I.

Схватка Востока и Запада, кровь льется.

Метръ Альфредъ Л'Амберъ, до роковаго удара, принудившаго его перемѣнить носъ, былъ рѣшительно самымъ блестящимъ нотаріусомъ во Франціи. Въ то время ему было тридцать два года; онъ обладалъ благороднымъ станомъ, большими, красиво очерченными глазами; у него было олимпійское чело, а борода и волосы самаго пріятнаго свѣтло русаго цвѣта. Носъ (первый по порядку) сгибался въ видѣ орлинаго клюва. Вѣрьте, не вѣрьте, но къ нему удивительно шелъ бѣлый галстухъ. Зависѣло ли это оттого, что онъ носилъ его съ самаго нѣжнаго возраста, или оттого, что онъ покупалъ ихъ у хорошей мастерицы? Думаю, что отъ обѣихъ причинъ сразу.

Иное дѣло обвертѣть въ видѣ веревки носовой платокъ вокругъ шеи; иное дѣло завязать съ искусствомъ красивый узелъ изъ батиста, такъ чтобъ оба конца были равны, не слишкомъ накрахмалены и симметрично торчали направо и налѣво. Бѣлый галстухъ, удачно выбранный и хорошо повязанный, составляетъ украшеніе, не лишенное прелести; это подтвердять всѣ дамы. Но мало его надѣть, надо еще сумѣть его носить, а это дѣло опытности. Отчего мастеровые кажутся такими неловкими, точно взятыми напрокатъ, въ день своей свадьбы? Оттого что напяливаютъ на себя бѣлый галстухъ безъ предварительнаго изученія.

Можно сразу привыкнуть носить самые необычные головные уборы; напримѣръ, корону. Солдатъ Бонапартъ подобралъ вѣнецъ, который уронилъ французскій король на площади Лудовика XV. Онъ, ни у кого тому не учась, самъ надѣлъ ее себѣ на голову, и Европа нашла, что этотъ уборъ ему въ лицу. Вскорѣ онъ ввелъ корону въ моду въ своей семьѣ и въ кругу своихъ близкихъ друзей. Всѣ его окружавшіе носили корону, или желали ее носить. Но этотъ необыкновенный человѣкъ носилъ галстухъ только посредственно. Виконтъ де-С., авторъ нѣсколькихъ поэмъ въ прозѣ, изучалъ дипломатію, или искусство носить съ пользой для себя галстухъ. Въ 1815 г. онъ присутствовалъ на смотру нашей послѣдней арміи, за нѣсколько дней до Ватерлооскаго сраженія. Знаете ли, что поразило его на этомъ героическомъ празднествѣ, гдѣ проявился обезнадеженный энтузіазмъ великаго народа? То, что галстухъ Бонапарта былъ ему не въ лицу.

Немногіе на этомъ мирномъ поприщѣ могли помѣряться съ метромъ Альфредомъ Л'Амберомъ. Я пишу Л'Амберъ, а не Ламберъ, на основаніи положенія государственнаго совѣта. Метръ Л'Амберъ, преемнивъ своего отца, занимался нотаріальнымъ дѣломъ по праву рожденія. Уже два вѣка слишкомъ, какъ эта славная фамилія передавала изъ рода въ родъ, въ мужскомъ поколѣніи, контору въ улицѣ Вернель съ самой высокой практикой въ Сенъ-Жерменскомъ предмѣстьи.

