Много было говорено о вредѣ, который будто-бы дѣлаютъ дѣтямъ, давая имъ въ руки сказки; но это многое имѣло такой ничтожный практическій результатъ, что мы поневолѣ должны допустить одно изъ двухъ: или что сказка принадлежитъ къ числу тѣхъ старыхъ и крѣпко укоренившихся золъ, противъ которыхъ наука покуда еще безсильна; или что всѣ усилія отнять ее у дѣтей суть только продуктъ слѣпыхъ опасеній и но естественной силѣ вещей должны оставаться безплодны. Не во гнѣвъ наукѣ, мы вѣримъ послѣднему.
Чего требуютъ, для дѣтей педагоги, желающіе отнять у нихъ сказку? Чтобы они строили свое дѣтское міровоззрѣніе въ строгой чертѣ дѣйствительности, изъ матеріала однихъ только трезвыхъ, наукою патентованныхъ представленій? Но они забываютъ, какъ тѣсенъ удѣлъ положительныхъ свѣдѣній въ головѣ у ребенка и какъ мало доступенъ ему тотъ матерьялъ, который они ему предлагаютъ. Въ реальномъ его міровоззрѣніи слишкомъ много пробѣловъ и пробѣлы эти нужно пополнить чѣмъ нибудь для того, чтобы мысль ребенка не оставалась холодной пустынею. Чѣмъ же мы ихъ пополнимъ? Чѣмъ свяжемъ, въ его представленіи, то, что слишкомъ еще отрывочно и не полно, чтобы вязаться само собою? Логическими абстракціями? Алгебраическими формулами? Пустыми квартирами мышленія, ожидающими отъ опыта и науки какихъ-то будущихъ, неизвѣстныхъ жильцовъ?.. По счастію, дѣти насъ избавляютъ отъ этой трудной задачи и сами рѣшаютъ вопросъ. Воображеніе ихъ работаетъ съ неудержимою силою и на зло всѣмъ теоріямъ трезваго воспитанія, создаетъ въ дополненіе къ лоскуткамъ положительныхъ свѣдѣній, медленно ими пріобрѣтаемыхъ, свой сказочный міръ яркихъ образовъ и мифическихъ воплощеній. Міръ этотъ не проченъ, явленія его эфемерны, измѣнчивы; но они исполняютъ отлично свое назначеніе, заселяя пустыню мрака и неизвѣстности яркими, радужными жильцами, которые не требуютъ для себя никакихъ правъ и всегда готовы уступить мѣсто чему нибудь болѣе положительному; но уступаютъ его только тогда, когда это положительное дѣйствительно ихъ смѣняетъ, и по мѣрѣ того, какъ оно является Вникните въ умственную жизнь дѣтей и вы убѣдитесь, что ни одинъ поэтъ не создаетъ такого множества вымысловъ, какъ они Ежеминутно они сочиняютъ, сами для себя, сказки. Всякая новая вещь, всякое маленькое событіе въ ихъ ежедневной жизни, все, что они слышутъ отъ взрослыхъ, всякое слово, имя, понятіе, все это не болѣе какъ зерно, вокругъ котораго, въ ихъ головѣ, немедленно создается и развивается мифъ. Дѣти разыгрываютъ между собою сказки, разсказываютъ другъ другу-сказки и, наконецъ, видятъ во снѣ тѣ же сказки. И эта черта не дѣлитъ ихъ отъ взрослаго человѣка столь рѣзко, чтобъ мы могли указать на такой предѣлъ въ жизни послѣдняго, за чертою котораго онъ совершенно уже перестаетъ быть ребенкомъ и строитъ свое міровоззрѣніе изъ матерьяла однихъ положительныхъ свѣдѣній; не пополняя пробѣловъ собственными или чужими вымыслами, то есть такими-же сказками. Даже ученые не обходятся безъ этого суррогата. За исключеніемъ одной математики всѣ удѣлы наукъ были недавно еще полны и до сихъ поръ изобилуютъ вымыслами. Физика, химія, астрономія, физіологія, патологія; не говоря уже о психологіи, до сихъ поръ еще не успѣли вполнѣ освободиться отъ мифовъ и упреки въ мифическомъ толкованіи фактовъ до сихъ поръ еще слышатся не только между отдѣльными представителями этихъ наукъ, но даже и между цѣлыми школами.
И такъ, если мы не рѣшимся прямо противорѣчить опыту, то мы должны признать, что вымыселъ, выдумка, мифъ, сказочное сочетаніе вещей въ такомъ отношеніи, котораго между ними въ дѣйствительности нѣтъ и не можетъ быть, и которое существуетъ только у насъ въ головѣ, есть самый обыкновенный и фактически-неизбѣжный суррогатъ всякаго несовершеннаго процесса мышленія. А изъ этого слѣдуетъ, что педагогическій вопросъ о пользѣ или вредѣ сказки не можетъ быть распространенъ на сказку въ обширномъ ея значеніи. Въ исходной точкѣ своей онъ долженъ признать за истину, что дѣтскій процессъ мышленія не можетъ никоимъ образомъ обойтись безъ сказки, мало того, что сказочный элементъ всегда участвуетъ въ немъ ровно на столько, на сколько онъ самъ въ себѣ не полонъ, не точенъ и слабъ. Затѣмъ, не можетъ ужъ быть и рѣчи:-- полезна или вредна дѣтямъ сказка, а весь вопросъ сводится просто къ тому: полезно-ли предлагать ребенку, вмѣсто сказокъ, которыя онъ самъ себѣ сочиняетъ, другія, созданныя народомъ въ эпоху его первобытнаго дѣтства и служившія ему, въ продолженіи долгихъ вѣковъ, живымъ источникомъ его поэтическаго міровоззрѣнія.
