1849

1

1849 г < ода > мая 23. Понед < ельник >. Ярославль.

Не много надо было времени, чтоб из московского нашего круга перекинуться совершенно в другой мир, с другими заботами и интересами, в губернский город Ярославль. Впрочем, теперь воздержусь ото всяких суждений, преждевременных выводов и взглядов, потому что я не успел еще надлежащим образом осмотреться и вникнуть, а лучше начну для вас, по обыкновению, описание со времени выезда моего из Москвы. Должен также предупредить вас, что особенного расположения писать я не чувствую, по крайней мере, теперь. Эта дорога не произвела на мою душу особенного впечатления, не наполнила ее бодрою деятельностью. Странное дело! После всей бывшей передряги1 на душу мою налег какой-то свинец; в душе моей -- не ясная погода, а постоянно пасмурно. Может быть, это происходит также оттого, что я еще не приступал настоящим образом к делу, которого пропасть и в которое надо броситься с руками и с ногами и со всеми способностями; колокол еще не раскачался.

Я выехал, как вы помните, 19-го мая, поздно вечером. Тарантас мой оказался чрезвычайно покойным, по крайней мере, для меня. В Тарасовке и Талицах переменил лошадей, везли довольно плохо и долго держали на переменах, так что в Троицу2 я приехал часу в 6-м утра. Церкви были уже открыты и полны народа, я приложился к мощам3 и поехал далее. От Троицы до Переяславля (60 в<ерст>) шоссе еще не отделано и по нем не ездят, а ездят по старой, довольно скверной дороге, которая идет, впрочем, почти рядом с шоссе. Дорога гориста, и местоположение прекрасно. На 1-ой станции "Редриховы горы" я пил чай и узнал, что это затейливое название станции происходит от очень простой причины. Был немец-помещик, г<осподи>н Редрих; именем его и окрестилось село на вечные времена. Теперь оно казенное.

Дорога живописна и постоянно носит на себе признаки пути богомольного. До Троицы я встретил, по обыкновению, бездну богомольцев всяких сословий; за Троицей до Ростова я встречал также много богомольцев, но уже все крестьян и крестьянок. Повторяю: по всей этой дороге видно, что это путь от святыни к святыне; по всей дороге вы встречаете множество церквей, образов, часовен, святых колодцев и т.п. Есть несколько часовен и колодцев с каменными навесами -- самого древнего устройства, часто в виде башен красивой старой архитектуры, старее кремлевской. Тут везде следовало бы побродить пешком.

К обеду приехал я в Переяславль-Залесский (Владимирской губернии). Влево от него расстилается чудное огромное озеро4, которое ничего в себе не держит, кроме рыб (и, между прочим, знаменитых сельдей). Ямщик уверял меня, что если бросить в озеро даже что-нибудь металлическое, деньги и т.п., то озеро не удержит их у себя, а выкинет непременно на берег. -- Город очень красив, потому что носит на себе признаки древности, старой живой жизни. В нем 4 монастыря и 23 церкви. Один монастырь, Горицкий, уже закрыт, так уже он стар, и его не поддерживают; между тем, сохранившиеся в целости ворота ограды и одна стена со всеми наружными украшениями, с глазурью, очень хороши. В Даниловском монастыре почивают мощи5. Новая Россия ничего не прибавила, кроме зданий по высочайше утвержденным фасадам, трактирных заведений с бильярдами и упадка торговли. Старая жизнь миновала безвозвратно!..

Остановившись в каком-то довольно гадком и грязном трактире, я тщетно искал местного продукта, сельдей. В Переяславле нет ни одной переяславской селедки. Трактирные служители -- все ярославцы, хорошо знающие учтивое и деликатное обращение и ловкую трактирную расторопность -- мало знают о древностях города. Впрочем, один из них рассказал мне о ботике Петра Великого, о плавании его по этому озеру6 и т.п., так как по этому случаю учреждено официальное празднование. На стенах комнаты заказано было мастеру изобразить гулянье в Марьиной роще, но мастер надул и вместо Марьиной рощи нарисовал какую-то другую и весьма скверно, что мне объяснил также один из половых. -- От Переяславля вплоть до Ярославля ехал я опять по шоссе. Тут везли меня очень хорошо. Лошади ростовской породы, красивые и сильные, хотя несколько тяжелы. -- Ростов -- в 60 верстах от Переяславля; я приехал в него вечером, но еще засветло. Он еще красивее Переяславля и виден верст за 10 отражающимся в гладкой поверхности озера. Город большой, полон каменных древностей, садов и огородов. Вообще в Ярославской губернии растительность деревьев удивительная. Лесов бездна. -- В Ростове я остановился только, чтоб напиться чаю и отправился далее в Ярославль. Дорогой спал и проснулся уже тогда, когда пришлось переезжать на пароме через Волгу. Часу во 2-м ночи привезли меня к "Берлину", лучшей гостинице Ярославля, грязной, гадкой и вонючей. Делать нечего, я расположился в ней, лег тотчас спать, но встал рано и принялся за разборку своих дел и бумаг, чтобы сколько-нибудь приготовиться. -- Бутурлина не нашел в городе7. Он уехал в Углич и воротится только нынче ввечеру.

Поговоримте собственно о наружности Ярославля. Он мне очень нравится. Город белокаменный, веселый, красивый, с садами, с старинными прекрасными церквами, башнями и воротами; город с физиономией. Калуга не имеет никакой физиономии или физиономию чисто казенную, Симбирск тоже почти, но Ярославль носит на каждом шагу следы древности, прежнего значения, прежней исторической жизни. Церквей бездна и почти ни одной новой архитектуры; почти все пятиглавые, с оградами, с зеленым двором или садом вокруг. Прибавьте к этому монастыри внутри города с каменными стенами и башнями, и вы поймете, как это скрашивает город, -- а тут же Которость8 и Волга с набережными, с мостами и с перевозами. -- Что же касается до простого народа, то мужика вы почти и не встретите, т.е. мужика землепашца, а встречается вам на каждом шагу мужик промышленный, фабрикант, торговец, человек бывалый и обтертый, одевающийся в купеческий долгополый кафтан, с фуражкой, жилетом и галстухом. Впрочем, я говорю только о том, что я видел в продолжение этих двух дней. Женщины одеваются совершенно так же, как и в Московской губернии; посмотрим их в селах, в праздничные дни.

Целую субботу, воскресенье и нынешний день я посвятил; на визиты, знакомство и на изготовление самого себя к моему скучному и многосложному поручению9. Дела предстоит гибель. В четверг уведомлю вас о своем решении относительно поездок по губернии. Нынче кончаются мои визиты и с завтрашнего дня сажусь за работу. Нынче же должен я познакомиться и с Серебренниковым, купцом10.

Что-то у вас происходит? Поздравляю вас, милый отесинька и милая маменька11, и вас всех, братья и сестры, со днем именин Константина12, а Константина поздравляю в особенности и крепко обнимаю. Вот где бы надо было побродить ему пешком. Дам видел много, девиц еще ни одной, их мало в Ярославле. Косы все преподлые, но уже слышал, что в Пошехонском уезде растет одна коса великолепная, подробного измерения которой я еще не имею. О лице не справлялся, ну да ведь до этого нет дела, была бы коса13.

Прощайте, мои милые отесинька и маменька, будьте здоровы, цалую ваши ручки, обнимаю Константина, Гришу с Софьей14, Веру, Оличку, Надю, Любу15 и всех сестер16, а также -- не обнимаю, ее обнять нельзя, а щелкаю заочно пальцами перед племянницей17. Будьте здоровы.

Ваш И.А.

2

Понед < ельник > мая 23.1849 г < ода >. Ярославль.

Нынче написал я вам письмо в Москву, милые мои отесинька и маменька, и нынче же, согласно условию, посылаю письмо и в Троицу1. Пожалуйста, обратите внимание на то, будут ли распечатываться письма, адресованные в Посад2, или нет.

Уже 12-й час, и я тороплюсь. Скажу вам несколько слов о ярославских жителях. Народ все доброкачественный, немножко пустоголовый и ограниченный. Губерния сама себя называет "приятною", и в самом деле тиха и мирна, не ссорится, что-то есть маниловского во всем образованном ярославском обществе. Евгений3 принял меня сначала сухо, но потом мы разговорились и расстались друзьями. Вот оригинал. Ему за 70 лет, но он бодр, жив и энергичен, говорит языком простым и резким, несколько грубым, и полон негодований. Жадовская не только с уродливой рукой, но и с бельмом на одном глазу и вообще очень дурна, но очень неглупа, и мы с ней подружились очень скоро4.

Роскошь в городе страшная. Мебель, квартира, одежда -- все это старается перещеголять и самый Петербург. Ярославль с гордостью рассказывает, что у него нынешнею зимою был детский маскарад, на котором были дети в костюмах, стоивших тысячи по две и по три и в алансонских кружевах5.

Прощайте, мои милые отесинька и маменька, приехали гости, до четверга. Цалую, обнимаю.

Ваш И.А.

3

1849 г < ода > мая 26-го. Четв < ерг >. Ярославль.

Вероятно, нынче должны получиться от вас письма, милые мои отесинька и маменька, если только вы успели написать во вторник. Но почта отходит нынче же, и я в недоумении, куда адресовать. Буду адресовать покуда в Москву. Я еще все стою в гостинице, но нынче переезжаю. Нанял какую-то квартиру помесячно, по 6 рублей сер<ебром> и оставлю ее за собою все лето, а осенью надеюсь попасть на лучшую. Мне нельзя таскать с собою по городам всего багажа, всех вещей своих и необходимо иметь pied-a-terre {Пристанище (фр.). } в Ярославле. -- Сам я думаю в субботу или в воскресенье ехать в Романов, который всего 35 верст от Ярославля.

Познакомился с Бутурлиным. Как водится, человек благонамеренный, но военный, мало знакомый с формами, с законами1 и т.д.; впрочем, очень любезный и приветливый человек. Нынче я у него обедаю. Я познакомился почти со всем обществом, пребывающим в городе, поставил себя в хорошие отношения к губернатору, с Евгением, кажется, мы просто подружились, -- но признаюсь, если б не было столько дела, то скука возни с этим обществом была бы невыносимая. -- Впрочем, я познакомился вчера с купцом Серебренниковым, о котором говорил Чижов2, с человеком в самом деле замечательным по своим историческим и археологическим знаниям и по своей любви к труду. Он, между прочим, показал мне две грамоты, данные г<ороду> Ярославлю и хранящиеся в магистрате, которые ускользнули от внимания Строева, когда он был здесь с Археограф<ической> комиссией3. Из 1-ой грамоты, данной царем Мих<аилом> Федоровичем4, но упоминающей о грамотах Ивана Грозного и сына его5, видно, между прочим, что были городские старосты, земская изба, заведывавшая доходами, городская собственность, говорится "о городовом деле". -- Здесь есть еще купец Трехлетов6, у которого богатое собрание старопечатных книг и с которым я еще не успел познакомиться.

Такая ли у вас подлая погода, как здесь? Здесь, при слиянии двух рек, Волги и Которости, почти постоянно дуют ветра, самые отчаянные и очень охлаждают воздух. Ярославские жители говорят о московском климате как о благословенном. -- Можете себе представить, в Ярославской губернии есть Аксаковы, именно те, от которых происходит кн<ягиня> Мещерская, сенатор Аксаков7 и пр. -- Говорят, что теперь род их здесь перевелся, но я, проезжая по одной улице, видел на каком-то дряхлом домишке: дом надв<орной> советницы Пелагеи Аксаковой.

Я еще не привел свои занятия в надлежащий порядок, и потому самые письма мои к вам еще не приняли надлежащего характера, да и едва ли примут. Удивительно, как парализует мысль, что пишешь не для вас одних, а для посторонних также, которых вмешательство и участие мне вовсе не нужно8.

Историю Самарина здесь все более или менее знают9, но никто не принял в ней живого участия, никто ее не понял: она является каким-то сказанием из какого-то совершенно другого мира. -- Ярославль сам по себе, а все вопросы и весь волнующийся мир сам по себе. Об моей истории мало знают10; носились какие-то темные слухи, как мне сказывал здесь один человек; само собою разумеется, что я ни с кем из них об этом не говорил и не говорю, -- да им этого и не понять. Прощайте, если успею, напишу в понедельник, будьте здоровы, цалую ваши ручки, обнимаю Константина, Гришу и всех сестер с Софьей и с племянницей.

Весь ваш Ив. А.

4

1849 г < ода > мая 30-го. Понед < ельник >. Ярославль.

Ну, кажется, нынче готовится жаркий день! И пора, давно пора, хотя в этот год для меня не существует лето. Если жизнь в губернских городах летом и не похожа на московскую или петербургскую, особенно в Ярославле, где большая часть площадей не мощена и покрыта зеленым, прекрасным дерном, то занятия мои по службе уже нисколько не соответствуют летней неге, летней лени, всем тем ощущениям, которые возбуждает в душе вид знойного голубого неба, тихого вечера и пр. и пр. -- Впрочем, это уж я так сказал: тихого вечера. В Ярославле почти ни на минуту не бывает тихо, по крайней мере, при мне не стихало почти ни разу. Не знаю, может быть, теперь тоже и у вас, но соединение двух рек, Волги и Которости, при которых лежит Ярославль, кажется мне, достаточно может объяснить причину ветров. -- Впрочем, оставим погоду. Какая бы она ни была, вы в деревне, вы, верно, целый день на воздухе и умеете пользоваться всеми ее удобными минутами. --

Во 1-х, надо вам знать, что я больше не в "Берлине", а нанял себе квартиру, маленький, низенький деревянный домик, с 5 светлыми окошками на улицу, с 4-мя комнатками и кое с какою, самою простою, деревянною мебелью, в Крестовоздвиженском переулке, близ церкви Св<ятого> Духа, дом мещанки Пителиной. В самом низу живут сами хозяева, мещане. Цена 7 р<ублей> сер<ебром> в месяц. Если эта квартира будет тепла, то я оставлю ее за собой и на зиму. Теперь я ее взял на три месяца, собственно для склада всех своих вещей и для пристанища, в случае приездов моих в Ярославль из уездных городов. Но вам нет нужды писать мой адрес на письмах, на почте знают, где я живу, а главное, я нынче уезжаю в Романов-Борисоглебск. -- Все это время я довольно много работал, составил из подчиненных мне топографов канцелярию, и переписка с разными присутственными местами завязалась своим чередом, но, надо признаться, порою находит на меня сильная скука и тоска. Удивительное свойство большей части губернских городов: это совершеннейшая пошлость, ничтожность людей. Общество почти везде таково, но в Москве и в Петербурге вы всегда найдете человек 5, с которыми можете говорить обо всем; здесь -- ни одного. Здесь я нашел много умных купцов, это правда, но ведь разговор с ними не есть мой постоянный разговор, мы слишком разделены и образованием, и интересами, и сферами деятельности. Но что касается до общества здешнего, до ярославского beau-monde {Высший свет (фр.). }, то это самое жалкое и ничтожное общество. В этом обществе, боясь упрека в невежестве, не скажут ни одного слова по-русски, да и не нужно: если б они говорили о чем-нибудь серьезном и задушевном, то прибегли бы к русскому языку, но как подобных разговоров здесь не ведется, то обходятся посредством французского. Все это с страшною претензией на bon genre {Хороший тон (фр.). }, роскошь -- непозволительная, читают вздор, живут все заемною жизнью столичных обществ. -- Есть довольно богатых, тысячедушных и щедушных фатов, Толбухины, кн<язь> Черкасский какой-то и др. -- Впрочем, многих теперь и нет в городе, а я говорю про тех, кого знаю. -- В 12 верстах отсюда живет m-me Бем, урожденная Мартынова1, говорят: умна и красавица. Мне предлагали ехать к ней в деревню, но я отказался теперь, отлагая это знакомство до зимы, если она останется здесь зиму, К тому же, говорят, теперь у них проживает сын Булгакова, известный повеса2, что не очень рекомендует и самую г<оспо>жу Бем. -- Губернатор -- человек самый пустой и ничтожный, щекотливый, ревнивый к своей власти и своему значению, а потому тяжелый невыносимо. С ним нельзя иметь просто дела, а надо нянчиться, что я и делаю довольно искусно, так что мы с ним в очень хороших отношениях (что мне необходимо для успеха моего поручения), хотя дружбы нет и не будет между нами. -- Напротив того, архиерей полюбил меня3 ото всей души, а в этом человеке нет лести. Я дал ему прочесть свой отчет по Бессарабии4, и это его окончательно расположило ко мне. Ему за 70 лет, но я мало встречал таких живых и горячих людей. -- Впрочем, есть здесь два человека, с которыми я сблизился короче и могу быть запросто; это -- Муравьев, брат сибирского генерал-губернатора5, человек недалекий, но теплый, хороший, сам здесь недавно, ну да и потерся немного, живя в Москве и в Петербурге, около умных людей, так что многое ему не дико, обо многом он уже слыхал. Другой -- это Семенов, 25 лет, лицеист, довольный жизнью, сам собой, провинцией, обществом, страстный ботаник, хороший чиновник. -- По крайней мере, это честные люди, с которыми можешь быть короток. -- Несчастная Жадовская тоже ресурс в своем роде, но отец ее, председатель палаты6, не разлучающийся с дочерью, с страшною претензией на любовь к литературе, ужасно скучен. Жадовская прочла мне все свои стихи, выслушала от меня много строгих замечаний7, которые, вероятно, будут ей полезны, и поняла их. Я прочел ей "Бродягу"8, от которого она в восторге. -- Как-то, перебирая тетрадь ее стихотворений, которую она, забывшись, положила на стол, я нашел там послание А<ксако>ву9, написанное с год тому назад. Это послание ко мне, в котором она честит меня холодным умом, холодным сердцем и пр. Я мысленно пробежал ряд своих стихотворений (исключая "Бродяги") и невольно согласился, что в них везде виден ум, видна мысль, но теплоты мало10. Впрочем, ее стихи последовали по поводу моих стихов об ней11, которыми она не очень была довольна, хотя, как говорит в послании, приятна ее слуху, хотя и странная ей, суровость моего стиха. -- В самом деле -- стремление к пользе, воззвание к деятельности, нравственные, строгие требования, борьба высшего содержания -- вот что наполняет мои стихотворения, потому что я и не искал облекать в поэтическую форму всякий вздор, пробегающий через душу, всякую грустно-сладкую минуту, которая всем известна, о которой писано милльон раз и в стихах и в прозе. -- Впрочем, ярославское общество очень мало интересуется Жадовской и ее талантом. Отец ее считается mauvais genre {Дурной тон (фр.). }, а к дочери нет ни внимания, ни участия. -- Мне сказывал один из вышеупомянутых мною двух, что история моя в смутном и искаженном виде известна всему Ярославлю12 и расположила общество не в мою пользу, наконец, что здешнему обществу я весьма не понравился, хотя, говорят, что должен быть человек умный. Между тем, я в отношении общества держал себя чрезвычайно скромно, но признаюсь, холодно и серьезно; про стихи и про свою историю ничего не говорю (исключая этих двух), так что я не могу похвалиться особенным радушием ярославской аристократии к себе. -- Но купцы и мои подчиненные, напротив того, кажется, расположены полюбить меня от души. Что это за удивительная местность -- Ярославская губерния! Сколько исторических воспоминаний на каждом шагу, сколько собственных своих святых, сколько жизни и деятельности в торговле и в промышленности, сколько предприимчивости в крестьянах... Вчера, по случаю храмового праздника, был огромный обед у старосты церкви всех святых, купца Гарцова. Обедали архиерей, губернатор, дворянство и купечество, обедал и я. Обед был великолепный. Стерлядь в аршин и такая, какой я до сих пор никогда не едал. -- После обыкновенных тостов архиерей встал, обратился ко мне и громогласно выпил за мое здоровье, чем меня немножко сконфузил, так как вовсе не нужно, чтобы кто-либо подозревал какие-нибудь мои особенные к нему отношения13. -- Вчера вечером было опять гулянье в Загородном саду и знаете, как называется? Солонина! Да, сохранилось это название гулянью, которое бывает в день Заговенья, накануне Петровского поста14. Во время оно, должно быть, доедали весь запас солонины прежнего посола. Разумеется, это название употребительно только в простом народе. -- Нынче я еду в Романов-Борисоглебск. -- Это 35 верст от Ярославля. По воскресеньям иногда буду приезжать сюда для личных объяснений с губернатором. -- Вчера я получил два ваши письма: одно из деревни15, другое из Москвы от Веры и Надички, которую очень благодарю за письмо. Я особенно люблю тон и характер ее писем и прошу ее писать мне почаще.

