Эти записки переданы мнѣ человѣкомъ, въ сѣрой заношенной шинели, голова котораго была покрыта фуражкой съ крестомъ свинцоваго цвѣта.
Онъ поминутно кашлялъ, при чемъ держался за грудь и бросалъ умоляющій взглядъ на меня. Его сѣрые глаза были внимательно сосредоточенны -- "пожалуйста доведите до свѣдѣнія, точно такихъ же, какъ и я сѣрыхъ, вѣчно работающихъ людей"... Пожалуйста...
Я взялъ записки, прочиталъ. Но когда пошелъ съ ними обратно къ нему, кое о чемъ условиться, въ смыслѣ корректурнаго исправленія, то его уже не было. Онъ вновь ушелъ на позиціи. Ни подписи, ни имени у записокъ не было. Я постѣснялся раньше спросить его, кто онъ?
Теперь я не зналъ, что дѣлать съ его записками, а предо мной все продолжалъ стоять его внимательный взглядъ сѣрыхъ глазъ.
-- Пожалуйста доведите, чтобы узнали о нихъ другіе такіе же, какъ и я, сѣрые вѣчно-работающіе люди, пожалуйста!
-----
6--IV--1915 г.
Куда то я сунулъ предыдущій листокъ. Куда не помню. Знаю только, что сборъ въ шесть часовъ утра. Всю ночь я не спалъ, да и какъ спать, когда надо взять съ собой только одно необходимое. Съ вечера я началъ распродажу. Вещь, которая стоила пятьдесятъ -- сорокъ рублей и вещь, которая стоила пять рублей, шла однимъ размѣромъ въ рубль, два, три.
Больше оцѣнки не было. Бѣлье -- рубашки, простыни и такъ далѣе двадцать копеекъ штука. И когда у меня вмѣсто трехъ корзинъ, двухъ чемодановъ, кровати, стульевъ и сундука, очутилась одна подушка, одѣяло, а въ карманѣ 34 рубля денегъ, то это очень было выгодно, по и корзину со всѣми принадлежностями надо было оставлять. Я бы продалъ, но ненаходилось охотниковъ и я просто бросилъ корзину на произволъ судьбы.
Въ послѣдній разъ я гляжу на комнату, на опрокинутыя вещи и думаю -- кто это опрокинулъ, выбилъ меня изъ колеи, заставилъ бросить любимыя книги, вещи, картины, занятія. И взять маленькій, сѣренькій узелокъ, который для меня все -- домъ, комната, отдыхъ, въ которомъ я вижу совсѣмъ ненужныя вещи -- мыло, иголки, щетки. Пара чулокъ, рубаха и ни одной книги, записной тетрадки -- все, во что я такъ любилъ часто глядѣться, что поднимало, будило во мнѣ, лучшія струны души. Зачѣмъ мнѣ эти чужія вещи. Я не понимаю. Зачѣмъ?
7-IV--15 г. Кончено. Теперь я долженъ высоко держать знамя воина. Они простые, точно такія же какъ и я, обыватели подставляли лошадей, дѣлали все возможное, чтобы поспѣшить на помощь, чтобы переотправить впередъ, возможно большее количество людей и не знали, что имъ дѣлать дальше, отъ такой напасти? Рыжій мужикъ взятый вмѣстѣ со мной, все собирающійся уйти назадъ (т. к. народу хватитъ), теперь уже опустилъ голову, новыя мысли бродили въ его головѣ, да выходитъ и намъ втягиваться надо, понимаете. Да, да, но позвольте, такъ ли это?
-- Да, да такъ ли?
8-IV--15 г. Итти. Бросай все. Кому легче, тому ли кто имѣетъ жену, дѣтей, домъ, или мнѣ неимѣющему ничего?
Скажутъ конечно мнѣ, скажутъ и ошибутся. О какъ необходимо знать, что гдѣ то есть уголъ, въ которомъ ты можешь найти пріютъ, что тамъ есть твои собственныя вещи-образы, есть люди, которые понесутъ продолженіе твоихъ завѣтныхъ желаній, твоей жизни!
9-IV--15 г. И опять я ходилъ и ходилъ. Развѣ я не могу пойти на эти пути, развѣ мнѣ такъ уже очень горько и прискорбно. Нѣтъ и нѣтъ я хочу другого, я хочу жизни-счастья, радости, но я не могу итти на компромиссы и потому рѣшилъ ясно, твердо итти путемъ какимъ подсказываетъ совѣсть и только.
Дальше, дальше пусть уходитъ отъ меня жизнь, а я гляжу на идущую смерть и кричу.-- "Да здравствуетъ жизнь"!
10-IV--15 г. Онъ толстовецъ, онъ отказался отъ военной службы.-- "Я не могу убивать человѣка" -- вотъ что сказалъ онъ.-- "Не могу"!
-- Ну, я смотрѣлъ на него, что же онъ не предпринялъ другихъ путей. Но онъ угрюмо продолжалъ говорить:-- "Не могу убивать" и горькой ироніей прозвучали его слова.-- "Не могу" за ними встала тюрьма, ссылка, плеть и т. д. Въ современномъ вѣкѣ, есть ли такимъ людямъ мѣсто. Нѣтъ, не можетъ быть... Необходима та, или иная борьба... Брр... бр...
12-IV--15 г. Вотъ уже семь дней, я дѣлаю шагъ на мѣстѣ. Бѣгаю по начальству, лежу въ казармѣ, слушаю шумъ, грохотъ, стукъ, звонъ и не могу отдать себѣ никакого отчета въ происходящемъ, только верчусь какъ бѣлка въ колесѣ.
Лица, документы, крикъ, гвалтъ... Все стонетъ вокругъ, все что-то требуетъ, а на душѣ такъ тоскливо скучно. Пожалуйте... Смирно... полъ-оборота направо... раз... два... раз... два!...
Рыжій бодро кричитъ -- "Черная галка, сѣрая каурка". А я понять не могу, что меня тянетъ идти вмѣстѣ съ нимъ нога въ ногу -- долгъ, обязанность къ родинѣ, или просыпающійся во мнѣ предокъ людоѣдъ. У меня нѣтъ никого, я одинъ, весь тутъ и все что я имѣю, это свои мысли-думы что раздираютъ и прожигаютъ какъ калеными углями на части мозгъ, и которые не узнаютъ люди, т. к. я буду мертвъ. Господи! Господи!, какъ тянется мой взоръ ввысь и какъ онъ ищетъ тамъ отвѣта?
Да тотъ ли это Богъ, которому я молюсь, да есть ли что въ немъ, вѣдь онъ страшно жестокъ, какъ старый кровавый "Іегова". Онъ требуетъ жертвъ, крови, жертвъ. И кто не хочетъ жертвовать, идетъ противъ него и все равно повиненъ смерти. Пожалуйте!
13-IV--15 г. Я слушалъ, много, долго. И вдругъ опять, явилась надежда -- уйтти, уйтти отъ этого кошмара, отъ этой тяжелой жесткой дѣйствительности. Отъ чужихъ, для меня не понятныхъ словъ -- ружья, пули, штыка, при одномъ воспоминаніи о которыхъ я вздрагиваю. Никогда я еще ни разу не испытывалъ такого тяжелаго испытанія... Бр... Бр... Я не хочу, не могу, всей душой, протестую, жажду солнца, радости, жизни.-- Не хочу!
15-IV--15 г. Я думаю, что послѣ восемнадцати часоваго ученья, ничто не останется человѣческаго отъ меня, звѣрѣетъ сердце -- мало по малу я чувствую, какъ выбивается изъ меня мое лично присвоенное. Дальше, дальше, что-то большое встало во мнѣ и всѣмъ существомъ протестуетъ противъ этого глубокого безправія, равнаго низкой ступени рабства. Личности нѣтъ, есть объектъ, иксъ, подчиненный кому-то. Первое слово "ты" обрѣзало меня, за нимъ брезгливое отношеніе ко мнѣ, къ любимымъ именамъ.
Всѣ двѣ недѣли я только и дѣлалъ, что претерпѣвалъ одно за другимъ оскорбленія. Во мнѣ выбивались всѣ раньше мною усвоенныя понятія. Мнѣ прививали чужія имена, мысли. Ты человѣкъ низсшей породы. Ты не имѣешь нрава мыслить, имѣть своей воли. Крикъ начальника разговоръ чиновника-дѣлопроизводителя... Брр... рр... скверно!...
Какъ могъ я имъ объяснить, что возникновенія войны надо искать пятьдесятъ, сто лѣтъ тому назадъ, что глубокая необразованность -- нарочное мѣшаніе, уничтоженіе, иниціативы и организаторства привело къ оставленію многихъ цѣнностей? Что отъ культуры одного человѣка, или народа, комбинируется, колеблется въ ту, или другую сторону культура другого? Что эти слова, когда воткнешь штыкъ, то онъ врагъ инстинктивно судорожно хватается за него руками, поднимаютъ у меня внутри, то остро-жуткое желаніе въ ожесточенныхъ, сладострастныхъ ощущеніяхъ, заглушить эту судорожную хватку, а видъ мертвыхъ тѣлъ утончаетъ мои мозговыя воспріятія и я уже слышу, чувствую, ошущаю одно -- жажду желанія бросить ружье, закрыть глаза и бѣжать, и выть, выть проклятья землѣ-матери, что она родила на свѣтъ меня!
