1. ЛИТУРГИЯ МІРУ
Въ человѣческой жизни должны быть и есть -- "великіе, восторженные и мучительные моменты".
Они порождаются стеченіями обстоятельствъ, комбинаціями явленій, озаряющими новымъ свѣтомъ жизнь, создающими новыя отношенія къ ней души. Внѣшніе факты жизни въ своихъ столкновеніяхъ и комбинаціяхъ вызываютъ искру постиженія въ сознаніи какъ ударъ стали о кремень вызываетъ искру огня. Именно здѣсь: въ реально-пребывающемъ, въ обычно земномъ совершается передъ глазами чудо выявленія тайныхъ скрѣпъ жизни и загорается душа постиженіемъ этихъ "великихъ, мучительныхъ и восторженныхъ моментовъ", о которыхъ говоритъ Достоевскій. Душа не воспринимаетъ ихъ съ безразличной точностью зеркала, но отъ однихъ продолжаетъ пребывать въ покоѣ, отъ другихъ же воспринимаетъ касаніе къ чему то завѣтно-личному въ ней, пробуждающему трепетъ и восторгъ. Какія-то внутренно необходимыя задачи вдругъ ясно разрѣшаются, слышится музыка какихъ-то завѣтныхъ для души утвержденій, которыя она поглощаетъ съ жадностью земли, впивающей въ засуху дождь. Отсюда нѣкоторая боль восторженныхъ порываній, о которыхъ упоминаетъ Достоевскій, говоря:-- "Всякое великое счастье носитъ въ себѣ и нѣкоторое страданіе, ибо возбуждаетъ въ насъ высшее сознаніе... Высшее счастье обязываетъ душу"...
Здѣсь доведено до конца утвержденіе художника. Внутреннее содержаніе этихъ "великихъ мучительныхъ моментовъ" касается сознанія заключающейся въ нихъ истиной, счастье такихъ минутъ "обязываетъ душу ", понуждаетъ ее къ усиліямъ, къ высотѣ, къ выявленію истины, предчувствіе которой "возбуждаетъ въ насъ высшее сознаніе"..
Въ самихъ себѣ мы имѣемъ точный внутренно-обязательный органъ выясненія правды и провѣрки ея. Художникъ вѣритъ внутреннему невольному, безсознательному обнаруженію въ человѣкѣ. Художникъ знаетъ -- что въ человѣкѣ отъ внѣшняго въ немъ, неустойчиваго и зыбкаго, и что отъ истины, проявляющейся въ немъ самопроизвольно. Поэтому Достоевскій вѣритъ въ искренность, какъ въ выразителя правды. Искренность -- это нѣкая сила, выдѣляемая человѣкомъ, помимо внѣшней личной воли, служащая какъ бы фономъ, для мыслей и для словъ и освѣщающая ихъ какъ правду или какъ ложь. Человѣкъ не въ силахъ укрыть правду, она исходитъ изъ него также какъ изъ всего, созданнаго въ единомъ для вселенной верховномъ принципѣ. Имѣющій ухо -- слышитъ. Здѣсь-то находитъ художникъ твердый базисъ для своихъ категорическихъ утвержденій. Онъ слышитъ въ явленіяхъ правду ихъ божественной сущности. Для него есть непреложная достовѣрность внутреннихъ свидѣтельствъ о правдѣ. Онъ говоритъ о томъ, что во истину есть, что сіяетъ сознанію непреодолимо, о томъ, что зовется словомъ -- Истина. Онъ вѣритъ въ грандіозный фактъ пребыванія единой для всего истины. И поэтому, выдвигая ее, онъ указываетъ на "неотразимость выставленныхъ имъ фактовъ". Здѣсь сомнѣваться больше нельзя: истина повелительно овладѣваетъ.
Итакъ, въ насъ и внѣ насъ есть нѣкая мѣра вещей и вѣсы для утвержденій, кто-то въ насъ категорически подтверждаетъ или отрицаетъ данное сознанію. И если слово дышетъ искренностью и выставленные факты для этого внутренняго познавательнаго органа неотразимы, то всѣмъ этимъ закрѣпляется сказанное какъ правда, при чемъ закрѣпляется не только для насъ лично, но и для всего созданнаго и существующаго, во всей вселенной, ибо имѣющее внутренно субъективную душевную достовѣрность имѣетъ ее и объективно.
Въ это ясно и спокойно вѣритъ художникъ.-- "Вся наша жизнь и всѣ наши волненія, какъ самыя мелкія и позорныя, такъ равно и тѣ которыя мы считаемъ за самыя высшія,-- все это лишь мелкая фантастическая суета, которая падаетъ и исчезаетъ передъ моментомъ жизненной правды, даже не защищаясь. Главное въ томъ, что это есть въ самомъ дѣлѣ, хотя и рѣдко является во всей озаряющей полнотѣ, а въ иной жизни такъ и никогда даже".