Прощайте, обнимаю вас, милые мои отесинька и маменька, будьте здоровы, цалую ваши ручки. Обнимаю крепко Константина и Гришу, Веру, Софью с дочерью, Олиньку, Любу, Надичку, Марихен16 и Соничку17. Прощайте,

весь ваш Ив. А.

Авдотье Ивановой18 скажите, что как скоро я получу из Тулы бумагу, так напишу к ней.

5

1849 г < ода > июня 5-го. Воскресенье. 5 часов утра. Романов-Борисоглебск 1.

Вот уже неделя почти, как я здесь, милые мои отесинька и маменька, но пишу к вам отсюда в 1-ый раз и потому, что писать было некогда, и потому, что я сбился в расположении почтовых дней. Впрочем, сюда прислано мне было письмецо ваше от 31-го мая, полученное мною 2-го июня. Из него я узнал, что вы опять в Москве! А я действительно адресовал письма в Посад, -- теперь же буду писать в Москву. -- Я часа через полтора отправляюсь в Ярославль для свидания с губернатором и письмо это повезу с собой и отдам почтмейстеру для отправки с завтрашней почтой.

Теперь перейдем к рассказам, хотя, вероятно, много любопытных и живых заметок утратилось из моей памяти, набитой теперь зато всякими статистическими сведениями.

Я выехал из Ярославля в понедельник, часа в три, и не один, а взял к себе в тарантас одного из гражданских топографов, выбранного мной к себе в помощники. Этот молодой человек, прекрасный и трудолюбивый, очень мне полезен, но зато бывает невыносимо скучен, как часто случается это с воспитанниками заведений второго и 3-го разрядов, которые не скажут просто: здесь улицы грязны, а непременно: здесь пути сообщения в неисправности, которые при виде оврага с бурьяном и с кочками обращаются к вам с улыбкою, говоря: Швейцария! и т.п. -- Дорога прекрасная и преживописная. Благодаря попечительное? губернатора Безобразова2 она усажена почти вплоть до Романова березами, которые из молоденьких, жалких, казенных, поддерживаемых с боков двумя подпорками и возбуждавших остроумные замечания со стороны недовольных правительством, силою собственной жизни разрослись, окрепли и сделались чудными густолиственными березами. -- Дорога идет по берегу Волги, которую то теряет из виду, то вновь видимо огибает. -- Я, кажется, писал вам, что, въезжая в Ярославль, переправился через Волгу: я ошибся, потому что это было ночью, спросонок, а переправился я тогда через Которость. Ярославль стоит на правом берегу, если глядеть вниз по течению, или на левом, если едешь из Москвы. Волга здесь не то, что под Симбирском, но шире и величественнее Волги под Тверью; впрочем, здесь берега ее не очень круты и сама она не так бурна. Чудная река. Она кормит, дает жизнь и значение всему столпившемуся около нее народонаселению. В Ярославской губернии, чрезвычайно заселенной, берега ее усеяны деревнями, и белые, каменные церкви беспрестанно виднеются. -- Верстах в 5 от Ярославля -- Толгский монастырь. -- Дорогою я заметил целые толпы разодетых пешеходов и пешеходок и, по расспросам, узнал, что это крестьяне и крестьянки, спешившие в какое-то село на праздник. Крестьянки все в штофных немецких платьях, с кичками на головах3, не закрывающими однако же волос. Некоторые из них несли башмаки и чулки, а сами шли босиком с тем, чтоб, подходя к селу, обуться и явиться со всею чинною важностью. Мужики -- все в купеческих кафтанах. А ведь это почти все старообрядцы, да еще, пожалуй, беспоповщинцы4! Русские наряды у баб, сарафаны и душегрейки обыкновенны, почти такие же, как и в Московской губернии, только плохи, потому что будничные. По воскресеньям и по праздникам они щеголяют в немецких платьях. Впрочем, полный костюм и верх самодовольного торжества составляет модная шляпка. Сестра Мечеходовского, моего помощника, как рассказывал он мне, на днях зашла в Ярославле в модный французский магазин m-me Gerard; там встретила она двух крестьянок, очень плохо одетых, по-русски однако же, которые торговали французскую шляпку и наконец купили ее за 10 целковых. "Нет, -- говорила одна, которая купила для себя эту шляпку, -- Акулина или Прасковья Сидоровна теперь не будет мне колоть глаз своей шляпкой". -- Даже ямщик, который вез меня, одет был как-то странно, по-мещански. Галстух и жилет -- в общем употреблении. Зато народ смышлен, сметлив, общителен, людим, если можно так выразиться, в противоположность слову "нелюдим". -- Сообщение ярославцев преимущественно с Петербургом Волгою и каналами. Каждый из здешних купцов, по крайней мере, не раз побывал в Петербурге, а купеческие сынки и приказчики, посылаемые туда по поручению, не раз оставляли там большие капиталы, проматываясь в пух, и вывозили оттуда в семью свою, к старикам-отцам, бог знает каких жен!

Часу в 8-м вечера приехал я в Борисоглебск. Надо зам знать, что Романов-Борисоглебск состоит собственно из двух городов. Борисоглебск, пожалованный в заштатные города Екатериной5, был в 1822 году присоединен к Романову, уездному городу, разделяемому от него одною рекою. Борисоглебск лежит на одной стороне с Ярославлем, т.е. на правом берегу Волги, а Романов на левом. Волга здесь довольно мелка, так что паром идет посредством багров, упираемых в дно. К левому берегу она глубже, и тут-то собственно и проходят барки, расшивы, мокшанки6 и прочие речные суда. -- Следовательно, оба берега покрыты городами, которые еще в нескольких местах прорезываются оврагами, где протекают ручьи, впадающие в Волгу. Все это делает местность очень живописною. Кроме того, и в Романове, и в Борисоглебске довольно много церквей и все старинных, по крайней мере, новых я нигде не заметил; не могу ручаться, но чуть ли они не выстроены все до Никона7. Особенно замечателен Борисоглебский собор, с каймою фресок вверху. -- Мне сейчас отвели квартиру у одного купца, Ванчагова, в двухэтажном белом каменном доме. Я занял комнаты три вверху; в остальных помещается сам хозяин (холостой и молодой) с матерью и с братьями, из которых один женат и имеет детей. Принял он меня чрезвычайно учтиво. "Скажите, пожалуйста, -- спросил я его, -- старообрядец ли Вы или нет? предупреждаю Вас, что я курю; если да, то я велю отвести себе другую квартиру". От отвечал мне отрицательно, прибавив: "Мы ведь здесь не в монастыре", но я скоро догадался, что он, хотя записан и православным, однако тайный приверженец старообрядчества, что впоследствии и подтвердилось. Тем не менее, пользуясь его ложью, я пустил ему немедленно под нос дым своей сигарки в наказание; впрочем, человек он пустой, купчик 3-ей гильдии, с ужимками и ухватками гостинодворской элегантности, говорит через слово "то есть, так-с, это верно-с, без сумления-с" и проч. Мать этих молодых купцов, старуха, ходит еще в каком-то полурусском платье, но невестка -- в немецком. Впрочем, все они перебрались вниз, и я их вовсе не вижу, а старший сын и брат его женатый навещают меня иногда по вечерам. Последний недавно приехал из Рыбинска и привез с собою потихоньку ящик сигар. Вечером поздно явился ко мне и сказал, что хочет курить "под мой дух", т.е. пользуясь тем, что у меня накурено, потому что домашние его, придерживаясь старых обрядов, не позволяют курить. По его рассказам, это старообрядчество состоит в употреблении двуперстного креста, старых икон и т.п., только, но венчан он и детей крестил в православной церкви. Не знаю, как он, но другие перекрещивают и перевенчивают. Как бы то ни было, а это уж большая уступка: бессарабский раскольник не пойдет крестить детей в правосл<авную> церковь и названием православного постоянно подвергать себя оскорблениям религии! -- Признаюсь, все это и грустно и жалко. Положим, есть некоторые, которые понимают все зло новизны, но ведь большая часть представляет странное явление -- смеси упорного и близорукого предрассудка с уступкою цивилизации в самом пошлом ее виде8. Борода, жилет, галстух, бильярд, чай -- вот муж; шляпка, шелковое платье, зонтик, румяны, чопорность, жеманство, невежество, тщеславие, черные зубы, дебелость -- вот жена старообрядца, вот семья, прогуливающаяся ежедневно мимо окон г<осподина> левизора. Да не одна, а несколько. -- Но к рассказу. Дом Ванчагова стоит почти на самом гребне волжского берега (в Романове), так что из окон моих видна вся полоса Волги, протекающей через город. Окошки светлые, стекла цельные, без перекладинок (здесь так почти у каждого мещанина, да и у большей части крестьян тоже). Что поразило меня: это необыкновенная чистота в доме, необыкновенная опрятность. Афанасий9 рассказывает, что у них внизу и в кухне все работники и работницы вымывают руки ежеминутно; как дотронутся до чего бы то ни было, сейчас обтирают руки. Мне пришлось опять постничать, во 1-х, потому, что трактиры прескверны, ничего готовить не умеют, а во 2-х, потому, что совестно есть скоромное в городе, который весь постничает. Я условился с хозяином, и он берет с меня по 30 коп<еек> сер<ебром> в день за обед и ужин, который тот же решительно, что и у них, только мне подают особо наверх. Но главный и почти единственный припас их постного стола -- соленая рыба (белужина, должно быть). Это мне, признаюсь, надоело. Щи с соленой рыбой, пирог с соленой рыбой и с какой-то травой на постном масле и каша грешневая -- вот обед, повторяющийся вечером в виде ужина, и так каждый день. Я велел Афанасию, однако, купить картофеля и макового масла, потому что конопляное очень неприятно.

В самый день моего приезда в Романов вечером поздно была гроза. Гроза на Волге! Здесь она только была красива, но не страшна. Однако суда отошли от берегов (особенно от глуби), где их бьет о берег, и стали на середку. -- Какое подлое лето! Не знаю, как у вас, но здесь днем дует сильнейший ветер, очень прохлаждающий температуру, стихает рано утром и поздно вечером.

Занят я в Романове ужасно. Работаю с 7 часов утра до 9 и 10 часов вечера почти безостановочно. И какая работа! Копотливая, сложная, сухая. Даже думать и писать некогда, только освежаешь себя на секунду, взглянув на Волгу и на медленно плывущие тяжелые суда, на белые паруса, надуваемые ветром... Не воображайте однако же, чтоб в Романове-Борисоглебске была деятельность какая-нибудь. Нет. Суда плывут мимо. Рыбинск отсюда в 35 верстах с одной стороны, Ярославль во стольких же с другой, -- стало быть, условий для жизни внутренней этого города мало, и торговля в нем постепенно упадает. Знатнейшие купцы здесь не торгуют и только записаны здесь или, по привычке к родине, имеют здесь пристанище, дом. Остальные торговцы -- все мелочь. Женский пол почти весь занимается огородничеством, Уверяют (да этому и поверить не трудно), что будто большая часть жителей крайне бедны, и одна из причин бедности -- роскошь, туалет жен. Прошлого года в апреле был здесь сильнейший пожар, истребивший более 30 каменных домов, а всех -- с 200. Чтоб познакомить вас сколько-нибудь с своей работой, я покажу вам образчик. Мне должно составить, между прочим, самый подробный список городских недвижимых имуществ, городской поземельной собственности. Здесь в думе, и по случаю двух пожаров (первый был в 1842 г<оду>), не пощадивших ее архивы, и по случаю небрежности, почти нет никаких актов, так что дума сама не знает, что принадлежит частному лицу, что городу. Недавно появился поверенный графини Строгановой и предъявил права, подкрепленные актами и документами, на разные земли внутри города и дом, который дума считала своим лет 20 сряду, переделывала его и помещала там присутственные места! -- Что же делать? Приходится делать выборку изо всех дел и бумаг думы старых -- обо всем, что относится до частной и городской собственности, потребовать у всех владельцев акты и описать их, а как у двух третей нет никаких актов, то должно будет употребить дознание, исследования, спросы и пр. и пр. и проч., ибо определением границ частной собственности определится только собственность общественная. -- Это только один образчик!...

Я пишу вам это письмо из Ярославля, куда я нынче приехал для личного свидания с губернатором. Уже поздно... Отлагаю письмо до утра. -- Понедельник, утро.

Вчера я приехал в то самое время, когда в городе был крестный ход, и архиерей, 70-летний старик, бодро и живо обходил весь город, т.е. шел два часа. Поэтому губернатор, уставший, не мог свежо толковать со мною, и мы отложили свидание до нынешнего дня; поэтому я не ближе часу отправлюсь снова в Романов. Ах, как скучно нянчиться с этими господами. Мне надо, чтоб дело мое шло и чтоб эти господа оставались неоскорбленными в своей щекотливости, да еще самодовольно думали, что они двигают дело. В противном случае они все могут испортить. Приехав сюда, я хватился за газеты, но особенного ничего не нашел, кроме взятия Оффена венгерцами10. О действиях русских войск11 ничего не слышно. -- Прием студентов нынешний год в С<анкт>-П<етер>бургский университет отказан12. -- Последнее письмо ваше, полученное мною, было от 31 мая. Вы пишете, что воротились в Москву, где останетесь до отъезда Гриши. Значит, вы и теперь там. -- Завтра 7-ое июня, стало, завтра Гриша едет13. Крепко обнимаю его и Софью с племянницей: дай же Бог им полного успеха в предпринятом ими трудном подвиге!14.. -- Насмешили меня очень ваши рассказы об Аграфене15. Откуда могло взяться повествование о выдаче вам денег от государя?.. Как меня странно поразили с 1-го разу слова Маши, милый отесинька: надеюсь, что души, которые с каждым днем становятся холоднее16... Я не вдруг догадался, что дело идет о душах, употребляемых Верою17. Как бы я желал, чтоб они ее действительно подкрепили. А что же бедная Олинька, когда-то она начнет пить свой декокт?.. Хотя на дворе и не совсем хорошо, но хороша еще свежая, молодая зелень лугов и деревьев. А грустно подумать, что дня через 4 уже прекратится прибавка белого света, и солнце повернет на зиму. Что за медвежий климат! --

Прощайте, милый отесинька и милая маменька. Это письмо я адресую в Москву, но только это. Думаю, что вы после отъезда Гриши скоро переедете в деревню. Итак, до следующей почты. Теперь же мне некогда, надо еще заняться делом. Будьте здоровы. Цалую ваши ручки, крепко обнимаю Константина и всех сестер; будьте здоровы.

Весь ваш Ив. Аксаков.

6

1849 г < ода > июня 13-го. Понед < ельник >. Ярославль.

Вот я опять в Ярославле, милые мои отесинька и маменька; приехал сюда вчера часов в 11 вечера и нынче же ворочусь опять в Романов. Вчера получил я письмо ваше от 7-го июня, день, в который должны были уехать Гриша с Софьей. Дай Бог им успеха! -- Мне очень досадно, что вы столько времени не имели обо мне известий: я действительно адресовал все свои письма к вам в Троицкий посад. Все же, мне кажется, этим путем лучше! Мне вовсе не хочется, чтоб московский почтамт знал, что я пишу об Ярославле. -- Дней через 10 я предполагаю быть в Рыбинске. Поручение ваше мне очень легко и удобно исполнить1, потому что должность моя вводит меня в непосредственные отношения со всем, что принадлежит к торговле, к промышленности, к внутренней жизни городов. -- Одна из главных задач моих: описание торговли в каждом городе. -- Разумеется, я не продам хлеба ни градскому главе, ни вообще служащим по выборам от купечества, потому что я их ревизую и по нескольку раз на день с ними вижусь. Так, теперь мне нельзя продать хлеба Крохоняткину, потому что он здесь (в Ярославле) градским главой. Но купцу, от меня не зависящему, в особенности иногороднему, мне продать удобно и для этого не нужно никаких рекомендаций кн<язя> Ухтомского2. К тому же князя Ухтомского здесь и нет, а есть просто Ухтомский, советник губернского правления3. -- Полагаю, что прислать вам доверенность необходимо. Пусть ее состряпает вам Богуславский4. -- Торговля хлебом в Рыбинске идет тихо. В Рыбинске лежат огромные запасы, оставшиеся от прежних годов, а требований в Петербурге нет вовсе. Все жалуются, ждут, не будет ли требований за границу...