И этотъ рядомъ со мной просящій взглядъ, простого рыжаго мужика, вдругъ сталъ мнѣ понятенъ. Онъ слабъ, взоръ его устремленъ внизъ, все существо дрожитъ отъ груды тѣлъ наваленныхъ вокругъ него. Такъ дрожитъ, бьется конь, чувствуя впереди запахъ разлагающихся тѣлъ. Огромно сплетенная сѣть политическихъ комбинацій отъ которыхъ трещитъ, разрывается мозгъ.
16. IV. Полякъ -- твердитъ о вредѣ евреевъ, онъ былъ убѣжденъ, что много бѣдъ отъ нихъ, они де хотѣли скупить земли изъ рукъ поляковъ и сдѣлать всѣхъ ихъ пролетаріями у себя.-- Но куда имъ дѣться, дали черту осѣдлости, не смѣй изъ нея выдвинуться, какъ бы вы поступили на ихъ мѣстѣ, какъ смѣшно думать о землѣ, исключительно только для себя, забывать объ остальныхъ!?
17. IV. Я читаю о русскихъ побѣдахъ, о побѣдахъ англичанъ, и мнѣ становится легче. Я сразу воскресаю душой, но какъ я падаю внизъ, когда слышу о пораженіяхъ. Что это? Куда же дѣлось мое понятіе о цѣнности человѣка, куда?
Убійство точно такихъ же какъ и я. Убійство массъ и я имъ еще радуюсь. Цѣнность человѣка? Если вы при вещи, которая стоитъ дорого, автомобиль, или другая сложная машина, вы можете быть живымъ, не васъ цѣнятъ, а ту машину при которой вы служите, управляете, она цѣнна и терять ее опасно, но если вы стоите только при штыкѣ, ваша цѣнность равна цѣнности штыка. Какъ я хочу жизни человѣка и какъ я вмѣстѣ съ тѣмъ сознаю свою глубокую неправоту, жажду удара врагу. И вновь надежда промелькнула предо мной.-- "А можетъ быть миръ... Господи", порою я готовъ отдать все за миръ, только бы миръ... О, эта тяжесть, что давитъ меня, какъ камень!.
16. IV. Я слишкомъ много теряюсь, дѣлаюсь невозможнымъ, слишкомъ нервы утончены и то что находится еще такъ далеко, больно бьетъ уже меня.
Рыжій спутникъ теперь опустилъ голову. Я, нѣтъ видно теперь ужъ не вернутъ насъ, какъ было зимой, теперь тепло, народъ нуженъ. Что-же дѣлать. Онъ все ниже и ниже опускаетъ голову,-- значитъ прощай, теперь бы его только встрѣтить, дать ему лучше отпоръ, тогда скорѣе конецъ. Конецъ! Миръ! Вотъ два магическихъ слова, которые застлали отъ меня все и выше которыхъ мнѣ никогда не подняться.
17--IV. Я вспомнилъ, какъ разъ я пришелъ въ своемъ костюмѣ, какъ былъ въ шляпѣ и башмакахъ и сѣлъ, окружающіе рѣшили глядя на костюмъ, на шляпу, что я не русскій, а нѣмецъ и рѣшили бить меня, сговариваясь они косо кивали въ мою сторону "нѣмецъ". И было досадно, и глупо отъ ихъ взглядовъ.
18--IV. Узкое длинное зданіе и въ немъ насъ тысяча человѣкъ, нельзя отлучаться и спать надо вмѣстѣ, дабы во время вскочить утромъ въ четыре часа утра и маршировать до восьми вечера.
19--IV. Какъ непріятны мнѣ вдругъ стали всѣ окружающія лица, ихъ удовольствія, обыденные разговоры, какимъ то далекимъ, чужимъ, ненужнымъ, кажется все это. Меня изъ казармъ звали на спектакль, но я не понимаю развѣ можно идти? Въ моемъ мозгу только одно, чтобы оттолкнуть отъ себя то, что-то большое, что нависло на меня. И когда я вижу маленькое, что можетъ помочь оттолкнуть, мои мысли реагируютъ по другому, я оживаю, начинаю видѣть людей, понимаю ихъ слова, рѣчь, и въ противномъ случаѣ я глухъ и нѣмъ ко всему, что слышу, вижу.
Вдругъ запѣли.. Пѣснь огромная, большая, широко захватываетъ фронтъ. Настроеніе приподнимаясь, измѣняется, ровно открылись какіе то клапаны обдающіе меня иной температурой.-- "Служить царю святою вѣрой и въ караулахъ голодать и рукавомъ шинели сѣрой, украдкой слезы утирать.
-- Неутолитъ тоски безсонной, на сердце пьяное вино, въ казармѣ каменной и темной, три года жить мнѣ суждено.
-- "Душа не будетъ жизни рада, печаль все глубже дна достала, награда въ петлицу дана, свинцово-мѣдная, медаль.
Готово!...
Но что дѣлать, гдѣ взять начало, гдѣ отыскать для всѣхъ другіе пути, я понять не могу? Мы мирные жители да, насъ взяли иди, и все тутъ.
Позвольте, а вашъ долгъ, ваша обязанность, передъ родиной, государствомъ. Неужели вы до сихъ поръ не можете осмыслить -- понять. И размаха въ этой пѣснѣ, въ этой дружнотѣ, въ этой радости съ которой люди двигаются на встрѣчу смерти. Вѣдь это же вторая юность.. Вторая?
-- А--аа... Ну ну, что же. тутъ плохого. Все худшее осталось здѣсь. Лучшее бьется -- живетъ ярко, а худшее прозябаетъ, тихонько выглядываетъ на новыя формы жизни. Думаетъ, придется ли потомъ хотя, бы жить по старому, боится, боится.
Здравствуй же новая жизнь, по другому я смотрю на нее!
Есть что-то большое во всемъ предо мной и я перешагиваю порогъ въ это новое и говорю -- "да будетъ! Итти... Итти!!! Но, такъ ли это, такъ ли?
21. IV. Помощь оказывается соломинкой, за которую нельзя умереть... я вдругъ будто проваливаюсь въ черную, глубокую пропасть, на днѣ которой начинаю маршировать, бѣгать съ стальнымъ предметомъ въ рукахъ и вталкивать его во что то мягкое, имѣющее также какъ и я -- руки, и ноги, и голову, въ которую вставлены два большихъ глаза, которые и смотрятъ на меня во всю, словно пронзаютъ, что-то ждутъ спрашиваютъ?
22. IV. Я много толковалъ. Ихъ было двое, они уже освободились ввиду учета и ихъ лица были самодовольно упитаны и вдругъ я прочиталъ въ ихъ глазахъ одно -- "поди-ка, теперь ты, а мы свое отбыли"! Пропалъ ихъ страхъ. Строгая взвѣшанность, оцѣнка. Они разсуждали о томъ, чтобы продолжать войну до конца, бить нѣмца,-- о нашемъ славномъ войскѣ, о подъемѣ и т. д. безъ конца, и не понимали самаго главнаго, что они живые и не чувствуя сами, могутъ ли разсуждать?
И тоскливо, тяжело было у меня, глядя на нихъ на душѣ.
За стаканомъ чая, или за обѣдомъ для пищеваренія пріятно разсуждать о чужой шкурѣ. Не оцѣнивать каждаго слова, каждаго поступка-шага, вали за счетъ чужой.
Господи, какъ мнѣ хотѣлось крикнуть -- стойте, что вы дѣлаете, зачѣмъ вы переполнили ямы людской кровью! зачѣмъ?
Но ихъ уже захватили свои мелочные, обыденные, житейскіе вопросы, имъ они были много дороже того, что гдѣ то далеко происходило жестокое, безсмысленное, неслыханное. Вѣдь не они участники, они только зрители и имъ чѣмъ ярче зрѣлище, тѣмъ интереснѣе. Гдѣ отвѣтъ всему?
Милліоны людей ополчились другъ противъ друга, разныхъ и единыхъ вѣръ. Что ими руководитъ, ужъ не вотъ ли эта масса безучастныхъ зрителей.
Ибо на войнѣ человѣкъ есть пылинка, ниже пылинки и цѣнности жизни нѣтъ. Цѣнность? Кто побывалъ -- тотъ пойметъ, что разговору о достоинствѣ, о цѣнности быть не можетъ, все должно быть выкинуто. Простая машина заводимая механически и все тутъ. Отсюда и взглядъ упрощается -- во время накормить машину, во время дать смазку-передышку, это пожалуй, да и то не всегда, вѣдь иногда необходимо за неимѣніемъ времени послать и безъ передышки, пусть лучше поскрипитъ, потомъ, въ лучшія времена, если вытерпитъ, смажемъ, если же нѣтъ, будетъ поставлена другая. Но надъ этой машиной долженъ стоять кто-то, который по своему усмотрѣнію пускаетъ ее въ ту, или другую сторону.