Но есть тихія и цѣльныя души, которыя не пошатнешь въ ихъ твердомъ и тихомъ устоѣ, благодатные огоньки жизни, горящіе такимъ свѣтлымъ весельемъ для другой души, такой радостью истиннаго глубокаго вѣщанія о жизни! Какъ чистую драгоцѣнность любитъ Достоевскій такія души, ихъ тихую строгость, ихъ ясное спокойствіе. Пушкинъ сумѣлъ создать такую душу, великій поэтъ оставилъ намъ такой обликъ въ своей поэмѣ. Вотъ Татьяна Пушкина,-- на нее указываетъ Достоевскій, какъ на такую прозрачную, простую и живую душу. Это -- крѣпкая душа, ея корни утверждены въ высшемъ, въ міровомъ. "Онѣгинъ не могъ узнать душу Татьяны: развѣ онъ знаетъ душу человѣка?.. Она прошла въ его жизни мимо него, неузнанная и не оцѣненная имъ"... У Онѣгина нѣтъ никакой почвы, это -- былинка, носимая вѣтромъ. Не такова Татьяна:-- "У нея и въ отчаяньи и въ страдальческомъ сознаніи, что погибла ея жизнь, все-таки есть нѣчто твердое и незыблемое, на что опирается ея душа".
Мы чувствуемъ въ нашей жизни подъ собой почву, мы знаемъ, гдѣ укрѣпилась корнями наша душа и чѣмъ она питается,-- таково утвержденіе художника. Изъ всѣхъ бореній и великаго бунта онъ приходитъ къ ясному утвержденію истины въ жизни, изначала до конца вѣковъ непреложной и единственной {Въ сущности, къ этому утвержденію До-го о единой правдѣ внутренняго среди многоразличной лжи внѣшняго -- очень близокъ Метерлинкъ: онъ какъ-будто исходитъ изъ утвержденія русскаго художника въ своей идеѣ о равносвятости душъ разбойника и аскета.}.
Въ народѣ есть выраженіе: "быть внѣ себя", быть одержимымъ не своей волей, но творить въ одержимости чью-то волю. Когда князь Мышкинъ восторженно пророчествуетъ; когда Алеша цѣлуетъ звѣздной ночью землю; когда дѣти въ Швейцаріи передъ затравленной дѣвушкой и въ Россіи -- передъ могилой Коли Красоткина смѣются и плачутъ отъ восторга и любви; когда пьяный Мармеладовъ изступленно зоветъ къ падшимъ и истерзаннымъ Христа.,-- всѣ они "внѣ себя", всѣ въ своей безсильной и полумертвой отъ мукъ душѣ находятъ чью-то иную силу и не свою волю. Тамъ -- въ глубинѣ насъ скопляются тайныя силы и взрывъ ихъ предугадать невозможно. Во внѣшнемъ отражается этотъ тайный процессъ. Вотъ на картинѣ Крамского, остановившей на себѣ вниманіе Достоевскаго, изображенъ мужиченко, весь ушедшій въ невѣдомое смутное созерцаніе. Во внѣ -- онъ глубоко пассивенъ, но эта пассивность скрываетъ тайное броженіе и можетъ обратиться въ самую сильную дѣйственность. "Богъ знаетъ", говоритъ художникъ, "чѣмъ разрѣшится это созерцаніе, это прислушиваніе къ совершающемуся внутри: или въ Іерусалимъ пойдетъ спасаться или село спалитъ, или то и другое". Но мы подвластны руководительству внутренняго, одержимости кѣмъ-то внутри насъ, и никакая сила не спасетъ мужиченка отъ самого себя, отъ того, что оттуда -- изъ глубины -- выносится на поверхность сознанія, какъ рѣшеніе опредѣлившейся тайно воли. Такъ, никакая сила не могла остановить Лютера отъ служенія, труднаго и опаснаго, религіозной реформаціи; такъ, никакая сила не могла заставить Бруно и Гусса отказаться въ виду костра отъ ихъ истинъ. Человѣческое "Я" опредѣляется внутреннимъ -- и вотъ внутреннее обрекаетъ внѣшнее "Я" на казнь, на сожженіе, и эта казнь несказанно возможнѣй и желаннѣй, чѣмъ отреченіе отъ "Я" внутренняго. Такъ мы созданы.
Отсюда благовѣстіе внутри человѣка о живъ мірѣ Богѣ. То, что человѣкъ открылъ истину Его свѣтлаго пребыванія въ себѣ, т.-е. въ своемъ сознаніи, говоритъ о томъ, что человѣкъ самъ въ бытіи своемъ пребываетъ въ чудѣ и въ тайнѣ и порою подходитъ изъ духоты и низости своего внѣшняго къ садамъ безконечнымъ Божьяго существованія въ вѣкахъ. Открытіе человѣкомъ Бога -- есть высочайшее и изумительное свидѣтельство о самомъ человѣкѣ, сразу возвращающее его къ лону высшей и вѣчной дѣйствительности. Надъ этимъ останавливается съ глубокимъ вниманіемъ художникъ: "И не то странно и не то было бы дивно", говоритъ онъ", "что Богъ въ самомъ дѣлѣ существуетъ, но то дивно, что такая мысль о необходимости Бога могла залѣзть въ въ голову такому дикому и злому животному, какъ человѣкъ".
