Прошло два года, если не больше. Разъ какъ-то жена моя, гуляя съ дѣтьми, встрѣтила на улицѣ Настасью, которая сильно обрадовалась, увидавъ ее, и стала опять проситься къ намъ въ домъ, въ услуженіе.
На другой день явилась и сама Настасья. Мы взяли ее охотно, тѣмъ болѣе, что мужъ былъ въ деревнѣ и, какъ казалось, въ надежныхъ рукахъ. Онъ до того запьянствовался въ Петербургѣ, что его выслали по этапу на родину и водворили на жительство къ отцу, свекру Настасьи.
По словамъ ея, свекръ этотъ, старикъ крутой, не любилъ давать потачки, и была основательная надежда, что онъ не выпуститъ болѣе сына изъ-подъ своего надзора, а запряжетъ его въ деревнѣ въ тяжелую работу.
-- Только бы меня туда не потребовали, говорила Настасья,-- а ужъ ему батька потачки не дастъ, дурь изъ головы выбьетъ: самъ-то трезвый, да и Прокопъ мой въ деревнѣ капли въ ротъ не бралъ.
Словомъ, надежды были розовыя. Настасья помолодѣла, повеселѣла и ее еще больше полюбили у насъ въ семьѣ. Пѣсни ея раздавались часто по дому и въ особенности, когда мы лѣтомъ переѣхали на дачу.
-- Вотъ какъ весело живется безъ мужа! пошутилъ я однажды, проходя мимо нея по двору, гдѣ прачка развѣшивала сушившееся бѣлье и заливалась звонкою пѣснею про какую-то березу, стоявшую одиноко на горѣ.
Она покраснѣла, замолкла на минуту, но пѣсня раздалась громче прежняго, какъ только я прошелъ въ садъ, гдѣ сидѣла на балконѣ жена.
-- Люблю эту бабу, сказала она,-- люблю и пѣсни ея. Какъ славно поетъ!
-- Хорошая женщина, отвѣчалъ я,-- такихъ мало и въ нашемъ быту.
-- Еще бы! Знаешь что, я хочу ее въ няньки перевести, къ дѣтямъ.
-- И дѣльно.
Съ сожалѣнію, планы эти не сбылись. Осенью, когда мы переѣхали въ городъ, прачка получила изъ деревни письмо, которое повергло ее въ отчаяніе. Прокопъ ея пропалъ безъ вѣсти, покинувъ самовольно родительскій кровъ. Должно быть солоно ему пришлось подъ командой отца или по водкѣ ужъ очень стосковался,-- только пропалъ безъ вѣсти. Сколько ни искали, ни справлялись всюду,-- не нашли, и въ деревнѣ начали поговаривать, что съ нимъ случилось что-нибудь недоброе: лѣшій завелъ куда, или злой человѣкъ сгубилъ.
Настасья заливалась слезами.
-- Ну, чего ты ревешь, утѣшала ее жена,-- по такомъ мужѣ не плачутъ; слава Богу, коли пропалъ.
-- А все же жаль, барынька, отвѣчала Настасья, вытирая передникомъ глаза.
-- Да чего жаль, развѣ ты его любила?
-- Гдѣ тамъ любить, опостылъ давно, и замужъ-то выходила не любя.
-- Такъ чего же ты?
-- И сама не знаю. Такъ... жалко.
Послѣдовало молчаніе. Настасья не выходила изъ комнаты и стоя у дверей всхлипывала.
-- Хотя бы своею смертію померъ, продолжала она жалобиться,-- я бы еще ничего.
-- Не все-ли равно?
-- Какъ можно... Панихидку бы по немъ отслужила, поминки сдѣлала, а то ни живъ, ни мертвъ, кто его знаетъ, можетъ муку еще какую принялъ.
-- Какую муку?
-- А какъ лѣшій куда его завелъ, отвѣчала вздыхая Настасья.
-- Куда же?
-- У насъ есть, сударыня, такое болото въ лѣсу, такъ его увидать невозможно, а лѣшій дорогу знаетъ -- заведетъ туда человѣка и утопитъ.
-- Какой вздоръ!
-- Нѣтъ, не вздоръ, болото такое, засосетъ человѣка и не вылѣзешь.
-- Да лѣшаго-то видѣлъ кто?
-- Какъ не видать, видали.
-- Кто же видѣлъ, ты что-ли?
-- Нѣтъ, я не видала, а вотъ бабы наши такъ не разъ видали.
-- Все это вздоръ! сказала жена, желая прекратить разговоръ.-- Ты вотъ по мертвомъ мужѣ плачешь, а какъ онъ живой вдругъ явится, да начнетъ тебя опять колотить.
-- Ай, батюшки! воскликнула Настасья, всплеснувъ руками,-- оборони Богъ!
