Было около двухъ часовъ ночи и въ домѣ царила мертвая тишина. Я сидѣлъ одинъ за работою въ кабинетѣ. Она была спѣшная, и я такъ углубился въ нее, что не слышалъ, какъ отворилась дверь и кто-то вошелъ; тяжелые вздохи за кресломъ заставили меня обернуться; передо мною стояла старая няня, въ ночномъ туалетѣ, прикрытомъ полинялою, ватною куцавейкой, хорошо знакомою мнѣ съ давнихъ лѣтъ.
-- Что ты, няня? спросилъ я съ удивленіемъ,-- не захворалъ-ли кто изъ дѣтей?
-- Оборони Богъ! спятъ, ангельчики.
-- Такъ что же ты?
-- Воля ваша, Николай Петровичъ, а у насъ въ домѣ неблагополучно.
-- Что за вздоръ!
-- Eй Богу, сударь; сами извольте посмотрѣть.
-- Да гдѣ?.. что?..
-- На чердакѣ-съ. Ужъ которую ночь все кто-то тамъ ходитъ, вздыхаетъ, даже голосъ человѣческій слышенъ.
-- У васъ изъ дѣтской?
-- Нѣтъ, не изъ дѣтской, а изъ коридора, тутъ и есть.
-- Въ коридорѣ?
-- Никакъ нѣтъ-съ, а только изъ коридора слыхать.
Я всталъ, взялъ свѣчу и пошелъ за няней въ коридоръ. Дорогой она все твердила мнѣ, что надо молебенъ отслужить, святой водой чердакъ окропить.
-- Да вѣдь служили, когда на квартиру переѣхали, сказалъ я.
-- Давно, батюшка, надо опять отслужить, эта нечисть скоро заводится.
И няня перекрестилась.
-- Какая нечисть?
-- Извѣстно какая.
-- Домовой что-ли?
-- Надо-быть онъ и есть.
Мы пришли въ коридоръ, но тамъ было все тихо, и я съ улыбкою посмотрѣлъ на няню, думая, что ей во онѣ померещилось.
Вдругъ наверху, надъ самою головой, послышались шаги и глубокій вздохъ; мнѣ показалось даже, что кто-то плачетъ. Я быстро пошелъ къ концу коридора, упиравшагося въ лѣстницу на чердакъ, но няня схватила меня за полу халата.
Весь разговоръ, какъ предыдущій, такъ и послѣдующій происходилъ шепотомъ, причемъ старуха выражала явные признаки страха: крестилась, чуть не плакала и горячо убѣждала меня не ходить туда, т. е. на чердакъ, представлявшійся ей какимъ-то мѣстомъ ночнаго сборища нечистой силы; но я упорствовалъ. Тогда она стала просить позволенія разбудить Спиридона, кухоннаго мужика, изображавшаго единственную мужскую прислугу у насъ въ домѣ; но я ей сказалъ, что не нужно, и храбро пошелъ вверхъ по лѣстницѣ. Няня убѣжала въ ужасѣ: будить-ли Спиридона или самой спасаться, не знаю, только она исчезла и я остался одинъ.
Взобравшись наверхъ, я медленно подвигался впередъ, освѣщая свѣчой свой путь. Но тусклое пламя ея озаряло только весьма небольшое пространство, все остальное тонуло въ глубокихъ потемкахъ...
Вдругъ изъ нихъ выплыла женская фигура и съ плачемъ повалилась мнѣ въ ноги. Вглядываясь, я въ ней узналъ нашу прачку, женщину тихую и скромную, жившую у насъ уже около года. Полуодѣтая, съ растрепанными волосами, она дрожала да къ въ лихорадкѣ. Я поднялъ ее.
-- Настасья, спросилъ я ее,-- что ты тутъ дѣлаешь ночью, на чердакѣ?