Однако, мысль такая "залѣзла". Человѣкъ не могъ не прійти къ идеѣ согласованія, послѣдовательности и, значитъ, разума во вселенной: его наталкивала на это каждая деталь жизни его самого и окружающаго. Путемъ многовѣкового интеллектуальнаго процесса человѣчество подошло къ сознательной спиритуализаціи конкретнаго, матеріальнаго, къ чувству Духа и Его жизни во вселенной. И вотъ уже чисто-интеллектуальная идея верховнаго единаго творчества перерождается въ познаніе чувственно-духовное, и охваченный экстазомъ этого высшаго познанія нео-платоникъ познаетъ истину восторгомъ, блаженствомъ изступленія я вдохновенія. А пустынникъ-старецъ въ лѣсу смотритъ на траву и деревья глазами умиленной нѣжности, ощущая жизнь міра "во Христѣ", и могъ бы сказать словами Достоевскаго: "Для всѣхъ Слово. Все созданіе и каждая тварь, каждый листикъ устремляются къ Слову, Богу славу поетъ, Христу плачетъ, себѣ невѣдомо, тайной житія своего безгрѣшнаго, совершаетъ сіе... Все совершенно, все, кромѣ человѣка, безгрѣшно, и съ ними Христосъ еще раньше нашего"...
Эти благоуханныя слова свидѣтельствуютъ о правдѣ, изначала данной вмѣстѣ съ міромъ и имманентной ему. Міръ не былъ спасаемъ въ процессѣ своего существованія, но родился изъ истины; въ немъ нѣтъ неправды, поскольку во всеобщее сознаніе, въ которомъ живетъ и пребываетъ міръ, не вливается частное внѣшнее сознаніе человѣка. Потому-то и говоритъ Зосима, что вся тварь и каждый листикъ въ мірѣ -- безгрѣшны, только человѣкъ грѣшенъ. Въ единомъ истинномъ ритмѣ протекаетъ существованіе травъ, деревьевъ, горъ и морей; свѣтъ и воздухъ, движете волны у берега, неподвижная пребываемость горъ -- все дышетъ на насъ великой правдой всеобщаго и безконечнаго, исполненнаго свѣжести первозданныхъ просторовъ. Ощущеніе это насъ успокаиваетъ, освѣжаетъ и даетъ мощь, мы припадаемъ къ лону объективнаго и универсальнаго. И человѣкъ становится безгрѣшенъ, когда его частная отъединившаяся воля вливается, какъ и воля жизни травъ и морей, въ океанъ единой верховной Воли.
Природа -- изначала въ этой Волѣ, она изначала -- христіанка, между тѣмъ, какъ человѣкъ долженъ креститься во христіанство, долженъ сознательно притти къ нему...
Такова мистическая концепція Зосимы и вдохновеннаго автора его ученія -- Достоевскаго. Въ концѣ жизни въ немъ стала опредѣляться нѣкая систёма, построенная на самомъ тонкомъ и эѳирномъ и въ то же время на самомъ прочномъ и незыблемомъ основаніи: на постиженіяхъ творческаго созерцанія, на интуитивно добытыхъ, чувственно-духовныхъ постиженіяхъ, подслушанныхъ чуткимъ ухомъ художника-мистика въ жизни. Подлинный матеріалъ познаванія -- здѣсь же, вокругъ. Истина -- на каждомъ шагу, ты самъ -- въ истинѣ, ибо "все какъ океанъ, все течетъ и соприкасается, въ одномъ мѣстѣ тронешь, въ другомъ концѣ міра отдается {См. главу "Идея вселенскаго духовнаго единства" въ моей статьѣ "Карлейль и Эмерсонъ" ("Русск. Мысль" 1909 г. 10 и 11; "Художники и мыслители", II-я кн. Лит.-кр. ст. М. 1911, "Заря".}. Истина дана въ безусловности ея воспріятія. "Намъ стоитъ только раскрыть наши глаза, чтобы увидѣть Верховнаго Владыку всѣхъ вещей съ большею полнотою и ясностью, чѣмъ мы видимъ кого-либо изъ нашихъ ближнихъ" (Беркли "Тракъ о нач. чел. знан.").
И едины мы всѣ, поскольку разными дорогами приходимъ къ однимъ вратамъ, мимо которыхъ пути нѣтъ, поскольку невѣдомо себѣ питаемся въ жизни тайной обусловившихъ ее силъ. Но здѣсь ярче и убѣдительнѣе всего слово самого Достоевскаго:-- "Многое отъ насъ на землѣ скрыто, но взамѣнъ того даровано намъ тайное сокровенное ощущеніе живой связи нашей съ міромъ инымъ, съ міромъ горнимъ и высшимъ, да и корни нашихъ мыслей и чувствъ не здѣсь, а въ мірахъ иныхъ. Вотъ почему и говорятъ философы, что сущности вещей нельзя постичь здѣсь на землѣ. Богъ взялъ сѣмена изъ міровъ иныхъ и посѣялъ здѣсь на землѣ и взростилъ садъ свой, и взошло все, что могло взойти, но взрощенное живетъ и живо лишь чувствомъ соприкасанія своего таинственнаго мірамъ инымъ, если слабѣетъ или уничтожается въ тебѣ сіе чувство, то умираетъ и взрощенное въ тебѣ. Тогда станешь къ жизни равнодушенъ и даже возненавидишь ее. Мыслю такъ".