Чтобы рѣшить вопросъ въ этой, конечно болѣе опредѣленной и правильной его постановкѣ, взглянемъ, безъ всякаго предубѣжденія, на доводы тѣхъ, кто рѣшаетъ его отрицательно.
Нѣтъ никакого сомнѣнія, что мифы и сказки, которые ребенокъ самъ себѣ сочиняетъ, очень безсвязны и слабы и потому живутъ въ его памяти очень недолго, смѣняютъ быстро другъ друга, и въ общемъ итогѣ не оставляютъ послѣ себя яркихъ и ясно опредѣленныхъ слѣдовъ. Съ другой стороны, сказки, которыя ребенку читаютъ или разсказываютъ, по связи и силѣ, превосходятъ далеко все, что онъ самъ для себя въ состояніи сочинить, а потому сохраняются въ его памяти долго и неоспоримо могутъ оставить нѣкоторые слѣды. Вотъ эти-то именно слѣды и пугаютъ иныхъ воспитателей.
Они говорятъ,-- во первыхъ,-- что не всѣ сказки могутъ быть признаны строго нравственными по своему содержанію, а потому нѣкоторыя изъ нихъ могутъ имѣть дурное вліяніе на шаткій нравственный смыслъ ребенка.
Во вторыхъ,-- что большая часть изъ нихъ содержить въ себѣ разсказы о небывалыхъ, мифическихъ личностяхъ и неестественныхъ происшествіяхъ и что этого рода разсказы развиваютъ въ дѣтяхъ суевѣріе.
И въ третьихъ, -- что, заставляя сильно работать воображеніе, они развиваютъ эту способность въ болѣзненной и уродливой степени, и въ ущербъ разсудку.
Самое дѣльное изъ этихъ трехъ-опасеній, конечно, первое. Есть, безъ сомнѣнія, сказки, которыя хотя и нельзя назвать въ собственномъ смыслѣ безнравственными, потому что онѣ разсказываются и слушаются народомъ во всей простотѣ его дѣтской души, безъ задней мысли, но въ которыхъ простая удаль и ловкость, обнаруженныя героемъ разсказа, выхваляются безъ оговорки и безъ всякаго отношенія къ нравственному или безнравственному характеру его подвиговъ. Примѣромъ могутъ служить народныя сказки о ловкихъ ворахъ и прочія. Но сказки этого рода составляютъ, во первыхъ, ничтожное меньшинство; а во вторыхъ-онѣ, по содержанію своему, меньше всего могутъ быть названы сказками въ собственномъ смыслѣ, такъ какъ мифическій, сказочный элементъ въ нихъ или очень слабъ или вовсе отсутствуетъ. Въ сущности это не болѣе какъ простыя, анекдотическія повѣствованія. Въ большей же части дѣйствительныхъ сказокъ, нравственное чувство такъ чисто и такъ неподдѣльно въ своей чистотѣ, что всякія опасенія этого рода съ перваго взгляда могутъ быть признаны совершенно излишними.
Что касается до того, что сказки будто-бы могутъ развить суевѣріе въ дѣтяхъ, то люди, которые опасаются этого результата, конечно, не дали себѣ ни разу Ч'руда припомнить тѣ сказки, которыя они слышали въ дѣтствѣ, и спросить себя искренно,-- не говорю ужъ о томъ, осталась ли въ ихъ головахъ хоть тѣнь сомнѣнія, что лѣшіе, вѣдьмы и проч., -- не существуютъ въ дѣйствительности, а просто о томъ:-- помнятъ ли они въ дѣтствѣ своемъ хоть одинъ моментъ, когда они дѣйствительно были убѣждены, что сказка, слышанная ими не такъ себѣ, просто сказка, то есть нѣчто въ родѣ картинки, которую имъ показываютъ, или музыки, которую имъ играютъ, а правдивая повѣсть о событіяхъ, нѣкогда происходившихъ дѣйствительно? Дѣло въ томъ, что дѣти, съ одной стороны, далеко не такъ легковѣрны, чтобы принять все, что они слышутъ отъ взрослыхъ, за строгую истину Они сами себѣ сочиняютъ сказки ежеминутно и знаютъ, конечно, что между этими сочиненіями и событіями ихъ жизни дѣйствительной есть разница очень чувствительная, только они себѣ не даютъ отчета, въ чемъ состоитъ эта разница. Но эту разницу они чувствуютъ, и никто изъ нихъ, напримѣръ, не смѣшаетъ того, что онъ видѣлъ во снѣ, съ тѣмъ, что дѣйствительно происходило въ его присутствіи, на яву, также какъ ни одинъ ребенокъ, какъ бы онъ ни былъ простъ, легковѣренъ и умственно неразвитъ, не приметъ картинки, изображающей лошадь или собаку, изваянной изъ papier-machè, за собаку и лошадь дѣйствительныя.
Съ другой стороны, убѣжденія, какія бы ни было, а въ томъ числѣ и суевѣрныя, не суть вовсе продуктъ дѣтскаго возраста. Убѣжденіе, какъ бы ни было оно безтолково, есть всегда результатъ мысленнаго процесса уже оконченнаго и такъ сказать-осадокъ его.
