человѣка къ красотѣ,-- кружатся и смѣшиваются пути и на нихъ высятся алтари и Бога и Дьявола. И возжигая жертву души, человѣкъ не знаетъ, Кого онъ исповѣдуетъ и Кому молится? Ибо два идеала, по слову художника, живутъ въ немъ, и оба уживаются другъ съ другомъ и никто не отрицаетъ другого. Борясь, они оба живы и оба дѣйствительны. "Какъ на полѣ битвы, въ сердцахъ, объятыхъ этой силой, борются Богъ и Дьяволъ".
Утверждая фактомъ своего существованія правду двухъ идеаловъ, человѣкъ утверждаетъ тѣмъ самымъ и достовѣрность идеала Содома, какъ дѣйственную и страшную силу жизни, отъ которой очагъ человѣчества гремитъ, пылаетъ и полонъ криковъ, стоновъ и рыданій. Человѣкъ есть доказательство Дьявола, аргументъ Дьявола. И все-таки единое Христово
"Да" побѣждаетъ. Здѣсь можно выдвинуть только восклицаніе Бл. Августина: "Credo quia absurdum!"
"Страшно много тайнъ, слишкомъ много тайнъ угнетаютъ на землѣ человѣка". И человѣкъ, выдвигая мучительные аргументы своего двуединства, молитъ у Христа:-- дай хоть одинъ евклидовскій, соотвѣтственный моимъ, доводъ, аргументъ отъ земли, отъ моей человѣческой жизни. Но Христосъ молчитъ: отвѣтная побѣждающая мудрость здѣсь иная, не отъ земли, не отъ конечнаго, а отъ тихаго вѣчнаго. "Credo quia absurdum!"
И человѣкъ обращается къ своимъ неотразимымъ для него аргументамъ. Онъ размышляетъ о неодолимой и таинственной для него потребности внезапно пойти противъ молитвенной святыни своего "Я", чтобы кощунственно разбить ее и надругаться надъ ней. Откуда эта "радость богохульства", что она -- какъ не служеніе иной силѣ?.. Если есть какія либо послѣднія утвержденія, то ихъ-то человѣку вдругъ и захочется отринуть. Здѣсь,-- нужно подчеркнуть эти,-- дѣло не въ невѣріи. Если бы было невѣріе, то не было бы этого страшнаго сладострастія богохульства, тогда дѣяніе потеряло бы свою остроту и сдѣлалось бы прѣснымъ; между тѣмъ какъ оно имѣетъ въ себѣ неизъяснимую силу и остроту, отъ которыхъ духъ замираетъ. Нѣтъ, именно потому, что вѣрю, потому, что истинно и свято исповѣдую, молюсь и содрогаюсь отъ тайнаго, сладкаго ужаса, потому и пойду противъ святыни, дабы на самомъ себѣ испытать, какая истина истиннѣе. Здѣсь кощунство -- какъ бы вызовъ истинѣ: обнаружь свою силу, убей меня, да будетъ одна истина и единъ Богъ! Если человѣку дана свобода на добро и на зло, то человѣкъ не хочетъ этой свободы и хочетъ единаго добра. Это кощунство вѣрующаго, который жаждетъ наклониться надъ бездной и заглянуть въ эту бездну, жаждетъ сорвать покровъ со святая святыхъ, чтобы увидѣть эту святыню, хотя бы съ рискомъ быть испепеленнымъ. Это кощунство есть безсознательный подвигъ души, борющейся съ Богомъ, чтобы убѣдиться въ побѣдѣ Бога. Но это во всякомъ случаѣ неотразимый показатель отсутствія единства, единобожія въ душѣ человѣка. Богохулитель не есть атеистъ, не есть невѣрующій, которому не въ чемъ сомнѣваться, нечего спрашивать и нечего испытывать. Но въ то же время въ кощунствующемъ ясно борются "Да" и "Нѣтъ", и со дна души его встаетъ непреодолимая потребность, жгучая и страшная, закричать это "Нѣтъ" въ лицо Небу, вызвать въ немъ содроганіе, громъ карающій... Здѣсь на лицо страшная потребность единобожія, которую многократно отмѣчаетъ Достоевскій въ своихъ персонажахъ и въ человѣкѣ вообще. И только тайной, сладкой, чуть-чуть теплящейся въ душѣ надеждой на единую истину подсказаны эти попытки "заявить своеволіе", какъ говоритъ Кирилловъ въ "Бѣсахъ".
Объ этой потребности опредѣленно говоритъ Достоевскій... "Свѣситься надъ пропастью, все отринуть и броситься внизъ головой. Потребность отрицанія самой главной святыни сердца своего, самого полнаго идеала своего, всей народной святыни"...