Кончилось царство кошмара, выясненъ Дьяволъ въ его союзѣ съ мученикомъ-человѣкомъ противъ непонятнаго и безмолвнаго Бога. Далеко остались крики, ревъ и стенанья -- съ Сѣнного рынка, изъ оконъ кабаковъ и вертеповъ, изъ сутолоки и кровавой возни человѣческаго базара. Достоевскій въ центрѣ всего ставитъ -- молодую душу Алеши, бѣлую твердыню монастыря, солнечно-радостное мистическое міроощущеніе Зосимы, страстныя усилія ума Ивана Карамазова къ истинѣ, восторгъ душевнаго утвержденія на Христѣ -- Дмитрія.
Начинаетъ шумѣть свѣжимъ шумомъ Божій садъ. День какъ тайна всходитъ надъ тихой землей и надъ ней прозрачно синѣетъ и купаетъ душу въ лазури небо. На землѣ, гдѣ все право, все въ истинѣ, маленькій уголокъ, гдѣ шумитъ человѣческій адъ, растворится въ правдѣ, ибо онъ внутренно руководимъ къ ней, и въ каждой душѣ, кипящей въ этомъ аду, есть "сѣмя изъ міровъ иныхъ", зовущее къ высвобожденію, къ чистымъ просторамъ.
Богъ посѣялъ здѣсь на землѣ сѣмена изъ міровъ иныхъ и "взростилъ садъ свой и взошло все, что могло взойти". И душѣ человѣческой радостно и таинственно шумитъ въ солнечныхъ лучахъ этотъ Божій садъ, открывая истину, ея радость и чудо. Человѣка постигаетъ тайна въ его міроощущеніи, онъ вдругъ, какъ Зосима, слышитъ музыку звѣздъ и листьевъ, воздуха и свѣта и музыку человѣческой души, ея любовь, отраженіе ею лучей любви отъ Солнца Любви. Такъ создается жизнеощущеніе вдохновеннаго старца, восторженнаго душой пустынника, цѣлующаго землю юноши-инока. Могутъ внезапно открыться глаза человѣка, какъ у Зосимы или у его брата юноши: вся полнота божественнаго содержанія, насытившаго тайно землю въ каждой минутѣ, коснется души, и вдругъ она увидитъ несказанное въ жизненномъ мгновеніи, въ одномъ общемъ жизненномъ мгновеніи,-- въ которомъ растутъ травы, живутъ звѣри, свѣтитъ день, а человѣкъ озаряетъ душою жизнь и душу другого и даетъ ему высшій свѣтъ своего сознанія, свою полную жертвенную любовь, свое влеченіе исчезнуть, умереть въ идеалѣ!
И такъ горячо и страстно чувство мистической прелести жизни, что умирающій отрокъ плачетъ, глядя на вѣтви весеннія сквозь окно, на лучъ косой заката, и обращается ко всѣмъ людямъ съ дивной музыкой новыхъ свѣтоносныхъ чувствъ, новыхъ Евангельскихъ словъ. Но не только въ умираніи мы подходимъ къ мгновеніямъ жизни, густо насыщеннымъ ея истиннымъ небеснымъ содержаніемъ.-- У Зосимы въ расцвѣтѣ его жизни произошелъ переломъ:-- раскрылись въ немъ глаза на правое, и онъ съ могучей силой души пошелъ служить истинѣ, разломавъ крѣпкій старый укладъ, несокрушимый для большинства. Поэзія Христовой истины залила его душу, держитъ ее въ своей музыкальной атмосферѣ, сомкнулась надъ нимъ облакомъ воздушнымъ, и онъ всюду носитъ его съ собой. Глаза его теперь иначе видятъ и душа иначе воспринимаетъ міръ. Слугъ и нищихъ цѣлуетъ онъ, и въ его смиреніи есть благоуханный ароматъ благоговѣнія передъ Верховнымъ Существомъ. Ибо всѣ мы искры отъ Единаго Огня и всѣ горимъ отъ Него.И сразу адъ и торжища людей превратились для возрожденнаго въ тотъ же Божій садъ: ученикъ Галлилейскаго Учителя приноситъ съ собой тонкое вѣяніе Галлилейскихъ садовъ и силой своего нѣжнаго вліянія превращаетъ души другія въ растенія Божьяго сада.
Никто не можетъ остаться въ своей прежней грѣховности при общеніи съ праведникомъ:-- съ нимъ всѣ -- праведны, ибо такъ созданы души людей, что на голосъ верховной истины о любви и красотѣ отвѣчаютъ жаждой любви и красоты. Въ глубинѣ каждой души есть всегда готовая осуществиться потенція идеала. И если двѣ тысячи лѣтъ назадъ былъ воздвигнутъ лозунгъ: -- Любовью побѣдимъ міръ,-- то значитъ была тогда сознана основная черта душевнаго уклада человѣка. Ненависть рождаетъ ненависть и любовь рождаетъ любовь. Она обезоруживаетъ грубую силу, не сопротивляясь ей. Христіане своей могучей идеей противленія злу добромъ побѣждали міръ. И если Христіанство получило лишь внѣшнюю побѣду, то виной тому искривленіе этой идеи, виной тому мечъ желѣзный, очутившійся въ рукахъ церковныхъ владыкъ.-- "Взявшій мечъ отъ меча погибнетъ" -- такъ сказано. Христіане, отдававшіеся на съѣденіе звѣрямъ, побѣждали міръ, христіане, взявшіе мечъ для своей защиты, утратили побѣду внутренняго утвержденія на землѣ христіанства.