Прежде чѣмъ человѣкъ увѣруетъ въ дѣйствительное существованіе чего бы то ни было, что ему не случалось видѣть своими глазами, и о чемъ онъ только слыхалъ по разсказамъ, въ умѣ его долженъ возникнуть вопросъ о разницѣ между предметомъ воображаемымъ и предметомъ дѣйствительно существующимъ, и этотъ вопросъ, худо-ли, хорошо-ли, долженъ быть имъ рѣшенъ. Но различіе это для дѣтей существуетъ и ими чувствуется только въ моментъ непосредственнаго впечатлѣнія, производимаго на ихъ мысль предметомъ или его изображеніемъ, или разсказомъ о немъ, и далѣе этого минутнаго чувства они не въ силахъ идти. Они не въ силахъ поставить вопросъ абстрактнымъ образомъ и спросить себя: правда-ли это? И отъ этого мы такъ рѣдко встрѣчаемъ у нихъ признаки какого-нибудь сомнѣнія или недовѣрія къ тому, что имъ говорятъ. Но заключать изъ этого, что дѣти дѣйствительно вѣрятъ всему, что мы имъ разсказываемъ, было бы также ошибочно, какъ и вывести изъ какого нибудь наивнаго вопроса, случайно ими намъ заданнаго, что они не вѣрятъ или сомнѣваются. Ни того, ни другого нѣтъ. Ихъ просто не занимаетъ этотъ вопросъ и они никогда не задумываются надъ нимъ серьезно. Кто наблюдалъ игры дѣтей, тотъ могъ-бы легко убѣдиться," что различіе между настоящимъ предметомъ и игрушечною его поддѣлкою очень мало интересуетъ ребенка. Часы дѣйствительные и часы оловянные для него почти равноцѣнны. Онъ видитъ, конечно, различіе; но если его самолюбіе при томъ но замѣшано, предпочтетъ, можетъ быть, оловянные. Палка, красиво окрашенная съ конскою головой и двумя передними ногами изъ кожи, если и не вполнѣ равноцѣнна въ его глазахъ живому коню, то конечно немногимъ менѣе занимаетъ его. Воображеніе его такъ живо, что ему не стоитъ никакого труда представить себѣ, вмѣсто этой палки, живого коня, а думать о томъ, что это все таки не живая лошадь-ему не приходится, потому что мысленные процессы этого рода для него не имѣютъ цѣли. Выводъ, къ которому они приводятъ взрослаго, если бы онъ и былъ по силамъ ребенку, такъ мало еще интересуетъ его, что неспособенъ остановить на себѣ его вниманіе. Ему это или все равно или почти все равно.
Сообразивъ этого рода данныя, мы убѣдимся, что суевѣрныя убѣжденія въ смыслѣ стойкихъ, твердо осѣвшихъ и не легко поддающихся измѣненію выводовъ или итоговъ мысли, для ребенка есть дѣло несбыточное. Это продуктъ позднѣйшаго возраста, когда его голова три четверти времени занята будетъ строгой и точной работою мысли, и когда наука съ одной стороны, жизненный опытъ съ другой, уведутъ его на сто верстъ отъ всякой возможности увѣровать въ существованіе какой нибудь Бабы-Яги или Кащея Безсмертнаго. И если намъ еще нуженъ опытъ для подтвержденія этой истины, то опытъ этого рода исторія просвѣщенія даетъ намъ въ избыткѣ. Количество суевѣрія распредѣляется въ массѣ народа вовсе безъ всякаго отношенія къ количеству сказокъ, которыми занимаютъ дѣтей въ разныхъ сословіяхъ, но въ самомъ тѣснѣйшемъ отношеніи, хотя и въ обратной пропорціи съ количествомъ просвѣщенія, доступнаго разнымъ классамъ и состояніямъ. Дѣти людей достаточныхъ слышатъ отъ своихъ нянекъ тѣ же сказки, какія старуха бабушка или старый дѣдъ разсказываетъ въ крестьянской избѣ своимъ внукамъ; отчего жъ, въ наше время нѣтъ между первыми взрослаго человѣка, который не разсмѣялся-бы, если-бы вы вздумали его увѣрять, что вы видѣли Вѣдьму или Домоваго, тогда какъ въ массѣ крестьянскаго сословія трудно найти человѣка, который не вѣрилъ-бы болѣе или менѣе твердо, по крайней мѣрѣ въ возможность того или другаго? Такіе повальные результаты должны-бы были открыть глаза алармистамъ но воспитательной части и успокоить ихъ на счетъ послѣдствія сказокъ. Туда, гдѣ отъ сказки могутъ оставаться какіе нибудь слѣды въ убѣжденіяхъ взрослаго человѣка, туда педагогія еще не заглядывала, да тамъ безъ сказокъ и обойтись нельзя. Уничтожьте сегодня старыя, завтра же явятся новыя. А тамъ, гдѣ есть какая нибудь возможность изгнать изъ воспитанія сказку, тамъ она не разовьетъ суевѣрія, потому что хотя суевѣріе и могло лежать въ основаніи иныхъ сказокъ, но въ основаніи суевѣрія лежатъ уже конечно не сказки, а страхъ и невѣжество, подъ гнетомъ которыхъ работаетъ мысль человѣка въ томъ возрастѣ, когда его умственные процессы приходятъ къ своимъ окончательнымъ результатамъ и образуютъ прочный осадокъ, стойкіе выводы, нисколько не интересные и недоступные для дѣтей.