Дѣло никогда не переходило въ чужія руки, а потому не подвергалось оцѣнкѣ; но судя по доходамъ послѣдняго пятилѣтія, оно стоило не менѣе трехсотъ тысячъ экю. То есть, среднимъ числомъ, оно приносило въ годъ девяносто тысячъ ливровъ. Въ теченіе слишкомъ двухъ вѣковъ всѣ старшіе въ родѣ носили бѣлые галстухи, столь же естественно какъ вороны -- черныя перья, пьяницы -- красные носы и поэты -- потертый фракъ. Законный наслѣдникъ именитой фамиліи и значительнаго состоянія, молодой Альфредъ всосалъ съ молокомъ добрые принципы. Онъ достодолжно презиралъ всѣ политическія новшества, заведенныя во Франціи послѣ переворота 1789 года. По его мнѣнію, французскій народъ раздѣлялся на три класса: духовенство, дворянство, III третье сословіе. Мнѣніе почтенное, котораго держатся до сегодня сенаторы, впрочемъ немногіе. Себя онъ причислялъ въ первымъ лицамъ третьяго сословія, имѣя тайное притязаніе на судейское дворянство. Онъ чувствовалъ глубокое презрѣніе съ большинству французской націи, къ этому сброду крестьянъ и ремесленниковъ, именуемому народомъ или подлой толпой. Онъ на сколько возможно избѣгалъ сношенія съ ней, изъ уваженія въ своей достолюбезной особѣ, которую любилъ и о которой заботился самымъ страстнымъ образомъ. Стройный, здоровый и крѣпкій, какъ рѣчная щука, онъ былъ убѣжденъ, что всѣ эти люди простая мелкая рыбешка, нарочно созданная Провидѣніемъ, чтобъ питать щукъ.

Впрочемъ, прекрасный человѣкъ, какъ почти всѣ эгоисты, уважаемый въ судѣ, въ клубѣ, въ палатѣ нотаріусовъ, въ конференціи Сенъ-Венсанъ де-Поль и въ фехтовальномъ залѣ: онъ отлично и выпадалъ, и отбивался; онъ умѣлъ выпить, былъ великодушнымъ любовникомъ, когда его брало за-сердце; вѣрнымъ другомъ съ людьми своего званія, самымъ любезнымъ кредиторомъ, когда получалъ проценты на капиталъ; у него были изысканные вкусы, онъ былъ заботливъ о туалетѣ, чистоплотенъ, какъ новый червонецъ; по воскресеньямъ онъ всегда бывалъ у обѣдни у святого Ѳомы Аквинскаго, по понедѣльнивамъ, средамъ и пятницамъ -- въ оперномъ фойэ и былъ бы самымъ совершеннымъ джентльменомъ своего врежени, какъ въ физическомъ, такъ и нравственномъ отношеніи, еслибъ не несносная близорукость, благодаря которой онъ былъ принужденъ носить очки. Нужно ли добавлять, что очки у него были золотыя и самыя тоненькія, самыя легкія, самыя изящныя, какія только были сдѣланы у знаменитаго Матье Луна, на набережной Золотыхъ дѣлъ мастеровъ?

Онъ ихъ надѣвалъ только у себя въ конторѣ, или у кліента, когда приходилось читать бумаги. Понятно, что по понедѣльникамъ, средамъ и пятницамъ, входя въ танцовальное фойэ, онъ обнажалъ свои красивые глаза. Тогда выпуклыя стекла не затемняли блеска его взгляда. Я не скрываю, что онъ ничего не видѣлъ, и порою раскланивался съ маршезой {Маршезой (marcheuse) въ балетѣ зовутъ артистку, которая не танцуетъ, а занимаетъ роли, гдѣ приходится только ходить.}, принимая ее за звѣзду; но взглядъ у него быль рѣшительный, какъ у Александра при входѣ въ Вавилонъ. По этому кордебалетныя танцовщицы, охотно придумывающія прозвища, назвали его Побѣдителемъ. Добраго толстяка турку, секретаря посольства, онѣ прозвали Спокойнымъ, члена государственнаго совѣта Меланхоликомъ, а главнаго секретаря министерства ***, живого и задорного, М. Turlu. Вотъ почему маленькую Элизу Шампань, или Шампань 2-ю, когда она изъ корифеевъ возвысилась до званія сюжета, стали звать Тюрлюретой.

Провинціальные читатели (если только этому разсказу суждено выйти за предѣлы парижскихъ укрѣпленій) задумаются на минуту, другую надъ предыдущимъ абзацемъ. Я отсюда слышу тысячу и одинъ вопросъ, съ которыми они мысленно обращаются къ автору. Что такое танцовальное фойе? И кордебалетъ? И оперныя звѣзды? И корифейки? И сюжеты? И маршезы? И главные секретари, которые попадаютъ въ этотъ міръ, подъ опасностью получить какое-нибудь прозвище? Наконецъ, какимъ случаемъ человѣкъ степенный, человѣкъ порядочный, человѣкъ съ принципами, какъ метръ Альфредъ Л'Амберъ, три раза въ недѣлю заходитъ въ танцовальное фойе?

