V

Народ валил из театра толпой...

-- Янге! Что ты тут делаешь? -- услыхал я знакомый голос. -- Мы понять не могли куда ты исчез... Пойдем...

Смотрю: кто-то взял меня под руку. Это был один из тех молодых энтузиастов, о которых я раньше упоминал, и он увел меня к себе ужинать.

Свежий воздух, прогулка, и бойкий, живой разговор понемногу вернули меня к сознанию настоящего; но я отвечал рассеянно, или совсем невпопад, что заставляло его иногда останавливаться и хохотать.

-- Унаянге! Да что с тобой? Ты точно еще не очнулся от катастрофы, постигшей тебя на приступе.

Только тогда я хватился, что имя, которым он называл меня, стало уже давно, в кругу близких людей, моей кличкой; но до сих пор я на это не обращал внимания, объясняя себе эту странность одною из тех ребяческих, чисто случайных фантазий, которые наделяют нас в школе разными прозвищами.

-- Эллиге! -- сказал я, дивясь. -- Объясни мне пожалуйста, отчего вы все, словно на смех, дали мне имя этого исторического лица?

-- Ах, Боже мой! -- отвечал он. -- Да разве же ты не знаешь, что ты похож на него, как две капли воды.

-- С чего ты взял?

-- Я-то? Да разве же я один?.. Ведь это не миф... Портреты его и бюсты, и статуи существуют тысячами, во всех галереях. В столице стоит даже памятник, отлитый из бронзы, работы бессмертного Гамбо... Кстати сказать, мы давно уже собираемся дать домашний спектакль и заставить тебя разыграть его роль в этой самой драме... Несколько избранных сцен...

-- Нет, сердце лопнет! -- отвечал я, не подумав, как странен должен ему показаться, такой ответ.

-- Это с чего?

-- Так... драма произвела тяжелое впечатление... А впрочем, может быть, и не лопнет; но я, во-первых, плохой актер, а, во-вторых, -- что толку если один из десяти будет похож?.. Кандамы вы, например, наверное уже не найдете.

Он промолчал.

-- Ее достоверных изображений нет?

-- Есть, -- отвечал он спокойно. -- И если желаешь, я завтра тебе покажу. Зайдем в музей. Там, в исторической галерее есть бюст.

Я замолчал, едва скрывая свое волнение,

За ужином собрался небольшой, интимный кружок: все молодые, горячие головы, -- и разговор, слегка коснувшись разных вещей, вернулся, как он возвращался обыкновенно, к политике. Все были согласны в нескольких основных и, как нам казалось, бесспорных истинах. Положение, до которого дошло всемирное государство, представлялось нам чем-то чудовищным и мы не находили слов достаточно крепких, чтобы его заклеймить.

-- Если бы Унаянге воскрес, -- сказал один из гостей, -- и полюбовался каких результатов достигла наследница его традиционных прав, республика, -- любопытно знать, что он сказал бы?

Усмешка зарницею пробежала по молодым, открытым лицам и взоры всех остановились на мне.

-- Ну-ка! -- сказал хозяин, -- тезка, в котором быть может еще осталось несколько капель его благородной крови, -- отвечай за отсутствующего.

-- Сказал бы, -- отвечал я, -- что единственная надежда на Леев, но что им нужен вождь, способный их разбудить от трехтысячелетнего сна и облеченный неограниченным их доверием.

-- Браво! -- воскликнула вся компания. -- За здравие нового Унаянге!

Тяжелые золотые кубки наполнены были искрометным вином и все, обращаясь полушутя, полусерьезно ко мне, -- осушили их разом до дна.

-- И дай Бог скорее его найти! -- прибавил кто-то.

-- И дай ему Бог побольше надежных друзей!

Тосты следовали, заглушаемые рукоплесканиями. Кто-то запел старый, как мир, монархический гимн. Ему подхватили хором. Все были веселы и вино лилось до рассвета.

Я возвращался один по улицам сонного города и на душе у меня, несмотря на здоровую выпивку, было невесело. "Боже мой! -- думал я. -- Каких потоков крови потребовало бы осуществление нашего идеального пожелания, и какая жатва взойдет на увлаженной ею земле?.."

