Мы прожили в городе... я затрудняюсь сказать сколько именно, потому что их год не совпадает с нашим, сутки -- тоже... короче, в моем исчислении времени оказалась потом ошибка. Собственно говоря, я не чувствовал времени, до того оно там летело быстро; но позже, соображая разные вещи, пришел к убеждению, что оно должно было быть немалое... Только оно не совпадает с нашим... Как описать мои впечатлении и все что я пережил, передумал, покуда оно летело?..
Помнится, я обжился в Ванзамии очень скоро... Начать с наружности. И у нас там, дома, ее находили странною; здесь же, благодаря влиянию климата, пищи или других неизвестных причин, она, в короткое время, так изменилась, что я едва узнавал себя. Я стал так похож на молодого Ванза, что в городе, где на первых порах, при встрече со мной, останавливались и провожали меня глазами, теперь никто уже больше не обращал на меня внимания.
Дальше -- язык. Он дался мне чрезвычайно легко. В невероятно короткое время, я мог объясняться на нем совершенно свободно; даже чужой акцент в произношении скоро исчез. Легкость, с которою я запоминал слова и привыкал к грамматическим формам, была так поразительна, что мне иногда приходили в голову странные мысли. Сдавалось, что это не новый язык, и что я его знал когда-то; многие характерные выражения и обороты речи не было нужды и изучать: они как-то сами напрашивались, словно я их когда-то отлично знал, а теперь стоило только припомнить. И это странное обстоятельство, в связи с не менее странною переменой наружности, счастливо устранило понятное затруднение человека, очутившегося, совсем неожиданно, в незнакомом городе.
-- Как же мы будем тут жить... без денег? -- спрашивал я, еще на первых порах, у Ширма. -- У меня есть с собою кредитками шестьдесят три рубля, но здесь их навряд ли примут.
-- Не думайте, я прошу вас, об этом, -- отвечал он спокойно, -- это само собою устроится.
И действительно, все обошлось очень гладко... Первые две недели нас, как почетных гостей, помещали и угощали даром. Потом, мой спутник как-то однажды вернулся с веселым лицом и на вопрос: "что нового?" -- отвечал потирая руки:
-- Нашел-таки наконец!.. Милейшие люди!.. Не дали слова выговорить... предложили сами.
Оказалось, что он нашел тут старых знакомых, которые предложили ему взаймы. Мне это, однако, не очень нравилось.
-- Да чем же мы им заплатим? -- сказал я.
-- Не беспокойтесь: нам обоим обещаны уже места.
И действительно, в самом непродолжительном времени, он получил место бухгалтера в банке, а я -- экспедитора в городском почтамте. Но то, что считалось, по-здешнему, незначительно, привело бы у нас в восторг любого директора департамента. Мы имели казенное помещение, отличного повара, многочисленную прислугу и жалованье такого размера, что, с нашими скромными требованиями, не знали на что его издержать, и естественно стали откладывать.
Мир, в котором нас так гостеприимно приняли, в общих чертах имел много сходства с покинутым. Сначала, конечно, многое из того, что я видел здесь ежедневно: архитектура, обычаи и костюмы, некоторые, неизвестные у нас, изобретения и приспособления, а больше всего образцы туземной флоры и фауны приводили меня в безграничное изумление. Только и тут случилось тоже, что с изучением языка. По мере того, как я замечал и расспрашивал, вглядывался и привыкал, первоначальное впечатление странности притуплялось и мне начинало сдаваться, что все это, якобы новое, -- в действительности совсем не так ново, как показалось мне сгоряча. Классы, семейства, роды и виды, при всем наружном отличии их от земных, в сущности были те же. Лошадь их, например, так же мало похожа на нашу, как -- скажем -- легавая собака на борзую: но, во всех существенных отношениях, это однако же несомненно лошадь, и мне сдавалось даже, что я когда-то езжал на таких. Но я напрасно ломал себе голову, силясь припомнить, где и в каких обстоятельствах я видал все эти формы раньше, -- мысли мои терялись в непроходимых потемках.
-- Вы, помнится, говорили, что вы живали здесь раньше? -- спросил я однажды у Ширма.
-- Да, -- отвечал он, -- не стану таить греха: живал.