Ахъ, милые друзья, да именно потому, что онъ человѣкъ степенный, человѣкъ порядочный, человѣкъ съ принципами. Танцовальное фойе въ то время была обширная квадратная зала, обставленная старыми скамейками, обитыми краснымъ бархатомъ, и населенная самыми значительными въ Парижѣ людьми. Тамъ встрѣчались не только финансисты, члены государственнаго совѣта, главные секретари, но и князья, и герцоги, депутаты, префекты и сенаторы, самые преданные защитники свѣтской власти папы; тамъ не хватало однихъ прелатовъ. Тамъ можно было видѣть женатыхъ министровъ, самыхъ несомнѣнно женатыхъ изъ нашихъ министровъ. Сказавъ, что ихъ можно было тамъ видѣть, я вовсе ее утверждаю, будто самъ видѣлъ ихъ тамъ; вы понимаете, что бѣдняку журналисту туда не такъ-то легко войти, какъ на мельницу. Ключи отъ этого салона Гесперидъ были въ рукахъ одного изъ министровъ; никто туда не проникалъ безъ дозволенія его превосходительства. И какое тутъ проявлялось соперничество, какая ревность, какія интриги! Много кабинетовъ пало подъ самыми различными предлогами, а въ сущности потому, что всѣмъ государственнымъ людямъ хотѣлось поцарствовать въ танцовальномъ фойе. Не думайте, впрочемъ, что этихъ особъ манили туда запретныя удовольствія. Они просто сгорали желаніемъ покровительствовать искусству въ высшей степени аристократическому и политическому.

Быть можетъ, съ годами все это измѣнилось, потому что приключенія метра Л'Амбера случились не на прошлой недѣлѣ. Но по причинамъ самаго высокаго благоприличія, я не смѣю съ точностью обозначить, въ которомъ именно году этотъ членъ судебнаго вѣдомства перемѣнилъ свой орлиный носъ на прямой. Вотъ почему я, по примѣру баснописцевъ, и сказалъ глухо въ то время. Удовольствуйтесь тѣмъ, что дѣйствіе происходило, въ лѣтописяхъ міра, между сожженіемъ греками Трои и сожженіемъ лѣтняго пекинскаго дворца англійскими войсками, между этими двумя достопамятными событіями европейской цивилизаціи.

Одинъ изъ современниковъ и кліентовъ метра Л'Амбера, маркизъ д'Омбрамвиль, какъ-то сказалъ въ англійскомъ кафе:

-- Насъ отличаетъ отъ людской толпы фанатизмъ къ танцамъ. Чернь сходитъ съ ума отъ музыки. Она хлопаетъ въ операхъ Россини, Доницетти и Обера; повидимому, милліонъ нотъ, приготовленныхъ на манеръ салата, заключаетъ въ себѣ нѣчто весьма пріятное для ушей этихъ людей. Они доходятъ до того, что сами поютъ грубыми, разбитыми голосами, и полиція дозволяетъ имъ собираться въ мѣкоторыхъ амфитеатрахъ и коверкать аріи. Да благо имъ будетъ! Что до меня, то я оперъ не слушаю, я ихъ смотрю: я прихожу въ дивертиссементу, а по окончаніи убѣгаю. Моя почтенная прабабка разсказывала мнѣ, что всѣ знатныя дамы въ ея время ѣздили въ оперу единственно ради балета. Онѣ всячески покровительствовали танцорамъ. Теперь нашъ чередъ; теперь мы покровительствуемъ танцовщицамъ, и стыдъ тому, кто объ этомъ дурного мнѣнія!

Маленькая герцогиня де-Біэтри, молодая, хорошенькая и брошенная мужемъ, имѣла слабость упрекать его за то, что онъ увлекается оперными обычаями.

-- И не стыдно вамъ,-- говорила она ему,-- бросать меня одну въ ложѣ со всѣми вашими друзьями, а самому бѣгать неизвѣстно куда.

-- Когда желаешь быть посланникомъ, необходимо заняться политикой,-- отвѣчалъ онъ.