Она сразу перестала плакать и поблѣднѣла отъ испуга.
-- Вотъ видишь-ли, Настасья, какая ты дура, не въ обиду тебѣ будь сказано; по мертвомъ плачешь, а скажутъ, что можетъ быть живъ, ты пугаешься.
-- Дура я, барыня, и есть, извѣстно дура; гдѣ же мнѣ ума было набраться.
Прачка наша продолжала тосковать по мужѣ, писала въ деревню, хотѣла сама ѣхать туда, разыскивать пропавшаго, какъ вдругъ Прокопъ самъ объявился. Онъ оказался живъ, и не думалъ помирать, а сидѣлъ въ тюрьмѣ по обвиненію въ душегубствѣ. Къ несчастію, преступленіе было совершено въ окрестностяхъ Петербурга и преступники посажены въ петербургскую тюрьму предварительнаго заключенія.
Оттуда Прокопъ сталъ бомбардировать жену письмами со всевозможными просьбами и порученіями,-- то ему денегъ принеси, то чаю и сахару, табаку, гостинцевъ разныхъ, словомъ всего ему было нужно.
Съ перваго же письма она побѣжала въ тюрьму и принесла туда цѣлую кучу всякой всячины. Половину ей не позволили передать арестанту, но она все-таки оставила въ тюрьмѣ. Послѣ свиданія съ мужемъ, Настасья вернулась домой совсѣмъ растерянная.
-- Напраслина! объявила она намъ.-- Злые люди моего Прокопа сгубили.
-- Почемъ ты знаешь? сталъ я ее допрашивать.
-- Самъ сказалъ.
-- Ну, это еще немного.
-- Свою вину, говоритъ, на меня свалили. Ты, говоритъ, Настасья, не вѣрь, не проливалъ я крови человѣческой, другіе это сдѣлали, а не я. Не вѣрь, говоритъ, напраслина!
-- Ну, а ты что?
-- Я такъ и повалилась ему въ ноги, уцѣпилась за сапогъ, идти прочь не хочу, жандаръ ужъ силой оттащилъ.
Съ этого дня Настасья точно ошалѣла, бросила всякую работу и каждый день бѣгала въ тюрьму. Ее, конечно, такъ часто на свиданіе съ мужемъ не пускали, но она топталась въ тюремныхъ коридорахъ, просила, клянчила, оставляла въ конторѣ для него гостинцы и возвращалась домой совсѣмъ больная и истерзанная.
Прокопъ, безвинно обвиняемый въ душегубствѣ, Прокопъ, терпящій напраслину, вдругъ выросъ въ ея глазахъ въ какого-то героя. Она забыла все прошлое: обиды, ругань, побои, всю жизнь нужды и тяжкаго горя, и помнила только одно: мужъ терпитъ напраслину, мужъ въ Сибирь пойдетъ изъ-за злыхъ людей. Сердце ея надрывалось, и она валялась у меня въ ногахъ, умоляя о помощи.
По просьбѣ ея, я отправился въ окружной судъ и узналъ чрезъ знакомыхъ въ чемъ дѣло.
Мужъ нашей прачки обвинялся въ убійствѣ съ цѣлью грабежа, при участіи двухъ другихъ лицъ -- мужчины и женщины. Убита была старуха, жившая въ собственномъ домѣ, на окраинѣ города; она была тайная ростовщица, закладчица, и у ней ограбили деньги и вещи, послужившія уликой противъ преступниковъ. Главнымъ виновникомъ былъ Прокопъ, мужъ Настасьи, участниками -- дворникъ и кухарка убитой.
Оба они сознались въ преступленіи и оговорили Прокопа, но онъ упорно отрицалъ всѣ обвиненія и твердилъ одно, что его оговорили по злобѣ. Тѣмъ не менѣе, виновность его была несомнѣнна; онъ первый нанесъ топоромъ ударъ въ голову старухѣ и первый наложилъ руки на ея деньги и вещи. Опытный, извѣстный адвокатъ, назначенный ему судомъ въ защитники, считалъ его дѣло погибшимъ и надѣялся только добиться смягченія нака занія.
Но не такъ смотрѣла на дѣло Настасья.
Когда я, вернувшись домой изъ суда, объявилъ ей о печальныхъ результатахъ моихъ справокъ, она вышла, изъ себя, наговорила мнѣ дерзостей и чуть не заподозрила и меня въ злыхъ козняхъ противъ ея Прокопа.
Она бросилась сама къ адвокату, валялась у него въ ногахъ, клялась, божилась, что мужъ ея невиненъ, умоляла защитить его отъ каторги.
Наконецъ она вынула изъ-за пазухи какой-то свертокъ и положила его на столъ передъ адвокатомъ.