Въ эту минуту изъ глубины донесся шорохъ и, направляясь туда, я разглядѣлъ въ самомъ углу чердака грязный изорванный тюфякъ, а на немъ какого-то мужчину, не менѣе грязнаго и оборваннаго. Онъ не всталъ при моемъ приближеніи, а только промычалъ что-то и выругался площадною бранью.
-- Что это значитъ, Настасья? спросилъ я строго.-- Это это?
-- Мужъ, батюшка, простонала она,-- мужъ мой!.. Не погуби!
Настасья была женщина еще не старая, съ добрымъ, пріятнымъ лицомъ; ее всѣ любили у насъ въ домѣ за ея услухливость и привѣтливый нравъ.
Принять противъ нея крутыя мѣры мнѣ не хотѣлось.
-- А если мужъ, спросилъ я,-- то зачѣмъ же онъ тутъ валяется? Неужели у него нѣтъ другаго ночлега?
-- Нѣтъ, батюшка, отвѣчала она, продолжая всхлипывать,-- пьетъ больно, нигдѣ не держатъ.
-- Но какъ онъ сюда попалъ?
-- Пришелъ разъ совсѣмъ пьяный, прочь нейдетъ, какъ ни гнала, ну я и спрятала его на чердакѣ, проспаться, благо тамъ старый тюфякъ валялся. Потомъ самъ повадился, продолжала она,-- каждую ночь приходитъ, отбиться не могу.
-- И это давно такъ?
-- Вотъ уже третья недѣля, сказала она, очевидно сама сознавая свою вину.
Я начиналъ сердиться.
-- Этого нельзя, Настасья, такого безпорядка никто не потерпитъ. Пьяный бродяга, нигдѣ не прописанный, тайно ночуетъ на чердакѣ, и вы не скажете никому ни слова. Мнѣ бы сказали, я бы съумѣлъ избавить васъ отъ такого мужа; да полно, мужъ-ли еще?
-- Мужъ, батюшка, вотъ-те Христосъ, мужъ.
И она опять порывалась броситься мнѣ въ ноги, но я удержалъ ее.
-- Ну, пускай мужъ, все-таки это крайній безпорядокъ. Я сейчасъ пошлю за дворникомъ и отправлю его въ участокъ.
Въ эту минуту появился свѣтъ сзади меня, и обернувшись, я увидѣлъ Спиридона, который съ крайнею осторожностью и страхомъ двигался впередъ, съ фонаремъ въ рукахъ, очевидно недоумѣвая, кого онъ видитъ передъ собой: настоящаго барина или домоваго, и что за фигуры копошатся тамъ въ углу чердака -- люди или черти? Но убѣдясь, что баринъ по крайней мѣрѣ заправскій, онъ храбро ко мнѣ подошелъ...
-- Спиридонъ, сказалъ я ему,-- вонъ тамъ пьяный валяется, его надо отправить въ полицію.
Спиридонъ двинулся впередъ со своимъ фонаремъ, но Настасья опять повалилась мнѣ въ ноги.
-- Батюшка, не губи, не надо полиціи! Я и сама уведу, дай только его растолкать.
И она принялась будить муха, съ помощью Спиридона, который, смекнувъ въ чемъ дѣло, совсѣмъ расхрабрился.
Справиться съ пьянымъ однако-же оказалось не такъ легко. Онъ стоналъ, ругался, дрался, нѣсколько разъ получалъ здоровую сдачу отъ Спиридона, но привести его въ сознаніе не было никакой возможности.
-- Оставьте его, сказалъ я, боясь перебудить и напугать весь домъ.
И поручивъ Спиридону наблюсти, чтобы пьянаго выпроводили, когда онъ опомнится, самъ пошелъ спать.
На другой день я узналъ, что мужъ Настасьи ушелъ рано утромъ, а съ нимъ ушла и его жена. Она вернулась домой только къ вечеру и стала просить паспорта и расчета. Мнѣ было жаль ее, да и жена, ее полюбившая, стала уговаривать ее остаться.