-- Положимъ что такъ; но думаю, что въ Парижѣ для этого нашлись бы школы получше.

-- Отнюдь нѣтъ. Повѣрьте, милое дитя мое, что балетъ и политика -- близнецы. Желать нравиться, плѣнять публику, не спускать глазъ съ вапельмейстера, строить лицо, мѣнять каждую секунду цвѣтъ и платья, прыгать слѣва направо и справа налѣво, быстро поворачиваться, умѣть при этомъ удержаться на ногахъ, улыбаться со слезами на глазахъ,-- да развѣ это не краткая программа и балета, и политики?

Герцогиня улыбнулась, простила мужа и завела любовника..

Важные господа, какъ герцогъ де-Біэтри, государственные люди, какъ баронъ Ф., милліонеры, какъ маленькій Шт., и простые нотаріусы, какъ герой нашего разсказа, толкутся всѣ вмѣстѣ въ танцовальномъ фойе и за кулисами. Они всѣ равны передъ невѣдѣніемъ и наивностью восьмидесяти невинныхъ дѣвъ, составляющихъ кордебалетъ. Ихъ называютъ абонентами, имъ даромъ улыбаются, съ ними болтаютъ въ уголкахъ, отъ нихъ принимаютъ конфекты и даже брильянты, какъ знаки простой вѣжливости, ни къ чему не обязывающей тѣхъ, кто принимаетъ. Въ свѣтѣ напрасно думаютъ, будто опера рынокъ легкихъ удовольствій и школа распущенности. Тамъ больше добродѣтельныхъ чѣмъ въ любомъ парижскомъ театрѣ, а почему? потому что тамъ добродѣтелъ цѣнится дороже чѣмъ гдѣ бы то ни было.

Развѣ не интересно изучать вблизи этихъ молодыхъ дѣвушекъ, которыя почти всѣ весьма низменнаго происхожденія, и въ короткое время взлетѣли довольно высоко благодаря таланту или красотѣ? Большинство изъ нихъ дѣвочки отъ четырнадцати до шестнадцати лѣтъ; онѣ взросли на сухомъ хлѣбѣ и зеленыхъ яблокахъ гдѣ-нибудь на чердакѣ у швеи, или въ коморкѣ швейцара; онѣ приходятъ въ театръ въ холстинковыхъ платьяхъ и стоптанныхъ башмакахъ, и спѣшатъ переодѣться украдкой. Черезъ четверть часа, онѣ сходятъ въ фоне сіяющія, блестящія, въ шелку, газѣ и цвѣтахъ, все на казенный счетъ,-- великолѣпнѣе фей, ангеловъ и гурій нашихъ мечтаній. Министры и князья цѣлуютъ у нихъ ручки и пачкаютъ свои фраки о бѣлила ихъ обнаженныхъ рукъ. Имъ поютъ на ухо старые и новые мадригалы, которые онѣ порою понимаютъ. У нѣкоторыхъ есть природный умъ и онѣ очень мило болтаютъ; такихъ просто разрываютъ на части. Звонокъ сзываетъ фей на сцену; толпа абонентовъ преслѣдуетъ ихъ, ихъ задерживаютъ, съ ними торгуются передъ выходомъ на сцену. Доблестный абонентъ не страшится, что на него упадетъ декорація, что его обольетъ ламповымъ масломъ; онъ не боится самыхъ разнообразныхъ міазмовъ, только бы услышать, какъ слегка охрипшій голосовъ прошепчетъ эти милыя слова:

-- Господи! Какъ у меня ноги-то ломитъ.

Занавѣсъ поднимается, и восемьдесять царицъ на-часъ весело рѣзвятся передъ биноклями воспламененной публики. И всякая изъ нихъ знаетъ или догадывается, что у нея въ театрѣ два, три, десять поклонниковъ, извѣстныхъ и неизвѣстныхъ. Что за праздникъ для нихъ, пока не опустится занавѣсъ! Онѣ красивы и нарядны, на нихъ любуются, ими восхищаются, и имъ нечего бояться ни критики, ни свиствовъ.