23. IV. Больше я уже не увижу ни тополей, ни лѣсовъ, ни этого свѣтлаго неба. Боже мой, какъ для меня не понятно-чужды эти слова-рѣчи: о ружье, аттакѣ, нападеніи объ отданіи чести и какъ я чувствую, что все мое существо возмущается противъ этого насилія, я не понимаю, ничего не могу подѣлать -- узка клѣтка, все уже и уже она. Все больше и больше меня втискиваютъ, подгоняютъ, подхлестываютъ противъ моего желанія, въ то время, когда всѣ фибры всего моего существа протестуютъ-жаждутъ иного.
Въ то время, когда меня рветъ отъ сѣраго сукна, отъ вида ружья, отъ бряцанья-стука, та-же тюрьма, только еще и съ увѣренностью,-- что убьютъ. Осужденный на смерть. А эти подогрѣванія продолжаются. Идите, идите, за вами честь, за вами слава и все что ждетъ отъ васъ родина. О Боже мой, гдѣ мнѣ найти силы, для всего обрушившагося на меня, кому я скажу, о всемъ томъ, по чемъ скорбитъ моя душа. Зачѣмъ мнѣ это ружье втыкать въ тѣло другого, такого же какъ я? Горько, тоскливо, тяжёло!
23. IV. Вечеръ. Рядомъ лежитъ онъ, дядька.-- Пѣхота! а лучше бы тому человѣку на свѣтъ не родиться, который попадетъ въ пѣхоту, кто не знаетъ, что такое пѣхота? Навьючатъ на тебя -- сумку, палатку, лопатку, топорикъ и тащи, я ружье, а патроны? О, Господи, и какъ эти люди додумались до этой пѣхоты, самъ онъ на лошади, фельдфебель на двуколкѣ, а ты шагай и шагай.
24. IV. Мать вязала, перебирая спицы. Блѣдныя уста шептали счетъ, а длинные худые пальцы дѣлали заученныя автоматическія движенія. Мужъ тамъ пишетъ письма -- живъ чего же болѣ. Какъ бы знали что будетъ война, не строили бы избу, а такъ у своихъ пережили бы.
А то дворъ остался незагорожеинымъ -- сама съ ребенкомъ, выдали на обсѣмененіе три пуда, а чего на три пуда, одинъ осьминникъ. Пособіе два рубля тридцать копѣекъ на меня, да на ребенка по девяносто копѣекъ выдаютъ. Комитетчики!
24. IV. Вечеръ. Мнѣ кажется и не мѣсяцъ и не два прошло съ тѣхъ поръ какъ меня забрали въ ополченіе. Я потерялъ счетъ днямъ, себѣ и мнѣ кажется то была сказка, что я когда то сидѣлъ за столомъ окруженный тетрадями, книгами, лицами глядящихъ на меня съ фотографическихъ портретовъ. Что въ окно стучалась сирень, а издалека по ночной тишинѣ доносились тихіе звуки гитары. Вѣдь я теперь не принадлежу себѣ, я только рабъ включительно до мозга костей. Я продаю свою кровь, тѣло и не спрашиваю, по чьему почину и кому это нужно?
25. IV. Когда говорятъ эти офиціальные лица-батюшки, начальники станціи, купцы, офицеры -- казеннымъ языкомъ, тянутъ тянутъ китайщину,-- весь свѣтъ сжать въ кулакъ, тогда сжимается моя душа, и я хочу одного, молчать.
26. IV. У того, высокаго, огромнаго, плечистаго рыжаго утащили пятнадцать рублей во время сна. Вырѣзали изъ кармана подштанниковъ и онъ плакалъ, какъ малый ребенокъ -- закапалъ всю бумагу, конвертъ, когда я ему писалъ письмо съ просьбой о присылкѣ денегъ. Тяжело было просить у бабы, на рукахъ которой четверо ребятъ.-- "И сама если вздумаешь ѣхать, то пиши скорѣй, чтобы не ошибиться зря, если возможно будетъ, я тебѣ отстукаю телеграмму, когда насъ отправятъ. Эта сѣрая шинелька на мнѣ. Тюфяковъ нѣтъ, спимъ прямо на полу. На что они нужны, два дня, какъ отобрали, въ походъ собираться скоро. Врачъ, чиновникъ, офицеръ, писарь все это военная аристократія предъ нами. Всѣ они имѣютъ мало-мальски сносное существованіе -- кровать, постель и пока до смерти еще они будутъ чувствовать себя людьми. Есть маленькая свобода, есть средства, т. к. всѣ они получаютъ жалованье -- прогонныя и т. д. А я сѣрая шинелька имѣю шестьдесятъ копѣекъ въ мѣсяцъ, да бурду жидкую, которую хлѣбаю оловянной ложкой, и уже задолго до смерти я чувствую ее, смерть, потому режиму, что окружилъ меня. Сказать некому, повѣдать тоже, одна надежда -- на миръ...
-- Господи, соверши великое чудо пошли миръ, молился съ большой бородой -- сорока четырехлѣтній ополченецъ изъ запаса.-- "Папаша, папаша, ты какъ думаешь, скоро что ли онъ будетъ. О, Господи, Господи, что же это такое? И смотрятъ глаза деревенскаго парня каждому въ ротъ. А рядомъ жадныя физіономіи избавившіеся тѣмъ, или другимъ путемъ, кричатъ задыхаясь съ пѣной у рта:-- "мы пройдемъ до Берлина, уничтожимъ вдрызгъ Германца, жадно спѣшатъ набить карманы, на великомъ чужомъ несчастьѣ. А деревенскій парень твердитъ и твердитъ -- "папаша, а папаша ты старый, ты долженъ знать скоро ли?
26-IV Вечеръ... Приказъ по войскамъ. По главнымъ улицамъ нижнимъ чинамъ воспрещается ходить. Нельзя. Ополченіе это не военщина. Въ три недѣли нельзя сдѣлаться солдатомъ, а ихъ дѣлаютъ. Подъ арестъ на гауптвахту, пожалуйте за каждую малость. Огородникъ дѣлаетъ огородъ дѣлаетъ медленно, осторожно. Вспахиваетъ поле, удобряетъ насколько можетъ. А ополченецъ сразу шелъ и маршировалъ.-- Я страдала день и ночь, выстрадала сына, дочь. И въ лодкѣ вода, и подъ лодкой вода, дѣвки юбки подмочили, перевозчикамъ бѣда. Тупые, русскіе подневольные мужики-кадровики поднимали чѣмъ свѣтъ ополченца, заставляли пѣть и гоняли, гоняли безъ толку -- смысла. Пой... черти... пой!..
-- Милъ уѣхалъ мнѣ такъ больно, тоска на грудь мою легла, шутить смѣяться не могу...
28-IV. Боже мой. И вдругъ промелькнула, поднялась предо мной завѣса, иной свѣтлой жизни. Работа красивая въ которой трепещутъ всѣ фибры души-тѣла, полная любви, зовущая къ жизни, а не это изученіе искуства зовущаго къ смерти, разложенію убійству другого.. Бр.. рр.. и я почувствовалъ, какъ все во мнѣ задрожало, запѣло отъ поднявшейся завѣсы, но она сразу задернулась, кончилось. Грязное бѣлье, насѣкомыя, лежанье въ повалку плотно рядомъ съ такими же потными распаренными тѣлами, какъ и мое тѣло. Грубые окрики, похоже было на сарай, гдѣ содержался убойный скотъ и только изрѣдка воспоминаніе мужика о посѣвѣ, о жизни деревни, разгоняли эти тучи!
29-IV. Послѣ войны, что будетъ? Ничего не будетъ, только наложатъ съ нашего брата еще налоги, еще тяжелѣе будетъ. Они и сейчасъ, спервоначалу войны относились терпимо, а теперь чуть-чуть -- на гауптвахту, пошелъ полъ-оборота на-право. Ать.. два!.. Эти испуганныя лица съ раскрытыми ртами, съ закрытыми глазами.
-- Необходимо, чтобы у Сибири былъ свой мѣстный парламентъ, у Кавказа тоже свой, у Польши, у Малороссіи, у Средней-Азіи и выбирался изъ мѣстныхъ парламентскихъ съѣздовъ -- въ Петроградѣ, или Москвѣ одинъ общій... Кто это твердитъ... Мѣстные парламенты, срочно, съ мѣста въ карьеръ, принялись бы строить желѣзныя дороги, заводы, фабрики, школы, распредѣлять налоги и т. д. А то, извольте ли видѣть изъ Владивостока, да выѣзжайте-ка въ Петроградъ, за двѣнадцать тысячъ верстъ докладывать о своихъ нуждахъ. Онъ говорилъ и говорилъ и опять раскрывалась завѣса, и опять до безумія хотѣлось жизни...
Жить, жить, жить...
30-IV. День ополченца.