Душа, утвержденная на истинѣ, побѣждаетъ: отрекаясь отъ грубаго и тяжелаго бремени внѣшнихъ преимуществъ, отъ богатства, гордости, внѣшней силы и физическаго довольства, она восходитъ на высшую ступень истинно-аристократическаго преображенія своего "Я". Ей даруется верховная сила самоутвержденія, легкая поступь въ жизненномъ пути, экстазъ жизнеощущенія, свобода, радость и красота. Душа какъ бы развертываетъ послѣдній цвѣтокъ своихъ осуществленій, и праведный вѣнчаетъ собою всѣ смѣны совершенствованія. Онъ носитъ свое одухотворенное, легкое и этимъ прекрасное тѣло, свое свѣжее чувство жизни, свой даръ сознанія высшаго въ людяхъ и жизни и свою дѣтскую простоту и чистоту. Таковъ былъ Зосима, жизнь котораго увѣнчалась "старчествомъ".
И не знаменательно ли это, что осуществившій свою душу среди людей не остается самъ по себѣ со своей истиной и мудростью, не питаетъ ими только себя, но сейчасъ же становится источникомъ для жаждущихъ что его воздвигаютъ въ толпѣ на высоту, видятъ его издали и со всѣхъ сторонъ стекаются къ нему, дабы взять отъ него ковшикъ священной влаги.
Живое ощущеніе объективной истины, истины о мірѣ, принадлежащей всѣмъ, слышится въ праведникѣ и святомъ людямъ, и они идутъ къ нему взять какъ бы не его, а свое, данное всѣму міру. Между тѣмъ истина" эта, звучащая душѣ каждаго, добыта въ интимнѣйшей глубинѣ личныхъ переживаній, въ тайныхъ созерцаніяхъ и откровеніяхъ замкнувшейся въ самой себѣ души. Ея субъективная истина о мірѣ -- открывается всѣмъ. Постигается эта истина тѣмъ творческимъ прислушиваніемъ, о которомъ мы говорили, какъ о чертѣ мистико-художественнаго таланта Достоевскаго. Черта эта, слышится въ исповѣди и поученіи Зосимы, во снѣ Алеши, въ мечтаніяхъ князя Мышкина, въ разсказахъ Макара Ивановича и въ смутныхъ воспоминаніяхъ полублаженной Марьи Тимофеевны Лебядкиной ("Бѣсы"), этой дѣвушки-калѣки, о которой писатель говоритъ: "что-то мечтательное и искренное свѣтилось въ ея тихомъ и почти радостномъ взглядѣ".
И она, какъ и Алеша и Зосима, приникаетъ чуткимъ ухомъ къ вѣщанію земли и ей въ вечерней тайнѣ заката надъ землей слышится трепетъ иной жизни, отъ ощущенія которой смутно волнуется сердце какъ отъ прикосновенія къ мірамъ инымъ.
Вотъ разсказъ ея,-- мистическій рисунокъ, исполненный тонкой кисточкой, напоминающій чрезвычайно рисунки М. Нестерова:-- А тѣмъ временемъ и шепни мнѣ, изъ церкви выходя, одна старица, на покояніи у насъ жила за пророчества: "Богородица что есть, какъ мнишь?"... "Великая мать, отвѣчаю, упованіе рода человѣческаго. Такъ, говоритъ, Богородица -- великая мать сыра земля есть, и великая въ томъ для человѣка заключается радость. И всякая тоска земная и всякая слеза земная -- радость намъ есть, а какъ напоишь слезами своими землю подъ собой на полъ аршина въ глубину, то тотчасъ же о всемъ и возрадуешься. И никакой, никакой, говоритъ, горести больше не будетъ, таково, говоритъ, пророчество. Запало мнѣ это слово, стала я съ тѣхъ поръ на молитвѣ, творя земной поклонъ, землю подъ собой цѣловать, сама цѣлую и плачу... Уйду я бывало на берегъ къ озеру:-- съ одной стороны -- нашъ монастырь, а съ другой -- наша Острая гора, такъ и зовутъ ее горой Острой. Взойду я на эту гору, обращусь я лицомъ къ востоку, припаду къ землѣ, плачу, плачу, и не помню сколько времени плачу, и не помню я тогда и не знаю я тогда ничего. Встану потомъ, обращусь назадъ, а солнце заходитъ, да такое большое, да пышное, да славное... Хорошо да грустно. Повернусь я тогда опять къ востоку, а тѣнь-то, тѣнь-то отъ нашей горы далеко по озеру, какъ стрѣла, бѣжитъ узкая, длинная, длинная и на версту дальше, до самого на озерѣ острова, и тотъ островъ каменный совсѣмъ какъ есть пополамъ перерѣжетъ, и какъ перерѣжитъ пополамъ, тутъ и солнце совсѣмъ зайдетъ, и все вдругъ погаснетъ... Тутъ я начну совсѣмъ тосковать... Боюсь сумрака"...