Бюст, показанный мне приятелем в исторической галерее, произвел на меня леденящее впечатление встречи с кем-нибудь, в ком мы рассчитывали узнать дорогие черты и ошиблись. Лицо было впрочем весьма характерное, с печатью какой-то нездешней расы, и молодое, красивое; но увы! чужое. Это открытие сильно меня отрезвило и я ушел, стараясь уверить себя, что вчерашнее впечатление было плодом болезненно-раздраженной фантазии: но, к величайшему удивлению, я не в силах был выгнать из головы этого образа. Весь вечер после того и даже ночью, в бессоннице, он не давал мне покоя: память с мучительным напряжением силилась уловить в нем что-нибудь, хоть малейшую черточку, которая помогла бы ей отыскать потерянное. Реальное впечатление, как всегда, при этом утрировалось и переделывалось раз двадцать, пока наконец дошло до того, что я не мог уже отличить его от созданий собственного воображения. Это длилось два дня и вывело меня наконец совсем из терпения. Не доверяя больше себе, я отправился еще раз в галерею и с чувством невольной робости, словно меня ожидало какое-нибудь таинственное открытие, остановился перед знакомым бюстом. Он был все тот же, т. е. совсем непохож на мои фантазии, проще, реальнее, но черты его, по-прежнему, оставались загадкой. Я простоял перед ним целый час и изучил его до малейших деталей, не находя по-прежнему ничего знакомого, кроме того немногого, что уцелело от первого впечатления. Но едва я ушел, считая себя на этот раз окончательно отрезвленным, как на меня нашло какое-то странное просветление: образ, вынесенный в душе, вдруг ожил и озарился очаровательною усмешкой; бледные щеки вспыхнули; длинные с поволокой глаза обратились ко мне с сердечным приветом и без дальнейших усилий, просто, мгновенно, загадка была решена. Мне стало ясно, что я не узнал Кандаму единственно потому, что она никогда не смотрела на меня так равнодушно, как смотрит в музее -- бюст. Бегом я вернулся к нему и долго не мог прийти в себя от изумления: "Да ведь она же! Она! Как мог я ослепнуть до такой степени, чтобы это лицо, когда-нибудь, хоть на миг, показалось чужим?.." Я был один и упал на колена перед мраморной Кандамой, в сердце своем прося у нее прощения...

Долго ли я так стоял -- не помню, но шум шагов, приближавшихся из соседней залы, заставил меня наконец опомниться и вскочить. Это был Эллиге, как он сам объяснил, искавший меня по всем знакомым, чтобы пригласить на обед, где будут приезжие из какого-то отдаленного штата.

-- Люди, которых мы все давно уже ждем... "из наших", -- сказал он, понизив голос, -- и вдруг, меняя предмет: -- А ты опять здесь? Не можешь расстаться с своею красавицей?.. Брось! Я покажу тебе лучше живую Кандаму... Мы наконец нашли ее для спектакля и надо же такой случай, -- как вылитая!

-- Кто же это?

-- Приезжая, дочь одного из старых моих друзой. Отец занимает важный пост в местном правительстве... Богатые люди, из лучшего общества... Сию минуту от них... Увидишь их у меня за обедом.

Мы познакомились... Сходство бросалось в глаза; но от драмы к воспоминанию о живой Кандаме, а от нее к изваянию, а от изваяния снова к живому лицу, -- путь был нелегкий, и я, понято, не мог разобраться на нем мгновенно в своих впечатлениях. Трудность на этот раз усилена была еще тем, что живая женщина не статуя, которую можно разглядывать на досуге, сравнивая и изучая. Она дичилась, бросая украдкою в мою сторону любопытные взоры; а меня, когда глаза наши мимоходом встречались, бросало в холод и в жар. Ее звали Фей (сокращенное от Фаимы), а ее отца -- Солиме. Это был смуглый, как медный пятак, мужчина, высокого роста, с проседью в черных как смоль волосах и с строгим, сумрачным взором. Он был не чистокровный Ванз, но тем не менее полноправный гражданин республики, -- случай, как мне объяснили потом, нередкий в их отдаленном штате, где политические мотивы, во времена предшествовавшие завоеванию, заставляли Ванзов смотреть сквозь пальцы на этого рода помесь. Он был молчалив и сдержан; но видимо находился в старых, приятельских отношениях с Эллиге и его друзьями, о чем, между прочим, свидетельствовало и присутствие его дочери, единственного лица ее пола, в нашей компании.