Въ четыре часа утра несется команда, дежурнаго по ротѣ. Вставать!.. Пошелъ за кипяткомъ. И груда разгоряченныхъ тѣлъ вскакиваетъ съ пола, плескаетъ себѣ въ лицо и спѣша, пьетъ на скорую руку кипятокъ. На занятіе! Раз... два... раз... два... Словесность... садись... Этотъ осатанѣлый ежедневный счетъ гулко несется по казармамъ. Докладъ дневальнаго ротному -- о количествъ ополченцевъ: столько-то на лицо, столько то въ лазаретѣ, столько то на гауптвахтѣ. Унтеръ осматриваетъ -- "подтянись, чего выпустилъ пузо... Ишь"...
Маршъ, маршемъ... два часа гонянья, когда ничего не имѣешь своего собственнаго, все казенное, заранѣе установленное, и отдыхъ на полянкѣ лужайкѣ, опять словесность, потомъ опять ряды вздвой, разсыпной строй и когда возвращаются на обѣдъ, пѣсни широкія, могучія, русскія пѣсни, когда забываешь все, кто ты есть, зачѣмъ идешь, зачѣмъ попалъ сюда и когда вдругъ оборвется пѣснь и вновь посыпятся -- раз... два... ногу... ногу... чортъ! Кажется, что ты упалъ въ какую то кишащую червями яму и самъ ты червь и кто-то ходитъ и давитъ и меня, и рядомъ такихъ же, какъ и я червей, и никто изъ насъ ни звука протеста, слишкомъ нѣтъ свѣта, чтобы вспомнить о свѣтѣ, о другихъ формахъ жизни. Послѣ обѣда, опять снова... ать... два... ать... два... разсчитайся? Чужое совершенно ненужное дѣло, отъ котораго хотѣлось бы закрыть глаза и бѣжать, бѣжать безъ оглядки, или сѣсть и кричать, кричать и день и ночь людямъ, что убійство, есть всегда убійство самое нехорошее, самое нечеловѣческое дѣло. Сердце, бѣдное сердце, сжатое въ комокъ. Небольшой отдыхъ,-- садись на часъ. словесность. Потомъ часъ ружейные пріемы. Съ колѣна, съ плеча, на руку, съ земли... Когда рота построена, команда -- "направо, равняйсь. Разсчитайся... Первый, второй потомъ рота выравнивается -- ряды сдвой... Стройся, въ взводную команду, по отдѣленіямъ. Первый, за второго, четвертый за третьяго. Шагъ на мѣстѣ, двойной шагъ впередъ, назадъ, влѣво, вправо, закройся отъ непріятеля. Захожденіе, ружейные пріемы.
Заходить въ затылокъ что-бы красиво было, существуетъ здѣсь для начальства умри на мѣстѣ, а на позиціи, какъ придешь совсѣмъ другое тамъ остаешься глазъ на глазъ одинъ самъ съ собой, вѣрнѣе съ своей смертью". Пой пѣсни, а иначе если не хочешь бѣгомъ, арш... ать... два... кругомъ аршъ!.. Самъ стоитъ, а мы бѣгаемъ и бѣгаемъ ровно сумашедшіе вокругъ -- лошадь на кордѣ такъ не бѣгаетъ какъ мы. По шоссѣ очень плохо, всѣ ноги въ кровь давно сбились.
Военная служба требуетъ все во время -- обѣдъ, ужинъ, а тутъ ноги сбились и за обѣдомъ бѣжать не хочется, за кипяткомъ далеко версты двѣ. Впрочемъ кипятокъ отмѣняютъ, скоро въ походъ.
Бабы продаютъ сало, коржики, хлѣбъ, хорошо-бы купить, да жалованье мало, двѣ копейки въ день.
30. IV. Вечеръ. Мой племянникъ было ихъ двое, у одного бѣльма на глазахъ, плохо видитъ, а второй какъ яблочко налитое. Отецъ его старикъ семидесяти лѣтъ и мать тоже, такая же старая. Какъ взяли его гожаго, такъ отецъ изъ ружья охотничьяго съ горя бацъ, прямо черезъ горло въ мозгъ. Упалъ убитый своей рукой, а его гожаго то, все таки, взяли, гоняли, такъ, что ноги всѣ въ крови, говоритъ и лучше-бы мать не родила на свѣтъ, чѣмъ такъ маяться, мучиться. Гоняли съ ранняго утра до поздней ночи полтора мѣсяца. Узнай все, что надо узнать за три года, а потомъ на позицію. Ранили, ребра вышибли, только три дня и былъ въ бою, умеръ не донесли до лазарета. Ну, мать скучать, онъ къ ней видно и сталъ по ночамъ являться -- задушилъ. Что подѣлаешь, остался только одинъ слѣпой милостыню собирать, подавать некому, ухаживать водиться съ нимъ развѣ есть кому. О, Господи, Господи и сколько изъ нашего села убитыхъ и раненыхъ нѣсть числа!
31. IV. Скучно, грустно, тоскливо.
Я остался одинъ, слушаю пѣснь. И какъ будто давно съ нею жилъ. Сумерки шумъ, гамъ, суета сжимается сердце. Кончено, когда я переступилъ порогъ зданія казармы, я понялъ что моя личная воля, осталась тамъ за порогомъ, что больше уже я самъ себѣ не принадлежу, всякій кто имѣетъ хоти бы часъ въ сутки, на который другой не посягаетъ, еще имѣетъ проблески индивидуализма, но когда всѣ двадцать четыре часа отданы и не оставлено ни минуты. Кончено. А тягучая, грустная пѣснь покрываетъ выливаетъ все. "Ночи темныя, тучи грозныя, собирались вокругъ, наши храбрые ребята со ученьица идутъ...-- А... А... А... И счастливый тотъ мальчишка, который службы то не зналъ, а я бѣдный и несчастный сейчасъ на службѣ нахожусь. Въ солдатахъ по три дня не ѣвши и радъ сухому сухарю, придешь въ квартиришкѣ холодной, въ три погибели согнешься на жесткомъ полу.
-- Ать... два... аать... два... Ногу... ногу... дьяволъ не ту. Чортъ...-- Слеза на грудь мою скатилась, послѣдній разъ прощай сказалъ. Прощай отецъ и мать родная, простите сына своего. Сѣдлай отецъ коня гнѣдого съ черкесскимъ убраннымъ сѣдломъ. Я сяду на коня гнѣдого, поѣду въ чужую дальную сторону. Узнай когда я ворочусь опять на родину свою?-- Ать... два... ать... два!.. И вдругъ я опять схватилъ, понялъ этотъ высшій синтезъ, что двигаетъ въ бой, объединяетъ и заставляетъ биться до послѣдняго издыханія. Пѣснь подсказала мнѣ. И вдругъ ясная, цѣльная прекрасная родина, собранная по маленькимъ кусочкамъ предками встаетъ всей мощью предъ утонченнымъ, напряженнымъ моимъ взоромъ. И я понимаю -- осязаю смыслъ борьбы и уже въ туманѣ мелькаютъ отдѣльно лица, классы обманъ, грубое насиліе солдатчины. И въ пѣснѣ, какъ въ молитвѣ, осязаются эти маленькія крупинки, что когда то дала моимъ предкамъ, а въ мѣстѣ съ ними и мнѣ, родина. И теперь онѣ крупинки -- блага родины, увеличиваются и увеличиваются, дѣлаются огромными и двигаютъ, двигаютъ меня, даютъ силы держать ружье.
31-IV Вечеръ. Звонъ... Гулко, мощно, сочно разносится звонъ. Тяжелый, густой, отрывистый басъ собора, нѣжносеребристый альтъ архіерейской церкви, мягкій, бархатистый баритонъ Петра и Павла, тонко-крикливый, звонкопронизываіощій, женскаго монастыря, все смѣшалось въ веселомъ раннемъ утрѣ. Въ синемъ небѣ котораго рѣяли жаворонки, а звонъ лился и лился, все мѣшая и впитывая въ себя, звалъ, манилъ и покрывалъ всѣ остальные звуки, напоминалъ о какихъ то иныхъ, совсѣмъ не похожихъ на эти сейчасъ наши формы жизни. Ты гражданинъ, ты долженъ -- обязанъ отдать руку, ногу, ребро, голову, за право жить въ своей родинѣ, за право ея чести и свободы. Въ древности приносили себя въ жертву, дѣлали -- наносили сами себѣ раны въ особыхъ храмахъ богинѣ -- "Астарты", теперь это должно дѣлать въ честь Бога "Родины". Но вѣдь есть счастливыя страны, которыя не приносятъ этихъ жертвъ -- Америка, Австралія и не будутъ приносить. Чѣмъ счастливѣе ихъ народъ?
-- "Папаша, а папаша.-- И какому Богу молятся тѣ страны въ которыхъ войны не бываетъ. Скоро ли кончится война, скоро ли будетъ миръ. Видишь безъ ногъ остался голова разбита, куда я теперь дѣнусь. Простодушные глаза деревенскаго парня продолжаютъ смотрѣть на меня?
И какому Богу они молятся, что снялъ съ нихъ ужасную обязанность повинность отдать все лучшее, самое цѣнное? Ноги мои стерты въ кровь -- эти твердые камни мостовой, какъ иглы вонзаются въ меня. Губы пересмякли, во рту набралась пыль, внутри горитъ, пышетъ. "Ружье отдавило плечо". И хочется бросить все: скинуть сапоги, всю походную тяжесть, надѣть сандаліи, легкую обувь... Ат... два... ат... два... Лѣвый, лѣвый чертъ!..