Остается послѣднее опасеніе; но о немъ мы не имѣемъ нужды говорить много. Есть, безъ сомнѣнія, дѣти съ такою болѣзненною чувствительностію воображенія, что всякій излишній стимулъ, его раздражающій, можетъ для нихъ быть опасенъ, также какъ есть и другіе, которымъ сытная пища вредна,-- есть и такіе, которыхъ опасно учить, которыхъ зимою нельзя выводить на воздухъ, которымъ гимнастика можетъ сдѣлать вредъ. По что-же изъ этого слѣдуетъ? Здоровое состояніе одно, болѣзненныхъ измѣненій несчетное множество и нѣтъ такого занятія или рода пищи, которые, при извѣстномъ разстройствѣ, не могли-бы быть признаны нездоровыми для больныхъ; но изъ этого еще никакъ нельзя заключить, чтобы они, обратнымъ путемъ, могли сдѣлать больнымъ здороваго. Ребенку, который, выслушавъ одну сказку, послѣ этого ночью не спитъ, конечно не слѣдуетъ разсказывать сказокъ, но за такого, который выслушавъ три, на четвертой уснетъ, мы смѣло поручимся, что сказки ему не вредны.
По, -- говорятъ, и у здоровыхъ дѣтей воображеніе дѣйствуетъ несравненно сильнѣе разсудка; для чего же еще усиливать этотъ естественный перевѣсъ, давая воображенію лишнюю пищу? Не лучше ли занимать дѣтей такими вещами, которыя упражняютъ разсудокъ?.. Пожалуй... Да кто-же мѣшаетъ его упражнять? И гдѣ найдется такой разсказчикъ, который взялся бы разсказывать дѣтямъ съ утра и до вечера однѣ только сказки. Да они сами бѣгали бы отъ него, потому что онъ надоѣлъ бы имъ хуже всякаго учителя ариѳметики. Затѣмъ, мы спрашиваемъ, есть ли какой нибудь смыслъ въ обратной крайности? И не будетъ ли крайне нелѣпо развивать преждевременно исключительно и насильственно такой органъ мысленной жизни ребенка, который болѣе другихъ слабъ, а тотъ, который естественнымъ образомъ развивается прежде другихъ и потому требуетъ большаго упражненія, оставлять на собственный произволъ или вовсе лишать здоровой пищи? Если воображеніе у дѣтей естественно дѣйствуетъ сильнѣе разсудка, то это не есть какое нибудь болѣзненное уклоненіе и прискорбный фактъ, которымъ усилія воспитателя должны противодѣйствовать. Это такое же естественное явленіе, какъ и то, что легкія и желудокъ дѣтей начинаютъ дѣйствовать прежде чѣмъ ноги пріобрѣтаютъ силу и навыкъ ходить. Никому же вѣдь не приходитъ въ голову сожалѣть о томъ, что грудной ребенокъ все только сосетъ да дышетъ, а вовсе не ходитъ. Если воображеніе у дѣтей до того перевѣшиваетъ разсудокъ, что имъ нужны непремѣнно сказки и за недостаткомъ готовыхъ они ихъ сами выдумываютъ, то почему жъ имъ не дать и готовыя? Тѣмъ болѣе, что эти послѣднія гораздо связнѣе, толковѣе и гораздо ближе къ дѣйствительности, а потому, сравнительно, могутъ дать болѣе пищи разсудку, чѣмъ первыя...
Но, съ этого пункта, доводы педагогическихъ противниковъ сказки принимаютъ совсѣмъ другой оборотъ. Они говорятъ: достаточно для дѣтей и той чепухи, которую сами они для себя выдумываютъ; незачѣмъ имъ навязывать еще лишнюю долю нелѣпостей. Какая польза отъ этихъ сказокъ? И что въ нихъ хорошаго?.. На это мы отвѣчаемъ прямо:-- сказка не есть нелѣпость, иначе пришлось-бы назвать нелѣпостью единственныя произведенія народной поэзіи, въ которыхъ выразилась не личность того или другаго поэта, какъ узкій итогъ ограниченной сферы, на почвѣ которой она взросла, а духъ всего народа, въ его совокупности, и то древнее, коренное его міровоззрѣніе, которое въ теченіи долгихъ вѣковъ, проходя различные фазисы своего историческаго развитія, не потеряло своей самобытности. Сказки писалъ не Петръ или Яковъ для маленькой кучки своихъ современниковъ, ихъ создалъ цѣлый народъ и въ нихъ отпечаталась цѣликомъ его могучая, характерная личность. Заботливыя попеченія отца и матери, ихъ разговоры съ дѣтьми, учителя и учебники могутъ дать много ребенку, но они не дадутъ ему знакомства съ народомъ, къ которому онъ принадлежитъ, потому что сами они знакомы съ нимъ очень плохо. Воспитываясь въ полунѣмецкомъ городѣ, между людьми, разговорный языкъ которыхъ давно уже сталъ на половину сколкомъ съ французскаго, а образъ жизни и взглядъ на жизнь утратили слѣдъ народной особенности, -- гдѣ можетъ онъ встрѣтить, лицомъ къ лицу,-- народъ,-- свой родной, настоящій, неискаженный народъ,-- гдѣ услыхать его мѣткую, бойкую рѣчь; гдѣ познакомиться съ его преданіями и его кореннымъ, самобытнымъ, ни у кого не заимствованнымъ міровоззрѣніемъ? Конечно, не на чухонскихъ дачахъ, гдѣ онъ проводитъ лѣто и не въ бесѣдахъ съ извощиками или лакеями. Тутъ все уже сбито, смыто и подтасовано. И конечно остатки народной поэзіи, доходящіе до него въ образѣ сказки, могутъ одни познакомить его хоть нѣсколько съ настоящимъ, неискаженнымъ лицомъ его народности.