-- Нѣтъ, милая барыня, отвѣчала прачка,-- спасибо вамъ, только мнѣ ужъ не мѣсто у ваъ послѣ такого сраму... Вотъ сколько лѣтъ такъ, прибавила она, вздыхая,-- нигдѣ не могу ужиться. Либо сама уйдешь, либо прогонятъ.
-- И все изъ-за мужа?
-- Изъ-за него, матушка.
-- Охота же тебѣ съ нимъ возиться, сказалъ я.-- Отъ него легко избавиться; хочешь, я тебѣ это устрою?
-- Нѣтъ, Николай Петровичъ, Христосъ съ нимъ.
-- Неужто тебѣ жалко его? спросила моя жена.
-- Жалко, барыня. Какой ни на есть, а все-таки мужъ. Некому, такъ хоть я поберегу, а то совсѣмъ пропадетъ. Спьяна либо утонетъ, либо замерзнетъ подъ мостомъ.
-- Нельзя-ли его опредѣлить на мѣсто?
-- Гдѣ тамъ! Ужъ пробовали. Оборванный весь, почти голый, нигдѣ не берутъ, а одѣнешь его -- опять все пропьетъ.
-- Господи, вотъ несчастье! сказала жена.
Долго она уговаривала Настасью разстаться съ мужемъ, предлагая свою посильную помощь. Но та только качала головой.
-- Гдѣ же онъ деньги беретъ, чтобы пить? допрашивали мы несчастную.
-- У меня беретъ.
-- А ты не давай.
-- Упаси Богъ, матушка, изобьетъ до смерти. Хотя бы и малость, а все уже что-нибудь да дашь.
Такъ мы и отпустили ее.
На прощаньи она горько плакала, называла насъ добрыми господами, и по просьбѣ моей разсказала горестную исторію своей жизни. Я записалъ этотъ разсказъ, насколько могъ возсоздать его изъ отрывочныхъ фразъ, перебиваемыхъ плачемъ, и изъ картинъ, которыя она рисовала, сама не сознавая ихъ яркости.
-----
Настасья Ефимова родилась въ крестьянской семьѣ, лѣтъ тридцать тому назадъ, въ одной изъ великорусскихъ губерній. Отецъ ея былъ сначала зажиточный мужикъ и держалъ мелочную лавку въ селѣ; оттуда онъ ѣздилъ черезъ два дня на третій въ ближайшій городъ за товаромъ и дѣла его повидимому процвѣтали. Семья состояла изъ жены и четверыхъ дѣтей. Два сына ходили по промысламъ, старшая дочь вышла замужъ, а младшая, Настюшка, жила дома. Она худо помнила время благосостоянія своихъ родителей, и знала объ этомъ только по наслышкѣ. Явственныя воспоминанія ея начинаются съ того времени, когда въ домѣ появилась нужда и общій упадокъ хозяйства. Отецъ сталъ пить, особенно при поѣздкахъ въ городъ, и часто пріѣзжалъ домой безъ денегъ и безъ клади. Разъ лошадь вернулась одна, а его нашли во рву мертвецки пьянымъ. Съ тѣхъ поръ мать не рѣшалась болѣе отпускать его безъ провожатаго; а такъ какъ другаго не было, то она и придумала посылать съ отцомъ Настюшку, которой было тогда всего восемь лѣтъ.
Такое порученіе, разумѣется, показалось бы чистымъ безумствомъ въ нашемъ быту, но въ деревнѣ дѣти рано зрѣютъ умомъ и характеромъ.