Бьетъ полночь; все измѣняется, какъ въ волшебныхъ сказкахъ. Замарашка съ матерью или сестрой взбирается на дешевыя вершины Батиньоля или Монмартра. Бѣдняжка! она чутъ-чуть прихрамываетъ, и пачкаетъ грязью сѣрые чулки. Добрая и мудрая мать семейства, которой вся надежда въ милой дочкѣ, по дорогѣ, въ сотый разъ, повторяетъ ей уроки мудрости:

-- Иди въ жизни прямой дорогой, о дочь моя! и не спотыкайся; но если такое несчастье ужь суждено тебѣ судьбой, то упади на кровать изъ розоваго дерева.

Такимъ совѣтамъ опытности слѣдуютъ не всегда. Порой заговариваетъ сердечко: танцовщицы выходятъ замужъ за танцоровъ. Случалось, что молодыя дѣвушки, хорошенькія какъ Венера Анадіомена, скопляли на сто тысячъ франковъ драгоцѣнныхъ вещей, и шли къ алтарю съ чиновникомъ, получающимъ двѣ тысячи франковъ въ годъ. Другія-же предоставляютъ случаю заботу о своей будущности, и приводятъ свою семью въ отчаяніе. Одна ждетъ 10-го апрѣля, чтобъ распорядиться своимъ сердцемъ, потому что обѣщала самой себѣ быть умницей пока ей не минетъ семнадцать лѣтъ. Другая найдетъ покровителя по вкусу, но не смѣетъ ему сказать объ этомъ: она опасается мести какого-нибудь референдарія, который обѣщалъ убить ее и наложить на себя руки, въ случаѣ если она полюбитъ другого. Онъ, конечно, шутилъ, но въ этомъ міркѣ слова принимаются въ серьезъ. Какъ онѣ всѣ наивны и несвѣдущи! Подслушали, какъ двѣ дѣвицы шестнадцати лѣтъ спорили о благородствѣ своего происхожденія и знатности своихъ семействъ.

-- Что она только говоритъ! -- сказала дѣвица повыше.-- У ея мамаши серьги серебряныя, а у моего отца -- золотыя.

Метръ Альфредъ Л'Амберъ, послѣ долгаго перепархиванья отъ брюнетки къ блондинкѣ, наконецъ влюбился въ хорошенькую брюнетку съ голубыми глазами. M-lle Викторина Томпэнъ вела себя благоразумно, какъ всѣ въ балетѣ, до тѣхъ поръ, когда начинаютъ вести себя иначе. Притомъ она была хорошо воспитана, и не могла принять окончательнаго рѣшенія, не спросясь родителей. Уже болѣе полугода за ней сильно ухаживали красивый нотаріусъ и Айвазъ-Бей, толстый турка, двадцати пяти лѣтъ, котораго прозвали Спокойнымъ. И тотъ, и другой вели серьезныя рѣчи, гдѣ говорилось о ея будущности. Почтенная г-жа Томпэнъ совѣтовала дочери держаться середины, пока одинъ изъ двухъ соперниковъ не рѣшится поговоритъ съ нею о дѣлѣ. Турка былъ добрый, честный малый, степенный и робкій. Но онъ заговорилъ первый, и его выслушали.

Вскорѣ всѣ узнали объ этомъ маленькомъ событіи за исключеніемъ метра Л'Амбера, который ѣздилъ въ Пуату хоронить дядю. Когда онъ воротился въ Оперу, у дѣвицы Викторины Томпэнъ были уже брильянтовый браслетъ и брильянтовыя сережки, а брильянтовое сердечко висѣло у нея на шеѣ точно люстра. Нотаріусъ былъ близорукъ; кажется, я съ самаго начала упомянулъ объ этомъ. Онъ ничего не видѣлъ изъ того, что долженъ бы видѣть; даже того, что его встрѣтили лукавыми улыбками. Онъ вертѣлся, болталъ и блестѣлъ, какъ всегда, съ нетерпѣніемъ ожидая конца балета и разъѣзда. Его разсчеты были окончены: благодаря превосходному дядюшкѣ въ Пуату, умершему какъ разъ во время, будущность m-lle Викторины была обезпечена.