Смотря съ такой точки зрѣнія на русскія сказки, мы признаемъ ихъ не только безвредными, но еще и полезными, а потому ставимъ теперь вопросъ съ другой стороны и спрашиваемъ уже не просто: слѣдуетъ ли знакомить дѣтей съ народными сказками; -- а какимъ образомъ слѣдуетъ это дѣлать?
Съ перваго взгляда, казалось-бы, что это вопросъ излишній, или, вѣрнѣе сказать, что онъ рѣшается самъ собой. Сборники есть и очень богатые; остается только ими воспользоваться, то-есть читать ихъ дѣтямъ, или давать читать, или же предоставить нянькамъ и тѣмъ, кто помнитъ сказки, слышанныя имъ нѣкогда, разсказывать ихъ изустно. Но кто знакомъ съ нашими сборниками, тотъ знаетъ, конечно, что они издавались не для дѣтей и потому содержатъ въ себѣ, во-первыхъ, такія вещи, которыя для дѣтей негодятся; а во-вторыхъ, полны варьянтами, большая часть изъ которыхъ такъ голы и сухи, или искажены и спутаны, что выборъ часто бываетъ весьма затруднителенъ. А что касается до изустныхъ разсказовъ, то ихъ достоинство совершенно зависитъ отъ памяти или таланта разсказчика, хорошіе же разсказчики чрезвычайно рѣдки. Отъ этого-то, нерѣдко, мотивъ, который въ одномъ разсказѣ является намъ поэмою, полною жизни и смысла, въ другомъ такъ искаженъ или стушеванъ, что весь внутренній смыслъ и вся поэзія его исчезаютъ. Причины такого разительнаго различія заключаются въ самомъ свойствѣ того отношенія, которое существуетъ между душою или мотивомъ народной сказки и тѣмъ воплощеніемъ, которое они получаютъ въ живомъ разсказѣ.
Коренные мотивы нашей русской народной сказки дошли до насъ изъ глубокой древности, изъ такихъ временъ, которыя, но всѣмъ признакамъ, мы должны отнести къ періоду доисторической жизни народа. Большая часть этихъ мотивовъ, конечно, уже существовала въ ту пору, когда племена, нынѣ вполнѣ разъединенныя и повидимому совершенно чужія другъ другу, составляли еще одно и говорили однимъ языкомъ или такими подраздѣленіями одного языка, разнорѣчіе между которыми не мѣшало имъ хорошо понимать другъ друга. Чтобы убѣдиться въ этомъ, стоитъ только сличить внимательно, напримѣръ, русскія сказки въ собраніи Аѳанасьева съ германскими сказками въ собраніи Гриммовъ. Число общихъ мотивовъ составляетъ конечно болѣе половины и если пропорція эта не простирается далѣе, то причиною нельзя не признать отчасти неполноту самыхъ сборниковъ, а отчасти и то, что самъ народъ забываетъ иные мотивы; а иные перерождаются въ его памяти такъ, что ихъ уже невозможно узнать. Потому что мотивы народной сказки не суть что-нибудь застывшее и разъ навсегда установившееся въ извѣстной, строго опредѣленной формѣ. Они живутъ жизнью народа, сростаются съ новыми идеями, которыя онъ себѣ усвоиваетъ, развиваются и обособляются вмѣстѣ съ нимъ. Поэтому то, не смотря на близкое сходство или вѣрнѣе сказать родство исконныхъ мотивовъ у нѣкоторыхъ племенъ, воплощеніе и развитіе ихъ, у каждаго племени, совершенно свое, ему одному свойственное и носящее на себѣ всѣ черты его особеннаго воззрѣнія на жизнь и его личной физіономіи.
Такого обособленія не могло бы быть, и сказка не могла бы принадлежать дальнимъ потомкамъ также всецѣло и неотъемлемо, какъ она принадлежала ихъ предкамъ на разстояніи тысячи лѣтъ и далѣе, если-бы сказка разсказывалась всегда одинаково. Такая законченность формы сдѣлала бы ее поэтическимъ произведеніемъ одной, данной эпохи или даже литературнымъ памятникомъ одного момента въ народномъ существованіи. Закованный въ эту форму, ея живой смыслъ долженъ бы былъ неизбѣжно, со временемъ, или со всѣмъ затеряться, или стать недоступнымъ безъ ученыхъ, археологическихъ коментаріевъ. И такимъ образомъ, сказка перестала бы быть общею, движимою собственностію всего народа, переходящею вмѣстѣ съ нимъ черезъ всѣ вѣка его существованія, черезъ всѣ фазисы его историческаго развитія и всегда служащею для него живой связью съ далекимъ прошлымъ, живымъ отпечаткомъ его кореннаго характера.