После обеда речь зашла о спектакле, с которым надо было спешить, так как приезжие были тут на короткий срок; и наш милый хозяин представил меня еще раз молодой смуглянке, как намеченного уже давно исполнителя главной роли. Предполагалось дать несколько избранных сцен, не требующих большой обстановки, и зрители ограничены были интимным кружком. Но Фей волновалась, краснела и почему-то казалась мне в нерешимости.

-- Очень боюсь, что мы не успеем, -- сказала она, сверкнув на меня исподлобья глазами.

-- Начните завтра же; дело ведь в сущности в двух ролях и вы можете репетировать их вдвоем.

Она затруднялась, ссылаясь, что с ней будет много хлопот, потому что она плохая актриса.

-- Неправда, -- сказал коротко отец.

К дикарке, однако, пристали и после короткого колебания она уступила, взглянув однако же на меня еще раз тревожным и вопросительным взором.

-- Откуда они? -- спросил я перед уходом у Эллиге.

-- Откуда же быть может родом Кандама, как не из Ларса.

-- Ты шутишь?

-- Нет, серьезно, они оттуда. Теперь это штат в союзе республики, -- гнездо и оплот сепаратизма.

Я был приглашен отцом ее и явился к ним поутру. Фей знала роль наизусть, -- я тоже. Отец должен был присутствовать; но он был не ригорист и, получив какие-то письма из дому, требовавшие немедленного ответа, ушел к себе, прося меня не стесняться его отсутствием.

Первою сценою шло мое ночное вторжение в терем Кандамы. Испуг, после того как она узнала меня, сменяется гневом.

-- "Принц! -- начала Фаима дрожащим голосом. -- Вы конечно надеялись на ваш сан, позволив себе такую дерзость? Но он не спасет вас. Мне стоит позвать отца и, клянусь вам Богом, вы не уйдете отсюда живой!"

-- "Кандама! -- отвечал я. -- Я здесь не за тем, чтобы вас оскорблять. Единственная моя вина перед вами та, что я вас люблю больше, чем мне позволяет мой сан, -- люблю больше власти и славы! Если вы не хотите простить мне этого, то зовите отца и пусть он рассудит: заслуживаю ли я умереть... Я к вам вошел, как вор; но мне ничего не нужно от вас, кроме того, что может быть спрятано, как драгоценнейшее из всех сокровищ, в собственном вашем сердце... Кандама! Откройте, откройте мне ваше сердце!.."

Дойдя до этого места, я ждал реплики, но ее не было... Фей дрожала как лист.

-- Увольте меня, -- сказала она беззвучным голосом. -- Я не могу продолжать... -- И на вопрос отчего: -- Я должна вам признаться, что эта драма -- я знаю ее к несчастию слишком близко -- всегда производила на меня тяжелое впечатление... Вчера я не смела этого объяснить, но сегодня мне нечего больше и объяснять. Вы видите: с нескольких слов я совершенно расстроена.

-- Лин (то же что mademoiselle) -- Линь Солиме! -- отвечал я, теряя голову. -- Признание за признание. Назад тому несколько дней, я не мог досмотреть эту драму и выбежал из театра, как сумасшедший. Ночью, в публичном саду, на скамье, я заливался слезами! Вчера, в исторической галерее, упав на колена перед портретом Кандамы, я думал, что сердце мое разорвется на части!.. И вот, теперь, услышав ваше признание, я спрашиваю себя: какая тайна скрывается в нашей, по-видимому случайной, встрече?.. Судьба привела вас сюда из далеких краев, -- меня -- я не помню уже откуда, но если не ошибаюсь, путь мой сюда был еще гораздо длиннее вашего... Зачем? -- скажите: зачем? Чтоб после коротких минут пожать друг другу руки и разойтись? Лин Солиме! Если для вас это будет легко, то я предпочел бы, чтобы мне, голову сняли с плеч!

-- Вы говорите страшные вещи!.. -- сказала Фей, смотря на меня испуганными глазами. -- Кто вы?.. О! Ради Бога, скажите правду!

-- Не знаю, -- отвечал я, -- но может быть мог бы узнать, если бы мне удалось разъяснить один трудный вопрос. Лин Солиме! Можете ли вы ручаться, что далее дня рождения для нас с вами не было ничего? Что мы никогда не встречались ранее... и не знали друг друга близко? О! Боже мой, как близко!

-- Нет, -- отвечала она, зардевшись, -- напротив, я верю... -- Но у нее не хватило духу сказать, во что она верит. -- О! Я с ума сойду! -- прошептала она.