Дѣвочка скоро уразумѣла въ чемъ заключались ея новыя обязанности. Удержать отца отъ пьянства она, конечно, не могла, но караулила лошадь и товаръ, сидѣла на возу, покуда отецъ проклажался въ кабакахъ, мокла, дрогла и зябла терпѣливо; и ни разу мысль осудить отца не приходила ей въ голову, не только тогда, когда она была ребенкомъ, но и теперь, послѣ всего пережитаго за тридцать лѣтъ. Память объ отцѣ осталась въ сердцѣ ея священною, несмотря на все горе, которое она отъ него вытерпѣла, несмотря на колотушки пьянаго и на непристойную его ругань. Зимой въ особенности Наспошкѣ приходилось жутко: облѣзлый, дырявый тулупчикъ, которымъ мать снабжала ее на дорогу, плохо защищалъ ее и дѣвочка дрогла по цѣлымъ часамъ, не зная чѣмъ согрѣться и боясь заснуть на морозѣ. "Оборони Богъ спать, замерзнешь", говорила ей мать, и Настя храбро боролась со сномъ и непогодой, таращила глаза, соскакивала съ воза, бѣгала около и хлопала въ ладоши.
Разъ отецъ, сжалясь надъ ней, взялъ ее въ кабакъ и поднесъ водки. Настюшка сперва не хотѣла пить, но онъ задалъ ей треуха -- и она выпила. Ее зажгло внутри, но она тотчасъ же согрѣлась, и съ тѣхъ поръ не отказывалась отъ водки, когда отецъ или кто-нибудь изъ мужиковъ, бывшихъ въ кабакѣ, подносилъ ей.
-- Замерзла, сердечная! говорилъ какой-нибудь жалостливый мужикъ, гладя ее по головкѣ.
Другіе шутили и смѣялись надъ ней.
-- Ишь ты, шустрая, водку какъ тянетъ!
Дѣйствительно дѣвочка стала привыкать къ водкѣ и разъ вернулась домой совсѣмъ пьяная, вмѣстѣ съ отцомъ. Мать уложила ее спать, но на утро задала такую трепку, что бѣдная дѣвочка проревѣла цѣлый день и три дня на могла сѣсть не охая.
-- О, Господи! вздыхала Настасья, разсказывая намъ этотъ періодъ своей жизни.-- Бѣдная матушка, чего только она не натерпѣлась!
Вообще при всѣхъ своихъ воспоминаніяхъ она жалѣла другихъ, главнымъ образомъ отца и мать, впослѣдствіи мужа, себя же не признавала несчастною, а считала естественно призванною жить для другихъ.
Такъ маялась дѣвочка нѣсколько лѣтъ, и чего только не натерпѣлась. Разъ волки гнались за ними въ лѣсу и совсѣмъ было съѣли, да обозъ попался навстрѣчу. Другой разъ отецъ пьяный выпалъ изъ саней и она никакъ не могла ни разбудить, ни поднять его; умная лошадь выручила ихъ изъ бѣды: соскучивъ стоять попусту, они убѣжала домой и появленіемъ своимъ съ пустыми санями подняла тревогу... Ихъ нашли полу замерзшими на дорогѣ, причемъ дѣвочка все теребила отца, растирала его, и сама, чуть живая, ходила кругомъ, падала, опять вставала, плакала, звала на помощь, но не покидала отца, понимая, что безъ нея онъ замерзнетъ.
О грамотѣ, о школѣ не было и помину, нужда у нихъ въ домѣ была такъ велика, что немыслимо было издержать два-три рубля на школу, они нужны были на хлѣбъ, на водку; но и хлѣба часто не хватало и семья голодала по цѣлымъ днямъ. Тогда Настюшку посылали къ сосѣдкамъ выпрашивать хлѣбца или мучицы, и если она приходила съ пустыми руками домой, колотили.
Поѣздкамъ въ городъ пришелъ скоро конецъ. Настюшка захворала и слегла въ постель, а отецъ, поѣхавъ одинъ, потерялъ лошадь съ возомъ и отморозилъ себѣ руки и ноги. Лошадь нашли, но отмороженные члены такъ разболѣлись, что мужикъ уже пересталъ быть работникомъ и только валялся на печи да охалъ. Настасья очень живо разсказывала, какъ отецъ ея мучился и какъ мать его лѣчила.