Как я рад, что души приносят хоть некоторую пользу Вере, и как мне хочется знать последующее действие цитманова декокта5 на Олиньку. -- Я вам на этой неделе писем не писал, потому что в середу, день, в который в г<ороде> Романове-Борисоглебске отходит почта, по случаю свирепого ветра не было перевоза через Волгу, а почтовая контора находится на борисоглебской стороне. -- Вы хвалите погоду. Я не знаю, где чувствуете вы тепло? Решительно можно сказать, что до сих пор тепла не было. Вечный ветер, если иногда и южный, то такой свирепый, безумный, порывистый, что ст о ит и северного, который всегда тут же, легок на помине! Преподлая погода! Ведь более 16-ти градусов, я уверен, до сих пор не было ни разу. Были грозы, это правда, и теплые, но приносившие холод. Я нынешний год не чувствую, не слышу лета. -- Ну что рассказать вам о городке, в котором я теперь живу? Правда, живу я там как лицо официальное, целый день работая, не имея времени посещать частные лица, торопясь, но тем не менее при постояннонапряженном внимании зрения и слуха успеваешь составить себе довольно или, по крайней мере, приблизительно верное понятие о городе. -- Одно мое поручение такого рода, что требует долгих беседований с лицами, знакомыми с этим вопросом, другое -- такое многосложное, что требовало бы работы самой тщательной и непрерывной. -- Неделя эта пролетела для меня незаметно. Сидишь, читаешь какие-нибудь маклерские книги, счеты нотариусов, разбираешь планы генерального межеванья... Поднимешь вдруг голову: красивый суряк с тремя надутыми полосатыми парусами шибко идет вверх по Волге, за ним другой, там третий... Так и обдаст бесконечностью царства красоты, всею властью ее, так и готов погрузиться в эту бездну, в это море, и только по невольному движению замашешь рукой и уткнешься поскорее в работу... А не будь работы, совесть будет тяготиться недостатком труда и помешает наслаждению Красотой. -- Вы не знаете, может быть, что такое суряк. Речные суда имеют пропасть различных форм и названий. Есть тихвинки, мокшаны, расшивы, гусянки6, суряки, барки и пр. Суряк не очень велик, но водоходно устроен, барки и мокшаны, кажется, плоскодонные. Расшивы -- самые большие речные суда. -- На этой неделе, при сильном низовом ветре, т.е. южном, прошло множество судов мимо Романова, в Рыбинск и далее. Я думаю, судов с триста. 23-го июня начинается в Рыбинске ярмарка. Посмотрим, что это такое. --

А здесь, т.е. в Романове, был вчера праздник в Борисоглебском соборе и потом крестный ход вокруг Борисоглебска с ношением икон -- Спасителя, почитаемой чудотворною, и Казанской Божьей Матери, принесенной из Ярославля. Народа было страшное множество. Не только собор этот, просторный, большой, с галереями, был полон, но и вся площадь около него была занята народом, которого большая часть пришла из деревень: женщин было гораздо больше, чем мужчин. Две трети бывшего тут народа, даже больше, раскольники, т.е. такие, которые однако же приписались к православным церквам после указа о лишении прав законнности в браке7 и пр., но сохраняют раскол. Все они поповщинцы8. Но много значит эта привязанность их к древним храмам и иконам, она так велика, что удерживает их в нашей церкви и, наконец, соединит совсем. Церкви г<орода> Романова-Борисоглебска содержатся не доходом священников, ибо церквей много, а дохода мало, а добровольной общественной складкой жителей, т.е. раскольников!! "Дабы не нарушились эти храмы", сказано в общественном приговоре. Крепко насажено было здесь христианство; сильно было усердие к вере; самая повсеместность раскола в Ярославской губернии свидетельствует о тогдашнем неравнодушии их к вереУ Теперь же раскол ежечасно слабеет, сколько, с одной стороны, от влияния моды, цивилизации, трактиров и Петербурга, с которым Ярославль в беспрестанных сношениях, столько и от древней привычки, привязанности к храмам, которые достались в удел православным. -- Особенно привлекает их икона Спасителя и древности ради, и ради ее величины: она слишком 4 аршина вышины и три аршина ширины; изображает только один лик Спасителя в размерах огромных и, по-моему, безобразных: глаза в поларшина каждый! Впрочем, предполагают, что она стояла некогда в самом верху купола, и в отдалении размеры сокращались. -- Эта икона обвешана разными серебряными пластинками, изображающими то ногу левую, то ногу правую, то сердце, то руку. Бабы приходят, и если у которой болит рука, так та берет пластинку, прикладывает к иконе Спасителя и потом к своей руке. -- Не знаю, кто развесил эти пластинки. Получившие ли облегчение изображали облегченные от недугов свои члены, или уж они изображены так, предусмотрительно...9 Еще об этом расспрошу подробнее. -- Масло, прямо из лампадки, тут же пьют (бабы), не поморщась. Я внимательно смотрел на молящихся: даже странно видеть, что почти все, и элегантная купчиха, и крестьянка простая молятся двуперстным крестом10, пристально следя за ходом службы. Когда же пошел крестный ход, и иконы понесли на носилках, то тут представилась картина довольно странная. Я полагаю, что народу было несколько тысяч. Можете себе представить, что почти все из простого народа, особенно женщины, захотели, чтоб иконы пронесли над ними и чтоб над каждою головой особо. Для этого вдруг эти тысячи вытянулись в линию и пали ниц так, как падают карточные солдатики, которых ребенок расставит, потом дунет, и они падут, покрывая один другого. Так и тут. Хоть бы по два в ряд; нет, по одному. Это неудобное лежанье продолжалось довольно долго, потому что икон много. Картина, пожалуй, умилительная, но и смешная: теснота страшная, тот упирается лбом в спину своего переднего соседа, там под кем-то пищит ребенок, там выходит изо всей этой линии что-то похожее на гирлянду, с головами по одним сторонам вместо ягод, с руками и ногами, иногда престранно торчащими, вместо веток. Иной, думая, что иконы уже пронесли, хочет приподнять голову и прямо -- бац об икону. Визг детей, крики шепотом: матушка, полегче!11 и проч. -- Однако прощайте. Теперь, стало быть, вы в Абрамцеве и будете получать мои письма аккуратно. -- Мне надо одеваться и ехать к Бутурлину, для свидания с которым и приехал сюда, а также и для свидания с архиереем. Если успею, то постараюсь написать вам в середу. Новых знакомств никаких особенных, кроме соборного протопопа, не сделал. Прощайте, цалую ваши ручки, милый отесинька и милая маменька, будьте здоровы, обнимаю Константина и всех сестер. Дай Бог им здоровья. Что Константин?.. Что Самарин12?

Ваш И.А.

7

17-го июня 1849 года. Суббота. Романов-Борисоглебск. 6-ой час утра.

Если Вы уже теперь встали, милый отесинька, то, верно, в восторге от утра. После тихого дождя ночью к утру сделалось тихо, сыро и довольно тепло, т.е. мягко. Вчера целый день дул безумный ветер, так что и растворить окон нельзя было; зато третьяго дня целый день была тишина. Тишина на Волге, затруднившая плавание тяжелых судов, отразившая в воде оба берега!.. Как хорошо это было, некогда мне было только сознательно насладиться этим; чувствовал только, что хорошо, и боялся предаться этому чувству, а то бы к черту пошли и маклера, и магистрат, и дума... Ваше последнее письмо, полученное мною назад тому с неделю, возвещает мне только намерение ваше уехать в Абрамцево, но исполнилось ли оно, уехали ли Гриша с Софьей, где теперь милая маменька и все сестры, не знаю. Надеюсь завтра получить здесь письмо от вас и узнать обо всем, а также и об успехах душ и цитманова декокта. -- Я пишу к вам теперь отсюда потому, что в Ярославль поеду во вторник, следовательно, на другой день после отправления почты в Москву (она отходит из Ярославля по понедельникам и вторникам). -- Теперь о вашем рыбинском хлебе. Хлеб от устья Камы, если идет не с машиной (пароходом), должен прийти к половине июля; впрочем, это зависит от попутных ветров. Говорят, что Климов большею частью доставляет хлеб посредством машины1. -- Не знаю, как условился с ним Иван Семеныч2: может ли хлеб, по прибытии в Рыбинск, оставаться нагруженным, в ожидании продажи, или же должен быть запродан заранее с тем, чтобы по прибытии барки были немедленно разгружены?.. Может быть, надо было бы подождать августа месяца... По последним известиям -- из Рыбинска -- мука -- низший сорт -- продавалась тем не менее 11 рублей (асс<игнациями>) куль... Хотя мне казалось, что много судов прошло в Рыбинск, но все говорят, что в сравнении с прежними годами в нынешнее лето вовсе нет никакого подвозу хлеба, а требований из Петербурга также нет... Все ждут требований из-за границы... Какую цену полагаете вы выгодною для продажи? Я надеюсь, что требования из-за границы будут непременно и что, не обращаясь к америк<анскому> хлебу, все придут за нашим. -- Попробую, авось мне удастся продать выгодно... Хотя многие и уверяют, что доверенность не нужна, но я считаю ее нелишнею или, по крайней мере, какое-нибудь удостоверение. Надеюсь на будущей неделе ехать в Рыбинск, куда вы и адресуйте (через неделю после получения этого письма) письма прямо, так как я предполагаю остаться там довольно долго, по крайней мере, месяца два, а оттуда хочу ехать в Пошехонь. Стало, мне уж никак нельзя попасть к вам в Абрамцево: я все более и более удаляюсь от него. -- В Ярославль также не предполагаю ездить и очень рад. Мне гораздо покойнее жить в уездном городе, где нет никакого общества (в нашем, дворянском смысле), нежели в губернском, где есть общество.-- Надобно признаться, что положение мое там неприятно. Я состою под надзором полиции, это сказывал Бутурлин по секрету Муравьеву, прибавляя, что об этом есть приказание и у жандармского штаб-офицера и что об этом, к сожалению, знает почти все общество. Оно знало это еще до моего приезда, и этим объясняется для меня странность приема. Если б я был отдан под надзор за шулерство в картах или тому подобное, то меня бы приняли с распростертыми объятиями, а теперь отдать меня под надзор полиции в губернии, без известной для них причины, значит отдать меня под надзор всего общества. Я ни с кем из них об этом предмете не объяснялся, но можете себе представить, какому теперь странному толкованию могут подвергнуться всякие мои слова. Заговорю я о двери... думают: нет, шутишь, эк куда метнул, какого туману напустил3 и проч. Я уже и имел этому доказательства, а потому принял за правило ничего не говорить или, по крайней мере, как можно меньше. Впрочем, все это касается высшего губернского общества. В другие слои это не перешло, и они охотно со мной беседуют. Я нисколько не боюсь тайного надзора, и бояться мне нечего, но только умного, а боюсь надзора глупого. Впрочем, если бы что-нибудь такое вышло, то я, благодаря Перовского4, воспользуюсь позволением написать ему о том в собственные руки.

В Ярославле я слышал, что прием в Петербургский, Московский и Харьковский университеты прекращен на 3 года5 и что Училище правоведения закрыто. Правда ли это?

Я продолжаю работать усильно, с 7-ми часов утра до 10 вечера; между тем, из разговоров, из разных наблюдений сделал себе много любопытных заметок. Ярославская губерния почти вся тянет к Петербургу. Это можно сказать решительно. Об Москве здесь никто никогда не вспомнит и не говорит. Сильное влияние имеет на них Петенбург, как они выражаются, со всеми своими соблазнами. Не знаю, что в Пошехони, в Данилове, в Любиме, но все прочие города Ярославской губернии -- на большой дороге. Центральность ее положения много значит. Глуши нет. Да и в старину, до открытия сношений с Петербургом, здесь пролегал торговый путь из Архангельска в Москву и были иностранные конторы в самом Ярославле. Но в старину земля русская была сильна единством веры, и Ярославль этим же держался. Раскол, подорвавший в здешних жителях внутреннюю, сердечную связь с православной Россией, не сберег их от влияния соблазнов, и раскол, сдружающийся по-своему с европейскою цивилизациею, оставаясь расколом, есть самое скверное и опасное явление... В московском расколе есть еще что-то почтенное, рижский раскол бесстыдно откровенен, а здешний подл в высшей степени; ни один не признается, что он раскольник, все притворяются до такой степени, что иной может и ошибиться и почесть их самыми усердными православными... Но такой раскол все же слабее прочих. Притворство есть уже уступка, и мой план -- заставить их запутаться в своем собственном двоедушии до такой степени, что раскол для детей их сделается решительно невозможным. -- Нет, пусть Россия цельно подвергается испытаниям и искушениям, посланным ей, а раскол -- в смысле известного раскола -- только погубит ее. -- Раскольник в церковь не ходит, а в своей или не имеет возможности быть, или же только развращается в ней. -- Сорвавшись с якоря православной церкви, раскол стал блуждать так, как заблуждается вообще человеческий ум в делах веры, если он предоставлен самому себе; старина их -- предания о Федьке Косом6 или т<ому> подобные. Раскол, посягнувший на единство церкви, сам по себе не устоит против соблазнов, но, лишившись характера религиозного, он сохранит в себе привычку и вкус отдельного протеста, разрыва с прочею Русью. Впрочем, я говорю про раскол здешний, рижский, отчасти бессарабский. -- Думаю в скором времени послать министру7 подробное изложение своего взгляда на положение здешних раскольничьих дел и буду сильно протестовать против так называемой единоверческой церкви...8 -- Я здесь нашел очень умного протопопа, который живет здесь уже лет 15 и много передал мне любопытных сведений. Но ведь это все так, урывками; главное же занятие мое по ревизии городского хозяйства страшно многосложно и копотливо и держит меня в городе тогда, когда бы не мешало мне походить, поездить по уезду. А нельзя иначе, потому что не три же года жить мне в Ярославской губернии.

Недавно у здешнего городничего показали мне романс Алябьева, напечатанный в "Нувеллисте", на мои слова "Жаль мне и грустно, что ты, молодая"9. Я не слыхал музыки, но говорят, что плоха. Семейство здешнего городничего состоит, никак, из 6 дочерей, из которых 4 уже большие, длинные, с неприятно-немецкими физиономиями. Странное это семейство. Отец -- римско-католического исповедания, недавно перекрестился, мать немка. Часть детей -- лютеране, другая -- православные. Отец всю жизнь кочевал с полком, был Бог знает где, одна дочь родилась в Архангельской губернии, другая в Молдавии, третья в Польше, 4-я за границей и т.д. Таскавшись всю жизнь по походам, получив рану, он успокоился наконец в том "отишье", которое правительство хранит именно для подобных ему. Комитет 18 авг<уста>, не помню, когда устроенный10, дал ему, по первому предъявлению своих прав, место городничего, где он нашел себе успокоение, а дочери -- уже подросшие -- скуку. Впрочем, мать немка позаботилась дать им хорошее воспитание, и они получают журналы, газеты, книги, ноты, чего всего этого отец не читает, потому что и привычки читать не имеет. Теперь мать немка отправилась с одной из дочерей на своих, т.е. на долгих, в Олонецкую губернию, в город Вытегру, для свидания с сыном, путейским офицером, там служащим. Удивительная судьба этих служак, без особенной связи с местом родины или воспитания... Служака готов основаться, пожалуй, и в Вытегре, а, пожалуй, и в Елабуге, не то и в Новоузеньском уезде! Я был у городничего всего два раза на короткое время, но этого достаточно, чтоб получить об нем и его семействе полное понятие; это хорошие люди, дочери же -- чистые немки. -- Однако прощайте, я отдыхал за письмом к вам, но пора. Будьте здоровы, цалую ваши ручки, милая маменька и милый отесинька, обнимаю Константина, Гришу и всех сестер.

Ваш И. А.

8

1849 г < ода > июня 25. Суббота. Романов-Борисоглебск.

Я пишу вам, милый отесинька и милая маменька, последнее письмо из Романова, потому что завтра уезжаю в Рыбинск. Итак, в будущем письме моем уже будут заключаться сведения о вашем хлебе. Говорят, что там лежит хлеба милльонов на 40! Не знаю, хороша ли ваша мука, но, кажется, я вам писал, что ниже цены 11 р<ублей> нет. Впрочем, через день или два по приезде это все узнается. -- На этой неделе я опять ездил в Ярославль по делу, был у губернатора, у архиерея, прочел газеты, порылся в архивах некоторых присутственных мест, провел таким образом в занятиях два дня и воротился. -- Вы пишите теперь мне прямо в Рыбинск: письма будут тогда доходить скорее. Прежде всего буду отвечать на ваши письма (последние от 14-го июня). Вы в деревне и жалуетесь на погоду. Но на этой неделе было несколько дней, которые должны были вас вполне вознаградить. Не знаю, как у вас, но здесь даже, на Волге, по целым дням стояла тишина или слегка дул теплый, мягкий, южный ветер. Вчера он был довольно силен, нагнал тучи, вечером была гроза, пошел дождь, и нынче серо и довольно свежо и сыро. Но здесь тишина имеет особенную прелесть, когда эта величавая река вздумает отдыхать и когда вечером взойдет месяц. При небольшом же ветре, ночью, при лунном сиянии, белые паруса плывущих судов -- все это невообразимо хорошо!.. Это однако ж скверно, что мельницу так каждый год прорывает1! Что прикажете делать с этим народом? Вот хоть бы Зенин: тарантас его уже пошел ломаться и портиться. Скажите ему, что, во 1-х, он поставил сырое дерево в чемоданные ящики. После двух, трех дней стояния в комнате они все перекоробились и перетрескались; во 2-х, шалнеры2 так прямы, что не могут держать верха, когда он поднят, и должно подкладывать под них дощечку и связывать! в 3-х, все гвоздочки, которыми прикреплялась кожа и зонт, с верху опускаемый, отчасти потому что малы и коротки, отчасти потому что не винтами сделаны, повыскочили; в 4-х, ход сделан неверно, и потому езда по простым дорогам чрезвычайно неудобна; в 5-х, тяжи проведены так близко к колесам, что все повытерлись; в 6-х, какой-то винт спереди тоже лопнул, и я уже заплатил за переделку; в 7-х, поворачивается так трудно, что того и гляди что-нибудь лопнет. А уж он с меня взял 185 р<ублей> серебром, если класть, как он кладет, только 25 р<ублей> за мой старый тарантас, да еще хочет требовать рублей сто!.. Ну и пожалеешь о немецкой аккуратной работе... О, купцы, купцы! Вот здесь, например, пришлось мне вступиться в следующее дело. Работница моих хозяев -- одна на весь дом, крестьянская девка -- раз пришла ко мне с жалобой (да чуть ли я вам не писал про это? право, совсем потерял память) на них такого рода: выкупили они ее у помещика за 200 рублев ассигн<ациями> с тем, чтоб она эти деньги зажила у них в продолжение целых 10 лет, т.е. по 20 рублей в год. Заключить такое условие3 -- уже показывает свинство в душе, потому что хоть они и ссылаются на добровольное согласие, да ведь это согласие дается еще в крепостном состоянии, и глупая девка не может и понять тогда ужасной долготы всей 10-летней кабалы. -- Это здесь общая купеческая манера, напоминающая древнюю кабалу, слава Богу, правительством уничтоженную. При взаимном согласии, без условия, можно жить сколько угодно лет у кого хочешь, но даже нанять человека по условию можно не долее, как на 5 лет. Закон отвергает добровольную вечную кабалу как действие, совершаемое человеком в безумии, в крайности, противное всем человеческим чувствам. Константин укажет мне на ограждения кабальных, придуманные прежним правительством, при Алексее Михайловиче4 и пр. Да, это все доказывает, что такое жизнь, можно ли верить ей и ее нравственным началам, и оправдывает вмешательство правительства в жизнь и в быт. Но к делу. Девка эта объяснила мне всю тяжесть своей работы, своего положения, говоря, что обязуется заплатить им остальные деньги со временем, но что не хочет оставаться. Хоть это обстоятельство относится до другого ведомства, однако, вы знаете, я по всем таковым делам адвокат постоянный; позвал хозяина, молодого купчика (условие заключено еще их отцом, умершим в холеру прошлого года, а теперь главой купеческого дома его вдова), и требовал от него отдачи отпускной этой девке, с правом взыскивать остальные деньги чрез полицию, которая может посадить ее в яму, сделать с нею все, что угодно, да сами они не могут у себя удерживать человека против воли; разумеется, попугал их, грозя, что сам ей напишу жалобу, если они этого не сделают. Крепко им этого не хотелось, и они тянули это недели две, ожидая, что я уеду. Но третьего дня эта девка опять явилась ко мне, вся в слезах; я взбесился; хозяева перепугались и отдали ей отпускную, а она обязалась заплатить им деньги в разные сроки. Отпускную-то они возвратили, да никак не убедились в том, что держать человека против воли 10 лет за 20 рублей в год и взваливать на него тяжкую работу скверно. А между тем в этом доме обычай каждый день подавать милостыню. Каждое утро, раным ранехонько, когда вставши я растворяю окошко, то вижу собрание этих старух, ожидающих пробуждения хозяйки (она-то главная противница была относительно возвращения свободы девке). Тут они между собою без церемоний хохочут, ругаются, являются в самом безобразном виде; но чуть покажутся в комнатах признаки пробуждения, то плаксивые голоса хором запевают: "Господе Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас; милостынку ради Христа... а...а...а!.." Сын его признался мне, что когда в прошлом году умирал его отец, то он говорил своей жене, а его матери, что девке можно сбавить три года, т.е. вместо 10 держать ее 7 лет5. Не осуждая его (он уже умер и, стало, просветился), не могу однако ж не заметить, что эти слова носят на себе особенный характер купеческого раскаяния: вместо 20 рублев 28 рублев с небольшим! -- Сейчас был в соборе -- по случаю дня рождения государя. Все чины Романова-Борисоглебска были там. --