Изъ этого мы заключаемъ, что подвижная, текучая форма народной сказки не есть процессъ искаженія ея первообраза, или путь, ведущій его къ упадку и окончательному исчезновенію, а совершенно напротивъ вѣрнѣйшій залогъ его долговѣчности. Но не смотря на такое существенно важное преимущество, связанное съ подвижностью формы, эта подвижность имѣетъ безспорно и нѣкоторыя ей свойственныя невыгоды. Она дѣлаетъ мотивъ сказки не болѣе какъ программою или темою, которую всякій привычный или непривычный, даровитый или бездарный разсказчикъ имѣетъ не только возможность, но вмѣстѣ и право развивать, одѣвать, украшать и обособлять по своему. Правда, разсказчики изъ простаго народа почти никогда не пользуются этимъ правомъ умышленно или сознательно, и всѣ усилія ихъ обыкновенно направлены чтобы передать сказку буквально такъ, какъ они ее слышали; но время между сказкой услышанною и сказкой разсказанною, часто бываетъ довольно длинное и чѣмъ длиннѣе оно, тѣмъ сильнѣе, въ его промежуткѣ, воображеніе работаетъ на счетъ памяти. А потому, хотя разсказчикъ самъ обыкновенно бываетъ вполнѣ увѣренъ, что онъ передаетъ сказку слово къ слово такъ, какъ онъ ее слышалъ, но въ дѣйствительности этого никогда не случается. Въ дѣйствительности, всякій разсказъ есть варьянтъ и какъ-бы ничтожно ни было различіе между двумя варьянтами, непосредственно одинъ за другимъ слѣдующими, съ накопленіемъ ихъ- оно неизбѣжно должно рости, и но мѣрѣ того какъ оно ростетъ, новое мало но малу примѣшивается къ старому и постепенно его измѣняетъ. Измѣненіе это бываетъ весьма различно. Чаще всего оно состоитъ въ постепенномъ принаровленіи сказки къ измѣнившимся обстоятельствамъ жизни народной, къ новому складу понятій, къ характеру, къ юмору того времени, которому принадлежитъ варьянтъ, и это есть перерожденіе формы самое неизбѣжное, самое естественное и нормальное, то именно, которое не позволяетъ жалѣть о подвижности формы, напротивъ, даетъ ей смыслъ и составляетъ лучшее ея оправданіе. Но наряду съ такимъ измѣненіемъ, неизбѣжно случается иногда и другое. Иногда сказка, перерождаясь, просто бѣднѣетъ- связь между отдѣльными частями ея теряется, краски вянутъ, внутренній смыслъ исчезаетъ и увлекательная поэма превращается мало по малу въ нелѣпый, скучный, сухой разсказъ. А иногда завязка или развязка, бѣднѣя, съ теченіемъ времени совсѣмъ исчезаетъ и сказка является то безъ начала, то безъ конца. Въ этомъ послѣднемъ случаѣ часто бываетъ, что чувство неполноты, заставляя память работать сверхъ силы, даетъ ей толчокъ по ложному направленію, и двѣ, совершенно различныя, но обѣ неполныя сказки связываются насильственно или случайно въ одинъ уродливо-искаженный разсказъ. Отъ этого происходитъ далѣе, что нѣсколько сказокъ имѣютъ нерѣдко одинъ и тотъ-же, какъ будто скроенный по шаблону -- конецъ, который въ собственномъ смыслѣ принадлежитъ одной изъ нихъ, а другимъ навязанъ случайно. А нерѣдко бываетъ и такъ, что въ разсказѣ, полномъ живаго смысла, мы находимъ звено, нѣкогда совершенно естественное и столь-же осмысленное, но съ теченіемъ времени высохшее и потерявшее жизнь;-- явное доказательство, что всѣ остальные элементы мотива жили и двигались и успѣли принаровиться къ измѣнившемуся воззрѣнію народа на жизнь, и къ современной, новой его обстановкѣ;-- а этотъ одинъ, отставая въ общемъ движеніи отъ другихъ, мало по малу остановился и окаменѣлъ.
Насколько ученыя розысканія филологовъ могутъ помочь этой бѣдѣ и реставрировать то, что можетъ еще подлежать реставраціи, а остальное отбросить, какъ мертвое или отжившее, этого мы не беремся рѣшить. Мы просто ведемъ нашу рѣчь къ тому, что можетъ сдѣлать литература изъ матерьяла народныхъ сказокъ съ цѣлію выбора и приведенія ихъ въ такой видъ, который-бы сдѣлалъ ихъ пригодными для дѣтей. Самый простой и легко исполнимый трудъ, это конечно составленіе сборниковъ, исключительно предназначенныхъ для дѣтей. Въ такіе сборники могло бы войти весьма небольшое число сказокъ, старательно выбранныхъ и перепечатанныхъ цѣликомъ или съ ничтожными редакціонными измѣненіями, изъ числа лучшихъ варьянтовъ, записанныхъ прямо со словъ разсказчика. Не оспаривая нисколько первостатейной заслуги этого рода труда въ томъ отношеніи, что онъ отвѣчаетъ прямо указанной нами цѣли, мы не можемъ однакоже не замѣтить, что выборъ, доступный этимъ путемъ, весьма ограниченъ и множество превосходныхъ, если не лучшихъ мотивовъ, дошедшихъ до насъ въ болѣе или менѣе сбитой и искаженной формѣ, было бы неизбѣжно утрачено для дѣтей. И ничто впослѣдствіи не вознаградило бы имъ этой утраты, потому что ничто не вернуло бы имъ, въ зрѣлыхъ лѣтахъ, той силы и свѣжести впечатлѣнія, которыя составляютъ одну изъ счастливѣйшихъ привилегій ихъ возраста.
Чтобы пополнить хотя отчасти эту утрату, существуетъ только одинъ путь:-- это свободное воспроизведеніе искаженныхъ мотивовъ въ духѣ имъ свойственномъ и языкомъ, по возможности близкимъ къ изустной, оригинальной формѣ ихъ изложенія. Такія воспроизведенія, конечно, теряютъ право считаться созданіями народной поэзіи въ обширномъ смыслѣ и становятся просто литературными чадами того времени, къ которому принадлежитъ ихъ авторъ. Но изъ этого еще не слѣдуетъ, чтобы живая связь ихъ съ источниками, изъ которыхъ они почерпнуты, была неизбѣжно порвана, такъ какъ нѣтъ причины, которая мѣшала бы творчеству нашего времени, быть вѣрнымъ, хотя и временнымъ отголоскомъ народной поэзіи въ ея непосредственномъ и широкомъ смыслѣ. Конечно, найдутся пуристы, которые будутъ оспаривать у поэзіи нашего времени даже и это право, на томъ основаніи, что народная сказка, это такая святыня, до которой рука человѣка, непосвященнаго въ высшія таинства археологіи, не должна дерзновенно касаться; но при всемъ уваженіи къ ихъ наукѣ и къ полновѣсному авторитету сужденій, на ней основанныхъ, мы позволяемъ себѣ надѣяться, что опытъ, въ дѣлѣ этого рода, не можетъ быть такъ уже оскорбителенъ для теоріи, чтобы она сочла его совершенно лишнимъ; и потому мы рѣшаемся сдѣлать опытъ {Статья эта, составлявшая предисловіе къ первому изданію, осталась безъ измѣненія и при слѣдующихъ. Прим. Издателя }.