Проѣхали казаки -- это аристократы, имъ не знакомы тяжесть спины, сбитыя въ кровь ноги, пересмякшій жаръ огня внутри. Есть и еще аристократы-крѣпостная артиллерія, драгуны, да, пѣхотинцы передъ ними паріи жизни.
2-V. Казаки народъ исключительный, выросшій на степномъ раздолье. Ихъ образъ жизни, постоянная воинская обязанность, съ ей невзгодами развѣдочной службы, съ широкимъ размахомъ, воспитанный въ постоянномъ общеніи съ природой и разгулъ природы, разгулъ ихъ. Конечно имъ непонятно, какъ другіе, оторванные временно на минуту отъ своихъ природныхъ занятій, не могутъ приспособиться къ военной жизни. Ихъ обвиняютъ въ грабежѣ. Да будьте вы всю жизнь на военной службѣ, развѣ не потащите домой все то, что ни попадетъ подъ руку.
Казакъ ѣдетъ обратно къ дому, къ хозяйству. Онъ ѣдетъ, чувствуетъ, что у него все цѣло и покойна его душа. Онъ вернется къ отдыху. А я, къ чему вернусь, что у меня есть. Послѣднее, что было я понемногу разбросалъ куда могъ, т. к. за квартиру платить не могъ.-- Чай пила я съ кишмишемъ, пришли домой нагишемъ.-- Но позвольте, а интелегенція?
3-V. Интелегенція поняла свое значеніе. На войнѣ она самоотверженно заняла мѣста врачей, распорядителей и не большая часть офицерами. "Конечно въ матеріальномъ отношеніи она не страдала, но еще выигрывала благодаря усиленнымъ окладамъ, порціямъ и т. д. также, какъ и буржуазная среда -- купцы, фабриканты, заводчики. Одинъ только бѣдный классъ, такъ называемый пролетаріатъ, терялъ почти все. Жалованье солдату шестьдесятъ копѣекъ въ мѣсяцъ, поэтому каждый продавалъ послѣднее и забиралъ съ собой, что либо, чтобы быть живому. Изъ дому даже изъ пособія выдаваемаго женѣ и ребятамъ присылали. Огромное разстройство въ хозяйствѣ и страданія отъ ранъ, лишеніи и т. д. Первыя слова, которыми меня встрѣтили,-- Вы черную работу не работали, "нѣтъ" -- трудно вамъ будетъ, въ мѣсяцъ изъ васъ надо сдѣлать солдата, сами посудите, какъ трудно? Но все таки дальше. Интелегенція ожила, она выставила организаторовъ. Ей опять нашлось много живого дѣла. И печать въ ея рукахъ и рукахъ буржуазіи, обработывала черную непонимающую массу. И успокоенный, ошеломленный, какъ скотъ ошеломляютъ обухомъ по головѣ, былъ прогнанъ пролетаріатъ на бойню. Тоже грубое удовольствіе черной массы, которое онъ испытывалъ и всегда, когда имѣлъ свободное время, ни одного разумнаго развлеченія, или обученія, все что онъ имѣлъ до этого, все онъ принесъ съ собой, чтобы развлечься на послѣднемъ смертномъ пути. Самому наложить руки совѣстно, а тутъ, кто нибудь, да останется живъ, и можетъ безъ руки, или ноги, да жить будетъ!
4-V. Обыкновенный, маленькій человѣкъ писарь, сдѣлалъ мнѣ подарокъ въ одинъ день собственной жизни... Бр... рр... И какъ мнѣ вдругъ захотѣлось бѣжать, скрыться далеко, далеко. Боже, Боже мой! Вижу опущенныя головы-фигуры военныхъ въ храмахъ, тамъ они ищутъ отвѣта на дальнѣйшій вопросъ своей жизни. И жадно ловятъ -- ждутъ чуда -- какого то непонятнаго для нихъ чуда?
Удивительно, вся русская масса военныхъ -- плохіе организаторы, совсѣмъ не знакомы съ экономическими науками, а смутно ищутъ, ищутъ разрѣшенія вопроса, быть или не быть въ другихъ надземныхъ сферахъ? Они не видятъ страданій обездоленныхъ классовъ -- бѣднаго умомъ и бѣднаго наслажденіемъ жажды жизни "меньшого" брата. Они не чувствуютъ, что онъ, только онъ одинъ, этотъ могучій классъ, могъ бы кончить войну, протянуть другъ другу руку, не видятъ что человѣкъ для того, чтобы выгадать себѣ грошъ, способенъ всегда принести другого въ жертву. Вотъ что я знаю. Только въ несчастіи люди пользуются еще сильнѣе.
А я, виноватъ ли въ томъ, что я чувствую дыханіе весны, всю прелесть жизни и лепетъ листьевъ, шелестъ травы, дыханіе вѣтра? ружье въ рукахъ, въ строю. Отчего порою въ душу вкладываются какія то новыя струнки-штрихи. Испитое лицо, глаза, показывающіе крайнюю душевную и тѣлеспую усталость, и весь онъ щупленькій едва, едва двигающійся это не то, что сидящій напротивъ молодой татаринъ-краснощекій, неунывающій, уплетающій за обѣ. щеки и наивно постоянно оглядывающійся. Или изъ другой шеренги доброволецъ. Небольшого роста, крѣпкаго тѣлосложенія, который постоянно возмущается -- "что такое, я хотѣлъ бы туда попасть, какъ можно скорѣе быть въ бою, а на мою долю, должно быть ничего не останется вотъ горе-то"! Это другой. Вся мольба, всепрощеніе. Чувствуется изъ его позы и движенія, что онъ никогда не былъ воиномъ, и не будетъ!
28-V. Мы ѣдемъ и ѣдемъ въ вагонѣ четвертаго класса, который громыхаетъ какъ разсохшая телѣга... Теперь кончено, теперь дорога прямая...
Рядомъ лежитъ вольноопредѣляющій, возвращающійся: съ нами на фронтъ и разсказываетъ -- тянетъ свое.
-- Вросились выручать. Засѣли. Сидимъ три дня въ, окопахъ, пострѣливаемъ, хлѣба нѣтъ, къ пулямъ попривыкли, но безъ хлѣба плохо. Вдругъ кричать мою фамилію...-- Пожалуйте-ка вольноопредѣляющій, бумага пришла...
Читаю -- держать зкзаменъ, ѣхать въ свой родной городъ.
-- Господи и сразу передо мною ясно такъ встало все что было дома мать, отецъ, маленькая сестренка и такъ мнѣ вдругъ захотѣлось еще разъ глянуть на нихъ и опять тупое безразличіе замѣнилъ страхъ, что вотъ эти пули проклятыя доконаютъ и не увидишь никого, ничего кромѣ мерзлой, чужой земли... Ползкомъ, ползкомъ изъ окоповъ, вышелъ изъ подъ выстрѣловъ, очутился здѣсь.
Я уже парій жизни ничего не имѣющій, такіе какъ въ древнемъ мірѣ были гладіаторы, ихъ ничего не имѣющихъ посылали закалывать, точно такихъ же ничего не имѣющихъ и они шли движимыя одной жаждой, лишь бы раньше, времени самого не убили, еще нѣсколько дней, часовъ, минутъ прожить въ жизни. Выставляютъ сзади пулеметы по дрогнувшимъ и бьютъ своя, своихъ... Лишь бы прожить лишнихъ...
29-V. Вечеръ... Гдѣ бы я не ходилъ, чтобы я не дѣлалъ, одни мысли въ головѣ, словно чугунныя гири, на плечахъ. Необходимо... Да почему-же необходимо?
И отъѣденные жирные тѣла -- лица встрѣчающихся на станціи господъ и госпожъ, и господинъ-госпожа, раскатывающіеся въ каретѣ съ благообразной улыбкой о, какъ вдругъ они мнѣ становятся ненавистны, вѣдь я могу при счастливой случайности вернуться, приду безъ руки, или безъ ноги и буду сидѣть, какъ сидитъ вонъ тотъ калѣка у забора съ чашкой, у меня нѣтъ ни дома, ни лошадей, мнѣ негдѣ даже было оставить свои вещи и я знаю, что теперь мнѣ ихъ больше, уже не завести никогда, слишкомъ много лѣтъ заводилъ и слишкомъ скоро бросилъ, а онъ этотъ господинъ до конца дней своихъ, все также будетъ разъѣзжать, ласково улыбаться и жирѣть, жирѣть сжимая горло моихъ оставшихся братьевъ пухлой рукой и не давая имъ возможности мыслить, чтобы въ будущемъ они не могли избѣжать точно такой же бойни. Сестра зачѣмъ вы такая здоровая?
30-V. И вотъ я продолжаю сидѣть въ вагонѣ и смотрѣть куда попало. Предо мной еженедѣльный журналъ юморъ. Но на душѣ у меня дѣлается скверно, зачѣмъ къ чему эти размалеванныя физіономіи подписано военный и ничего общаго съ войной неимѣющій, все равно какъ написать подъ бревномъ -- "сіе есть храмъ"'.