Вопрос, каким образом он очутился у нас на земле и оттуда вернулся со мною сюда, был кстати, но странным образом он не приходил мне на ум. Вместо того я спрашивал у себя, дивясь: неужели и я когда-нибудь прежде существовал в Ванзамии? И, если да, то почему я не могу найти в своем сердце ни искры сочувствия ко всему, что тут делается?.. Ограниченность и беспечность счастливых рабов с одной стороны, а с другой, во имя высоких задач милосердия и под маской любви к простому народу, наглое отрицание в нем человеческого достоинства! Но что всего более возмущало меня среди Ванзов, это страшное их ханжество и лицемерие. Они словно поставили себе целью надуть не только бесчисленный, им подвластный народ, но и высшее существо, которому они поклоняются. Послушаешь их: они свято чтут добродетель, и вера их в Бога, в заветы и заповеди его неколебима. Чистота нравственности снаружи так щекотлива, что даже малейший намек в разговоре на что-нибудь соблазнительное, возмущает все общество. Но будь доволен наружностью и не заглядывай в глубину души, потому что там -- спесь и жадность, грубая чувственность и притворство свили себе гнездо. Они утопают в роскоши и пользуются со стороны народа царским почетом. Литература, искусства, науки, высокие государственные заботы и тихое счастье семейного очага, по собственным их словам, наполняют их жизнь... По счастливы ли они?.. Раз как-то, из любопытства, я заглянул в их статистические отчеты. Двенадцать процентов из этих царей планеты кончают жизнь сумасшествием и девять -- самоубийством!.. Красноречивый ответ!
Позже однако же я нашел в их среде молодых и действительно чистых душой энтузиастов, которые тонким сердечным чутьем угадали во мне нечто родственное. Мы сблизились и посещали вместе театры, публичные лекции, клубы, законодательное собрание... Театр особенно...
Раз мы сидели в партере... Это был памятный для меня день, -- потом объясню почему, а теперь прибавлю только, что я обязан ему потрясающими открытиями...
Великолепная сцена и целое море зрителей... [ Ванзанки, как общее правило, некрасивы; но есть прелестные исключения. ( Примеч. автора ) ] Шла драма, пользующаяся большой популярностью. Сюжет исторический: падение конституционной монархии в царстве Ванзов, совпавшее с их последним шагом к всемирному политическому господству. Эпоха была критическая. Опорою знатных родов и узлом их связи между собою был до сих пор король, и сила его, как вождя могущественного, олигархического союза, была еще велика; но, несмотря на все ее древнее обаяние, действительные бразды правления были уже давно в руках представительного собрания, -- органа племенной политики Ванзов. Во имя свободы, мира и просвещения, это племя успело уже в ту пору прибрать к рукам все что лежало плохо, и властвовало бесспорно почти на всем пространстве планеты... Оставался, однако, сравнительно небольшой уголок, где, они не успели еще стать твердой ногой: это провинция Ларс с ее 50-ти-миллионным, сплошным населением. Ванзы не раз проходили ее из края в край, но старая племенная вражда, тропический климат, бедный, гористый край, и в полудиком народе гордый дух независимости -- не позволяли считать это дело конченным. Формально, впрочем, право завоевателей было признано и король имел в Ларсе наместника; но достаточно было малейшей вспышки, чтоб пламя восстания, как и случалось уже не раз, охватило пожаром весь этот несчастный край, и тогда приходилось тушить его в новых потоках крови. Герой этой драмы -- прославленный рядом побед, наследный принц Унаянге сидит уже два года, в Ларсе, наместником своего отца, и несмотря на то, что народ видал его столько раз во главе своих заклятых врагов, успел, сердечным участием к побежденным, приобрести его доверие и любовь. Дома, однако, на это смотрят другими глазами. Народная партия далеко не желает, чтобы будущий их монарх, и так уже обожаемый войском, пустил еще сильные корни в этой мятежной стране. В последнее время особенно ходят упорные слухи, что он, наследник престола, неравнодушен к дочери одного из туземных вождей. Столица взволнована и первые сцены рисуют происходящее в ней брожение.
...Бурная сходка. Речи народных ораторов выясняют характер наследного принца и опасность, которою он грозит их планам. Лично они отдают справедливость высоким качествам Унаянге; но именно это-то превосходство его и грозит замедлить надолго давно уже ставший их целью, новый порядок вещей. Такой человек способен вдохнуть обманчивый призрак жизни в дряхлые формы, которые, так или иначе, все же должны наконец отойти на покой. Даже военные дарования принца, излишние, так как период войн приходит к концу, могут легко обратиться во вред государству. Если он раз породнится с аристократией мятежной провинции, Ларс станет гнездом и оплотом для партизанов единовластия. Поэтому принц Унаянге не должен царствовать, и удобный случай, который теперь посылает судьба, не следует упускать, так как он может не повториться... Когда собрание разошлось, остаются несколько коноводов. Из их совещания ясно, что у них все обдумано и готово.