Итакъ, этотъ показатель двубожія также обращаетъ -- какъ свой аргументъ -- человѣкъ противъ Христа, чтобы обнаружитъ отсутствіе единой истины въ мірѣ человѣческаго земного сознанія и показать, что человѣкъ всѣми законами своей земной природы и своей жизни обреченъ на двуединство, на противоестественное и кощунственное сочетаніе въ себѣ двухъ немыслимыхъ одно близъ другого началъ. Вся эта страшная сила діалектики воздвигнута во имя достиженія желаннаго покоя, ибо, какъ говоритъ Кирилловъ, "Богъ всю жизнь меня мучилъ". Съ одной стороны, факты жизненнаго сознанія утверждаютъ страшное дву единство, и нѣтъ аргументовъ для борьбы съ ними. Съ другой -- какое-то тихое, неотразимое вліяніе чего-то совершенно чуждаго земной діалектикѣ, головной убѣдительности, мучитъ душу тайнымъ постиженіемъ едино-дѣйствительнаго "Да".
Не побѣждая своего хаоса, человѣкъ не побѣждаетъ и Христа, и не на чемъ ему успокоиться, между тѣмъ какъ всѣ земныя истины заставляютъ его сказать Христу:-- нѣтъ, принять Тебя на землѣ я не могу. Что же Ты меня, мучаешь?..
Есть точки утвержденія:-- моя маленькая человѣческая, и есть грандіозная, міровая въ центрѣ міростроительства. Но я со своей не сойду во имя того, чѣмъ я жилъ и на чемъ утверждался на землѣ. Для того, чтобы принять грядущую гармонію, мнѣ нужно пересоздаться, быть не тѣмъ, у кого ныло отъ острой муки сердце. А этого я не могу и не хочу. Итакъ, какъ человѣкъ, я мукой сердца своего уничтожаю Твою гармонію, и для меня ея быть ужъ не можетъ.
Невѣрующій и все же борющійся съ Богомъ Иванъ Карамазовъ, нашедшій столько отрицаній, столько "Нѣтъ" противъ божественнаго смысла вселенной, долженъ былъ бы помириться съ простой и покойной идеей механическаго міровоззрѣнія. Концепція грандіозной безсмыслицы, управляемой слѣпымъ случаемъ и все же существующими таинственными законами причинъ и слѣдствій, такая концепція могла бы утѣшить его скептическую и тревожную душу. Но авторъ "Легенды" былъ слишкомъ проницателенъ и умственно зорокъ. Фактъ своей личной сложной душевной жизни онъ учитывалъ, какъ матеріалъ, во всякомъ случаѣ, не менѣе характерный и насущный для рѣшенія жизненной проблемы, чѣмъ данныя внѣшняго міра. И отсюда его тревога и неустанныя исканія. Атеистъ, безбожникъ, онъ къ Кому-то взываетъ болью и мукой состраданія, передъ Кѣмъ-то онъ считаетъ капли человѣческихъ слезъ и человѣческой крови, къ Кому-то, потрясенный, вопіетъ о несправедливости...
Онъ не атеистъ, не богохулитель, онъ -- возставшій на Бога, на міровой разумъ и міровое Сердце. Онъ не можетъ и не хочетъ сойти со своей точки, отрѣшиться отъ эвклидовскаго сознанія, перенестись на такую точку, съ которой принятію міровой гармоніи не помѣшаютъ ничья кровь и ничьи слезы. Онъ ни за что этого не хочетъ. Если въ условіяхъ человѣческой жизни его душа горитъ бунтомъ и неутоляемой жаждой справедливости, то для него этотъ бунтъ и эта жажда есть фактъ не уничтожаемый и непреложный ужъ во имя одного его человѣческаго достоинства, его человѣческой гордости. Если его "озарятъ" и сознаніе его перестроятъ, то чего же будетъ стоить вся его человѣческая мука, весь его бунтъ?.. И какая тогда цѣна вообще человѣческимъ слезамъ, крови и мукѣ?.. Онъ не приметъ искупленія и не проститъ ни одной слезы ребенка и ни одного стона мучимыхъ. Не проститъ онъ и ужасъ звѣрства мучившихъ. Что это за обреченность звѣрству и мукѣ подъ лучами всѣхъ осѣнившей міровой благодати?..
Евангельское ученіе утвердило высшую божественную цѣнность человѣческаго "Я" и внѣвременную значительность его жизни. Оно возвѣстило душѣ человѣка благую вѣсть: ты призванъ къ жизни, къ осуществленію въ предѣлахъ частнаго сознанія вѣчныхъ первоначальныхъ цѣлей. Итакъ, дѣло жизни есть дѣло души, и носитель этихъ цѣлей -- человѣкъ -- священенъ какъ частица божества. Священна его жизнь, священна его кровь, священно его сознаніе.