Смотрю на ребенка, маленькаго ребенка, онъ машетъ рученками, запихиваетъ пальцы въ ротъ -- и поетъ пѣсенки, коротенькія, отрывистыя пѣсенки -- о жизни, о солнце, о всемъ томъ, что впервые ему улыбнулось.
Да, я кончилъ со всѣми разсчетами дѣлами и со всѣмъ.
Я ѣду. Поѣздъ подхватилъ меня и какъ вѣтеръ песчинку выброситъ, сшвырнетъ, по мановенію чьей то руки, туда, откуда я могу только возвратиться оставивъ только что либо отъ своего тѣла, или совсѣмъ остаться на полѣ брани. Какъ зовутъ ту мѣстность по которой сыпятъ сотни тысячъ пудовъ чугуна люди, чтобы убить себѣ подобныхъ, Какъ? Меня тянетъ рвать, рвать отъ всего того, что я чувствую внутри. Огромно то, что я хочу поднять, да и поднять ли мнѣ. Какъ я обрадовался, когда услышалъ на станціи что велѣли четыре дня флаги вывѣсить.-- "Ужъ не перемиріе ли это? пробурчалъ сосѣдъ, а у меня сердце сильно-сильно застучало и я тяжело сталъ дышать, да развѣ это возможно -- нѣтъ и нѣтъ. Но до коихъ же поръ держаться?
Дѣло сдѣлано -- пять, шесть дней переѣзда, а потомъ уже. И... И этотъ яркій свѣтъ придаетъ людямъ еще больше изящества. Боже, какъ подумаю о томъ, что впереди предстоитъ, такъ тоска сжимаетъ мою грудь. Но зачѣмъ же это такое грубое насиліе и только сознаніе, что еще впереди четыре дня, успокаиваетъ меня, четыре дня о, какое огромное разстояніе. Гдѣ то далеко-далеко отъ меня онъ. Зачѣмъ онъ, къ чему, когда душа моя всѣмъ существомъ протестуетъ противъ. Развѣ онъ мой противникъ, какъ и я не знаетъ, что это затѣяли люди другого класса. Тѣ у которыхъ медъ на устахъ и съ отравой сѣрной кислоты колбы въ рукахъ. Имъ жаднымъ все мало, это имъ надо убить меня, убить во чтобы то ни стало, чтобы я больше не жилъ, нечувствовалъ, чтобы не сознавалъ всей прелести окружающей природы! Юрта, два телка, самъ поджавши ноги калачикомъ, загороженный уголъ съ водой и небо, свѣтлое небо, глядящее въ открытое отверстіе юрты. Вотъ чѣмъ бы я удовольствовался. Козырь (сейчасъ), пикнетъ (поспѣетъ).
30-V. Утро, чудно-прелестное утро. Едва, едва пробиваются лучи солнца, задорно-гортанно перекликаются пѣтухи... Ку... ку... ре... ку! Кричатъ телята, блеютъ овцы, съ синяго неба несется трель жаворонка -- протянулся ударъ колокола и утро встало въ свои права, трава умывается росой. Кукушка степная высчитывающая сколько кому осталось жить, трель бубенчика на шеѣ жеребенка и звонкій топотъ коней, вмѣстѣ съ вдаль безъ конца уходящими пространствами степи, отдаютъ должное утру. Двѣ точки зрѣнія -- общая и частная. Общая, хорошо-бы скорѣе слопать нѣмца, вступилась бы Италія, пали Дарданеллы: частная, какъ бы въ одиночку уйти, мнѣ нѣтъ дѣла до остальныхъ. Когда обѣ они путаются въ головѣ тяжело. Мнѣ какое дѣло выступитъ ли Италія, когда я, вотъ я лично, въ петлѣ? Сколько мукъ, я ни въ чемъ неповинный, ничего отсюда не извлекающій -- Дарданеллы, какъ бы мнѣ пойтти своей дорогой, помимо Дарданеллъ. А обиды, обманъ и насиліе со стороны такихъ же власть и богатство имѣющихъ,-- пропадаетъ моя общая точка и я чувствую, не въ Италіи тутъ сила. Когда на моемъ несчастьѣ люди строятъ счастье, то врядъ ли тутъ есть правда общая, такъ какъ вѣдь я знаю, что и въ то время, когда я отдаю самое драгоцѣнное -- жизнь, продолжается насиліе со стороны такихъ же какъ и я единоплеменниковъ. Нѣтъ надо искать въ другомъ. Идти на частные компромиссы -- кланяться, просить я не могу, остается одно смерть! И уже большинство умерли подъ вліяніемъ этого положенія, они не выдержали, не выявивъ себѣ путей, поплыли по теченію которое и поставило ихъ подъ пули, такого же человѣка, какъ и они. Но что я, что я? Разъ я взялъ на плечо ярмо, чтобы довести до конца ношу испытанія -- "блаженъ претерпѣвшій до конца -- "я долженъ донести ее до конца. Долженъ испытать все! Нужно мириться съ необходимостью".-- Слова моего товарища, который сидитъ думаетъ, мечтаетъ вслухъ "съ необходимостью". Бодрись... что... ты... а... а... товарищъ?)
Товарищъ, знаете ли вы что такое товарищъ?-- На войнѣ это все -- жена, отецъ, мать, предъ товарищемъ ничто, когда отправляешься на смерть -- цѣлуешься, вѣдаешь ему всѣ сокровенныя тайны, адреса, чтобы онъ повѣдалъ тамъ обязательно. Предъ смертью выравниваются лица. И вдругъ она, вдругъ она грозная, тяжелая смерть вопрошаетъ на что ты годенъ. Куда истратилъ прошедшіе годы. Имѣешь ли право умереть, или еще ничего не сдѣлалъ, нѣтъ?
Бр... рр!..
И я уже мирюсь, да пора смириться, пора сказать кончено. Дать отчетъ и умереть. Но умереть надо съ сознаніемъ что умираешь недаромъ. И вотъ я уже подошелъ къ этому вопросу смерти! О, какъ мнѣ тяжело. И я какъ не могу глубоко смотрѣть внутрь себя, а первый газетный листокъ способенъ перевернуть во мнѣ все верхъ дномъ!
30-V. Вечеръ... Но что я, цѣлыхъ четыре дня я могу ѣсть, пить, гулять, какъ я хочу, а не такъ какъ мнѣ прикажутъ и чутствовать четыре дня себя господиномъ, а тамъ дальше, я рабъ, грубое, жестокое сдѣлаетъ свое дѣло, но пока я еще поднимаю голову и кричу -- да здравствуетъ!
31-V. Утро. Дайте мнѣ свободу, дайте возможность сойти на первой станціи и броситься вотъ, вотъ въ эти безъ конца широко -- неоглядныя степи, зачѣмъ вы цѣпью приковали меня и тянете туда, куда я не хочу, зачѣмъ? Иль у васъ нѣтъ сердца. Ваши интересы рынка, мнѣ не нужны, я не нуждаюсь ни въ колоніяхъ, ни въ проливахъ-моряхъ. Къ чему мнѣ тонкія, изящныя ткани, которыя никогда не надѣвалъ, тѣ средства -- деньги, которыхъ никогда не имѣлъ?
Въ этой грязнушкѣ, узенькой, небольшой клѣткѣ товарнаго вагона глядя на мелькавшаго вдалекѣ киргиза -- первобытнаго человѣка, неимѣющаго ни газеты, ни книги, плохо понимающаго по-русски я вдругъ почувствовалъ всю суету моихъ желаній спѣшить, ѣхать затѣмъ, чтобы воткнуть что-то стальное въ грудь такого же, какъ я, мнѣ вдругъ страшно до безумія захотѣлось помѣняться -- ничего не знать, не понимать изъ современнаго жестко-ужаснаго. Балыкъ кои ашай. Киргизъ улыбнулся бы и говорилъ, что хорошо -- "якши, якши".
-- Война, какое ему дѣло до нея -- развѣ онъ не хочетъ жизни, солнца, слушать возгласы-пѣсни жаворонковъ и чувствовать дыханіе весны окружающей природы, Господи, Господи, какъ хорошо и ненавистный шайтанъ городъ съ его изобрѣтеніями пропадаетъ предо мною.
3-VI. Прямо изъ вагона вылѣзли и съ мѣста въ карьеръ продолжается мучительное ученье. Случается въ резервѣ сутки, что совершенно не спавши и прямо на ученье. Часа три, или четыре, подъ палящимъ солнцемъ муштровки, послѣ ученья наступаетъ отдыхъ, часа два, послѣ котораго наступаетъ опять ученье и такъ весь день. А тамъ снова окопы. Въ окопахъ дежуришь всѣ 24 часа -- сутки. Разница между рядовымъ и съ нашивкой здѣсь тоже огромна. Первый все выноситъ на плечахъ, послѣдній ничего не дѣлаетъ. Въ окопахъ все время перестрѣлка. На разстояніи версты отъ непріятеля. Иногда непріятель сыпетъ шрапнелью. Разрывается шрапнель впередъ и въ стороны. Горная, или тяжелая артиллерія та забираетъ вверхъ и оттуда летитъ стремглавъ внизъ отвѣсно. Она, горная, или тяжелая, ставится на ударъ, разрывается силою толчка, а легкая та въ воздухѣ. Если неразорвется, то всѣ кричатъ "Урра затырилась матушка!".