После такого пролога, действие переходит в Ларс... Ночь... Няня принцессы Кандамы вводит в ее девичий терем переодетого Унаянге. В страстных словах он говорит смуглолицей красавице о своей любви и получает в ответ, что ее сердце отдано невозвратно ему; но жизнь принадлежит ее родине, и она не вступит в союз с врагом своего народа. Тогда безумно-влюбленный принц, на коленях, дает ей клятву, что никогда рука его не поднимется более против Ларса, который, с тех пор как он любит Вандаму, стал для него второю родиной... Принцесса в его объятиях. Брак их решен и гонец отправлен в столицу: но, вместо благословения, от старого короля Сунанды приходит известие, что умы в народе настроены самым тревожным образом, и что в такую минуту союз наследного принца с девушкою враждебного племени станет наверно сигналом бунта.
"Брось все, -- пишет старый король, -- и приезжай немедленно, если хочешь предотвратить величайшие из несчастий, какие могут постигнуть наш дом..." Но страстно влюбленный принц, хотя до известной степени и покорен воле отца, отнюдь не намерен бросить Кандаму... Он тайно обвенчан с ней и увозит ее в столицу.
Шпионы народной партии успели, однако, опередить его там, и он застает столицу в полном разгаре вспыхнувшего восстания. Приверженцы королевской власти, после, упорной битвы, оттеснены и Сунанда заперся с ними в свой укрепленный замок.
Сумерки... С высоты, на которой стоит цитадель, видны здания и огни многолюдного города, -- вдали слышны оклики часовых... Унаянге, оставив жену на руках у верных друзей, -- под защитою темноты, прокрадывается к своим. С его появлением дух осажденных воскрес и собранная при свете факелов, верная долгу часть королевской гвардии -- ликует. Она видала принца не раз, на поле битвы, ведущего ее к верной победе, -- и если он тут, то конечно все спасено... Глухою ночью, он делает вылазку... Ряды осаждающих смяты и опрокинуты, и небольшая дружина прокладывает себе кровавый путь. Она уже за городом: но старый король Сунанда опасно ранен и о судьбе Кандамы, бежавшей в свите одной из принцесс королевского дома, пришла печальная весть. Она захвачена на пути и содержится, как залог, в столице, в тюрьме...
* * *
В волнении, я следил за ходом событий на сцене и долго не мог понять, отчего они делают на меня такое глубокое впечатление. "Что это? -- спрашивал я себя. -- И отчего это так хватает за сердце?.." Я был похож на слепого, которого, после долгих скитаний в чужих краях, судьба привела, неведомо для него самого, к родному дому. Ощупью он нашел его дверь и прислушивается. Знакомые голоса раздаются внутри и будят в нем тысячи старых воспоминаний. Одно за другим -- загораются в сердце, его давно угасшие чувства и воскресают милые образы, лица родных и друзей. Но каким образом и когда все это было так близко?.. Жадно, с мучительным нетерпением, прислушивался я к речам актеров, в надежде найти в них ключ к решению этой загадки, как вдруг вопрос повернулся ко мне лицом и я понял, что он прежде всего идет обо мне самом. Да кто же я наконец, и откуда? С таким вопросом я оглянулся назад, на пробел образовавшийся в моей памяти (как бы нарочно, чтобы дать место ответу), и к удивлению не нашел его... Прошлое оказалось занято теми событиями, которые происходили на сцене, и не было более никакого сомнения, что я принимал в них деятельное участие, был даже центром и главным узлом их связи. Понятно после того, с каким лихорадочным увлечением я следил за развитием драмы. Простой и трогательный ее сюжет, как водится, усложнен был хитросплетенной интригой: но я пропускаю ее, как драматическую прикрасу, не прибавляющую ни йоты к сущности дела, и расскажу только эту последнюю.
* * *
Отец Унаянге умер в походе и войско провозгласило его королем. С другой стороны, столица провозгласила республику, и провинции почти сплошь последовали ее примеру. Образовался союз, который и до сих пор тяготеет еще над Ванзамией. Но молодой король имел на своей стороне могущественную аристократию и, как он думал в ту пору, надежный оплот в провинции Ларс, с ее полудиким, воинственным населением. Увы! это была роковая ошибка, и понемногу она обнаруживается...