Не изумительны ли поэтому для человѣчества, принявшаго благую вѣетъ, каждый фактъ насилія и каждый стонъ мученія?.. Христа въ лицѣ человѣка распинаютъ и порабощаютъ. И люди, какъ замученное и жалкое стадо, готовы отъ идеи высшихъ осуществленій перейти къ мольбѣ объ одномъ отдыхѣ, о безопасности и довольствѣ.
Здѣсь подходитъ къ центральному пункту своего утвержденія Ив. Карамазовъ, являясь передъ лицомъ Спасителя въ неожиданной роли заступника и устроителя жизни людей. Его жалость -- человѣческая жалость, и онъ противоставляетъ ее состраданью божественному. Неисчислимымъ ранамъ и мукамъ людей нужна его простая, теплая, человѣческая жалость. Подъ дарами Бога люди падаютъ въ борьбѣ и мукѣ. Иго Твое страшно и бремя Твое трудно: люди падаютъ подъ нимъ. Путь высшихъ осуществленій не по ихъ силамъ.-- Ты истомилъ ихъ величайшей задачей. Во имя моей человѣческой любви и жалости къ людямъ нужно спасти ихъ отъ Тебя, отъ Твоихъ задачъ, отъ Твоихъ призывовъ.
Путь спасенія лишь въ мудрости великаго Инквизитора.-- Если Ты не спасъ, онъ спасетъ. Намъ, людямъ, не видна дорога божественнаго служенія, но намъ виденъ крестный путь жизни людей, усѣянный ранеными и трупами. Изъ кошмара ли выходъ къ спасенію?.. Изъ Ада ли врата въ Рай?..
Я остановлюсь далѣе на томъ, что Достоевскій именно въ мукахъ, въ кошмарѣ и въ адѣ открылъ Христа, Его побѣдительное, выявляющееся здѣсь начало. Но для Ив. Карамазова весь соблазнъ въ людскихъ страданіяхъ; "Умный Духъ пустыни" соблазнилъ его именно жалостью къ людямъ.-- Если есть замученный ребенокъ, то лучше мы пойдемъ за нимъ, намѣстникомъ Дьявола на землѣ,-- Инквизиторомъ, чѣмъ за Тобой. Онъ дастъ хлѣбъ, миръ, довольство и даже нѣкій суррогатъ поклоненія, которое мы примемъ за истинное. Онъ ничего не требуетъ. Твои же требованія -- безмѣрны и таинственны. Ты возлюбилъ человѣка не во плоти, а въ духѣ, онъ же, обреченный жить въ законахъ земли и плоти, взываетъ къ Тебѣ:-- взгляни на мою истерзанную плоть, на мученія моего тѣла.-- И что же!.. Духъ тьмы, лицемѣрно склоняющійся надъ павшимъ въ борьбѣ человѣкомъ, подобно Самаритянину надъ больнымъ, льетъ на его раны елей, питаетъ его и даетъ одежды и кровъ. И прекращаются содроганія и ужасъ человѣка и вотъ онъ веселъ и доволенъ. Ты же обращаешь къ намъ призывъ жертвеннаго служенія, возводя душу его на высоту неустаннаго горѣнія истиной, Завѣщая искать только Царства небеснаго.-- "Почто печешься о земномъ... Ищите прежде Царства Божія"... "Но если за Тобою во имя хлѣба небеснаго пойдутъ тысячи, десятки тысячъ, то что станется съ милліонами и съ десятками тысячъ милліоновъ существъ, которыя не въ силахъ будутъ пренебречь хлѣбомъ земнымъ для небеснаго... Или Тебѣ дороги лишь десятки тысячъ великихъ и сильныхъ, а остальные милліоны, многочисленные, какъ песокъ морской, слабыхъ, но любящихъ Тебя, должны лишь послужить матеріаломъ для великихъ и сильныхъ?"... Богъ жалости, безжалостный къ мукамъ, Богъ состраданія, безмолвствующій на стоны мучимыхъ и казнимыхъ,-- что же значитъ Твой обѣтъ "хлѣба небеснаго", истины единой?.. Не отрицаешь ли Ты всю земную жизнь, какъ фактъ самоцѣнный, жизнь, текущую изъ вѣка въ вѣкъ въ самодовлѣющемъ значеніи, и не призываешь ли къ идеалу уничтоженія этой двойственной, бого-дьявольской дѣйствительности въ моментъ, когда "времена исполнятся" и люди полностью и въ себѣ и въ своей жизни осуществятъ Тебя?...