-- Очень ужъ мы жалѣли его, говорила она,-- инда сердце надрывалось. Старикъ метался, стоналъ и все просилъ водки. Денегъ не было ни гроша, продолжала она,-- ну, матушка продала куцавейку свою и купила для батюшки водки; потомъ когда водка вся вышла, хлѣбъ печеный стали продавать, сама голодала сердечная, а больному все водочки подносила, да онъ почитай и не ѣлъ ничего, все только водочки просилъ.
Дѣло кончилось тѣмъ, что отъ пальцевъ на рукахъ и ногахъ остались у отца однѣ почернѣвшія косточки, которыя частію отвалились сами, а частію мать отпилила ихъ ножемъ.
Вотъ какія воспоминанія остались у нашей прачки отъ ея дѣтства! Юность была не лучше. Настюшка выросла въ высокую, красивую дѣвушку, за которой бѣгали всѣ парни въ деревнѣ, но сердце у нея лежало къ одному. На сцену является пригожій Ваня и деревенскій романъ во всей его простотѣ. Они сразу слюбились и сразу рѣшили пожениться.
-- Ужъ больно я жалѣла его (т. е. любила), вздыхала Настасья,-- и онъ меня жалѣлъ, да не въ добрый часъ мы слюбились, не даромъ воронье все каркало надъ нами, когда мы подъ вечеръ за огородомъ сходились. "Кшишь вы, проклятыя!" пугалъ ихъ мой Ваня, а я все жалась къ нему отъ страха, такъ жутко было, инда теперь помню.
Семья Вани была изъ богатыхъ и не захотѣла взять въ домъ бѣдную невѣсту. А чтобъ выбить блажь изъ головы Вани, его отправили въ Питеръ, въ дядѣ на заработки. Тамъ онъ закурилъ, завертѣлся и забылъ свою Настю, а ее тоже скоро окрутили, выдали замужъ за Прокопа, теперешняго ея мужа. Вотъ и весь романъ. Далѣе опять идетъ горькая жизнь и безропотная борьба съ нуждой.
Черезъ годъ у Настасьи родился сынъ, и она четыре мѣсяца кормила его своею грудью. Воспоминанія объ этомъ ребенкѣ остались незажившею раной въ ея сердцѣ, она такъ и захлебнулась слезами, когда дошла до него въ своемъ разсказѣ.
-- Митьку-то отняли у меня, всхлипывала она, утирая глаза передникомъ,-- къ чужому приставили кормить, къ барчуку въ городъ. Тамъ я прожила цѣлый годъ, а когда вернулась домой, такъ и узнала, что Митька мой померъ. Только имъ и жила, барыня, прибавила она, обращаясь къ моей женѣ,-- все о немъ думала, гостинцы посылала, а онъ ужъ и тогда померши былъ, да мнѣ не сказали. О-охъ!.. барыня, ты сама мать и знаешь каково мнѣ было!
На деревенскомъ кладбищѣ была могилка Мити; она отыскала ее и ходила туда каждый день. Собирала цвѣты въ полѣ и бережно укладывала ихъ на могилку. Но цвѣты завяли, а могилку занесло снѣгомъ зимой. Другихъ дѣтей не было, и мужъ Настасьи, Прокопъ, обругавъ ее безпрокой, ушелъ подъ весну на заработки. Настасья осталась одна въ семьѣ Прокопа. Тамъ жизнь ея тоже оказалась не сладкою: свекровь, сварливая, злая баба, обратила невѣстку во вьючную лошадь, ѣла ее поѣдомъ и свалила на нее всю работу въ домѣ.
Семья была не изъ богатыхъ, а работы поверхъ головы, но Настасья и тутъ не жаловалась, работая за троихъ. Одно только возмущало ее: свекровь все попрекала, зачѣмъ она, баба молодая, здоровая, такъ долго не угодила опять въ кормилицы.
Цинизмъ этого упрека возмущалъ честную душу Настасьи и она все старалась объяснить женѣ, что она въ этомъ дѣлѣ не виновата.