Бурные сцены битв, пожаров и грабежей... Победа и снова победа... Республиканская армия терпит жестокие поражения: и вот, наконец, после, длинного ряда военных успехов, король под стенами столицы. Но сердце его растерзано бедствиями войны, которая тянется без конца, и он понял уже давно, что положение его, несмотря ни на какие победы, в сущности, безнадежно. Ресурсы республиканцев неистощимые, так как, за исключением непосредственного театра военных действий и Ларса, с его неприступной твердынею гор, -- весь свет в их руках. За ними -- моря, на которых господствует верный им флот, несчетные крепости, пристани, арсеналы, доки; бесчисленные резервы подходят со всех сторон на смену расстроенных сил, и армии их, после каждого поражения, воскресают, в короткое время, с новою силой, всегда отлично вооруженные, сытые, хорошо обученные. Но с другой стороны не то. Число сторонников короля начинает редеть и их средства истощены. Продовольствие страшно затруднено, ибо весь край, пройденный ими, опустошен варварским образом ведения войны со стороны их полудиких союзников, Ларсов. Цветущие города и села выжжены, имущество мирных граждан истреблено или расхищено, их поля не запаханы, люди обращены во вьючных скотов или вырезаны, не разбирая пола и возраста, -- женщины обесчещены, -- и ни малейшей возможности вразумить этих варваров, что они сами себе готовят гибель. Не раз Унаянге, теряя терпение, готов был напасть на эту орду и истребить ее, но после этого оставалось бы только идти в республиканский лагерь и сдаться на милость, не говоря о клятве, данной в ту пору, когда он стоял на коленях перед Кандамой, что никогда рука его более не поднимется против ее народа.
Оставался только один исход: взять столицу, и с этим залогом в руках, добиться от неприятеля каких-нибудь сносных условий мира. В чисто военном смысле, дело было возможное, так как город, с тремя миллионами жителей, мудрено защищать. Но он был сам Ванз и сердце его содрогалось при мысли, какое море крови пришлось бы пролить, чтобы достигнуть силой подобной цели. Лучшая часть королевской армии легла бы на приступе, а остальную, или, вернее сказать, орду его диких союзников, нечего было и думать остановить, после того так вооруженное сопротивление будет сломлено. Мало того, Кандама была во власти врагов, и через лазутчиков ему был уже сделан намек на то, что ее ожидает в случае, если он вооруженной рукою проникнет в город. Первое, что он там увидит, -- мол, будет ее голова.
Но Унаянге молод и предприимчив. Так или иначе, он решился освободить королеву прежде чем предпринять что-нибудь решительное, и в короткое время план его был готов.
В окрестностях города существуют развалины старого монастыря. Древний старик живет в них отшельником, и эта живая руина предана всею душою старым порядкам. Руководимый преданиями, которые он слыхал еще в детстве, король расспрашивает его и узнает, что, действительно, из этого места существовал когда-то подземный ход в другой монастырь, находившийся в древности на горе, в цитадели, и много веков назад обращенный уже в государственную тюрьму... После неоднократных поисков, в монастырском погребе найдена полусгнившая, окованная железом дверь, и за нею ступени, ведущие вниз, в глубокое подземелье. Саперы спускаются в него с фонарем, за ними король, а старик остается настороже... Он упал на колена и молится...
Забытый тюремный подвал в цитадели. Стены и своды осыпались; пол завален крупным тесовым камнем и мусором -- сырость и плесень; ясно, что человеческая нога не заходила сюда лет триста... Но вот, под грудою мусора слышен чуть внятный стук; он приближается: что-то осунулось... между камней мелькнул багровый свет фонаря, и освещенная им, видна голова осторожно выглядывающего сапера... Выход расчищен: один за одним из-под земли вылезают несколько человек; в числе их король. Люди бледны и чуть держатся на ногах: они едва не задохлись от спертого воздуха в подземелье... Подвал освещен... в глубине его видны ступени, -- это подъем наверх. Король и за ним, на расстоянии, трое, крадутся и исчезают в потемках... Мертвая тишина и тревожное ожидание... Где-то, далеко вверху, слышен сдавленный возглас испуга, и снова все смолкло... Потом шаги, вверху на лестнице мелькнул свет... Саперы тащат кого-то связанного, с заклепанным ртом. Это тюремщик, схваченный в ту минуту, когда он кончал свой ночной обход... Развязанный, он узнал короля и падает перед ним на колена. Это бывший дворцовый слуга, всею душою преданный королевскому дому... (Следует сцена свидания с заключенной; но о ней после).
На другой день цитадель взята неизвестно откуда проникшим в нее неприятелем, и город, поставленный между двух огней, объят паническим ужасом. Народ мятется на площадях, обвиняя в измене военного коменданта. От думы отправлена депутация к королю с мольбою спасти трехмиллионное население от тех ужасов, которые неизбежны в случае, если Ларсы ворвутся в город. Король отвечает, что против этого приняты уже меры, но что нельзя отвечать за успех, покуда в городе две враждебных силы и две команды. Вследствие этого вывешен белый флаг, и комендант является к королю с предложениями о сдаче. Но в то же время из армии получены ужасающие известия: в лагере Ларсов -- бунт, лейтенант короля убит, и вся грозная сила варваров, раздраженных тем, что у них, судя но всему преднамеренно, отнимают заслуженную добычу, -- рвется на приступ...