Изъ семи русскихъ сказокъ, предлагаемыхъ нами здѣсь, три представляютъ собою воспроизведеніе, сохранившее не одинъ только духъ и основную канву оригинальнаго ихъ мотива, но вмѣстѣ и нѣкоторыя, подлинныя черты его воплощенія въ лучшихъ варьянтахъ, принадлежащихъ прямо народу.
Въ остальныхъ, удержаны только одна идея и тонъ народныхъ сказокъ, имъ соотвѣтствующихъ, а потому мы и не видимъ нужды говорить о нихъ что-нибудь, кромѣ того, что онѣ сами могутъ сказать о себѣ. Но о трехъ, вышеозначенныхъ, мы должны сказать нѣсколько словъ.
Въ Дунѣ -- мотивъ и нѣкоторыя подлинныя черты заимствованы изъ сказки Катигорошекъ, записанной со словъ разсказчика въ Новогрудскомъ уѣздѣ Гродненской губерніи, и помѣщенной, на мѣстномъ нарѣчіи, въ 3-мъ выпускѣ собранія Аѳанасьева подъ No 2-мъ. Сличая этотъ варьянтъ съ. другимъ, напечатаннымъ въ томъ же собраніи, въ 5-мъ выпускѣ, подъ No 24, и доставленнымъ автору сборника М. А. Максимовичемъ, мы находимъ, что во второмъ недостаетъ конца, а въ первомъ привязанъ конецъ, не только вовсе не подходящій къ началу, но очевидно склеенный, въ свою очередь, изъ разныхъ мотивовъ. Одинъ изъ нихъ, а именно: битва богатырей съ шестиглавымъ змѣемъ и бѣгство отъ разъяренныхъ змѣиныхъ женъ повторяется нѣсколько разъ и почти совершенно тождественно въ развязкѣ другихъ, совершенно различныхъ между собою сказокъ, а другой, составляющій переходъ къ этой развязкѣ въ сказкѣ Кати горошекъ, мы находимъ въ собраніи Гримма, въ сказкѣ Der starke Hans. Затѣмъ, въ основѣ существенной части, которая у обоихъ варьянтовъ одна, скрывается, по словамъ Аѳанасьева, древній мифъ... Темная туча (Змѣй) похищаетъ красавицу-солнце и потемняетъ собою ея свѣтлый ликъ. Освободителемъ является молнія (герой Катигорошекъ, по другимъ сказаніямъ -- Мальчикъ съ пальчикъ), которая разбиваетъ тучу. Мы не станемъ здѣсь повторять ученыхъ доводовъ Аѳанасьева, доказывающихъ такъ остроумно правдоподобіе этого послѣдняго воплощенія, а скажемъ просто, что никаго другого объясненія, кромѣ этого, невозможно дать, и что безъ этого объясненія, сказка, въ той части ея, которая относится до чудеснаго зарожденія богатыря и до нѣкоторыхъ изъ подвиговъ, имъ совершаемыхъ, становится рѣшительно непонятна. Но допустивъ, безъ оговорокъ, подобное толкованіе, мы спрашиваемъ, что же осталось отъ древняго мифа въ тѣхъ двухъ варьянтахъ, о которыхъ мы говорили, и можно ли прочитавъ ихъ не убѣдиться, что первобытный мотивъ, въ постепенной переработкѣ его и принаровленіи, потерялъ совершенно свой старый смыслъ? Кому изъ нынѣ слушающихъ этотъ разсказъ придетъ въ голову догадаться, что крестьянская дѣвушка, несущая своимъ братьямъ обѣдъ,-- это солнце; а Змѣй, переложившій мѣтки, оставленныя ей въ лѣсу ея братьями, для того, чтобы она не сбилась съ пути, и этимъ способомъ заманивающій ее къ себѣ,-- это Туча?.. Но если, съ одной стороны, догадка этого рода не можетъ придти сама собой, безъ филологическихъ коментаріевъ, недоступныхъ дѣтямъ и народу, то съ другой -- это сказка, въ главныхъ частяхъ своихъ очень связная и весьма поэтическая, могла бы легко обойтись и безъ коментарія, еслибъ всѣ части ея переродились равно въ нѣчто, само по себѣ хотя и далекое отъ первобытнаго ихъ мотива, но тѣмъ не менѣе связное и живое. Съ сожалѣнію, этого не было, и между живыми звеньями осталось одно, которое въ древности могло имѣть связь съ остальными, а теперь не имѣетъ уже рѣшительно никакой и поэтому смотритъ какой-то сухой, ненужной приставкою. Это именно -- чудесное рожденіе третьяго брата изъ горошины, проглоченной матерью, и та часть его подвиговъ, гдѣ онъ совершаетъ вещи, совершенно невообразимыя для человѣка, не знающаго, что этотъ герой, въ древнемъ мифѣ служитъ олицетвореніемъ молніи. Такъ, напримѣръ, онъ мизинцемъ разбиваетъ въ щепы огромную желѣзную колоду, и дуновеніемъ устъ превращаетъ ее въ пепелъ. Въ итогѣ, мы видимъ передъ собою поэтическій, яркій мотивъ, въ одномъ варьянтѣ развитый до крайности бѣдно и безъ развязки, въ другомъ съ приклеенною къ нему случайно и явно чужою ему развязкою; въ обоихъ варьянтахъ и въ самой существенной части сказки, звено переставшее быть звеномъ, руину стараго мифа, едва ощутительно связанную со всей остальною, живою структурою и потерявшую совершенно свой первобытный смыслъ... На вопросъ, что дѣлать съ подобными данными, мы отвѣчаемъ фактически нашимъ разсказомъ: Дуня. Мы не рѣшились ни ампутировать текста, ни исправлять его. Мы предпочли разсказать сказку но своему, сохранивъ изъ народныхъ варьянтовъ ея, старательно, тѣ яркія и типическія черты, которыя намъ казались неподражаемы.