Дѣло однако еще усложнилось, когда въ деревню ихъ на побывку пришелъ тотъ самый Ваня, котораго она до замужества такъ жалѣла, и романъ ихъ, кажется, возобновился, но чѣмъ кончился -- Настасья умолчала. Вообще этотъ періодъ ея жизни, вѣроятно единственно свѣтлый, остался въ туманѣ; прачка вдругъ оборвала, какъ бы спохватясь, зачѣмъ она упомянула о Ванѣ, и только передохнувъ и оправясь, продолжала свой разсказъ.
Мужъ вытребовалъ ее въ Петербургъ, гдѣ онъ работалъ на фабрикѣ, и опредѣлилъ ее туда же.
-- Ну что же, тамъ какъ жилось? спросилъ я.
-- Извѣстно какъ, отвѣчала она,-- дѣло фабричное, жалованье малое, кормы худые, а ужъ фатеры и не приведи Богъ, всѣ въ повалку такъ на нарахъ и спали.
-- Развѣ фабричные семейные не живутъ на особыхъ квартирахъ?
-- Живутъ, баринъ, какъ не жить, да только и семейныя-то фатеры не лучше, въ подвалахъ или на чердакахъ, холодъ, сырость. Хотѣла я на мѣсто поступить, да мужъ не пустилъ: "живи, говоритъ, при мнѣ",-- ну и жила. Такъ два года промаялись. Наконецъ мужъ самъ опредѣлилъ меня на мѣсто, судомойкой въ купцамъ. Тамъ полегче жить стало, только Прокопъ мой началъ баловаться, пить сталъ шибко и у меня все жалованье отбиралъ. Бывало просишь-просишь, еле выпросишь, чтобъ хоть рубль оставилъ.
-- Тебѣ, говоритъ, на что?
-- Какъ, говорю, на что,-- совсѣмъ обносилась, надѣть нечего.
-- Ишь барыня какая, рядиться захотѣла!
И отберетъ все до копѣйки.
-- Ты сама виновата, замѣтила жена,-- слишкомъ много мужу поблажки дала; съ самаго начала отказать и конецъ.
-- Охъ, матушка, вздохнула Настасья,-- какъ тутъ отказать, вѣдь мужъ, да и драться сталъ больно. Разъ избилъ совсѣмъ, чуть не до смерти, за то, что въ деньгахъ отказала, да спасибо люди заступились, гдѣ я жила-то. За это онъ осерчалъ больно на меня и взялъ съ хорошаго мѣста.
-- Живи, говоритъ, опять со мной на фабрикѣ.
Только и съ фабрики насъ прогнали, больно ужъ сталъ пьянствовать. Совсѣмъ мы тогда сбились, ѣсть было нечего и стала я ходить въ поденщицы къ прачкѣ; тѣмъ только и жили.
-- А мужъ ничего не заработывалъ?
-- Работалъ по-малости, да только все пропивалъ. Наконецъ на кирпичные поступилъ и меня туда взялъ. Чего уже мы тамъ натерпѣлись -- и разсказывать тошно. Осенью поздно въ сараѣ ночевали, и прикрыться-то было нечѣмъ -- все продали и заложили. Тамъ я и простудилась должно-быть; горячка меня схватила или другая какая болѣзнь, ужъ не знаю, а только въ больницу меня свезли, и тамъ я долго промаялась. Говорятъ, чуть не померла. Когда меня выписали, я поплелась на кирпичный къ мужу. Денегъ не было на извозчика и я пошла пѣшкомъ, шатаясь отъ слабости, какъ пьяная. На кирпичномъ я мужа не нашла: его прогнали оттуда, и куда онъ дѣвался -- никто не зналъ. Въ больницу онъ ко мнѣ ни разу не приходилъ, и я осталась одна на улицѣ. Не знала куда дѣваться и что мнѣ дѣлать, продолжала Настасья свой разсказъ.-- Въ деревню ѣхать было не на что; всего семь копѣекъ въ карманѣ осталось, вещей тоже никакихъ, чтобы продать или заложить,-- въ узелкѣ была одна рубаха, совсѣмъ исштопанная, да пара шерстяныхъ чулокъ драныхъ. Пошла я по улицѣ, сама не зная куда,-- иду и плачу. Вдругъ навстрѣчу мнѣ какая-то барынька, одѣтая вся въ черномъ, пригожая такая, молодая.