У Достоевскаго нѣтъ такой обильной роскоши пейзажа, какъ у Тургенева, но когда этотъ первый обращался къ приводѣ, то рисовалъ не ее самую, но воспроизводилъ въ тонкомъ художественномъ рисункѣ откровеніе въ чувствѣ природы -- Бога. Когда душа, одинокая передъ лицомъ природы, входить всецѣло въ свою жгучую человѣческую печаль, зарывается въ свое болѣзненное, внутреннее, "поитъ слезами своими землю подъ собой" ее -- одинокую и безсильную -- въ безмолвномъ таинствѣ вечерняго заката постигаетъ тихое и сладостное прикосновеніе къ тайнѣ всеобщаго. Словно къ незримой литургіи, совершающейся на закатѣ въ природѣ, безсознательно пришелъ и человѣкъ, словно чья-то сила поглотила, растворила его въ этомъ и вмѣстѣ съ тѣмъ растворила и бремя его человѣческое, и стало ему легко и ясно и радостно... Блажененькая Марья Тимофеевна слышитъ чудесное это вѣщаніе въ безмолвіи природы и чувствуетъ она нѣмо, тайну вѣчной божественной литургіи, въ которой какъ бы купается святой волей таинственной созданный міръ. Для чуткаго внутренняго слуха не нужно особыхъ, въ громѣ и молніи откровеній, измѣняющихъ порядокъ жизни чудесъ, наоборотъ, чувство только лишь прерыванія въ мірѣ разлитой въ немъ жизни, прислушиваніе къ бытію деревьевъ, травъ, свѣта, горъ и холмовъ -- открываетъ слуху тайную музыку совершающейся въ мірѣ литургіи.
Все тѣ, кто обращался къ внутренней жизни своей души, будь то святой пустынникъ созерцатель, или поэтъ мыслитель, какъ Бруно, или внутренно сосредоточенный Спиноза, или даже талантливый и добросовѣстный изыскатель, какъ матеріалистъ Ламеттри,-- всѣ они одинаково славословили ту благодать стройности и утвержденія въ глубокомъ и мудромъ покоѣ, которую даетъ нашему Сознанію погруженіе въ чистый потокъ интеллектуальнаго жизненнаго движенія. Ибо личная внутренняя жизнь согласуется съ общимъ ритмомъ движенія вселенной, и даже мыслитель, не чуткій къ мистикѣ міра, воспринимаетъ благодать неосознаваемой имъ стройности и покоя при этомъ погруженіи во внутреннюю жизнь.
Еще ярче, чѣмъ въ полудѣтскомъ и безхитростномъ, но трогательно тихомъ Созерцаніи Марьи Тимофеевны, сквозитъ мистическое постиженіе въ снѣ Алеши Карамазова въ ночь смерти старца Зосимы.
Подъ звуки чтенія надъ лежащимъ въ гробу Зосимой, Алеша засыпаетъ -- и видитъ комнату, полную гостей:-- "Бракъ въ Канѣ",-- и вотъ встаетъ изо стола и идетъ къ нему "сухонькій старичекъ съ мелкими морщинками на лицѣ, радостный и тихо смѣющійся" -- "То-же, милый, званъ, говоритъ ему Зосима и спрашиваетъ": А видишь-ли Солнце наше, видишь ли Его?".. "Страшенъ величіемъ предъ нами, ужасенъ высотой, но милостивъ безконечно, намъ изъ любви уподобился и веселится съ нами, воду въ вино превращаетъ, чтобы не пресѣклась радость людей, новыхъ гостей ищетъ, новыхъ безпрерывно зоветъ и уже на вѣки вѣковъ"... Проснувшись, Алеша постоялъ надъ гробомъ, гдѣ лежалъ мертвецъ, съ иконой на груди и куколемъ съ восьмиконечнымъ крестомъ на головѣ, и вышелъ изъ кельи на свѣжій воздухъ ночи. Душа жаждала "свободы и широты". Надъ нимъ широко необозримо опрокинулся небесный куполъ, полный тихихъ сіяющихъ звѣздъ. Съ зенита до горизонта двоился еще неясный млечный путь. Свѣжая и тихая до неподвижности ночь облегла землю. Цвѣты на клумбахъ заснули до утра... Тишина земная какъ бы сливалась съ небесною, тайна земная соприкасалась со звѣздною... Алеша стоялъ, смотрѣлъ и вдругъ какъ подкошенный упалъ на землю... Онъ цѣловалъ ее, плача, рыдая и обливая ее слезами своими и изступленно клялся любить ее, любить во вѣки вѣковъ... "Облей землю слезами радости твоея и люби сіи слезы твои", прозвенѣло въ душѣ его. О чемъ плакалъ онъ?.. О, онъ плакалъ въ восторгѣ своемъ даже и объ этихъ звѣдахъ, которыя сіяли ему изъ бездны, и "не стыдился изступленія сего"... Какъ будто нити отъ всѣхъ этихъ безчисленныхъ міровъ Божіихъ сошлись разомъ въ душѣ его, и она вся трепетала, "соприкасаясь мірамъ инымъ"...