Жизнь -- удивительное дело! Как она умеет жить всюду! И как это особенно чувствуется путешественником, стоящим вне созерцаемой им жизни. Стоит только внимательно всматриваться в ежедневность, и убедишься, что каждая минута в ней имеет свою поэтическую сторону. В жизни все может быть художественно; надобно только уметь отрывать ее от случайности. Во мне, как и во многих, лежит эта способность. На что ни глядят глаза, они как будто сейчас обрамливают предмет, будто переносят его на бумагу (и не словами собственно, а будто рисунком) и дают ему место и значение в вечном ряду явлений. Будто останавливаешь каждый миг жизни, сознаешь его и отпустишь. Но это занятие, которое может быть названо и делом, и праздностью, и полезным, и вредным, во всяком случае наводит грусть на душу и нередко усталость и не всегда передает истину. То есть оно передает, может быть, другую, сокровенную истину, но истины житейской, минутной не передает. Так напр<имер>, верно, и вам приходила не раз в голову мысль об отдаленном и мирном городке, о домиках с чистыми окошками, с зелеными ставнями, о чиновниках городка, собравшихся в неуклюжих мундирах в каменный древний собор и проч. и проч. и прочее! Неправда ли. И оно действительно так, и глядя с этой стороны, не живешь самою жизнью, не чувствуешь скуки, тоски и пустоты... Но влезьте в кожу каждого из них, как я всегда делаю, говорите с ними под условием светских приличий... Какое болезненное часто испытываешь ощущение. Будь они просты, они были бы хороши... И скучно сделается вам толковать с Марьей Ивановной о пошлом вздоре и видеть ее ужимки, и бежишь домой и торопишься вон из мирного, отдаленного городка с чистыми домиками, с зелеными ставнями... Еще простил бы, если б между ними цвела Красота, но ничего нет, кроме пошлой миловидности! А потому всегда и во всем остаешься созерцателем. Что бы ни говорили, но нам, людям нервическим, людям сознания, вне созерцания необходимы для общества, для постоянного сообщения мысли, для раздела трапезы жизни (извините за фигуральность: во мне она есть), необходимы натуры утонченные. Оттого-то за этим созерцательным моим занятием стоит, будто на страже, тоска... Конечно, есть лекарство, я знаю его, но не в силах его принять -- религия!6

Помощник мой часто утешает меня. Он сын небогатых родителей, недавно только получил первый обер-офицерский чин и с чином довольно хорошее содержание... Он признался мне, что теперь, как сам выражается, смотрит, по этому случаю, на жизнь "с розовой точки зрения!" Каково мне слышать это! Он находит, что жизнь ему улыбается, что все так хорошо, а главное -- благородное обхождение начальника, т.е. моей особы. Мной они чрезвычайно довольны. И в самом деле, какое благородство в обращении,-- как мило шутит его высокоблагородие!.. Господи, что за дрянь человек!.. Я знаю уже обхождение с подчиненными; оно весьма дешево стоит. Отпустишь дурацкую шутку, посадишь, бросишь несколько слов, обнаруживающих внимательность, -- и подчиненный счастлив! И такая подлость в человеческой натуре, что я ведь и сам, пожалуй, если покопаться, чувствовал не раз удовольствие от начальнического обхождения...? Во время моего отсутствия в Ярославле помощник мой, оставшийся здесь, был на вечере у городничего, у которого собралось все здешнее дворянское общество и были танцы. По его рассказам, он "очутился во Франции"; все дамы и девицы говорили по-французски, из кавалеров никто по-французски не учился. Тут был и секретарь магистрата, и секретарь уездного суда, и аптекарь, и семейство исправника и проч. и проч. ...Но прощайте. Вы говорите, что мне нет нужды так упорно работать. Но поручение мое кажется мне так обширным, что боюсь, если стану медлить, прожить здесь, пожалуй, более 2-х лет. -- С нетерпением жду известий, которые должны прийти завтра, об успехе действий душ и цитманова декокта8. Будьте здоровы, цалую ваши ручки, обнимаю Константина и всех сестер. Будете писать Грише и Софье, обнимите их за меня. Прощайте.

Весь ваш Ив. А.

9

1849 г < ода > июля 2-го. Суббота. Рыбинск.

Вот уже около недели, как я в Рыбинске, милые мои отесинька и маменька, и вчера получил письмо ваше от 28-го июня. Слава Богу, что души и цитманов декокт продолжают свое действие. Дай-то Бог! Так уже привык не верить в успех! -- Климова и хлеба нашего нет в Рыбинске, а также нет и кн<язя> Ухтомского, который с женою уехал провожать сына в Ярославль. -- Вы хотите продать хлеб не дороже 14 р<ублей> асс<игнациями>. Надобно знать, во 1-х -- какого достоинства мука. Покуда этой цены не существует; во 2-х, захотите ли вы ждать: капиталисты здешние в полной уверенности, что цена поднимется со временем и что требования за границу будут; но сначала цены будут все более и более понижаться от благоприятных видов на урожай. Здешний голова, торгующий мукой и овсом, предложил мне купить у меня хлеб и овес, но я отказал ему, потому что он голова. -- Здесь хлеба лежит столько, что даже взятая недавно одним из здесь торгующих, но иногородних купцов, Журавлевым поставка в казну 900 т<ысяч> пудов муки решительно не подействовала ни копейкою на возвышение цен. --

Писал ли я вам отсюда или нет? Кажется, нет. -- Я приехал сюда в воскресенье вечером и был поражен жизнью и деятельностью на улицах и многолюдством города. К тому же здесь была ярмарка. Мне сейчас отвели квартиру у одного купца 2-й гильдии, Миклютина, очень хорошую, и несколько часов разговоров и наблюдений вполне убедили меня, что этот город не только выходит из ряда обыкновенных уездных городов, но и имеет свою совершенно особенную физиономию. --

Это решительно один из важнейших городов России. Он основан Екатериной1 и не имел значения до открытия водяных путей сообщения с Петербургом и Архангельском. Во время оно это была просто рыбная слобода, заведываемая дворцовым приказом, поставлявшая на стол царский (все это до Петра2) штук с 500 стерлядей в год и другую рыбу, за что и пользовалась огромными льготами и, как видно из жалованных грамот, совершенною монополией в ловле рыбы, к ущербу прочих жителей. Особенно замечательна статья об освобождении их ото всяких судебных преследований в течение времени лова, т.е. от вскрытия льда до нового льда, потому что в это время они доискиваются жирной рыбы для перепечи3 благочестивого царя Алексея Михайловича или другого. Когда же открыты были эти три системы водяных сообщений: Тихвинская, Мариинская и Вышневолоцкая, то Рыбинск быстро стал возростать, да и вся Ярославская губерния получила другой смысл. Для того, чтоб идти по этим трем системам -- выше -- необходима перегрузка. Дальше Рыбинска идти низовыми судами нельзя. А в Рыбинске, кстати, и отличная, природой устроенная пристань: он стоит при устьях рек Черемхи и Шексны в Волгу. -- Можете себе представить, что в иное лето, при живой торговле, перебывает здесь до 200 т<ысяч> рабочих, приходящих с судами! Теперь, при такой торговле, хуже которой Рыбинск не запомнит, считается здесь 17 т<ысяч> одних рабочих. А торговля очень плоха. Напр<имер>, из Моршанска приходило сюда обыкновенно от 500 до 600 судов: нынче не более 50!.. Суда стояли прежде на 12-ти и более верстах расстояния; а теперь глаз видит легко оба края. -- Между тем город сам по себе не велик, и тесно толпится в нем народонаселение. Что же это такое в другое время?

Но все же это не только не столица, но и не губернский город, который и обширнее, и в обыкновенное время населеннее Рыбинска и в котором постоянно чиновников и дворян больше. Здесь нет слоев и кругов в обществе. Здесь -- одно общество: купеческое, преобладающее, господствующее, самодовольное и самостоятельное, с единым направлением торговли; все они почти без исключения торгуют хлебным товаром (полагая в том числе все сырые произведения: лен, пеньку, семя и даже сало). Прочие общества дворян и чиновников примыкают уже к этому кругу. Меня поразил вид здешнего купечества. Оно полно сознания собственного достоинства, т.е. чувства туго набитого кошелька. Это буквально так. Весь город понимает важность своего значения для России, и самый последний гражданин скажет вам: мы житница для России, мы город богатый, который поневоле всякий уважает и т.п. На всем разлит какой-то особенный характер денежной самостоятельности, денежной независимости, денежной эмансипации. -- Я здесь нашел то, чего не встречал в других городах. Здесь не надо понуждать общество, как в других городах и даже в столицах, чтоб оно принимало участие в своих общественных делах и пользовалось правами, им данными. Нет, здесь единство интересов связывает их в одну общину. -- Всякий и не служащий в думе знает, что земли у города мало, оттого квартиры дороги и негде строиться: общество собирается, делает добровольную складку, напр<имер>, тысяч в 10 серебром и -- по установленной форме -- дает приговор о покупке земли и пр. Разумеется, главные деятели -- богатые купцы, которые пренебрегают мелкими выгодами, происходящими, напр<имер>, от дорогих цен на квартиры. Ворочая милльонами, они делаются великодушны! (NB. А сам же этот купец часто через эти же мелкие и подлые выгоды пошел в гору! Впрочем, я видал на своем веку взяточников, которые брали лет 30 сряду самым жидовским образом, но, накопив себе огромное состояние, выходя в отставку, делались добрыми малыми, хлебосолами и великодушными жертвователями! Ах, да много уже видел я такого, чтобы презирать человека ото всей глубины души!) Всякий купец знает, что необходима гавань для безопасной зимовки судов, которые теперь частехонько ломает весенняя вода, и таким образом постоянно приобщаются к правительству, требуют инженеров и проч. -- Здесь все они читают газеты, которые для них очень важны; необходимо знать: каков урожай за границей и в Америке и проч. и пр. -- Но надобно помнить, что почва, на которой выросло такое "древо", -- раскольничья. Раскольников здесь осталось уже очень мало, и они все скрытные. Но большая часть купцов так нравственно, по милости денег, самостоятельна, что сохранила бороды. Зато эти бороды весьма спесивы, чванны в отношении к беднейшим торговцам, весьма честолюбивы и, должно признаться, честолюбивее бритых купцов. Последние, это правда, удовлетворяют своему честолюбию уже тем, что, сбрив бороду, сливаются с классом высшим, но тем дело и кончается, и они часто принимают дух "благородства", как ни смешно это слово; если подличают, то подличают изящно, что еще хуже, я согласен, но многие и не подличают. Напр<имер>, мы с вами, конечно, не подличаем, но трудно сказать, почему: из страха ли Божьего или из чувства чести? Бороды, согласно древнерусскому направлению, презирая западное чувство чести, оставили себе на долю страх Божий. А так как Бог далеко, да и обряды и посты облегчают труд веры для слабой человеческой натуры, то эти бороды, строго пост соблюдающие, -- подлецы страшные! Да и Бог знает, как это они в душе соглашают барыш торговый с требованиями учения Христа. Я не умею согласить этого. Здесь есть милльонщик-раскольник, с длинной седой бородой, который в 70 лет почти продал интересы общества из-за креста. Прочие бороды счастливы и горды, если какой-нибудь "его превосходительство" (дурак он или умен -- это все равно) откушает у него и из-за ласок знатных вельмож готов сделать все, что угодно, а уж медали и кресты -- это им и во сне видится. Особенно здесь, в городе, о котором столько заботится правительство, который посещается всеми знатными лицами, министрами и прочими властями, они полюбили льстящую им знать, помня, однако же, расстояние и имея, может быть, в виду через это удобнейшее сохранение платья и бороды4.

Ярмарка эта не важна торговлей, но довольно шумна и многолюдна. Разряженные купчихи и крестьянки в шляпках и в кичках, в немецких и русских платьях оживляют, пестрят картину. Должно признаться, что было много и штофных сарафанов, красоту которых много уничтожает то, что они закрывают самую лучшую часть сарафана, т.е. верхнюю, а оставляют видимыми одни юбки, потому что наматывают на себя платки и надевают шубки. Хорошо еще, если шубки с прорезами, тогда белые рукава скрашивают костюм чрезвычайно, но этого почти не встречаешь. Впрочем, многие и в немецких платьях надевают сверх платья очень красивые (и внесенные модой) -- как бы назвать?.. длинные кофты или плотно обтягивающие стан кацавейки. Эти последние красивее шубок и потому, что сделаны из легкой материи и не подбиты мехом, когда на дворе 20 градусов жару, и потому, что в них талия там, где следует, а не поперек лопаток.

Дня через два после меня приехал губернатор. По этому случаю голова давал торжественный обед, за которым нам подавали шекснинские жирные стерляди. Обед продолжался 2 1/2 часа. С Бутурлиным мы в отличных отношениях, потому что оба друг другу нужны и потому что нет резона быть в дурных! Пробыв здесь несколько дней, он уехал.

Однако писать долее решительно некогда. Постараюсь написать вам в середу и сказать что-нибудь о хлебе5, потому что нынче увижусь с одним иногородним купцом. Дела пропасть. О раскольниках надеюсь скоро послать записку м<инист>ру; авось на будущей неделе сообщу вам подробный результат затеянных нами операций, -- теперь еще ничего неизвестно. -- О положении же моем относительно полиции я писать не буду, потому что теперь, находясь в уездном городе, не ощущаю неприятности надзора. Пишите в Рыбинск. Я бы желал иногда более подробных ответов на мои письма, чтоб это имело вид разговора; но теперь лето, и вам некогда. И то благодарю Вас, милый отесинька, за аккуратность и обстоятельность писем. Что возражает Константин на мои письма?6 Что придумал он нового, сидя за удочкой? Поступки Гриши решительно непонятны!..7 Тем более, что он не подробно пишет, так что и судить трудно. -- Ив<ана> Сем<енови>ча сын еще не приезжал. --

Прощайте, милые мои маменька и отесинька, обнимаю вас. Будьте здоровы и бодры. Обнимаю Константина и всех милых сестер моих. Будете писать Грише, обнимите и его с Софьей за меня... А все же, каюсь, с охотою оставил бы я этот великорусский край, чтобы лететь на юг, на юг, в теплую сторону, к Черному морю!

Ваш Ив. А.

10

9-го июля 1849 г < ода >. Суббота. Рыбинск.