-- "О чемъ, говоритъ, ты плачешь, голубушка?"
Я ей разсказала. "Изъ больницы, говорю, вышла, сударыня, мужъ пропалъ, не знаю куда и дѣваться".
-- "Ну, коли такъ, говоритъ, пойдемъ со мной, сестра моя".
Но я ужъ и идти не могла, шаталась, чуть не падала. Она кликнула извозчика, усадила меня на дрожки, сама сѣла возлѣ и увезла къ себѣ.
Долго-ли оставалась Настасья у барыни, оказавшей ей помощь на улицѣ, неизвѣстно, потому что она опять слегла и впала въ безпамятство; но барыня была дѣйствительно добрая, она не отправила ее въ больницу, а оставила у себя и сама ухаживала за нею во время болѣзни.
Очнувшись, Настасья увидѣла себя въ большой свѣтлой комнатѣ, на мягкой постели, и не могла придти въ себя отъ удивленія, гдѣ она, и какъ попала въ такую роскошь. Скоро дверь отворилась и въ комнату вошла молодая дама, одѣтая въ черное, съ "ангельскимъ ликомъ", точно видѣніе какое, какъ выражалась Настасья.
Она стала говорить съ ней тихо, ласково, разсказала какъ встрѣтила ее и подала ей помощь на улицѣ. Сидѣла подолгу у ея постели и читала ей вслухъ Святую книгу (Евангеліе). Утѣшила ее, успокоила, обѣщала помочь и не оставить.
Настасья повидимому такъ и осталась въ убѣжденіи, что ея благодѣтельница была сверхъестественное существо, нѣчто среднее между ангеломъ и человѣкомъ, и что вообще въ этотъ періодъ ея жизни съ ней случилось что-то чудесное.
Барыня учила больную отреченію отъ мірской суеты, проповѣдывала ей горячую вѣру въ Христа и все повторяла, что "кто увѣровалъ, тотъ спасенъ будетъ".
Мы думали, что это была одна изъ послѣдовательницъ ученія Пашкова, и кажется не ошиблись.
Но Настасья все повторяла, что у барыни былъ ликъ ангельскій и что говорила она не какъ люди, а все по Божески и книги читала Божественныя.
Какъ бы то ни было, но барыня съ ангельскимъ ликомъ облагодѣтельствовала Настасью: вылѣчила ее, выхолила, одѣла, одарила чѣмъ могла и, наконецъ, опредѣлила на мѣсто, въ дѣтскій пріютъ, которымъ сама завѣдывала. Что касается нравственнаго ученія, то прачка не поняла его. Она и безъ того жила всю жизнь не для себя, а для другихъ, вѣрила во Христа, постилась, ходила въ церковь; чего же еще отъ нея требуютъ -- она не могла взять въ толкъ и называла себя за это великой грѣшницей.
Въ пріютѣ, гдѣ она завѣдывала бѣльемъ и платьемъ, Настасья совсѣмъ отдохнула, жила спокойно и счастливо; но въ концу года ея мучитель-мужъ опять появился на сцену, а съ нимъ воротилось и прежнее горе. Опять онъ сталъ отбирать у нея всѣ деньги и кончилъ такимъ скандаломъ, что его вынуждены были отправить въ полицію. Съ нимъ вмѣстѣ ушла и Настасья, которая повидимому поставила себѣ за правило не оставаться на мѣстахъ, гдѣ учинялъ скандалы ея супругъ, и дѣлала это изъ стыда и совѣсти передъ людьми.
Такъ было съ мѣстомъ въ пріютѣ, такъ было и у насъ. Прачка наша ушла, и мы потеряли ее изъ виду.