Достоевскій переноситъ свой, повидимому, завѣтный образъ: "напоишь подъ собой землю слезами твоими и тотчасъ-же о всемъ возрадуешься" -- изъ видѣнія Марьи Тимофеевны въ восторженный часъ Алеши. Это относится къ завѣтной идеѣ преображенія, освященія въ истинѣ земли, т. е. преображенія ея для насъ, для душъ человѣческихъ, ибо мать сыра земля свята. Она вся въ жизни своей -- во Христѣ, "и силой божественной хранимыя и благословленныя изъ нѣдръ земли подымаются тоненькія былинки, качаемыя вѣтрами, и дубы столѣтніе, и живутъ они въ Солнцѣ нашемъ,-- во Христѣ".
Все творчество восторженное художника нашего, со скрытымъ въ глубинѣ его, но ясно ощущаемымъ, сіяющимъ какъ обѣщаніе, какъ предчувствіе -- экстазомъ,-- все оно руководится скрытой мыслью, тайнымъ страстно дѣйственнымъ импульсомъ. Въ глубинѣ всѣхъ сложныхъ художественныхъ замысловъ, осуществленіе которыхъ должно развернуть широкую картину человѣческаго движенія и тончайшія сѣти человѣческихъ отношеній,-- въ глубинѣ всего этого горитъ душевная потребность выявить въ мірѣ, въ людяхъ Истину -- Христа, дать Его проявленіе во всемъ, что дышитъ жизнью и тѣмъ самымъ дать высшее оправданіе жизни и обнаружить ея высшій смыслъ. Таково внутреннее (а не внѣшнее, тенденціозное) заданіе художника, завѣтная идея, которой горитъ его сердце. Если онъ развертываетъ сцены романа, волнуется, страдаетъ и томится съ людьми, бредетъ по вертепамъ, лачугамъ, кабакамъ, угламъ и хоромамъ, то только потому, что душа должна прослѣдить какую-то сіяющую нить истины въ этомъ лабиринтѣ жизни и пробить окно къ какому-то пылающему въ славѣ незаходимой Солнцу. И вотъ онъ приходитъ къ бѣлому, свѣтомъ исходящему Христу. И высшимъ свѣтомъ этого Солнца озаряетъ онъ князя Мышкина, Соню Мармеладову, Зосиму и Алешу.
Тайно для себя брелъ художникъ этимъ путемъ, ощупью брелъ, но извнутри тянуло его къ великимъ темамъ страданія, жалости и любви. "Бѣдными людьми" онъ начинаетъ, "Униженные и оскорбленные" его первый романъ, потомъ онъ пишетъ о людяхъ въ "Мертвомъ домѣ" и переходитъ къ первому этапу бунта и отъ единенія человѣческой души, ищущей путей для жизни.-- Въ "Преступленіи и наказаніи" весь съежился въ себѣ въ одинокомъ замыслѣ своемъ юноша Родіонъ Раскольниковъ и бредетъ въ хаосѣ мучительномъ жизни, разбивающемъ его слабую душу. Но тутъ-же выростаетъ фигура Сони Мармеладовой и она, измученная дѣвочка -- проститутка,-- носительница высшаго сознанія, огонекъ неземной правды. Ея измученной и свѣтящейся любовью, жалостью и Христовымъ утвержденіемъ душой -- снова и снова явленъ міру -- Христосъ. Кончая огромный романъ -- "Преступленіе и наказаніе", Достоевскій уже начинаетъ "Идіотъ", его тянетъ неотразимо прослѣдить движеніе этой нити истины въ жизни людей. И вотъ онъ бросаетъ въ человѣческую гущу другой огонекъ -- князя Мышкина. И снова горитъ этотъ огонекъ среди самыхъ безумныхъ, злыхъ и ярыхъ вспышекъ человѣческой воли, хотѣній и влеченій, освѣщая лица, глаза и души людей; навстрѣчу алчности, сладострастію, злобѣ, [животности, мукѣ, страданію -- навстрѣчу всему бросилъ этотъ огонекъ Христовый -- художникъ. И слѣдитъ, какъ живетъ этотъ огонекъ въ мірѣ и какъ выявляется то тайное, чего ждала душа художника. Наконецъ, въ "Братьяхъ Карамазовыхъ" уже сокровенный импульсъ творческой работы -- сознанъ всецѣло: -- въ центрѣ замысла романа сіяетъ ликъ Христа. И еще въ "Прест. и нак." бунтующій индивидуалистъ Раскольниковъ падаетъ въ порывѣ и цѣлуетъ ноги Сони. И еще въ "Идіотѣ" Аглая побѣждена какой-то силой невзрачнаго и больного князя, испытываетъ волнующій ея душу восторгъ передъ нимъ, какъ передъ "Рыцаремъ бѣднымъ" -- человѣческимъ воплощеніемъ благородной, нѣжной и свѣтлой истины, и душой разстилается у ногъ его, какъ Марія у ногъ Христа.