Конца я не досмотрел; но он хорошо известен в истории Ванзов. Король был убит, защищая город в главе своих и республиканских сил, и эта смерть, доставив конечное торжество республике, положила конец войне. Его похоронили с царскими почестями и над могилой его были сказаны исторические слова:
"Сограждане! -- произнес известный республиканский оратор. -- Мы хороним сегодня последнего нашего короля. Хотя он и бил нас, а все же, надо отдать ему справедливость, он был хороший король. Но он был еще лучший гражданин, что он и доказал, забыв обиды, лично ему нанесенные, и отдав свою жизнь за спасение этого города. Скажем же на его могиле единодушно: Вечная память последнему нашему королю и первому гражданину!"
Драма эта, хотя я и чувствовал до малейшей тонкости все места, где автор ее неумышленно отклонился от истины, чуть не свела меня под конец с ума. Слово за словом, и сцена за сценой, я убеждался, что знаю гораздо лучше, чем автор, события, воспроизведенные им в главных чертах довольно верно. "Нет, -- подсказывало мне безошибочное чутье, -- это было немножко не так; а это хотя и так, но поставлено на ходули; тут пробел и вследствие пробела ложный эффект; а тут, вместо красивых, замысловатых фраз с поэтическими сравнениями, сказаны были коротко простые слова, но они хватали за сердце и заставляли всю кровь бросаться в лицо. Зачем, например, Кандама, в ответ на мое признание, говорит так фразисто, что жизнь ее принадлежит ее родине и т. д., тогда как в действительности она была так смущена, что с трудом могла говорить, и смотря на меня исподлобья, шепнула только дрожащим голосом: "Ионике! (т. е. "голубчик") возьми меня, но не губи больше наших!" И только когда я обнял ее, прибавила уже храбро: "Если еще раз, через тебя, польется тут, в Ларсе, кровь, то я буду знать, что ты лжешь, -- не любишь меня"... Я говорю о себе, потому что я скоро не в состоянии уже был отделить себя от лица, которое действовало на сцене, хотя я и чувствовал, что актер, игравший роль Унаянге, часто совсем не похож на него, так что образ героя драмы все время двоился в моих глазах. Но еще менее мог я признать в театральной, затянутой туго в корсет, Кандаме, ту необузданную дикарку, которая очаровала меня, -- я и сам хорошенько не знаю чем. Должно быть тем, что в ней не было ничего похожего на других. Усмешка, взгляд, манера подергивать плечи, когда ей что-нибудь не по нраву, и внезапная жаркая краска в лице, когда ей чем-нибудь угодишь, все было особенное, свое. Она вела себя часто, как дикая кошка, способная выцарапать глаза в минуту негодования, но эта кошка готова была в огонь и в воду за милого; и ласки ее были так бешены, поцелуи так жгучи, что даже теперь, две тысячи лет спустя, голова у меня идет кругом от одного воспоминания!.. В актрисе, игравшей ее, однако же было нечто, какая-то искра естественного огня, минутами заставлявшая позабыть несходство ее с действительною Кандамой и воскрешавшая в моем сердце образ возлюбленной. В такие минуты я впрочем не видел актрисы: она исчезала куда-то и передо мною была совершенно другая женщина: легкая, гибкая, сильная как молодая пантера, -- женщина, которая говорила, глядела, ходила иначе... Сцена, когда я вбежал в ее келью и увидел ее, беднягу, свернувшуюся калачиком на дрянной тюремной постели, бледную, заморенную, жалкую, едва не ослепшую от горючих слез, -- когда, заслоняя рукою глаза, она всматривалась, не узнавая, -- и вдруг, взвизгнув, кинулась мне на грудь; и минута, когда, захлебываясь от нестерпимой обиды, она рвала свои спутанные на голове, как змеи, черные волосы, проклиная врагов, державших ее взаперти целый год, -- сделали то, что я выбежал, как помешанный, из театра и, заливаясь слезами, упал на скамью в публичном саду. "Где она?.. Где?.. -- слышал я собственный голос, не узнавая его. -- И возможно ли, чтобы я был жив, тогда как кости ее давно истлели в сырой земле?.." И сердце мое стучало больно, стучало так, что я удивлялся, как оно еще цело в груди... Перед глазами носились тысячи старых, знакомых сцен: битвы, пожары, приступы...