Тоже, только по совершенно другимъ причинамъ, мы сдѣлали и въ другихъ двухъ разсказахъ: Морока и Емеля.
Въ оригинальныхъ варьянтахъ сказки Морока, матросъ или солдатъ надуваетъ трактирщика запросто, безъ малѣйшаго повода со стороны послѣдняго, способнаго извинить хоть сколько нибудь, продѣланную съ нимъ штуку, которая такимъ образомъ и является чистымъ мошенничествомъ. Намъ показалось это немного жестко для дѣтскаго пониманія, чтобъ не сказать болѣе, и мы, опять таки не рѣшаясь переправлять текста предпочли изложить содержаніе сказки но своему.
Причины опять инаго рода побудили насъ сдѣлать тоже съ извѣстной сказкою: Емеля-Дурачокъ. Лучшій варьянтъ этой сказки въ сборникѣ Аѳанасьева, взятъ изъ лубочнаго изданія и въ немъ замѣтна уже рука, исказившая нѣкоторыя черты основного мотива. Характеръ Емели, съ одной стороны переходитъ въ грубую каррикатуру, гдѣ все утрировано,-- съ другой просто не выдержанъ. Не было никакой нужды изображать молодого, героически-лѣниваго и безпечнаго парня отвратительнымъ идіотомъ или юродивымъ, у котораго нѣтъ никакихъ человѣческихъ побужденій, которому нравятся только красный цвѣтъ, да тепло,-- котораго поятъ до пьяна, чтобы отвести къ Королю и который кончаетъ однако же тѣмъ, что кается въ своемъ безобразіи и желаетъ исправиться. Типъ Емели, по существу своему, чисто-русскій, но вмѣстѣ съ тѣмъ -- идеальный типъ и потому онъ имѣетъ въ себѣ черты широкія, общечеловѣческія. Это нашъ Діогенъ; это циникъ, который пренебрегаетъ удобствами жизни и не хочетъ работать не потому, чтобы крайняя глупость мѣшала ему оцѣнить выгоды, доставляемыя работой, а потому, что онъ стоитъ выше этого рода выгодъ и можетъ безъ нихъ обойтись. Волшебный даръ, который онъ получаетъ отъ щуки, не просто даръ, а фантастическая черта, очень мѣтко дорисовывающая идеальную сторону его характера. Онъ инстинктивно стремится, въ своихъ мечтахъ, въ той царственной власти, которая отдавая ему въ распоряженіе невѣдомыя до толѣ силы природы, освобождаетъ его отъ черной работы;-- и вотъ, онъ узнаетъ такое словцо, въ силу котораго ему только стоитъ велѣть, чтобы работа сама собой исполнялась. Но тонкая поэтическая угадка будущаго, скрывающаяся въ этой наивной фантазіи, въ лубочномъ варьянтѣ сказки непонятна и затеряна. Словцо, которое узнаетъ Емеля, является какою-то безпредѣльною и потому совершенно безхарактерною силою исполнять всякое дурацкое желаніе, какое только придетъ ему въ голову, но между этими желаніями встрѣчаются и такія, которыя прямо противорѣчатъ его характеру. Нашъ Діогенъ, выйдя изъ бочки, въ которую онъ былъ посаженъ съ влюбленною въ него Королевою, и изъ которой онъ не желалъ выходить, находя, что ему и тамъ тепло, немедленно вслѣдъ за тѣмъ открываетъ, что онъ безобразенъ и глупъ, и что быть Королевскимъ зятемъ, красавцемъ и умникомъ гораздо желательнѣе, чѣмъ лежать на печи, въ мужицкой избѣ. Открытіе само но себѣ очень не хитрое; но оно вовсе нейдетъ къ типу Емели, который перестаетъ уже быть Емелею въ ту минуту, когда онъ сдѣлалъ его, и превращается въ человѣка самаго обыкновеннаго, дюжиннаго.
Въ итогѣ мы были убѣждены, что тонкій юморъ кореннаго мотива этой прекрасной сказки, въ современномъ ея изложеніи, утратилъ нѣкоторыя, весьма существенныя черты, и это, вмѣстѣ съ чувствительной примѣсью книжной сухости языка въ лубочномъ варьянтѣ, къ сожалѣнію, все-таки лучшемъ, заставило насъ изложить сказку по своему.
Вотъ все, что мы имѣли сказать въ качествѣ объясненія къ этому небольшому изданію, которое мы предлагаемъ нашимъ читателямъ въ видѣ опыта.