Послезавтра день Ваших именин, милая маменька; поздравляю Вас, поздравляю и милую Олиньку, и Вас, милый отесинька, и всех. Где-то Вы его проведете, милая маменька? В Москве или в деревне? Перевезли ли Вы Веру?1 -- Не знаю, как у вас, а здесь стоит славная погода, довольно тихая, с теплыми ночами; недавно шел сильный дождь и по всему следует ожидать хорошего урожая, стало быть, и понижения цен. Конечно, посылать в Рыбинск хлеб, когда можно было на месте получить по рублю за куль, расчет очень плохой. Цены нисколько не поднимаются, и торговля самая тихая. Хлеб наш еще не приходил. Вы пишете, что нам приходится кормить крестьян и что без помещиков им было бы плохо. При лучшем устройстве магазинов можно было бы их легко наполнить запасом года на два неурожая; а при лучшем устройстве путей сообщения можно было бы не бояться и неурожаев. Разумеется, это все легко сказать, но трудно выполнить. Хотя, по убеждению Константина, русский народ равнодушен к управлению, потому что ищет только царствия Божия2, однако я никак не могу применить этого к торгующему сословию, которое постоянно ищет прибыли и вовсе не для одной поддержки своего земного существования. Следовательно, неравнодушное к своим житейским делам, оно могло бы не быть равнодушным к общему житейскому же благу. Но бескорыстных забот об общем благе и об общей пользе в этом сословии не имеется (1612 и 1812 года составляют исключение3). Замечательно однако же, что в Рыбинске, который весь имеет значение своею пристанью, потому что низовые суда дальше Рыбинска идти не могут и должны здесь перегружаться, в Рыбинске много делается сообща, целым обществом и будто для общественной пользы, но в сущности потому, что с этим связана личная выгода каждого. Напр<имер>, для того, чтоб еще более привлечь к себе торговлю и иметь и для себя безопасное место для склада хлеба, город из городских доходов купил землю, смежную с городом, одного помещика, который десятин 40 продал тысяч за 180 асс<игнациями>. Там устроила дума анбары для складки хлеба, за что получается доход. Хлеба там может помещаться страшное количество, и все охотно кладут хлеб туда, потому что помещение устроено прекрасное. Я вчера осматривал эти анбары с градским главой. У каждого анбара врыта в землю бочка с водою; кроме того, тут же помещены и стоят наготове всякие пожарные трубы и инструменты; учрежден караул и особое управление анбарного старосты, у которого ведутся и книги для записи поступающего хлеба; словом, такое предусмотрительное устройство, придуманное самим обществом и думою, что и от казны лучшего ожидать нельзя было бы. Но то, что не связано с видимым, ощутительным собственным интересом, то, что хоть и связано с ним, но не так видимо, не так близко, то плохо принимается обществом, особенно же если требует слишком больших трудов. -- Но чем более обращаюсь я с купцами, тем сильнее чувствую к ним отвращение. Все это какой-то накрахмаленный народ, конечно, умный, о том ни слова, но чопорный, тщеславный и чинный до невыносимости. Это относится почти ко всем купцам, даже к тем, которые, говоря их языком, судят по самой прямой линии. Самый образ жизни их противен. Вот вам купеческий дом: каменный, двухэтажный, глупой архитектуры, оба этажа невысоки. Вверху три или 4 парадные комнаты, содержимые с опрятностью голландскою. Потолки везде расписаны самыми яркими красками безо всякого вкуса; стены теперь уже почти везде обклеены обоями, которые понравились купцу, он их охотно покупает, но обклеивает без толку: стены голубые, потолок, всегда невысокий, испещрен ужасно, мебель зеленая и т.д. Разумеется, во всех комнатах образа, в некоторых за стеклом, в тяжелых ящиках красного дерева, в серебряных и золоченых окладах (я описываю вам дом бородатого и знатного дородством купца). Эти комнаты отпираются раз или два в году для приема важного гостя-чиновника или в самые торжественные праздники; на остальное время их запирают, постоянно протапливая зимой. Сам же он с семейством теснится в остальных комнатах, грязных, вонючих, нередко сырых. Между собою они редко посещают друг друга с семействами без приглашения или какого-нибудь особенного повода. Мужья целый день вне дома, в лавке, на пристани, а жены сидят одни и скучают дома. В праздник жены, набеленные и нарумяненные донельзя, во французском платье, с длинною шалью и с дурацкою кичкой чинно прогуливаются с мужьями по улицам или по бульвару. Ни тот, ни другой ничего не читают, кроме "душеспасительных книг", но это чтение нисколько не сбавляет с них спеси и тщеславия. Вы можете сказать, что нельзя же требовать от них совершенства... Так, да ведь у них, при отсутствии всякого образования, при слепой покорности рутине, привычке к старине, меньше и соблазнов. Соблазны их одолеют, но не чрез пробуждение буйного ума или неугомонного духа, жаждущего света и постоянно заблуждающегося, а чрез тщеславие. Я ведь вам рассказываю про таких купцов, которые и дородством, и важностью напоминают бояр, таких, которые даже и театр почти не посещают. -- При гостях муж жене говорит всегда "Вы". -- Уж лучше мужик, поющий песни (забытые купцами), чистое дитя, дитя природы, хоть это выражение и опошлено; он, со всею своею грубостью, невежеством, полуязычеством откровеннее, проще, веселее. Вид купеческого дома нагоняет на меня страшную тоску. -- Давал я своему хозяину читать Константинову драму4. Он, против обыкновения, охотник до чтения и много читал. Ну что ж! Он очень доволен, но хвалит такие места, говоря, что "очень прекрасно", что видно, как он ничего не понял. А ведь до сентенций страшные охотники, до азбучных и прописных нравоучений, до всякого риторства. Что ж это означает? Истинный взгляд на искусство, что ли? Видна ли тут истинная оценка искусству, указание ему его настоящей стоимости, той, которая должна быть, по мнению Константина? Просто показывает первоначальную неразвитость вкуса, и простоты в искусстве он не понимает точно так же, как он приказывает пестрить потолок самыми яркими красками и веселится душой, смотря на это безобразие. --

Я решительно сбит с панталыку. Все последнее время, весь 1848 год постоянно разбивались мои с таким трудом усвоенные верования, и теперь не осталось для меня ни одной человеческой истины, о которой нельзя было бы сказать и pro и contra {За и против (лат.). }; я потерял всякую веру и в ум человеческий, и в наши выводы и соображения, и в логику, и в жизнь5. Есть Нравственная Истина, но я не умею согласить ее с жизнью, а отречься от жизни недостает сил. Оттого-то такая тоска, такая скука нянчиться с ношею своей жизни. -- Вдобавок стихи не пишутся. По крайней мере, за стихами я забываю все эти вопросы, и, дурно ли, хорошо, грешно или безгрешно, я жажду этих наслаждений, от которых, по крайней мере, не вижу видимого зла. Мы ведь все более или менее язычники, и для нас еще полезно нравственное влияние поэзии; мы еще можем применить и к себе: artes molliunt mores, искусства смягчают нравы.

Прощайте. Донесения м<инист>ру о расколе не посылал, потому что не кончилось еще одно обстоятельство, для которого и еду завтра в Романов и завтра же вернусь. Тут к общему вопросу присоединяются случайные обстоятельства, временные, местные, личные, которые могут получить значение общее и путают дело. Обнимаю вас, милый отесинька и милая маменька, и цалую ваши ручки, будьте здоровы. Как это Олиньке не стыдно было испортить действие декокта! Что же теперь? Обнимаю Константина, Веру, Надичку, Любу, Олиньку и всех сестер.

Ваш И. А.

Если вас очень беспокоят мухи, то вот лучшее средство: купить в аптеке квассию6 и обварить его кипятком, приготовить как чай и потом, вместе с трухой, выложить на тарелки и посыпать мелким сахаром. Действие удивительное. --

11

1849 г<ода> июля 16. Субб<ота>. Рыбинск.

В четверг я получил письмо ваше, милые мои отесинька и маменька, писанное 11-го июля; стало быть, письма доходят довольно скоро. Слава Богу, что Вера уже переехала в деревню. Дай Бог, чтоб ей было там лучше, чем в Москве, да и деревенский воздух должен на нее хорошо действовать. Погода стоит чудная: тихая, теплая, ночи очаровательные. Но я выключаю нынешнее лето из своей жизни. Это лето для меня не в счет. Но, Господи, что это за красота лето! Не могу без ужаса подумать, что оно скоро кончится, что вот уже скоро и Ильин день1, когда вода дрогнет, а потом опять примемся мы проживать осень и зиму! В воскресенье ездил я в Романов-Борисоглебск (верст 45 отсюда) и вечером воротился же назад. Ехал я в самый жар и как наслаждался тем, что меня печет солнце! Красное лето: что может быть его лучше! Бог с ним, с этим снежным величием: красота только в живой жизни, в красках жизни, в движении жизни. Ах, да что уж об этом и говорить. Пахнет на меня, среди всего этого бумажного дрязга, в открытое окно теплый низовой ветер с юга и вдруг смутит, собьет с толку все деловые соображения, пахнет и потянет за собою всю душу, так что иногда рассердишься, отмахнешься рукой от наваждения этой красоты и упрямее уставишься в дело.

И в самом деле -- к делу. На днях приехал сын Ив<ана> Семеныча и возвестил мне, что хлеб наш уже в Ярославле и нынче должен быть сюда. По контракту он имеет права стоять в судах три недели. Я думал сначала отослать сына Ив<ана> Семеныча обратно, но потом сообразил, что мне, при своих занятиях, при отсутствии князя Ухтомского (который не возвращался и чуть ли не проехал с женою в Петербург), невозможно и неприлично искать покупщиков на базаре. Здесь же все дела делаются на базаре, в трактирах и т.п. Биржа выстроена, но никто ее не посещает, хотя огромная зала на берегу Волги, с двумя балконами, в жаркое время лучше вонючего здешнего базара. Но татарское слово базар больше сохраняет прав, нежели "биржа", и я нисколько не прочь против этих собраний на чистом воздухе, если б это действительно было на чистом воздухе. Мне же как чиновнику сноваться там нейдет. Поэтому я и думаю теперь оставить здесь этого сына, с тем однако же, что он будет приводить ко мне покупщиков, которых я приказал ему искать между купцами других губерний, а не Ярославской. Мука наша вовсе не лучшая. Здесь низовая мука наших мест называется камскою и ценится совсем невысоко. Моршанская мука, какая-то ласковская мука ставятся гораздо выше. Цены не поднимаются, но и не упадают. Здесь цены зависят не столько от урожая, сколько от требований в Петербурге, от требований из-за границы. В Петербурге столько осталось непроданного хлеба, столько запасов, что если б правительство не подоспело тогда на помощь, позволив купцам закладывать эти запасы в Коммерческом банке, то, по уверению самих купцов, многие бы лопнули, потому что уложили весь капитал в хлеб. Купцы выжидают, а потому и я решился выждать немного. Остается еще три недели: каждая почта из Петербурга может изменить обстоятельства.

На этой неделе, отправив в хозяйственный д<епартамен>т2 огромную ведомость по ревизии топографической съемки городов, в то же время отправил я и м<инист>ру в собственные руки записку о расколе и о единоверии3 в здешней губернии и в Романове-Борисоглебске в особенности. Разумеется, все это было сделано, так сказать, запоем: на одну записку пошла целая ночь, но зато все же легче на душе, одной заботы избавился. Не знаю, как найдет это все м<инист>р. Записка написана очень резко и противоречит несколько его взглядам о единоверии вообще4. Я же против единоверческой церкви -- решительно, для здешнего раскола. Действия Алябьева я не разбираю, даже имени его не упоминаю в записке, опровергаю только -- не действия, но взгляд на раскол "бывшего здесь в прошлом году чиновника м<инистерст>ва"5. Да потом пришло мне в голову, что теперь лето, когда делами занимаются в Петербурге тихо, когда все разъехались по дачам и сам м<инист>р на даче, и хоть там ему досужнее и он, верно, прочтет эту записку сам, но движение по ней будет вялое. Но что ж было делать? Мне приказано было немедленно донести, а я здесь скоро два месяца. В Рыбинске придется оставаться мне еще долго. Чем более всматриваюсь я в рыбинское купечество, тем хуже оно мне кажется. Здесь есть, правда, общинный дух, созданный единством интересов торговых, есть признание прав "общества", но это скорее дух корпорации, стремящейся к монополии Рыбинска относительно других городов, к стеснению иногородных, не рыбинских купцов и проч. "Граждана" города Рыбинска, как говорят они, должны иметь преимущества перед всеми гражданами других городов и облагают иногородных большими акцизами. Это ведет меня к оценке общин отдельных на Руси, и я вспомнил, что Новгород был тиран-город в отношениях своих к принадлежавшим ему землям, селам и городам6. Разумеется, следовало бы, чтоб отдельные общины постоянно сознавали себя членами одной обширной общины. -- Что еще удивительно, так это то, что в Рыбинске, кроме чисто выгодных предприятий, общество не склонно ни на какие пожертвования. В самом деле, в этом городе, где только ленивый не богатеет, где торговцы квасом в хорошую навигацию продают одного квасу на 1000 р<ублей> в день, ни одного благотворительного учреждения (такого рода учреждения, которое вовсе не противоречит нашим взглядам на общественную благотворительность), напр<имер>, больницы, богадельни и проч. Все это может быть сделано только общими средствами и не мешает частной благотворительности, особенно больницы. Здесь есть две маленькие больницы, содержимые из городских доходов, по распоряжению правительства, но не из пожертвований. Ни один богач не пожертвовал денег -- хоть на украшение города, напротив того -- эти богачи так жадны к деньгам, что дорожат каждым грошом. Здешний аристократ-купец, пресловутый Федор Тюменев, богач и раскольник, в чести у знатных и добившийся крестика7, устроил, напр<имер>, на самом видном месте, почти рядом с церковью, кабак -- в "Красном гостином ряду". Я, впрочем, с этим аристократом уже учинил войну. В Москве и в других городах купцы гораздо благотворительнее. -- В бедном городке, каков Романов-Борисоглебск, существует 9 церквей. Здесь, в этом обширном городе, существует всего три, да и то больше построенные вкладами иногородных. -- С каким удовольствием переходят мои глаза на сухопарого мужика, поющего песни! Судорабочие, бурлаки, водоливы со всех губерний приходят сюда летом и гуляют в ожидании новой трудной работы. Правда, что когда они стоят тысячами на берегу, то воздух сгущается невыносимо, но когда они отдельными партиями ходят немного пьяные (это каждый день) по улицам и поют песни, не обращая внимания ни на кого, так на них смотреть весело. Здесь случается мне слышать чудесные песни по мотиву. Напр<имер>, вы не услышите в Москве мужика, поющего песнь "Не белы-то снега" и проч. Это поется, и скверным образом, только в трактирах, на театре, но здесь, где сходятся с разных отдаленных концов, я слышал и эту песню и другие, не фабричные. Это все не ярославские мужики, не торгующие. Бодрый, веселый, трудящийся народ, без древнего боярского или современного купеческого брюха, без сановитой дородности, без спеси, без претензий! От него не требуешь ни образованности, ни сведений, в нем только то, что дала ему природа и воздух христианского мира... Зато и бесцеремонен, нечего сказать. -- Впрочем, крестьянин везде лучше других8. --

Как я рад, что Смирнова наконец в Калуге9, воротилась к своему посту и к своим обязанностям. Я не знал этого до вашего письма. Что Самарин: есть ли об нем какое-нибудь разрешение10. Прощайте, милые мои отесинька и маменька, будьте здоровы. Крепко обнимаю Константина и всех сестер. Здесь есть ягода, которая, говорят, нигде более не ростет: поленика. Дух от нее чудесный. Я заказал из нее варенье и, когда будет похолоднее, пришлю к вам, потому что теперь может испортиться11. Прощайте.

Ваш И. Акс.

12

23 июля 1849 г<ода>. Суббота. Рыбинск.

Что это значит, что вот уже две почты сряду я не получал от вас писем. Последнее ваше письмо получено было мной еще в четверг на прошедшей неделе, но ни в воскресенье, ни в этот четверг писем не было1. Подожду до завтрашнего дня: завтра придет почта часу во 2-м пополудни. "Дай Бог, чтоб этому причиною был приезд гостей или какая другая деревенская помеха. -- Из Петербурга тоже никакой бумаги не получал, словом, на нынешней неделе почта меня нисколько не удовольствовала, хотя я люблю получать с ней даже казенные пакеты и время-то считаю от почты до почты. -- Вчера был я на беспоповщинских похоронах. Свалился один из столбов этой секты, 82-летний старик, купец Василий Миклютин, родной дядя моего хозяина. Отец этого старика и отца моего хозяина был раскольник; из сыновей один остался раскольником, другой обратился к православию и был одним из усерднейших православных; поколение последнего, разумеется, также все православное. У Василия же Миклютина 4 сына, лишенных им наследства, ничем непривязаны к расколу, внуки его ждали смерти деда, чтоб оставить секту, и, таким образом, смерть этого старика сильно ослабит последние остатки беспоповщины в Рыбинске. -- Полиция позволила им совершить похоронный обряд, но только вечером. Я был при выносе. Народа (православного) столпилось много: мальчишек, солдат и разных зевак. -- Увидав меня на улице, хозяин мой, племянник и душеприказчик умершего (хотя и православный, но по случаю устранения сыновей от наследства), вышел ко мне и спросил: "Следует ли петь на улицах?" Я не посоветовал, чтобы их же избавить от насмешек и оскорблений, воображая, что как скоро выйдет хор старых девок (у них все бабы и девки служат) и запоет гнуся, по обычаю, то поднимется просто хохот; пусть уж поют, придя на кладбище. Они так и сделали. С 50 женщин с головами, покрытыми черными платками, городских и пришедших из деревень, последовали за гробом на кладбище, куда я не пошел2, и там отслужили по-своему. Мне любопытно было видеть впечатление, какое производила на зрителей эта процессия: все смотрели или с омерзением, или с насмешкой. "Ну, что?" -- спросил я Афанасья, когда он воротился оттуда. "Горько, отвратительно горько", -- отвечал он и при этом стал удивляться, что правительство до сих пор это терпит и позволяет им искажать веру; по его мнению, всех бы следовало разослать в Сибирь или наказать... Мне не раз случалось слышать от людей этого сословия подобные советы. Он же рассказывал мне, что лет 6 или больше тому назад помещик Соковнин купил имение в Тульской губернии и узнал, что крестьяне все держатся какой-то ереси и не едят свиного мяса. Помещик задал праздник, пригласил крестьян, поподчивал их сначала водкой, а потом и свининой, никто не стал есть и на спрос: почему? они признались, что держатся такого-то толка. Тогда Соковнин всех отказавшихся от свинины пересек, приставил к ним 5 приказчиков, заставил крестьян всех окреститься и, наконец, уничтожил ересь, так что теперь крестьяне, по словам Афанасья, сами довольны и благодарят помещика, что выгнал из них дурь, доставшуюся по наследству! Я против этих мер несмотря на успех, однако же и я убедился опытом, и именно здесь, что строгость, с одной стороны, без грубого насилия, и страх, с другой, во многих местах очень полезны. При этом только надобно взвешивать силу убеждения. Бывают такого рода слабые люди, которые ждут толчка, побуждения, которые рады, если правительство придет к ним на помощь! Многие из них, вполне сознавая свое заблуждение, не решаются однако оставить его, отчасти потому, что боятся насмешек со стороны товарищей, отчасти потому, что отец и дед исповедовали то же, и ждут некоторого принуждения. Разумеется, тут вся мудрость состоит в том, чтоб принуждение это не переходило границ, ибо тогда оно и слабые характеры превратит в твердые. Разумеется также, что меры, с успехом употребленные в Ярославской губернии, ни под каким видом не могут быть употреблены в Бессарабии, где и характеры другие, да и местность опасная3. Нельзя также слишком увлекаться уважением к убеждению. Можно, пожалуй, получить убеждение, что резать людей, жечь дома и производить гнуснейший разврат необходимо для спасения души. Если человек только напустил на себя такую дурь, то от этого легко вылечивается и строгостью; если же убеждение дошло до фанатизма, то следует лишить возможности делать зло, хотя, впрочем, всякий сектатор более или менее пропагандист. Жду с завтрашнею почтой окончательного уведомления об успехе затеянной мною с одним священником и отчасти при содействии губернатора операции, безо всякого вмешательства полиции и видимого участия должностных лиц, в Романове-Борисоглебске и тогда сообщу вам. На этой неделе приезжал ко мне этот священник для переговоров, и дело, я думаю, скоро кончится4. -- К счастию моему, здешний мой хозяин, родственник умершего, имеет возможность сообщать мне также много любопытного. После дяди его осталась большая библиотека, говорят, книг и рукописей раскольнических, на которые я имею виды и которые обещали мне завтра принесть для просмотра. -- На этой неделе также была свадьба одной родственницы моего хозяина. Это крестьянка, вышедшая замуж за здешнего мещанина. Я видел невесту перед венцом: французское платье, вуаль или уваль, как они говорят, плечи обнаженные, шляпка с перьями! Какой здесь в Рыбинске странный обычай. Священник не ждет в церкви, а вместе с женихом приезжает к одетой уже невесте (тут всегда и закуска) и потом с нею (т.е. в общем поезде, впереди) отправляется в церковь.