Человѣкъ -- это переходъ, это мостъ къ духу, это куколка, осуществляющаяся въ бабочку. Ты зовешь человѣка умереть, чтобы жить. Но человѣкъ утверждается на истинѣ даннаго мгновенія, сростается съ ней плотью и кровью темный инстинктъ земли вопіетъ въ немъ противъ такого страшнаго перестрой утвержденій и что-то тайно содрогается въ немъ въ страхѣ за жизнь, за тѣло, за точку своего земного утвержденія. Съ этой точки мучительно человѣку сдвинуться. Если дѣйствительно на двухъ китахъ, на двухъ началахъ построена жизнь, то "отрицаться" одного изъ нихъ -- это значитъ вырвать дерево жизни съ корнями, разбить таинственную цѣльность плотскаго утвержденія и перейти отъ чувствуемой кровно, тѣлесно жизни къ чему-то невѣдомому, отъ тайны пребывающей въ насъ и и нами же жизнью утвержденной къ непостигаемому чуждому единству {Объ этомъ отрицаніи всѣхъ противорѣчащихъ земному эвклидовскому утвержденію точекъ зрѣнія говоритъ въ "Бѣсахъ" Ставрогинъ Шатову: "Почему вы бытіе сознанія считаете высшимъ бытіемъ?.. Такъ какъ умъ свойственъ только чел-ему организму, то онъ и не понимаетъ и не хочетъ жизни въ другомъ видѣ, т.-е,-- загробной".}.
"Мы, очевидно, существа переходныя, писалъ въ концѣ жизни Достоевскій, и существованіе наше на землѣ есть, очевидно, процессъ, безпрерывное существованіе куколки, переходящей въ бабочку. Умереть нельзя. Есть Бытіе, а небытія вовсе нѣтъ".
Но есть непостижимый переходъ отъ бытія въ эвклидовскомъ сознаніи и въ земномъ духовно-животномъ его объемѣ къ бытію иного сознанія и иного новаго содержанія. Мнѣ, человѣку, утвержденному всей полнотой своего "Я" на точкѣ бытія земного, говорятъ о томъ что внѣ моего бытія и значитъ сознанія. Какъ же могу я пребывать одновременно сознаніемъ, въ двухъ взаимноисключающихъ другъ друга бытіяхъ?.. И какъ могу я не содрогаться, когда рѣжутъ пуповину кровной близости моей съ матерью землей?..
Все земное, все органически-эвклидовское, связанное таинственной связью со "здѣсь" и имъ питаемое, возстаетъ въ Иванѣ Карамазовѣ противъ концепціи безконечнаго, внѣвременнаго и внѣпространственнаго міра Христа, утвержденнаго на иныхъ началахъ чистой и единовѣчной духовности. Въ концѣ-концовъ, въ христоборствѣ Ивана Карамазова лежитъ невысказанное и неформулированное убѣжденіе въ самоцѣнности земли и ея жизни, какъ она есть, какъ она протекаетъ въ поколѣніяхъ со своей двойственностью, со своей земной полнотой и со своимъ темнымъ страхомъ и содроганіемъ передъ концомъ. Во имя земныхъ конечныхъ цѣлей, во имя земной любви и земной жалости возстаетъ Ив. Карамазовъ противъ Христа. Для него, Карамазова, земное удовлетвореніе людей -- самоцѣль. Онъ мечтаетъ о царствѣ тѣхъ опекаемыхъ, слабыхъ, тупыхъ и жалкихъ людей, которые являются совершеннымъ подобіемъ "моргающихъ человѣчковъ" Ницше. "...Они станутъ робки... они будутъ дивиться и ужасаться на насъ... Они будудъ разслабленно трепетать гнѣва нашего, умы ихъ оробѣютъ, глаза станутъ слезоточивы, мы устроимъ имъ жизнь какъ дѣтскую игру"...
"И всѣ будутъ счастливы, говоритъ Иванъ Карамазовъ, но тутъ онъ сомкнулъ свой безвыходный кругъ противорѣчій. Какъ противоположеніе звѣрству и мукамъ, какъ выходъ -- онъ приметъ и даже возрадуется утопіи Инквизитора. Но когда утопія осуществится, и потечетъ теплая и вялая рѣка жизни въ царствѣ этихъ опекаемыхъ "моргающихъ человѣчковъ", онъ, возвратившій изъ бунта и протеста свой билетъ на входъ во вселенскую гармонію, онъ не сможетъ не возстать противъ страшнаго убійства духа въ человѣкѣ и не "послать къ чорту" весь этотъ погибающій въ кошмарѣ безсилія и бездушія міръ.
Могущественное и страшное христоборство все-же кончается ничѣмъ. Какъ ни ограждалъ Ив. Карамазовъ замкнуто-человѣческое и самоцѣнно-человѣческое отъ строя иного, но именно постройка такой Вавилонской башни обнаружила въ себѣ начало саморазрушенія. Въ человѣкѣ тайное тяготѣніе къ иному строю и міру всегда является гремучимъ газомъ, взрывающимъ его башни и тюрьмы, чтобы разметать мертвыя глыбы ихъ въ воздухѣ.