-- Ну, а если я вас назову другим вашим именем, -- старым?.. Если я вам скажу -- Кандама, я вас люблю, как любил две тысячи лет назад, -- люблю такою любовью, которую не остудят: холод промежду звездных пустынь и безбрежное море веков!

Она рванулась ко мне с безумной усмешкою на лице, но пошатнулась, схватилась руками за сердце и рухнула на пол без чувств.

Отец, испуганный шумом ее падения, вбежал в комнату.

-- Что это?.. -- И мы оба кинулись к ней, но я не знаю кто был больше испуган.

-- Что это? Что это? -- твердил он, тоном глубокой жалости. -- Такая здоровая девушка! Этого никогда с ней не было!

-- Впечатление этой несчастной драмы, -- сказал я. -- Вы видите, что она не может играть...

Затея спектакля конечно была оставлена и отец ее стал торопиться отъездом; но мы с Фаимой дали друг другу слово, что это не разлучит нас.

-- Прощайте, друзья! -- сказал я Эллиге и собравшемуся у него, приятельскому кружку. -- Я уезжаю с Солиме в Ларс.

Это нисколько не удивило их, потому что привязанность моя к Фей уже была замечена, и в ответ я осыпан был поздравлениями.

За средствами не было остановки, так как мои сбережения к этому времени успели уже составить довольно солидный итог; но Ширм, когда я сказал ему о своем отъезде, нахмурился.

-- Смотрите, -- сказал он, -- не засидитесь там долго.

-- А что?

Он пожал плечами, с какою-то грустной усмешкой.

-- Меня не удивляет ваша рассеянность, -- сказал он снисходительно. -- Вы молоды и кто видел Фаиму Солиме, тот поймет, что аттракция этого рода, в ваши лета, всесильна. Но именно потому я и считаю не лишним вас остеречь. Вы забываете, кажется, что пребывание наше здесь не вечно. Срок близок; имейте это в виду и примите дружеский совет: не затевайте планов, которые могут не сбыться за недостатком времени для их осуществления.

На меня вдруг пахнуло могильным холодом того чувства, которое всем знакомо, -- чувства, когда накануне реализации самых пылких надежд, какой-нибудь моралист, с великопостною миною, напомнит нам вдруг о непрочности наших земных утех и о страшной минуте вечной разлуки со всем, что нам мило и дорого. Придет, мол, конец всему, может быть ранее чем ты думаешь; и захватит тебя врасплох... Действительно, я не мог отрицать, что-то такое было, там, в прошлом, что придавало его словам как будто бы и серьезный смысл; но это -- что-то мерцало в такой беспредельной дали и очертания его расплывались в таком холодном тумане, что мысль искалечить ради другого мира пламенные надежды на счастье в этой жизни, отзывалась почти хлыстовщиной... Что же делать, если уже человек так создан, что он не может в себе совместить двух жизней. Реальная, окружающая меня, к этому времени овладела всем моим существом; а та, другая, бледнела и исчезала, как звезды в лучах восходящего солнца; и скоро от нее остался призрак -- не призрак, а так что-то вроде рамки, которая содержала в себе когда-то подпись с изображением; но и то, и другое потускло так, что нельзя уже ничего разобрать. Понятно, я иногда оглядывался туда, на эту рамку; и чувство, которое она возбуждала во мне, было не из приятных. Оно похоже было на страх неоплатного должника, которому кредитор напоминает о дне расчета.

"Конечно, он неизбежен, -- думал я, -- этот день; но что пользы думать о нем ежеминутно, если я раз убежден, что я не могу ни ускорить его, ни отдалить? Не лучше ли жить, покуда живется, и умереть, когда Богу угодно, не терзая себя преждевременною мыслью о конце..." Я говорю: "умереть", потому что разлука с Фаимой, в какой бы форме она ни пришла, была для меня равносильна смерти.

-- Я не желаю портить вам лучших минут пребывания вашего на Ванзамии, -- продолжал добродушно Ширм, -- но я вас прошу убедительно: не забывайте того, что я вам сказал, потому что иначе развязка может быть очень плачевна.

Навеянное его словами, тяжелое чувство длилось, однако, недолго, и дня через три, когда я к нему зашел проститься, об этом уже и помину не было.

Перед отъездом Эллиге мне сказал:

-- Надеюсь, скоро увидимся. Но серьезный смысл этих слов стал мне ясен только впоследствии.