Объ этомъ все болѣе полно осознаваемомъ и въ концѣ полно сознанномъ импульсѣ творчества Достоевскаго говоритъ точно и сжато въ своей рѣчи надъ гробомъ его -- Влад. Соловьевъ:-- "Воспріявъ всю черноту жизни... и преодолѣвъ ее силой любви, Достоевскій во всѣхъ твореніяхъ возвѣщалъ эту побѣду. Онъ вѣрилъ въ безконечную божественную силу человѣческой души, торжествующую надъ внѣшнимъ насиліемъ и надъ внутреннимъ паденіемъ.-- Извѣдавъ божественную силу души, пробивающуюся сквозь всякую немощь, Достоевскій вѣрилъ въ Бога и Богочеловѣка. Дѣйствительность Бога и Христа открылась ему въ силахъ души человѣка и эту силу онъ проповѣдовалъ, какъ основаніе для осуществленія на землѣ царства правды".
И теперь, на склонѣ жизни, Достоевскій уже не только въ образахъ художника, но и теоретически опредѣляетъ свое новое утвержденіе, къ которому пришелъ какъ художникъ интуитивно. Мистикъ и реалистъ въ своемъ художествѣ, въ одно и то же время дающій точный жизненный рисунокъ, какъ самый смѣлый реалистъ, но озаряющій эту внѣшнюю мѣтко данную реальность тайнымъ свѣтомъ Богоисканія, Достоевскій въ концѣ литературнаго пути пришелъ къ полно раскрытому художественному міросозерцанію. По отношенію къ пріемамъ художественнаго рисунка онъ находитъ правильнымъ такое созерцаніе и отраженіе жизни, которое можно было-бы назвать мистико-реалистическимъ. Онъ говоритъ по этому поводу:-- "Я ужасно люблю реализмъ въ искусствѣ, но у иныхъ современныхъ реалистовъ нѣтъ нравственнаго центра въ ихъ картинахъ". Нужно вспомнить здѣсь завѣтную идею религіознаго принятія земли и всего земного Достоевскимъ. Радость, блескъ и краски реальнаго радуютъ его. какъ проявленіе нѣкоего Сущаго, высшей идеальной жизненной энергіи.
Теоретическія подтвержденія Основъ міросозерцанія находимъ теперь разсыпанными въ его статьяхъ въ изобиліи:-- Если человѣческое "Я", говоритъ онъ, сознало отсутствіе верховнаго начала, дающаго смыслъ и высшее духовное утвержденіе, то этимъ ужъ самымъ оно противоставило себя всему внѣшнему міру и аппелируетъ къ чему-то внѣ его, надъ нимъ, именно къ предполагаемому, какъ необходимость, Верховному началу. Какъ можно мыслить то, чего нѣтъ?.. И на чемъ же утверждается наше Я, отбрасывая все содержаніе опыта внѣшняго міра?..-- "Сознавая, говоритъ Достоевскій, это (отвлеченіе отъ внѣшняго опыта), мое Я становится тѣмъ самымъ выше этого (внѣшняго), по крайней мѣрѣ, не укладывается въ него, а становится какъ бы по ту сторону, надъ всѣмъ этимъ, судитъ и сознаетъ его. Наше Я, добавляетъ онъ, въ земной порядокъ не укладывается, а ищетъ чего-то другого, кромѣ земли"...
Въ связи съ этимъ находится уже приведенное выраженіе "Достоевскаго относительно того, что мы, очевидно, существа переходныя, и существованіе наше на землѣ есть, очевидно процессъ, безпрерывное существованіе куколки, переходящей въ бабочку. "Умереть нельзя. Есть Бытіе, а небытія вовсе нѣтъ".
Шедшій интуитивно въ своемъ творческомъ пути Достоевскій, чувствовалъ, что эти залежи творческія въ его душѣ таинственны и неисчерпаемы и что полнота внутренняго богатства разрѣшается лишь въ малой долѣ во внѣшнемъ. Между, тѣмъ, задачей его творческой было именно раскрытіе этихъ данныхъ міру лишь во внутреннемъ смутномъ постиженіи -- богатствъ. Онъ вспоминаетъ слова, сказанныя Влад. Соловьевымъ на его диспутѣ: "человѣчество, по моему глубокому убѣжденію, знаетъ гораздо болѣе, чѣмъ до сихъ поръ успѣло высказать въ своей наукѣ и въ своемъ искусствѣ".-- Такъ и со мною, говоритъ Достоевскій, я чувствую, что во мнѣ гораздо болѣе скрыто, чѣмъ сколько я могъ до сихъ поръ выразить, какъ писатель".
Мы стоимъ передъ этимъ, казавшимся самому автору небольшимъ, богатствомъ его творческаго наслѣдія, какъ передъ плодами чудесныхъ вспышекъ геніальнаго прозрѣнія. Это искры таинственнаго Божьяго огня, возникавшія въ особыя Боговдохновенныя минуты, о которыхъ Страховъ, общавшійся съ нимъ лично, говоритъ: "Въ эти минуты вдохновенія онъ видѣлъ въ своихъ чувствахъ и мысляхъ нѣчто высшее, пророческое", т. е. самъ Достоевскій относился къ этому какъ къ прозрѣнію, какъ къ вырванной изъ мрака частицѣ тайнаго знанія.