Сейчас был у меня сын Ивана Семеныча, потом голова, потом еще один купец. Что прикажете делать? Цены не только не поднимаются, но стали слабеть. Все считают -- не выгоды свои, а убытки. Все продавцы, покупателей нет. Это просто удивительно. Ожидали, что прекращение войны в Дании5 принесет требования из-за границы и приведет корабли, но требований никаких нет. За овес наш дают 6 р<ублей> 50 к<опеек>; я думаю, что надо продать, потому что рискуешь вовсе не продать и потому что большая часть симбирских и оренбургских помещиков продали еще дешевле. Два, три покупателя, которые есть, прижимают всячески. Теперь здесь цены гораздо ниже, нежели у нас на месте, и тот же самый купец, который торговал хлеб наш еще там, теперь здесь и этой цены дать никак не соглашается. Но, впрочем, нельзя и винить за то, что Гриша или Ив<ан> Семенович сделал такую ошибку. Или все купцы наши не очень прозорливы, или действительно нельзя было предвидеть, только все говорят, что непостижимее того, что случилось с хлебной торговлей летом, ничего нет. Ну да купцу ничего, он выждет. -- Евграф6, со слов своего отца, говорит, что несмотря ни на что, он не советует отказываться Грише от Головкина7, что это просто клад и проч. -- Вот и Ильин день прошел. В этот день грозы не было, зато после Ильина дня каждый день грозы. Нынче только немного охладилась атмосфера, а то были все теплые дожди: немного нагулялись нынешним летом сестры8. Я уж говорю так, как будто лето прошло: июль в исходе, август уже не лето... Как грустно!..

Я продолжаю работать, как прежде; несколько времени работа стала не спориться, пошла вялее; одолевала тоска, но теперь опять, кажется, пошла живее. Топографов своих разослал по городам, так что остался теперь решительно без помощника. -- Здесь довольно большое общество, если хотите, но я мало с ним знаком; бываю иногда у здешнего городового доктора, славного малого, воспитанника Моск<овского> университета, Ивана Францевича Фандер Фласа! Он и жена его превосходные музыканты и немцы, живут пресчастливо, аккомпанируя друг другу (он на скрипке, она на рояли). Впрочем, эта немецкая чета совершенно обруселая и почти забыла немецкий язык. Жена его -- тоже из Москвы -- какая-то Цумиллер или что-то в этом роде. Мне даже досадно, что отводить душу приходится у немца, да что же делать? Русские купцы невыносимо скучны или скрытны; если и попадется между ними такой, с которым можно говорить не об одной муке, так все же этот человек не стоит со мною на одном уровне...9 Такое наше положение. Мы охотники рассуждать о предмете, нам необходимо сейчас его понять, определить, поставить в стойло системы; это уже наша вторая природа, и это составляет огромную нашу разницу с прочими сословиями, и Константин не ощущает вполне эту разницу. Наблюдать и понимать или жить одной жизнью -- две вещи совершенно разные10. Прощайте, дай Бог получить завтра от вас письма, цалую ваши ручки, милый отесинька и милая маменька, будьте здоровы. Обнимаю Константина, Веру, Олиньку, Надю, Любу и всех сестер.

Ваш И. А.

13

30 июля 1849 г<ода>. Суббота. Рыбинск.

30-е июля! Значит, послезавтра 1-ое августа! Вывод, конечно, верный, но и очень грустный: только месяц до осени. На этой неделе я получил два письма от вас: одно в воскресенье из Москвы, когда Вы, милый отесинька, провожали Над<ежду> Тимофеевну1, другое в середу -- из деревни. В 1-м Константин обещал написать, а во 2-м и действительно написал письмо2. Очень ему благодарен и буду отвечать...3 На нынешней неделе в понедельник я ездил в Ярославль и воротился оттуда в середу вечером. Ездил я туда по просьбе Бутурлина и архиерея для личных совещаний по одному обстоятельству, касающемуся раскольников. Дожди были проливные, дорога адская. Надобно сказать правду, самое скучное в этой службе нянчиться с такими губернаторами, каков Бутурлин, и быть с ними в дружеских сношениях. Тоска ужасная толковать по целым часам с самодовольною, хотя и доброю, пустоголовою властью. -- Из Петербурга от одного из наших чиновников получил письмо; в котором он пишет, что рапорт мой о раскольниках получен и лежит у министра и что мне вышел чин надв<орного> советника4 за выслугу лет со старшинством. Не понимаю, отчего Грише не дают этого чина5 также за выслугу лет. С нынешнею почтой посылаю второй и последний рапорт м<инист>ру о раскольниках, также очень важный; теперь остается только писать о пошехонских лесах, ну да это со временем. Только что кончил писать этот рапорт и принялся за письмо к вам. Обращаюсь к вашему письму. Гриша просто для меня непонятен. Как он сам не пожелает толком, ясно, спокойно и отчетливо взвесить все дело, порешить все недоразумения, высказать свои объяснения и оправдания!6 Конечно, странно, что он не побывал на Серных водах у Над<ежды> Тим<офеевны>, когда в прошлом году Софья была на меня в претензии за то, что я с Серных вод7 не приехал в Языкове8, где никого, кроме брата, и не было9. Воображаю, как Шишков суетился и оживлял Серные воды; он безумный мот, но смотреть на него весело. -- Варенье из поленики готово, только еще не успели уложить его... Хлеб не только не потонул, но и не испортился; да беда в том, что с рук не сходит. Торговал овес один казанский купец и, уезжая в Ярославль, я уполномочил продавать его по 6 р<ублей> 75 к<опеек> за куль (выше этой цены еще не было), тот давал 6 р<ублей> 50 к<опеек> асс<игнациями>, а потом и за эту цену взять не согласился. Муку продавать нельзя, потому что она под овсом. Я читал письма одного купца с низу, который приказывает вновь сплавить свой хлеб из Рыбинска к низовым пристаням, потому что там цены дороже. Нам и на это рисковать нельзя, во 1-х, потому что деньги нужны; во 2-х, что и судно, в котором погружен хлеб, по распродаже хлеба назначено за негодностью в сломку. Если будут давать 6 р<ублей> 50 к<опеек> и сейчас выложат деньги, то я думаю, овес надобно продать не медля. -- Нам, видно, уж особенное несчастие: надо же было сплавить хлеб в Рыбинск, когда дома не только по расчету, но и за всеми расчетами цены выше. Все купцы откладывают продажу от почты до почты и в почтовый день просто осаждают контору, требуя писем, так что подлецы-почтальоны никогда писем и не разносят, а раздают в конторе и получают за это деньги. Вот и я решился подождать завтрашней петербургской почты, но на будущей неделе непременно что-нибудь да продам!..

Кажется, после стольких дождей настанет ведро; по крайней мере, нынче день ясный, хотя и не жаркий. Проездом я видел, что рожь просто полегла, а грибов по сторонам дороги пропасть! Как жаль, что бедные сестры и гулять даже не могут! Авось теперь станет посуше, и вы будете опять все вместе отправляться по грибы. --

Из приобретенных мною после умершего беспоповщинца рукописей одна -- просто драгоценность. Это книга, писанная полууставом10, по-славянски (разумеется, она переписана и не древняя), содержащая в себе историю первых времен раскола11 и бегствующего иерейства и, кроме того, все доводы беспоповщинской секты, чрызвычайно умно и бойко изложенные. Есть целые разговоры между приемлющими иерейство и неприемлющими: разговаривают "Пришедый" и "Аз". Разумеется, разговор кончается всегда тем, что Пришедый со слезами на глазах благодарит Аза за обращение на путь истины и присоединяется к беспоповщине. Кто этот знаменитый Аз или Я, не знаю; я показывал эту книгу одному поповщинцу, так он сказал мне, что это одна из самых редких книг. Другая книга, исполненная всяких вздорных басней и претензий на славянское витийство, -- "Описание осады Соловецкой обители". Третья книга или рукопись -- об антихристе, где тонким образом дают чувствовать, что чуть ли этот антихрист не Феофан Прокопович12, который из "ереси в ересь отклоняет". Впрочем, я ее только так слегка просмотрел. Хочу послать их на просмотр Надеждину, так как он уже довольно знаком с раскольничьей библиографией и может почерпнуть отсюда важные указания для внутренней истории раскола13..-- Вы спрашиваете, милый отесинька, когда я могу с вами увидеться? Едва ли это может случиться раньше Рождества и Святок14. -- Дела ведь просто тьма, а теперь и лето, в которое производятся все топографические работы, и я постоянно должен за ними наблюдать и представлять ежемесячные о них отчеты в департамент. Вы не пишете ни слова про Самарина и про других знакомых: что они? Получил ли Самарин позволение ехать в отпуск в Симбирскую губернию?15

Однако мне надобно торопиться, потому что сейчас придет топограф с планами, которыми я и займусь до вечера; уже скоро 4 часа, а письма к вам раньше я не успел приготовить потому, что со вчерашнего дня готовил свой рапорт к министру. Прощайте, милые мои отесинька и маменька, будьте здоровы, цалую ваши ручки и обнимаю Константина, Веру и всех сестер. Вы ничего не пишете, продолжает ли Олинька принимать свой декокт, а Вера брать свои души... Прощайте, будьте здоровы. Постараюсь написать во вторник. Завтра воскресенье, в Рыбинске для меня приятный день, потому что в этот день приходят две почты: московская и петербургская, а с последней и газеты, которые выписывает мой хозяин.

Ваш Ив. А.

Кланяюсь Анне Севастьяновне16-

14

1849 г<ода> августа 6-го. Суббота. Рыбинск.

Поздравляю вас с праздником1, милые мои отесинька и маменька, а если кто из вас говел, то поздравляю и с причащением. На нынешней неделе я не получил от вас ни одного письма, т.е. уже почти 10 дней, и решительно не понимаю, что может быть этому причиной. Если я нахожу возможность писать каждую неделю, то в нашем доме этой возможности еще более; слава Богу, есть кому писать, особенно в дождливое время, когда и гулять нельзя. С нетерпением жду завтрашней почты.

Впрочем, на этой неделе почта ниоткуда не привезла мне известий: несколько казенных бумаг пустого содержания -- вот и все. А я ждал от вас письма и потому, чтобы решиться с хлебом. У нас 1000 кулей должно быть в Сенгилеях2, где очень хорошие цены, и если там продано выгодно, то можно было бы смелее действовать здесь. Некоторые советуют даже выгрузить хлеб и сложить в здешних анбарах для того, чтобы продать его на будущий год или осенью, если цены поднимутся. Но все это хорошо делать купцам с деньгами, а нам деньги нужны на прожиток. Овес стал дешевле, так что теперь и 6 р<ублей> 50 к<опеек> никто не дает. Все откладывают от почты до почты и продешевили хлеб. Один казанский купец Ненюков торгует у меня всю муку и весь овес: за муку 11 р<ублей>, за овес 6 р<ублей> 25 коп<еек> и отдает все деньги. Хоть и обидно видеть, что в самом начале можно было бы взять за овес 6 <рублей> 50 к<опеек> и даже немного больше, но, видя беспрерывное понижение цен, боюсь, что придется потом продавать и по 5 р<ублей>. Некоторые сильно нуждающиеся в деньгах помещики продают уже и теперь по 6 рублей, и они-то всегда и сбивают цены: им только чтобы продать и что-нибудь получить. Если я продам за ту цену, которую вам дает Ненюков, и вышлю вам эти деньги, то сколько их останется вам, за уплатою процентов3, и до каких пор они хватят? -- Торговля -- такое дело, что купцы непременно должны составлять особое сословие. Они все знают друг друга, без чего и не может быть торгового доверия; помнят не только каждый свою продажу и покупку, но учитывают и чужие расходы и доходы; здесь в Рыбинске, в центре хлебной торговли, они получают в одно время письма из Петербурга и из Астрахани и знают все торговые цены на всех хлебных пристанях волжской системы. Дон и Двина -- это уже системы особенные. Стоит только получиться известию, что цены в Петербурге поднялись, то вмиг поскачут отсюда приказчики в Моршанск, в Симбирск, в Самару, в Уфу, во все низовые губернии, географию которых они знают, как свои 5 пальцев... Нельзя не удивиться постоянству и. настойчивости купца. Для того, чтобы провезти хлеб от Саратова в Петербург вверх по Волге, хлопот -- страшно сказать сколько. Возня с казною, с лоцманами, с бурлаками, с коноводами, с перегрузкой, с крючниками... все это стоит больших денег! Ведь эти купцы везде поплатятся: они содержат всюду офицеров корпуса путей сообщений, заведывающих судоходными дистанциями, -- когда предъявляют им свои накладные. Между тем, этот волжский бассейн или, лучше сказать, эта торговля по Волге, от Астрахани до Архангельска, от Астрахани до Петербурга, кормит и содержит в постоянной деятельности целые десятки милльонов рук. Если взять в соображение одно производство барок, канатов и снастей, так огромность цифр испугает вас. Пословица говорит: купец торгует и век горюет; крестьянин пашет да песенки поет. -- Зато купцы до такой степени свыкаются с своим занятием, что торговля ему делается необходима иногда даже вовсе не ради барыша. Эта постоянная лотерея, это состояние между страхом и надеждою, этот "рыск", как они говорят, становится для него второю природой. Я знаю многих богатых оптовых торговцев, которые держат даже розничные лавки, так, единственно для утешения, чтоб посидеть в ней, потолковать. "Пойду, поторгую", -- говорит мне недавно один богатый купец, у которого, может быть, тысяч на 200 серебром хлеба в Петербурге, и отправляется в лавку, где сиделец его продает муку фунтами... На своем грязном и вонючем базаре они собираются два раза в день, сообщают друг другу письма, делают дела на сотни тысяч рублей, но окончательно обсуживают их в трактире. Разумеется, тут пускают часто фальшивые слухи, даже пишут фальшивые письма, и на этом базаре новичка или нашего брата как раз собьют с толку; а биржа с своей огромной залой стоит пустая, хотя в ней сведения собираются только несомненные и достоверные, хотя в ней и висят географические карты, получаются газеты. У купцов друг для друга есть свой банк, свои банкиры. Каждый, пользующийся доверием, может без росписки и легко набрать огромные суммы, но если он обманет, если он окажется несостоятельным, то вмиг это разносится по всему купечеству, и уже ему не верят ни копейки, а без кредита торговать нельзя.

Сейчас воротился от обедни. Вот давка-то! Церквей здесь мало, всего 3, а народу много. Собственного народонаселения Рыбинска несколько тысяч, зато приливающего летом -- более 100 т<ысяч>. -- На нынешней же неделе получил я уведомление об окончании затеянной мною операции относительно присоединения раскольников Романова-Борисоглебска к православию. По-настоящему, мне уже теперь здесь и делать нечего, если б поручение ограничивалось одними раскольниками. Жду с нетерпением ответа на свои рапорты. Они такого рода, что не могут оставаться без ответа. Я бы вам послал их прочесть, но они требуют непременно личных комментарий. Но какой противный народ это -- наши попы; если б они действовали всегда так, как предписывает им должность, так раскол в десять раз был бы слабее; а они, напротив, так равнодушны к убеждениям религиозным, что обращают внимание не на качество, а на количество паствы4. Я пишу с нынешней почтой борисоглебскому протопопу, говорю ему, что теперь, когда уже мы связали раскольников человеческими узами, необходимо действовать на них постоянно духовным убеждением', увещевать их искренним, жарким словом, чтоб они наложили на себя и духовные узы. Без этого дело человеческой мудрости рушится как раз. Я с своей стороны сделал свое дело, исполнил то, что приходилось на долю правительственной мудрости, но с досадой и грустью вижу, что оно не поддерживается нравственною, духовною, теплою силой. -- Эта поповская каста требует непременного преобразования. Разумеется, для этих должностей необходимы люди специально образованные, потому что в нашей церкви не простая, отвлеченная вера и не только нравственное учение, но тысячи обрядов и полудогматов, за которые народ держится крепче, чем за самый догмат, и которые все имеют свою историю и духовную литературу. Вы укажете на Кузьму Ивановича5. Да Кузьма Иванович советует плевать и креститься на перекрестках, будет сбит с толку каждым раскольником и ни одного не обратит. -- На днях попалась мне книжка творений Св<ятых> Отцов за 1847 г<од>: в ней помещены стихотворения Григория Богослова6. Это решительный поэт! Как я ему обрадовался! Советую Константину обратить на него внимание и Гоголю также7. Видно, как он наслаждается сам красотою образов и выражений. Его послание к женщинам очень хорошо!.. Между прочим, он осуждает в женщине "ноги, идущие борзо".

Прощайте, мои милые отесинька и маменька, дай Бог узнать, что вы все здоровы, и что только пустые причины и лень могли лишить меня писем. Обнимаю Константина и всех сестер, --

Ваш Ив. Аксаков.

15

9 августа 1849 г<ода>. Рыбинск. Середа.

Наконец, я получил ваше письмо, милый мой отесинька и милая маменька, в прошедшее воскресенье. Хоть вы и пишете, что не пропускали ни одной почты, однако же это письмо, писанное 1-го августа, не знаю почему, не попало во вторник 2-го августа на почту в Троицком посаде, а как видно из штемпеля, отправлено было из Москвы уже 4-го августа и получено мною 7-го.

Хлеб и овес я продал, хоть и дешево, но дороже других, напр<имер>, дороже татариновского хлеба, Соковнина и прочих симбирских помещиков и то потому, что взял с купца заранее честное слово не сбавлять цены, какие бы худые известия ни привезла почта, но прибавить, если она привезет хорошие. Овес продал по 6 р<ублей> 25 к<опеек>, а мука по 11 р<ублей>. Деньги еще не получал, теперь производится выгрузка. Я не знаю, должен ли я дать что-нибудь сыну Ивана Семеновича?

Как бы я ни хотел видеть Константина и заставить его проехаться1, однако по некоторым обстоятельствам я не могу взять на себя пригласить его в Рыбинск теперь. Месяцем раньше -- другое дело. Знаю, что он будет ломать себе голову и придумывать этому разные объяснения, но дело просто и, как скоро я оставлю Рыбинск, тотчас же объяснится. А потому прошу об нем и не ломать себе головы. -- Из Петербурга ничего не получал до сих пор. Что-то привезет завтрашняя почта. -- Прощайте, я писал вам нынче для того, чтоб возвестить вам продажу хлеба, хоть и не очень веселую. Да что же делать? Нам в торговых оборотах судьба решительно не благоприятствует. Деньги я найду способ вам доставить. Цалую ваши ручки, обнимаю Константина и всех сестер.

Ваш Ив. Акс.

16

1849 г<ода> августа 13-го. Суббота.