8-VI. Сегодня аттака. Узнали мы потихоньку раньше. Объявляютъ въ аттаку передъ, самымъ моментомъ аттаки. Темная, претемная ночь. Мы сидимъ въ окопахъ. Изрѣдка чуть-чуть вспыхиваютъ огоньки. Куримъ махорку.
Тихо... Вдругъ съ австрійской стороны поднимается ракета, она взвивается дугой и освѣщаетъ землю, за ней другая, освѣщаетъ по сосѣдству слѣдующій участокъ земли, третья и т. д. Австрійцы пользуются свѣтомъ и поднимаютъ ураганный огонь хотя никого не видятъ, но даютъ знать -- "мы де не спимъ". Открывается стрѣльба -- орудійная, пулеметная и ружейная. Вспыхиваютъ зарева пожаровъ, зажигаемыя снарядами. Бѣгаютъ тучи прожекторовъ -- странная замѣчательная картина, снова одна за другой вздымаются ракеты, пожаръ слѣдуетъ за пожаромъ. Небо красное, звѣзды меркнутъ, беретъ жуть въ отдѣльности не за страхъ -- шкуры, но за ненормально красивую картину. Мы не подаемъ виду ни однимъ выстрѣломъ. Лишь высылаемъ впередъ дозоры и секреты.
Но вдругъ команда -- "вставай вылазь по тихоньку!".-- "Въ атаку"!. На брата по сто патроновъ. Вылѣзли изъ окоповъ, развернутой цѣпью полземъ на разстояніи трехъ, четырехъ шаговъ другъ отъ друга, въ шеренги, а цѣпь шаговъ на тридцать, сорокъ. Ползешь, вѣрнѣе все время извиваешься, къ землѣ прикладываешься. Иной разъ проползешь съ полверсты благополучно, а тамъ сразу со всѣхъ сторонъ.-- Бу... ух... дз... зз...! Конецъ. Ничто не чувствуешь, кого бить и сколько убитыхъ вокругъ. Ударъ перваго штыкомъ въ аттакѣ пришелся на вставшаго предо мною на встрѣчу австрійца. Старый, бородатый, блѣдный, штыкъ у него даже не былъ навинченъ, и я съ силой швырнулъ въ него остріе и штыкъ моего ружья прошелъ вмѣстѣ съ хомутикомъ весь черезъ его животъ. Онъ безъ сознанія взмахиваетъ руками, глаза расширены, въ нихъ я читаю укоръ и вопросъ, въ то время, какъ его руки опускаются и уже болтается и виснетъ у меня на штыкѣ его тяжелѣющее тѣло; видя его взглядъ я не могу выдернуть штыкъ. Зову на помощь, но всѣ отъ меня давно убѣгли. Бѣжитъ ротный. Я кричу.-- Ваше благородіе помогите!-- Что съ тобой, кричитъ онъ въ свою очередь?-- Не могу знать опять кричу я. И мы вдвоемъ только съ силой вытаскиваемъ штыкъ.
Вокругъ тѣла, сжатыя въ кулаки руки, крикъ, стонъ проклятья! и мольбы! безпомощно виснувшія въ воздухѣ!
Черезъ полчаса мы уже отступали не разбирая дороги. Только къ утру удалось остановиться окопаться. И принялись отстрѣливаться. Стрѣляемъ залпами, пачками, бѣглымъ огнемъ!
Но австрійцы лѣзутъ колоннами, наступаютъ пьяные. Несутъ бомбы въ рукахъ и что-то кричатъ, кричатъ!
Ощущеніе жалости потеряннаго. Столько крови, трудовъ и опять все бросать. И кажется все туманнымъ, страннымъ случайно приснившимся кошмарнымъ сномъ...
9-VI. Отступать. День и ночь отступать. Думали отдохнуть, а анъ окопались въ восемь утра, а онъ уже въ двѣнадцать, тутъ какъ тутъ. Опять отступать, опять день и ночь не спавши, идешь стоя спишь, машинально идешь, на ямкѣ споткнешься поднимешь глаза, видишь впереди спину цвѣта хаки и опять спать.... Идешь... Пришли въ село, спали съ часъ. Приказъ отступай. Шли верстъ двадцать. Приказъ, возвращайся обратно. Пришли обратно въ село и легли, какъ мертвые.
Спали полтора сутокъ безъ просыпа и опять отступать. Мы шли, а онъ за нами. Мы шли все прямо, прямо, рота приходила, иногда занимали окопы уже ранѣе выкопанныя.
Были изъ за окоповъ драки. Пришла рота вслѣдъ за вами. Окопы нами заняты и кричатъ уходите уже отдохнули пора намъ обсушиться. И мы вышли и лежали прямо подъ до падемъ.
Фельфебель приказалъ было рыть себѣ блиндажъ, а потомъ смиловался, отмѣнилъ.
10-VI. Въ развѣдку. Кто охотникъ? Идемъ человѣкъ тридцать, затаили духъ. Подкрались. Видимъ онъ лежитъ. Отдѣленный бросилъ ручную бомбу, а мы стрѣлять и урра кричимъ.
Австрійцы побѣгли. А мы остановились, оглянулись, смотримъ насъ всего одиннадцать осталось, остальные разбѣжались послѣ выстрѣловъ отъ страха... Рр... ррр... рр! Летятъ птицы, только не тѣ, что несли съ собой привѣтъ человѣку поздравляя его съ весной, нѣтъ а иныя хищныя, гордыя, что твердятъ, о какой то новой мощи человѣка. И сколько ихъ -- одна за другой, цѣлыя десятки... Бу...у...бу...у... бумъ! Мало, еще, еще кричитъ рыжій, но уже горятъ -- деревни, мѣстечки и цѣлые города -- словно факелы -- приносятъ кому то себя въ закланіе, огромное жертвоприношеніе!
12-VI. Облѣпляй дерево. Держись около стволовъ, не различитъ! ишь ты спустился проклятый, сложитъ аппаратъ, а какъ все вывѣдаетъ такъ и дралова, чертова машина! Тамъ въ мѣстечкѣ еще продолжали пьянствовать казаки. Они ухватили за горло еврея, показывай гдѣ водка. Перепуганный еврей разсказалъ, гдѣ хранилась пейсаховка. Разговаривать съ ними не приходится. Въ опустѣвшей деревнѣ казаки пока хозяева, хоть полчаса, да начальники, да не кой какіе, а хозяева -- жизни и смерти всѣхъ ея обитателей.
19-VI. Гонятъ всѣхъ кого захватятъ на улицахъ безъ различія пола и національности,-- отъ пятнадцати до пятидесяти пяти лѣтъ,-- въ окопы. А чтобы не убѣгли, такъ ночью гонятъ въ арестный, гдѣ спятъ и дѣти, и женщины, и мужчины въ повалку. Утромъ выстраиваютъ въ рядъ и гонятъ, рыть траншеи.
-- Покажи сколько время? Еврей вынимаетъ часы. Казакъ выхватываетъ часы изъ рукъ еврея.-- Прощай, это мнѣ на память. Да, эй, ты не хнычь, а то пулю свинцовую въ подарокъ получишь.
5-VII. Говорятъ моментъ, когда ранятъ, запоминается больше всего.-- Огонь разошелся во всѣ концы, перебрасываясь съ мѣста на мѣсто, крутилъ вихремъ и вновь бросался. Духота, жара, мычаніе животныхъ, крикъ -- вопль людей, трескъ горѣвшихъ зданій, рѣзкій свистящій звукъ шрапнели, пѣніе пуль все слилось и я стою ничтожный, ровно песчинка въ вихрѣ, не понимаю, гдѣ начало, гдѣ конецъ всему происходящему.
Все въ моемъ мозгу запечатлѣвается, какъ на фотографической пластинкѣ. Я жалѣю, готовъ плакать, видя какъ падаютъ тихія жилища обитателей -- трещатъ деревья и на минуту останавливаюсь на томъ -- сколько большихъ зданій пропало, гдѣ такъ было хорошо и уютно, но мнѣ не до того, люди хватаютъ другъ друга за горло и жестко, безцѣльно обрушиваются на все то, что доставлено огромной цѣной многихъ поколѣній. Я служитель иного Бога, принужденный взять ружье и итти биться вопреки протеста всего моего существа, потому что иная остальная масса, если я съ ней не согласенъ не дастъ мнѣ житья -- задушитъ сама. Я невольно думалъ вмѣстѣ съ тѣмъ деревенскимъ парнемъ.