Такъ называемый Оперный пассажъ въ Парижѣ представляетъ сѣть узкихъ и широкихъ, свѣтлыхъ и темныхъ, находящихся на различныхъ уровняхъ галерей, которыя расположены между бульваромъ, улицей Лепелетье, улицей Дрюо и улицей Россини. Длинный проходъ, почти весь открытый, тянется отъ улицы Дрюо до улицы Лепелетье, перпендикулярно къ галереямъ Барометра и Часовъ. Въ самой низкой его части, въ двухъ шагахъ отъ улицы Дрюо, на него выходитъ потайная дверь изъ театра, ночной входъ для артистовъ. Три раза въ недѣлю, потокъ въ триста, четыреста особъ съ шумомъ проносится передъ очами достойнаго папа Монжа, швейцара этого рая. Машинисты, фигуранты, маршезы, хористы, танцовщики и танцовщицы, теноры и сопрано, авторы, композиторы, чиновники, абоненты несутся толпой. Одни спускаются къ улицѣ Дрюо, другіе всходятъ по лѣстницѣ, которая при помощи открытой галереи выводитъ на улицу Лепелетье.

На серединѣ открытаго прохода, въ концѣ галереи Барометра, стоялъ Альфредъ Л'Амберъ и курилъ сигару. Въ десяти шагахъ отъ него, невысокій кругленькій человѣчекъ въ ярко-красной фескѣ вдыхалъ ровными клубами дымъ отъ папироски изъ турецкаго табаку, толщиною побольше мизнеца. Вокругъ нихъ бродило или стояло до двадцати другихъ праздношатающихся; каждый думалъ о себѣ, нисколько не заботясь о сосѣдѣ. Проходили, напѣвая, пѣвцы, пробѣгали прихрамывая сильфы мужскаго рода, волоча башмаки, и отъ времени до времени мимо рѣдкихъ рожковъ газа скользила женская тѣнь, закутанная въ черномъ, сѣромъ, или коричневомъ, неузнаваемая ни для чьихъ глазъ, кромѣ взоровъ любви.

Встрѣчаются, подходятъ другъ къ другу и убѣгаютъ, не простясь ни съ кѣмъ. Чу! что за странный шумъ, что за необычная тревога? Прошли двѣ легкія тѣни, подбѣжало двое мужчинъ, сошлись два огонька отъ сигаръ; послышались громкіе голоса и точно суматоха быстрой ссоры. Прохожіе бросились туда, но тамъ ужь никого не было. И метръ Альфредъ Л'Амберъ одиноко идетъ къ своей каретѣ, которая ждетъ его на бульварѣ. Онъ пожимаетъ плечами и машинально смотритъ на прилагаемую визитную варточну, на которой видна крупная капля крови:

Айвазъ-Бей

Секретарь оттоманскаго посольства.

Улица Гренелль-Сенъ-Жерменъ, 100.

Послушаемъ что ворчитъ сквозь зубы красивый нотаріусъ изъ улицы Вернель.

-- Глупая исторія! Чортъ же зналъ, что этотъ скотъ турокъ имѣетъ на нее права!.. ну да, это онъ... И почему я не надѣлъ очковъ?.. Кажется, я хватилъ его кулакомъ по носу?.. Да, карточка запачкана, и мои перчатки также. И вотъ, вслѣдствіе неловкости, я навязалъ себѣ на шею турка; а я вѣдь на него не сержусь... Въ концѣ концовъ, я къ ней равнодушенъ... Пусть она будетъ его! Нельзя же двумъ порядочнымъ людямъ рѣзаться изъ-за дѣвицы Викторини Томпэнъ... Но этотъ проклятый кулакъ испортилъ все дѣло...

Вотъ что онъ ворчалъ сквозь зубы, сквозь тридцать два свои зуба, бѣлѣе и острѣе, чѣмъ у волченка. Онъ отпустилъ кучера домой, и пошелъ потихоньку пѣшкомъ въ Желѣзнодорожный клубъ. Тамъ онъ встрѣтилъ двухъ друзей и разсказалъ имъ про свое приключеніе. Старый маркизъ де-Виллъ-Моренъ, бывшій капитанъ королевской гвардіи, и молодой маклеръ Анри Стеймбуръ единогласно рѣшили, что ударъ кулакомъ испортилъ все дѣло.