Во вторник я писал к вам, милый отесинька и милая маменька, о неприсылке Константина. Теперь это препятствие устранено. Дело состояло вот в чем: уже с неделю господствовало здесь убеждение, что в городе холера; это и предположить было немудрено, потому что она чрезвычайно была сильна здесь и в прошлом году, и потому, что Рыбинск в беспрерывных сношениях с Петербургом. Еще накануне письма был у меня здешний городовой доктор Фандер Флас, хорошо мне знакомый, и удостоверил меня, что холера действительно есть как в больницах, им заведываемых, так и в частной практике. Докторам велено было доносить городничему о каждом новом холерном случае и т.п. Другой доктор, уездный штаб-лекарь (их всего здесь два), на днях донес, что холеры решительно нет и не было и что это все выдумки. Городничий послал эти два противоречащие донесения докторов губернатору, который для решения этого вопроса прислал инспектора врачебной управы. Тот на днях (кажется, третьего дня) решил, что холеры нет и не было и что Флас ошибся. Как бы то ни было, но это значительно подействовало на город, который теперь успокоился и развеселился. -- Поэтому, не решившись тогда приглашать Константина, зная его характер1, я полагаю, что теперь ничто ему мешать не может. Я действительно думаю, что холеры, по крайней мере теперь, нет в городе. К тому же теперь настали такие ясные дни, отзывающиеся, правда, осенью, ибо утра и вечера очень свежи. Если Константин приедет, то мы отправимся с ним вместе в Пошехонь, куда я думаю перебраться недели через три. Впрочем, я считаю для него просто полезным прокатиться по дороге, если бы даже он и не захотел оставаться дольше. -- Мой адрес на Моложской улице в доме купца Андрея Миклютина. -- Во всяком случае, вы мне напишите насчет денег: как вам их переслать. Если Константин не приедет, то я могу послать их по почте или достать переводное письмо. -- Теперь об овсе и хлебе. Хорошо я сделал, что решился продать. Цены беспрестанно дешевеют: муку дороже 10 р<ублей> 50 к<опеек> асс<игнациями> уже не продают. Вчера окончательно перегрузили наш овес и муку на суда Ненюкова. Но при разгрузке муки оказалось, что в 472-х кулях мука села. Я думаю, вы знаете этот термин: говорят, это значит: сгорела, слеглась и что-то такое в этом роде. Как бы то ни было, только покупщик ее забраковал и не взял. Хотя сын Ив<ана> Сем<еновича> и уверял меня сначала, что мука не должна оказаться севшею, но теперь объясняет, что хлеб, должно быть, старый, сушеный соломою, отсыревший. Как Ненюков от этих 472-х кулей отказался, то я продал их поставщику, т.е. хозяину машины за 10 р<ублей> асс<игнациями> в зачет платы за поставку. Сию минуту только сделал эти распоряжения. Денег еще не получал. -- Что тут прикажете делать! Решительно нашим спекуляциям судьба не благоприятствует. --

Зато грибов, говорят, нынешним летом премножество и ягод также. Владимирская, очень хорошая, вишня по 40 коп<еек> асс<игнациями> фунт. Я хочу на днях отправиться на Юг... Вы уже думаете, на тот юг, где теплее, где природа лучше... Нисколько. Югом называется лежащий к северу от Рыбинска, верстах в 20, монастырь или пустынь Югская; есть даже образ Югской Божией Матери. Говорят, местоположение очень хорошее, и распорядок общежития напоминает собой Оптину пустынь2. Сокращенно монастырь не называют иначе, как Юг или Юга... Думаю ехать туда на Успеньев день3, с которым вас, а равно и с окончанием поста заранее поздравляю4. -- На нынешней неделе проходил здесь слон, подаренный государю от бухарского хана. Свиту слона составляют несколько человек бухарцев и чиновник Оренбургской губернии. Я ошибся, сказав, что он проходил. Он плыл; в Нижнем Новгороде его погрузили на тихвинку, так называется лодка или судно особой конструкции. На рыбинской пристани он стоял сутки, потому что здесь запасались хлебом. Кормят его белым печеным хлебом, которого он съедает пуда два в день, да 20 фунтов сахару, да 10 фунтов масла. Весь город ездил его смотреть, и я в том числе. Слона видел в 1-й раз: зверь довольно безобразный, но умный и кроткий. Из Индостана в Петербург!.. Забавно то, что он во многих местах поправил дороги. До Нижнего он шел пешком и, как он очень труслив, то вступил на мост и почувствовал его жидкость, сейчас обращается назад. Нечего делать: строят мост крепкий, так чтобы слон не изволил опасаться! У него есть для мостовой и полусапожки. -- Вечером того же дня эти бухарцы были в театре, в ложе, где отличался "русский Геркулес или Раппо5, жонглер и акробат ярославский Семен Ляпин6, долгое время по страсти изучавший это искусство и показывающий удивительные опыты с досужеством русской силы, сметливости и ловкости". Так сказано было в афише. Видите, сколько веселостей! Из Петербурга ничего не отвечают. Я, наконец, вздумал, что глупо мне, наконец, находиться в таком постоянном ожидании от почты до почты, что, пожалуй, можно так прождать годы и что именно то, чего сильно ждешь и хочешь, нарочно не случится, и потому откинул уже всякую мысль о возможности избавить себя от своего скучного поручения. Рассчитав все, я полагаю, что при благоприятных обстоятельствах к зиме будущего 1850 года я должен покончить с Ярославской губернией. Теперь думаю из Рыбинска в сентябре попасть в Пошехонье, из Пошехонья в октябре прямо проеду в Углич, минуя Мышкин и Мологу, а в ноябре, в конце, возвращусь в Ярославль, где останусь декабрь (съезжу только к вам на Святки), генварь, и в феврале отправлюсь на ярмарку в Ростов и останусь там месяца полтора. В марте вернусь в Ярославль, покончу с ним, потом летом разделаюсь с Любимом, Даниловым, Мологою и Мышкиным, осенью все недоделанное доделаю и -- конец. Но какая скука, Боже мой! Хоть бы один город отделать разом, а то теперь у меня нет ничего конченного. --

Вы спрашиваете меня об этой, часто упоминаемой мной операции. Я, кажется, уже отвечал вам, что она заключается в присоединении целого раскольничьего города Романова-Борисоглебска к православию посредством собственного их от себя прошения. Простее сказать -- это новые путы, которыми сам себя удавливает подлый здешний раскол; мера дипломатическая, правительственная, но уже оказывающая благодетельные последствия и теперь. Вам это все непонятно; чтоб понять это все, надобно взвесить все местные, даже случайные обстоятельства, которыми мы сумели воспользоваться, надобно прочесть мои рапорты м<инист>ру, которые, без моих толкований, едва ли будут вам понятны. -- Эта мера совершенный сюрприз м<инистерст>ву и не знаю -- одобрит ли оно ее, -- и бешусь, что не получаю оттуда никакого сведения. Что же касается до городского хозяйства, то работаю я ужасно много, да работа как-то не скоро идет. Рыбинск начинает пустеть, и в августе месяце все отправки кончатся. -- Сейчас приходил ко мне Ив<ан> Абрамыч Ненюков. Он сказал мне, что деньги принесет мне на следующей неделе, во вторник или середу. Из денег тысяч 5 серебром откладывает платежом до декабря м<еся>ца; в то время он вышлет эти деньги, куда вы назначите. Хлеб наш уже отправился на место поставки, где Ненюков снял подряд, именно в Кексгольм. Это черт знает где, сейчас взгляну на карту. -- На берегу Ладожского озера, в Финляндии. Из Надёжина в Финляндию!

Недавно получил я письмо от графа Д<митрия> Н<иколаевича> Толстого (чиновника нашего м<инистерст>ва)7 из Воронежа. Он пишет мне, между прочим, что там в архиерейском доме хранится карета св<ятого> Митрофания8, деланная за границей, великолепная и с какими-то особенными лежачими рессорами. На боках кареты изображены Амуры, Купидоны, Венеры, Грации и т.п. мифологические изображения во всей красе. Граф Толстой предполагает, и это очень вероятно, что карета эта была подарена на смех Петром Великим. Подарок был принят, святой епископ мог и заочно ее принять, но, как видно, ни он, ни преемники его ни разу не употребляли эту карету, потому что не разбилось и стекла, а подгнившие колеса доказывают, что они стояли, не вертясь, на одном месте.

Прощайте, милый мой отесинька и милая маменька. Завтра не ожидаю от вас письма, потому что на этой неделе получал две почты сряду. Прощайте, цалую ваши ручки, будьте здоровы, обнимаю Константина и всех сестер. Жду вашего ответа о Константине9.

Ваш Ив. Аксаков.

17

20 августа 1849 г<ода>. Суббота. Рыбинск.

Вот теперь уже несколько почт сряду получаю я ваши письма, милый мой отесинька и милая маменька. Во многих из них заключаются намеки на разные обстоятельства вашего летнего сезона, которые оставляю до личного свидания. А теперь к делу. Расчет проданному хлебу прилагаю для Вас, милый отесинька, на особой бумажке. Вы продали не на 40 т<ысяч>, а с небольшим на 32 т<ысячи>, из которых, за разными издержками, очищается Вам около 27 т<ысяч>. Я, вероятно, ошибся, написав Вам, что деньги будут получены сполна и все. Их, конечно, и можно было бы получить сполна, но с большею уступкою цены, на что я был не согласен. Таким образом, остальные 5 т<ысяч> р<ублей> сер<ебром> Вы получите в декабре, т.е. никак не позже декабря, а, может быть, и раньше. Я взял в них расписку: это плательщик верный. Но не знаю, удобно ли для Вас такое распоряжение. Напишите мне. Если Вы сильно нуждаетесь теперь же в большей сумме денег, нежели какая посылается (а посылается 2500 р<ублей> сер<ебром>), то, может быть, мне удастся уговорить его дать еще несколько или же передать письмо его другому за наличные деньги. Хозяин мой хлопочет о переводном письме на 2500 р<ублей> сер<ебром>. -- Охотников много, но верных и безотлагательных плательщиков, по предъявлении переводного письма, мало; теперь же имеется в виду один, Рахманов, а потому я и не хочу упустить случая. Цены на муку и овес постоянно дешевеют и теперь выше 6 р<ублей> асс<игнациями> за овес и 10 р<ублей> за муку нельзя и продать. Отсутствие войск из Петербурга1 и прекращение казенных требований там на хлеб -- главною тому причиной, а из-за границы спросов нет никаких. Словом сказать, торговля идет прескверно, а мы, по верному инстинкту, тут-то в нее и пустились.

Теперь о другом. Я бы желал, чтоб Гриша удержал имение, потому что, по общему уверению всех симбирских торговцев, это клад, это сокровище, это эльдорадо2 и проч. и проч. -- Что же касается до вице-губернаторства, то его, конечно, достать трудно3, впрочем, у Гриши есть путь -- довольно надежный -- брат министра Василий Алекс<еевич> Перовский4. С своей стороны я назову Грише только своих знакомых, которые могут ему помочь советами и указаниями, но не больше. Я сам уже почти год как служу в министерстве, но все не могу получить штатное место5. Во всяком случае, для получения вице-губернаторства необходимы личные хлопоты в Петербурге. Погуляева же никак не назначат6: не в обычае министра утверждать представляемых от губернатора на такие места. -- Боюсь, что вся эта возня кончится тем, что Гриша останется без имения и без вице-губернаторского места с скучною должностью прокурора, которая не открывает ему блестящего карьера, нечего сказать, отчасти по его вине, отчасти по милости его друга и покровителя Пинского7. Сколько лет он в этой должности и не нашел случая отличиться блестящим образом. Разумеется, если служить только с мыслью о посильной пользе, о выполнении выпавшего на жребий долга, вроде гоголевского чиновника в "Театральном разъезде"8, то можно 35 лет оставаться в этой должности. Если же хочешь, чтоб тебя не забыли, то, исполняя так же добросовестно свой долг, напоминай о себе какими-нибудь чиновническими блистательными подвигами. Впрочем, это я говорю, обнажая истину наголо; а в жизни это делается как-то бессознательно, сопровождая друг друга. Горячая деятельность всегда почти приводит к блистательным результатам; если же в этом случае и обманешься в ожиданиях, так в запасе имеешь утешительное сознание, что поступал честно, по долгу, по совести. -- На Пинского я сердит за то, что он дал ход таким дуракам, такой дряни, что опозорил самое Правоведение.--

Но оставим и это. На нынешней неделе я не получил никаких бумаг, ни писем из м<инистерст>ва; впрочем, я уже и перестал ждать, а теперь думаю только о том, чтобы скорее выбраться из Рыбинска, который мне ужасно надоел, и отправиться в Пошехонь. Там необходимо мне будет съездить к одному помещику, Соковнину, знающему всю подноготную о пошехонских лесах, в пошехонский Андрианов монастырь и в какую-то пустынь, верст 40 за Пошехонью. Кстати, о пустыни. В понедельник, в Успеньин день, ездил я в Югскую общежительную пустынь, верст 18 от Рыбинска. Порядок и благочиние всюду. Это вообще свойство общежительных монастырей, где никто не имеет своей собственности, а всё, начиная от куска хлеба до последней рубашки, выдается из общей монастырской казны. Все братья имеют какое-нибудь определенное занятие на пользу монастыря, который довольно богат своей казной, зато и обстроился в последние 15 лет очень изящно и богато. Устава никакого нет, кроме общего, существующего для всех церквей, с тою разницею, что здесь он с большею строгостью соблюдается; так напр<имер>, обыкновенная всенощная продолжается там 6 часов сряду. Игумен очень строг и не позволяет выкинуть ни полстрочки. Вы не увидите здесь ни жирных монахов, ни суетни в церкви. И это общий характер и в Оптиной общежительной пустыни (в Калужской губернии), и в Саровской... Отстоявши обедню, я вместе со всеми гостями (мужчинами) приглашен был к игумену, отцу Варфоломею, который почему-то оказывал мне особенное внимание; после небольшого угощения (это был их храмовый праздник) отправились мы в трапезу, где усадили меня подле игумена. За трапезой царствует совершенное молчание; никто не смеет говорить, никто не приступает к пище прежде игумена, который крестится и подает знак перед каждым блюдом. Во время обеда читается с кафедры что-нибудь из священных книг. Едят медленно, без жадности. Впрочем, обед был хоть куда. После обеда довольно продолжительный молебныи; затем игумен опять позвал к себе, подарил образок Югской Божией Матери, несколько просвир, разные изделия монастырского токарного ремесла и отпустил нас. -- Обитель эта существует по имени уже более 200 лет, но в настоящем смысле -- не более 70. Основал ее в XVII веке киевский монах Дорофей, которому явилась икона Богородицы. Монахи почитают Дорофея святым, говоря, что если он не прославлен, так потому, что не хочет сделать обитель первоклассным монастырем и лишать ее уединения. -- В монастырской гостинице, где, как водится, все даром, изволь только по усердию жертвовать в пользу монастыря, гостиный монах отец Серафим предложил мне икону своего изделия. Я принял охотно, думал, что она стоит безделицу, а, расплачиваясь при прощаньи, должен был дать за нее 6 рублей сер<ебром>! Делать нечего. Обе иконы и третий образок, купленный мною здесь на ярмарке, посылаю Вам, милая моя маменька, вместе с поленичным вареньем. Из них маленький образок Югской Божией Матери -- освященный. -- Зато отец Серафим утешил меня, сказав такую глупость, что я с полдороги все хохотал. Прощаясь, он говорил: "Сделайте одолжение, посещайте наш монастырь, не лишите Богородицу Вашего к ней расположения, а уж я Вас не оставлю в своих святых молитвах". --

Как бы то ни было, но в этих общежительных пустынях гораздо отраднее быть, нежели в монастырях обыкновенных. -- Показать бы коммунистам эти христианские фаланстеры!9 Велико значение монастырей, хранящих подле суетливой жизни идеал другой, совершеннейшей жизни, строгой тишины, неизменимо-ровное течение дней. Но все же, повторю и здесь, не для монастырей и пустынь только явилось христианство. Теперь о другом. Хотите, я подниму вам одно забытое, маленькое воспоминание, пустое, конечно, но стародавнее. Помните ли вы m-me Фассио или Хвастью, как называл ее Иван-кучер? Недавно в "Петербургских ведомостях" в числе отъезжающих за границу читаю: "Супруга швейцарского подданного, чиновника 10-го класса Вера Фассио10". Куда и зачем это несет ее за границу? -- На днях на здешнем театре давали "Ревизора"11... Я отправился смотреть. И актерам, и зрителям до такой степени было смешно видеть на сцене все те лица, которые сидят тут же и в креслах (напр<имер>, городничий, судья, уездный учитель и т.п.), что актеры не выдерживали и хохотали сами вовсе не у места, а потому и играли плохо, исключая Осипа. А зрители, хоть и смеялись, -- да ведь все свои! всякие друг про друга знает, что он берет, и считает это дело весьма естественным. Вот этим скверно в уездных и даже губернских городах. Все берут, нет другого общества, и поневоле делаешься снисходительным, говоря, что этот берет не так, как тот, легче и т.п. -- А по-настоящему никому из них и руки подать нельзя! Даже мне иногда совестно колоть им собой глаза. Впрочем, здесь, как я вам писал, был один честный человек, городничий Деев, теперь в отставке. Зато он известен был как некое чудовищное исключение, неслыханное диво и дрянной городничий.

Самарин едет в Симбирск?.. Так вот чем все это разрешается! Оно хоть и не мешает ему послужить в губернии,12 но, право, как-то грустно. Значит, не очень везет!..13 Сейчас воротился мой хозяин с извещением, что не мог доставить переводного письма в Москву. В Петербург хоть сотню, сейчас! Рыбинские торговцы не имеют никаких крупных дел с Москвою; чайные торговцы еще имеют кое-какие сношения, но они все теперь на Нижегородской ярмарке. Делать нечего. Подожду до вторника и, если Константин не явится за деньгами, то отправлю их по почте на его имя в Москву. В Посад не решаюсь посылать. -- Я хоть и не очень жду Константина, но все же не совсем отбросил ожидание; к тому же до вторника недалеко. -- Прощайте, милый отесинька и милая маменька, будьте здоровы, обнимаю вас и цалую ваши ручки. Обнимаю Константина и всех сестер. Благодарю Веру за приписку; стыдно ей, что она не вполне исполняет предписаний докторских. -- Кланяюсь Гоголю. Заставьте его прочесть стихотвор<ения> Григ<ория> Богослова14. Завтра, может быть, поедет оказия в Москву и сложит ящик с вареньем, мною посылаемый, в дом мясника Мамаева. Предупредите его. --

В 1847 г<оду>15.

§1.

Доставлено было в Рыбинск 1475 кулей муки (по 9 пуд) и овса по пуд 3490 кулей.

Продано почетному гражданину, краснослободскому купеческому 1-ой гильдии внуку Ивану Абрамову Ненюкову

мука по 11 рублей асс<игнациями> муки 1002 куля

овес по 6 р<ублей> 25 коп<еек> овса 3425 кулей

Стало быть, в остатке изо всего количества: муки 473 куля и овса 65 кулей, которые поставщики взяли за себя.