Какому богу молятся тѣ страны, гдѣ не бываетъ войны и чье это богатство растрачиваютъ люди, какъ не свое собственное ихъ кровнымъ потомъ пріобрѣтенное? Развѣ у нихъ всего такъ много, что они въ состояніи побросать, растоптать, уничтожить излишки своего собственнаго произведенія, произведенія рукъ человѣческихъ. Развѣ нѣтъ нищихъ, голодныхъ калѣкъ, бездомныхъ. И развѣ человѣкъ уже не царь природы что не можетъ понять, что все то, что создано руками человѣка есть цѣнность, пріобрѣтеніе всего остального человѣчества? Кто околдовалъ людей, выбилъ изъ головы простой ясный смыслъ и заставилъ нести въ жертву себѣ, помимо того, что онъ пріобрѣлъ огромнымъ упорнымъ трудомъ, нѣтъ еще и себя на алтарь жертвоприношенія.
Господи, Господи какъ скорбитъ душа моя, и какъ тяжело мнѣ и какъ великъ лабиринтъ, изъ котораго я не могу выпутаться. А шрапнели рвутся и рвутся, пули выпускаемыя; милліонами насвистываютъ свою арію и вдругъ...
1-VIII. Зачѣмъ онъ поднялъ меня. Зачѣмъ эта масса тѣлъ предо мною. Груда всякихъ -- старыхъ, молодыхъ, уже развалившихся, куда такую махину гонятъ. Бр... рр... скоро ли конецъ этой бойнѣ. Позвольте, вы знаете откуда все это. Зачѣмъ вы это говорите, а докторъ, онъ прямо шлетъ -- говоритъ мнѣ какое дѣло до другихъ болѣзней, слѣпой, глухой не нужны, остальные всѣ нужны...
21-VIII. И вотъ я въ лазаретѣ. Пуля вынута изъ груди Свершилось те, что и должно свершиться, куда дальше толкнетъ меня судьба не знаю.
Можетъ быть выкинетъ за бортъ, какъ ненужную тряпку, можетъ быть еще разъ поставитъ на ноги, но...
Но пока заботъ хлопотъ у кого то полно, а у меня ихъ нѣтъ, нѣтъ совсѣмъ, нѣтъ.
22-8. Утромъ я всталъ, онъ мой врагъ лежалъ рядомъ на койкѣ и предлагалъ мнѣ корку хлѣба -- его черные глаза свѣтились ласково. Кружка чаю, которую я налилъ была безъ всего и онъ жалѣлъ меня..
А этотъ татаринъ, у котораго снарядомъ отбило верхнюю кость черепа и у него отнялась правая рука и нога, пытающійся пѣть, но вмѣсто пѣсни вылетали дикіе, жестокіе звуки. Онъ бралъ выше, выше и казалось безсмысленный звукъ, словно происходилъ не отъ человѣка, но отъ раненаго животнаго. На груди у него болталась ладонка. И понялъ я, что часть общества выпустила другую часть общества, выкинула въ такія формы, условія жизни, отъ которыхъ сама закрыла глаза, уши, что жизнь была такъ скверна, гадка, понялъ, что закрываются глаза, уши когда убиваютъ животнаго, но все-таки животное съѣдаютъ. Да, да, но на животнаго, на звѣря, такихъ инструментовъ не дѣлали, какъ на человѣка, его убивали сразу, а на человѣка такого маленькаго, беззащитнаго было все и пятидесяти пудовые ядра и чемоданы, и воздушные полеты.
-- "Романы, взяли чернилъ.-- "Романы,, письма писать, вчера тащилъ, подтверждаетъ второй татаринъ, а самъ смотрится въ зеркало. Вчера была комиссія, "Давлета" отпустили на полгода на поправку домой.-- "Больно плохо и день и ночь не спавши, ходи, ходи. "Романы" это австрійцы, они, тѣ, съ которыми я долженъ можетъ быть итти еще разъ воевать, а я самъ кто. А Давлетъ уже забылъ все невзгоды и горе похода, и страхъ чемодановъ, домой больше ничего, широкія необъятныя поля и его маленькая избушка. Я вспомнилъ какъ я ѣхалъ по этимъ деревушкамъ, какъ спрашивали меня объ одномъ, скоро что-ли миръ... Какъ печально глядѣли на меня глаза женъ, матерей. Скоро что-ли? Какъ мой-то тамъ безъ ноги, или безъ руки, или совсѣмъ и что это такое и когда будетъ конецъ этой бойнѣ. И зачѣмъ люди допустили такъ и сверху, и съ низу?
Вдаль уходили поля.
И я понялъ одно, что не было человѣка, что не было не хватало у него одного, чтобы отдѣлило его отъ звѣря. Онъ человѣкъ былъ звѣрь, теперь для меня ясно. Мальчуганъ доброволецъ раненый лежалъ рядомъ со мной, Онъ спорилъ изъ за ложки, хотѣлъ доложить доктору, смѣнили его ложку и было потѣшно глядѣть на него. И не разъ, и не два еще люди продѣлаютъ это. Такъ сладка власть, такъ пріятна мечта владѣть всѣмъ міромъ, сто лѣтъ назадъ объявшая Наполеона -- теперь Икса, а черезъ сто лѣтъ еще кого нибудь. И такъ нѣтъ настоящаго твердаго увѣреннаго голоса человѣка, который бы могъ сказать -- "довольно, руки прочь, я уже самъ "человѣкъ". Вижу, какъ прячутся за ширмой практичные люди -- отдѣлываясь, такъ или иначе, какъ выдвигаютъ вмѣсти себя безудержныхъ всегда терпящихъ невзгоды и горе, но -- рвущихся ввысь мечтателей -- неумѣющихъ врать людей! Вижу, какъ торговцы, хитро пожимаютъ руки -- и вся остальная клоака, для которыхъ мутная вода, всегда была и есть необходимая стихія.-- "Дуракъ всегда найдетъ себѣ пулю, но не кусокъ хлѣба!" Вижу, какъ съ ними необходима борьба во всякое время... Они всегда толкаютъ другихъ, ради собственной выгоды и понимаютъ жизнь человѣка, исключительно, какъ матеріалъ съ точки зрѣнія -- какая польза, (какъ отъ матеріала) мнѣ отъ него? Я ставлю точку. Австріецъ подмелъ комнату, онъ раненъ, выздоравливаетъ послѣ операціи.
Онъ хватается за жизнь, какъ можетъ, все таки; онъ здѣсь сытъ, а тамъ, (какъ выпустятъ, Богъ ее знаетъ -- и когда приносятъ газету, читаютъ слова о мирѣ, его лицо сіяетъ -- миръ), а значитъ и свобода.
28-VIII. Когда то я думалъ о томъ, что прежде чѣмъ я буду убивать, мнѣ надо дойти до великаго ожесточеннаго состоянія, мнѣ необходимо знать гдѣ начало этого ожесточенія тамъ ли въ моментъ грознаго взгляда смерти, или оно еще задолго до того входило въ меня. И что-же. Пуля по глупому нашла меня.
3-ІХ. Хорошо, какъ бы не было ни кинематографовъ, ни грамофоновъ, ни аэроплановъ, ни пулеметовъ, ни потребовалось бы насъ, не ухитрились бы люди столько людей убивать въ разъ. Во сколько разъ, лучше бы было, если бы я шелъ съ простой дубинкой...
4-ІХ. Все во мнѣ -- неужели же я еще не уловилъ, что измѣненіе жизни зависитъ не отъ удачи того, или иного рода оружія, а отъ меня самаго и такихъ же какъ и я людей -- возьмусь ли я за собственное преобразованіе -- что убійство, есть убійство и за переустройство мышленія принадлежащихъ со мной къ одному классу, возьмутся ли и они такіе же какъ я, или будутъ ждать съ опущенными руками -- ждать, чтобы пришелъ кто-то другой въ сѣромъ дипломатѣ. Я знаю онъ никогда не придетъ, новый бичъ еще ужаснѣе,-- слѣдующая жесткая война-бойня. Писаря, письмоводители, фельдшера, санитары и люди сѣрые съ лимонными почти черными пересмякшими губами упорно-смотрящіе, съ горящими глазами, но чуть, чуть прикасающіеся однимъ краемъ къ другой жизни и противъ нихъ безногіе, безрукіе, что это такое? Гдѣ тотъ возгласъ -- всѣ люди братья. Свобода труда, личности, протестъ противъ ига и рабства насилія -- гордый вызовъ собственности и утвержденіе правъ человѣка, какъ сына свѣта -- все это человѣкъ вдругъ толчкомъ ноги, спихнулъ куда то отъ себя и вмѣсто этого взялъ на прокатъ, какія то чуждыя ему слова, какъ заклинатель стоя на одной ножкѣ, внушаетъ себѣ какія то чуждыя-непонятныя ему заклинанія -- десять тысячь, въ день самыхъ молодыхъ, самыхъ красивыхъ, самыхъ сильныхъ въ жертву, десять тысячъ, чтобы смиловался и послалъ свою благодать. И онъ внушивши эту себѣ мысль, не могъ уже оторваться, а газетные листки, спеціалисты жрецы и всѣ прочіе дѣлъ мастера, только подогрѣвали, утверждали, воспитывали эту мысль и я такой же человѣкъ -- способный размышлять увлекся, подумалъ, что только и можно взять выпросить у кого то эти милости -- принесеніемъ въ жертву себѣ подобныхъ и чѣмъ больше ожидается милость тѣмъ... Бр... рр!..
"Кто это тотъ, которыя опрокинулъ все во мнѣ?