-- Что это? спросилъ онъ съ удивленіемъ.
-- Деньги, батюшка, деньги, все что есть за душой, послѣднія, На возьми, не откажи только, спаси его.
Адвокатъ, конечно, денегъ не взялъ, но встрѣтясь со мной, разсказывалъ бывшую сцену и удивлялся глубокой вѣрѣ этой женщины въ невинность мужа.
-- Знаете, говорилъ онъ,-- она такъ глубоко вѣритъ, что право тронула бы на судѣ присяжныхъ и лучше меня защитила бы своего Прокопа.
Но откуда могла родиться такая вѣра?.. Сколько я ни старался выяснить себѣ этотъ мудреный вопросъ, отвѣтъ былъ всегда одинъ.
Въ головѣ у этой женщины, доброй и жалостливой, не умѣщалась мысль, что единственный близкій ей человѣкъ могъ хладнокровно убить безпомощную старуху. Это казалось ей чѣмъ-то чудовищнымъ, дьявольскимъ. Пятясь отъ этого ужаса и защищаясь отъ него всѣми средствами, она уцѣпилась за вѣру въ невинность мужа, какъ утопающій за соломенку, и до конца не выпускала ее изъ рукъ. Это одно могло удивлять людей не знавшихъ Настасью. Но разъ допустивъ это объясненіе, какъ я вынужденъ былъ допустить,-- все остальное становилось понятно. Жалость ея къ невинно-страдающему была безпредѣльна; а жалость въ сердцѣ у русскаго человѣка -- это та-же любовь.
И вотъ она полюбила отверженнаго, какъ не любила его никогда, простила ему все пережитое горе, всѣ притѣсненія и обиды.
Чѣмъ ближе подходилъ судъ, тѣмъ тревожнѣе становилась Настасья. Наконецъ она совсѣмъ расхворалась, и мы уложили ее въ постель. Но въ день судебнаго засѣданія никакія силы не въ состояніи были удержать ее; она вскочила и убѣжала. За нею, чтобы не оставить ее одну, послѣдовали и мы.
Масса народу спѣшила въ судъ, какъ въ театръ, смотрѣть на паденіе и позоръ своихъ ближнихъ. Зала была биткомъ набита; судьи сидѣли за краснымъ столомъ, присяжные на своихъ мѣстахъ; противъ нихъ, на скамьѣ, подсудимые. Ихъ было трое: женщина и двое мужчинъ. Между послѣдними былъ и Прокопъ.
Я въ первый разъ разглядѣлъ его: это былъ мужикъ лѣтъ за сорокъ, съ красной, опухшей отъ пьянства рожей, съ рыжею бородой и нахальнымъ взглядомъ. Онъ храбро смотрѣлъ на публику, на судей и на присяжныхъ, и казалось вовсе не ожидалъ, что его осудятъ.
Дворникъ, молодой парень съ русой бородкой и волосами, сидѣлъ опустивъ голову, съ выраженіемъ глубокаго горя и стыда на лицѣ.
Женщина, кухарка убитой, была брюнетка, съ большими черными глазами, уже не молодая, но съ остатками прежней красоты. Она любовно глядѣла на молодаго парня и, казалось, кромѣ него никого не видѣла во всей залѣ.
На судѣ обнаружено, что она была нравственною виновницей всего дѣла, составила планъ убійства и навела на него другихъ. Прокопъ былъ главнымъ его исполнителемъ, такъ какъ онъ убилъ старуху ударомъ топора въ голову, а молодой парень, дворникъ, только допустилъ дѣло. Онъ видимо находился подъ вліяніемъ кухарки и не осмѣливался ни въ чемъ ей перечить.
Судебное слѣдствіе затянулось долго, такъ какъ Прокопъ упорно не сознавался и нужно было допрашивать много свидѣтелей, чтобы его уличить. Онъ увѣрялъ, что кухарка съ дворникомъ "спроворили" старуху, а онъ былъ только случайнымъ свидѣтелемъ происшествія, видѣлъ какъ они вытаскивали трупъ изъ дому, причемъ они дали ему десять рублей за молчаніе.
Къ ночи только окончилось слѣдствіе и сдѣланъ былъ перерывъ на полчаса. Въ залѣ стояла жара и духота нестерпимая.
Бѣдная наша Настасья совсѣмъ изнемогала. Мы уговаривали ее уѣхать домой, но она только махала руками, охала и тряслась.
Прокуроръ началъ воззваніемъ къ судьямъ и присяжнымъ о важности настоящаго дѣла, о той опасности, которую оно представляетъ для общества, и просилъ примѣнять къ преступникамъ полную строгость закона. Затѣмъ онъ обрушилъ всѣ громы своего негодованія на злосчастнаго Прокопа, блистательно опровергъ его оправданія и выставилъ его закостенѣлымъ злодѣемъ, заслуживающимъ примѣрной кары. Прокуроръ былъ неумолимъ; онъ не допускалъ снисхожденія и для другихъ подсудимыхъ, даже и для молодаго парня съ русой бородкой, очевидно попавшаго въ это дѣло, какъ куръ во щи.
Но онъ замолкъ и полились сладкія рѣчи адвокатовъ. Они мазали бѣлой краской все то, что чернилъ прокуроръ, говорили о милосердіи, о любви къ ближнему и видѣли этого ближняго въ подсудимыхъ.
-- Да, они жертвы! воскликнулъ одинъ молодой ораторъ, трагическимъ жестомъ указывая на подсудимыхъ,-- жертвы нужды и невѣжества. Всякій изъ насъ, подъ давленіемъ тѣхъ же общественныхъ золъ, могъ бы легко сдѣлать то-же, и обратно, родись они въ нашемъ кругу, они можетъ-быть сидѣли бы въ эту минуту не на скамьѣ подсудимыхъ, а между судьями или присяжными, и т. д.
Онъ видимо собирался закончить рѣчь вопросомъ: великодушно-ли осуждать троихъ тамъ, гдѣ всѣ поголовно и безъ изъятія одинаково виноваты; но предсѣдатель остановилъ его, приглашая не говорить вещей не касающихся дѣла, и пылкій ораторъ сѣлъ.
Поднялся опять прокуроръ и выкрасилъ опять въ черное все, что обѣляли его противники. Нѣсколько разъ продѣлывали они эту штуку. Но черная краска взяла, наконецъ, перевѣсъ, и всѣ трое признаны были виновными.
Когда былъ объявленъ вердиктъ присяжныхъ, среди публики послышался слабый крикъ и одну женщину вынесли замертво изъ залы суда.
Это была наша Настасья.
Мнѣ остается сказать не много. Прокопъ приговоренъ былъ въ рудники на 12 лѣтъ.
Когда мы объяснили Настасьѣ, что за потерею мужемъ ея всѣхъ правъ состоянія, она по закону свободна, она, покачавъ головой, спросила только:
-- Куда-жъ онъ, сердечный, пойдетъ?
-- Въ Сибирь.
-- А мнѣ за нимъ можно?
-- Если желаешь, да.
-- Желаю! желаю!.. воскликнула она, вся просіявъ, и кинулась обнимать жену.
Какъ мы ни отговаривали ее, сколько ни говорили ей о лишеніяхъ и нуждѣ, которыя ожидаютъ ее въ Сибири, она ничего не хотѣла слышать.
-- Пойду за нимъ, твердила она.-- Пойду! Гдѣ же ему, сердечному, одному безъ меня?
Она не плакала болѣе и казалась совсѣмъ спокойною. Рѣшеніе, непоколебимо принятое, умиротворило ее вполнѣ, и всѣ усилія наши пропадали даромъ.
-----
Поѣздъ, отходившій въ Москву въ 12 часовъ пополудни, имѣлъ въ составѣ своемъ арестантскій вагонъ, съ конвоемъ внутри и снаружи. Въ этомъ вагонѣ отправляли ссыльныхъ до Нижняго, а отъ Нижняго дальше на баржахъ, по Волгѣ и Камѣ, въ Сибирь.
Въ вагонѣ сидѣлъ Прокопъ, закованный въ кандалы, но его не видно было съ платформы. У одного изъ ближайшихъ вагоновъ III класса стояла Настасья, ѣхавшая въ томъ же поѣздѣ. Мы провожали ее, снабдивъ на дорогу, чѣмъ только могли, чтобъ облегчить ей тяжелый путь. Настасья не плакала и казалась спокойною, какъ человѣкъ исполняющій ясно сознанный долгъ; но жена моя вытирала себѣ глаза платкомъ и казалось готова была зарыдать.
На разставаньи однако же и отъѣзжающая заплакала.
-- Прощай, говорила она, горячо обнимая жену.-- Прощай, желанная! Да хранитъ тебя Царь Небесный!
Она убѣжала въ вагонъ, и мы ее больше не видѣли.
Раздался свистокъ... Поѣздъ тронулся и скоро исчезъ изъ глазъ.
Мы медленно пошли къ выходу по опустѣвшей платформѣ и я думалъ невольно о томъ, къ какому разряду людей слѣдуетъ отнести нашу прачку: героиня она, или помѣшанная?
-- Что ты объ этомъ думаешь, спросилъ я жену, высказавъ ей мои мысли. Она ничего не отвѣтила и только плакала, но слезами такіе вопросы не разрѣшаются, на душѣ-же у насъ обоихъ было слишкомъ тяжело, чтобы мы могли отвѣтить на нихъ.