С Ненюкова всех денег следовало получить:

за муку: 11.022 р<убля> асс<игнациями>

за овес: 21.406 р<ублей> 25.

всего 32.428 р<ублей> 25 к<опеек> асс<игнациями>

Отдано им в августе: 14.928 р<ублей> 50 к<опеек>.

Затем не отдано 17.500 р<ублей> асс<игнациями> или 5 т<ысяч> р<ублей> сер<ебром>, в которых получена росписка.

§2.

Поставщиков было два: один, Маслов -- не знаю откуда до устья Камы; а Климов от устья Камы до Рыбинска. -- Маслов взял по 73 коп<ейки> с денежкой (или по 21 к<опейке> сер<ебром>) за 9 пуд<ов> куль, которых всех было 3801; следовательно, ему приходилось -- 2794 р<убля> 21 1/2 к<опеек> асс<игнациями>. Но как он один куль муки испортил и взял за себя, то выключив один куль или 1 1 р<ублей> асс<игнациями> и то, что приходится за поставку куля, -- получим 2782 р<убля> 73 коп<ейки> асс<игнациями>.

Климов взял за поставку по 2 р<убля> 6 V2 к<опеек> ассигн<ациями>; всего за 3800 кулей 9 пудовых ему приходилось 7848 р<убля> 38 к<опеек>; да за пошлину в пользу судоходного капитала в Рыбинске 88 р<ублей> 60 к<опеек> асс<игнациями>.

всего 7936 р<ублей> 98 коп<еек> асс<игнациями>

§3.

Но Климов взял за себя забракованной муки 472 куля по 10 р<ублей> асс<игнациями> и овса по 6 р<ублей> 25 коп<еек> -- 65 кулей.

За это деньгами следует: 5126 р<ублей> 25 к<опеек> асс<игнациями>.

Итак, вычтя из следовавших ему за поставку

7936 р<ублей> 98 к<опеек> асс<игнациями>

5126 р<ублей> 25 к<опеек> асс<игнациями>

получим следующих ему ...2810 р<ублей> 73 к<опейки> асс<игнациями>.

А всего ему и Маслову деньгами следовало додать 5593 р<убля> 46 к<опеек> асс<игнациями>.

Эти деньги им и отданы.

Итак, из 14.928 р<ублей> 50 коп<еек>

вычтя 5.593 р<убля> 46 к<опеек>

получим 9.335 р<ублей> 04 к<опейки>.

Из этих денег 250 р<ублей> асс<игнациями> отданы сыну Ив<ана> Сем<еновича>, по его собств<енному> показанию, за прожитие и "а дорогу. Да 335 р<ублей> 4 к<опейки> асс<игнациями> взяты мною себе. -- За тем остается:

из 9335 р<ублей> 04 к<опеек> асс<игнациями>

585.04 к<опейки>

8.750 р<ублей> или 2500 р<ублей> серебром.

Уф!

20 авг<уста> 1849. Рыбинск.

18

<23 августа 1849 года. Рыбинск 1.>

Делать нечего, и я решился послать деньги по почте, милый мой отесинька, адресовав их на имя Константина. Себе, как я уже писал Вам, оставляю около 100 р<ублей> сер<ебром>, да из них уже употреблено на отправку. Деньги посылаются с нынешней почтой, которая пойдет завтра, т.е. 24 августа в середу. Следовательно, должна прийти в Москву или в ночь на субботу, или в субботу. Константин может отправиться в воскресенье и получить деньги в понедельник. Других путей не нашел: все торгующие с Москвой теперь на ярмарке. Предлагают подождать две недели, но я не согласился. -- Прощайте, милый отесинька и милая маменька, будьте здоровы. Не пишу вам больше потому, что некогда... К тому же у меня отчаянный геморрой, так что я ни сидеть, ни ходить не могу и пишу стоя, нагнувшись, потому что конторки нет. Какая подлая вещь! Прощайте, цалую ваши ручки, обнимаю Константина и сестер.

Ваш Ив. А.

23 авг<уста> 1849. Рыб<инск>.

Ящик отправил к Мамаеву2. Из П<етер>бурга ничего нет. Чин получил3.

19

<Письмо к Сергею Тимофеевичу Аксакову".

27 августа 1849 г<ода>. Рыбинск1.

Прежде всего спешу Вас успокоить, милый отесинька. Дело это может быть поправлено, и деньги Вы получите все или б о льшую часть в сентябре м<еся>це. Пришлите только мне немедленно росписку Ненюкова. -- Теперь стану отвечать на Ваше письмо.

Вы слишком поторопились в Ваших обвинениях, упрекая меня в ветренности и оплошности. Вы пишете, что я обманут этим мошенником Ненюковым. Ненюков вовсе не мошенник, человек еще молодой, лет 30, и пользуется общим уважением. Это торговый дом, имеющий дела в Сибири и в Финляндии и теперь взявший на себя поставку милльона пудов дуба в Адмиралтейство. Он человек, известный честностью, но купец, т.е. не любезник в деле интереса и не возьмет севшую муку по одинаковой цене с мукой хорошей. -- Вы не верите севшей муке. Что же мне делать! Если б я получил это раньше, так отправил бы к Вам, хоть по почте, куль Вашей севшей муки. -- Еще задолго до прибытия Вашей муки все купцы, и торгующие хлебом, и торгующие железом, с которыми мне случалось говорить о том, что я жду муку, предваряли меня, говоря: хорошо, коли не села. Когда приехал сын Ивана Сем<енови>ча, я обратился к нему с тем же вопросом, и он уверял меня, что мука не должна сесть, что хлеб рижный и пр. Видеть же муку нельзя было, потому что она лежала под овсом. А как сняли овес и стали разбирать муку, так и оказалось 490 кулей севшей. В этом можно было всякому удостовериться лично. Позвольте при этом напомнить, что Вы считали свою муку одним из лучших сортов. Между тем, в Рыбинска камская мука вовсе не уважается. -- За наличные деньги Ненюков соглашался взять муку, но с понижением цены, на что я не согласился. А теперь многие помещики продали муку дешевле 10 рублей из-за наличных денег. Хуже этого года для торговли хлебом не запомнят: денег нет вовсе, хлеба закуплено столько, что и в два года его не сбыть, и все деньги -- в товаре. Из посланного Вам расчета Вы увидите, что Ненюков заплатил почти половину денег. -- Вы пишете: "К чему Вы годны, так называемые практические люди, в действительной жизни. Ведь Константин и проч." Это Вы пишете по поводу моей доверчивости, т.е. того, что я отдал товар и допустил отправку, не получив еще ни копейки. -- Нет людей практичнее русских купцов. Они так практичны, что к ним даже и применить этот эпитет нельзя; тем не менее, однако же, они слову верят больше, чем бумаге. В Рыбинске, напр<имер>, в прошлом году пришло товару на 35 милльон<ов> рублей серебром, а вывезено на 45 милльон<ов> сер<ебром>. Порядочный оборот денег, а векселей и договоров у маклера не совершено и на милльон. Как здешние купцы, так и по всей России, как бородатые, так и безбородые, верят огромные суммы на слово или по простой записке, хоть и за проценты. Лавочное надуванье здесь не имеет места. Они доверчивее, стало быть, и меня. Что значит -- так называемые практические люди? Мы все, живущие не цельною жизнью, жизнью сознания, анализа, мы непременно разделяемся на практических и непрактических людей, тогда как к жизни цельной, непосредственной, каковою живет народ, это разделение не может быть/ применено. Что касается до Константина, то я нисколько не думаю оспаривать его практические достоинства: знаю, что он содержит в счету все случаи отправок писем на почту и т.п., для опровержения обвинений в непрактичности, и я уже давно ими убедился. Если б Вы сказали: на что годны вы, честные люди, в действительной жизни, это было бы кстати, потому что я имел возможность продать хлеб дороже, но не хотел. Градской глава Куликов и бывший глава Тюменев набивались ко мне с покупкою, и я им отказал. А уж, конечно, продать им можно было бы с выгодою и даже благовидным образом: хлеб не мой, а Ваш. Вы пишете, что я еще прикидываюсь, будто ничего особенного не случилось... Прикидываться было нечего. Не знаю, более ли бы утешили Вас междометия и восклицательные знаки, если б я не поскупился на них в моем письме. -- Я несколько раз просил Вас, милый отесинька, написать мне обстоятельно -- сколько нужно денег, какие именно предстоят расходы. О долге в Опек<унском> совете2 я не имел настоящего сведения, к тому же думал, что за Надёжино внесет деньги сам Ив<ан> Семеныч и что для этого именно и назначено 1000 кулей в Сенгелеях. -- Что касается до смерти Ненюкова, то если бы он и умер, деньги не пропали бы: у него есть дядя в Петербурге и отец в Пензенской губернии, состоящие в одном капитале. Вы пишете: в остальных деньгах взять вексель и узаконенные проценты. На это он не только не согласится, но вправе и оскорбиться. В том и состоит "платеж за расчет", что вместо процентов с отсроченной платежом суммы дается большая цена за самый товар. Я предлагал некоторым посторонним купцам взять на себя получение денег Ненюкова в декабре, а мне выдать сейчас. Они соглашаются только с уплатою им процентов не менее полутораста рублей серебром. Из этого видно, как взвешивают купцы каждую копейку, и 8, 10 процентов -- у них это самое законное требование, никого не оскорбляющее. -- Тем не менее, однако же, получив Ваше письмо, я призвал Ненюкова и не требовал, а просил об одолжении, и он согласился тысяч до 3-х серебром выдать Вам по переводному письму в Москве недели через две... У них в Москве есть поставка спирта в казну, но предварительно он должен снестись с своим дядей, чтобы узнать: нет ли уже из петербургской конторы переводных писем на московского приказчика. -- Если же это не состоится, то я во всяком случае Вам эти деньги добуду и надеюсь -- без процентов; жду возвращения сюда с ярмарки одного иногороднего богача. О том же, что в настоящую минуту нет у Ненюкова денег и что он получил еще на себя переводные письма из Сибири и П<етер>бурга, это знают все купцы, которым друг про друга все ведомо в деле торговли.

Во всяком случае, Вам нечего беспокоиться, и Вы можете рассчитывать на деньги (5 т<ысяч> р<ублей> сер<ебром>) к половине сентября.--

Прощайте, милый отесинька; желаю, чтоб это письмо Вас несколько успокоило. Будьте здоровы, а также и Вы, милая маменька, цалую Ваши ручки. Обнимаю Константина и всех сестер.

Ваш Ив. Аксаков.

Пришлите росписку Ненюкова. -- Я с понедельника не выхожу и все в халате по милости геморроя, даже сижу не иначе, как на сквозной доске.

20

30 августа 1849 г<ода>. Рыбинск.

Поздравляю вас со вчерашним и нынешним праздником1, милые мои отесинька и маменька. С последней почтой я не получил от вас письма, впрочем, и не ждал, потому что уже несколько почт сряду приходили ваши письма. Из Петербурга получил официальную бумагу от министра о назначении мне помощника, какого-то Эйсмонта2, который еще не прибыл, и частное письмо от одного начальника отделения, который сообщает мне за достоверное, что министр чрезвычайно доволен моими действиями, однако же мои рапорты держит покуда у себя и распоряжений никаких не сделал. Назначение мне помощника ясно показывает, что вовсе не предполагают освободить меня от этого поручения. Впрочем, я уже приучил себя к этой мысли.

В последнем письме своем Вы пишете, милый отесинька, о посещении Путяты, Гоголя и Хомякова3. Путята -- хороший человек4. Я, кажется, познакомился с ним у Вяземского5, потом еще где-то видел; во всяком случае необходимо ему отдать визит и хорошего человека не оскорблять невежливостью. Мы ведь сами готовы сейчас обидеться всяким нарушением приличия относительно нас. -- О Гоголе я могу вам сказать кое-что утешительное. Только предваряю, что это секрет, и если вы как-нибудь его не удержите, то вся вина обрушится на меня. Я получил на днях письмо от Александры Осиповны, которой до смерти хочется разболтать свой секрет, но говорит, что не велено, однако же кое-что сообщает. Гоголь читал ей 2-й том "Мертв<ых> душ"6, не весь, но то, что написано. Она в восторге, хоть в этом отношении она и не совсем судья. "Как жаль, -- пишет она, -- что я не смею Вам проболтаться о Муразове, Элабуеве, Улиньке, Чаграповой, генерале Быстрищеве..." и еще какая-то фамилия, которую я не мог разобрать. Говорит, что 1-й том перед тем, что написано и что только набросано, совершенно побледнел. -- Может быть, Константин и махнет рукой, но я просто освежился этим известием; нужно давно обществу блистание Божьих талантов на этом сером, мутном горизонте. Атмосфере необходимо разрушиться громом, блеском и молнией великолепного Божьего дара!.. Я прошу Смирнову проболтаться совсем. Только вы, чур, молчите. Если это дойдет до Гоголя, то он рассердится на Смирнову и на меня. -- Нельзя сердиться на Гоголя, что он Вам не читал "М<ертвых> д<уш>"7. -- Он видит в настоящее время, что Вы и Константин мало заботитесь о его производительности и не ждете от него ничего; даже не видит уважения к прежним проявлениям своего таланта. -- Впрочем, я уверен, что Вы, милый отесинька, обрадуетесь этому известию, да и Константин тоже.--

Моя болезнь прошла или почти прошла. Нынче царский день8, и я отправляюсь в собор, а потом на званый обед к одному купцу. Кстати. С последней почтой я сообщил Олиньке совет одного молодого и талантливого доктора. Он осуждает Овера9 за то, что он решился дать ей цитман<ов> декокт, говоря, что польза от него ей будет временная, а вред важный, и советует Олиньке: 1/ Пить рыбий жир трески, 2-й сорт как заключающий в себе такие составные части, которые соединить не в силах ни один химик. 2/ Употреблять ванны из ржаного и ячного солоду, а не ароматические, как из ромашки. 3/ Ежедневно обтирать ноги ледяной водой. 4/ Пищу употреблять питательную. 5/ Из слабительных употреблять только промывательные. Он просит передать это его мнение, заключающее в себе целый взгляд на болезнь, Оверу.

Прощайте, милый отесинька и милая маменька. Жду от вас росписки Ненюкова. Будьте здоровы. Цалую ваши ручки. Обнимаю Константина и всех милых сестер.

Ваш Ив. Акс.

21

1849 года, сентября 3-го. Рыбинск. Суббота.

Вот и сентябрь! Поздравляю с осенью, милый отесинька и милая маменька. Впрочем, первые дни сентября смотрят лучше, чем последние августа; воздух мягче и теплее, по крайней мере, здесь. В четверг получил я ваше письмо от 29 августа. Вот забавно: мы друг другу сообщаем один и тот же секрет! Я говорю о Гоголе1. Требование его, чтобы вы не писали о "Мертв<ых> душах" даже мне, совершенно нелепо и не имеет никакого основания, а потому прошу вас и не слушаться его. Напишите мне обо всем подробно; одна ли глава написана или несколько?2 -- Теперь стану отвечать на ваши письма. Жду от вас с почтой, которая должна прийти завтра, росписку Ненюкова, а от Ненюкова -- окончательный ответ в середу. Таким образом, в половине сентября вы получите деньги, если не все, так тысячи две или три. По крайней мере, теперь можно успокоиться тем, что долг Опек<унскому> совету заплачен3. -- Вы пишете, что вице-губернаторское место предложено Погуляеву, но кем? Министром или губернатором...4 В этом вся и штука. -- Что касается до моего нездоровья, то оно прошло. Теперь я принимаю по совету одного молодого доктора простые серные порошки (серный цвет), а потом заведу питье: millefolium, тысячелистник, поутру и ввечеру. Говорят, если употреблять это питье постоянно, хоть с полгода, то польза будет от него огромная. Согласитесь, что это самое невинное средство. А с будущей весною он советует мне купаться в холодной воде, употреблять души и пр. Поэтому прошу вас более не беспокоиться, да и беспокоиться-то было нечего, в противном случае я бы и не написал вам об этой болезни ни слова. -- На нынешней неделе был я на 4-х купеческих обедах. Во вторник, 30-го августа, был зван на пирог к одному купцу 1-ой гильдии и почетному гражданину Александру Алексеевичу Попову. Это старинный купеческий род, который в 1-ой гильдии записан уже лет 70. Впрочем, Попов вовсе не из первостатейных богачей. Он очень порядочный человек, не без образования, ходит хоть и в немецком платье, но добр и благотворителен больше, чем прочие рыбинские дородные бородачи. Он был именинник, а потому и созвал всех на пирог, т.е. на обед же, только не совсем полный. Дать же настоящий обед он не мог, потому что другой купец, Наумов, бывший накануне 29 августа именинником, по случаю постного дня (усекновение главы Иоанна) созвал всех к себе на обед 30-го. Итак, в 12-м часу был завтрак или почти что обед у Попова, а в 2 часа обед у купца 2-й гильдии Ивана Андреевича Наумова, богача страшного, немножко раскольника, наружности самой простой. В этот день растворились ворота, которые заперты почти круглый год, и отперты верхние парадные покои, всегда пустые и запертые. Русский купец, т.е. настоящий, нэитщеславшейшее создание, никогда не роскошествует для себя собственно, для своего удовольствия, а только для показа другим. Оттого такое неприятное впечатление и производят роскошные убранства комнат. Эта чистота, эта неизмятость мебели, все это свидетельствует вам, что комнаты нежилые. Разумеется также, что все это безвкусно: мебель, выписанная из Петербурга, обитая штофом, без пружин, задние спинки или ножки стульев, словом -- где не очень видно, все это подкрашено. Часа два сряду, не торопясь, собираются гости; все это чинно, скучно, холодно. Наконец, садятся все за обед, который продолжается часа два или три. Хозяин не садится, а беспрестанно обходит гостей и подчует вином. Тут вы говорите, что хотите: он не отвяжется, а повторяет: пожалуйте, с легким произношением на о (как вообще в Ярославской губернии). Вы говорите ему тысячи причин, почему вы отказываетесь от вина, доказываете, что после сладкого кислое не годится и проч. и пр. Он выслушивает терпеливо, а как скоро кончите, говорит опять: пожалуйте; нечего делать, с досадой подставляешь бокал. Разумеется, что во время обеда главную роль играет стерлядь. Каждый из дающих обеды старается превзойти друг друга в величине и достоинстве стерляди. Шекснинские стерляди действительно, говорят, лучшие. -- После обеда остаются очень недолго: для дворян и для некоторых из купцов есть особая комнатка, где курят. Перед самым отъездом непременно заставляют опять выпить по бокалу. Это называется здесь почему-то посошок. -- У Наумова после обеда даже вышла хозяйка (лет 50) с лицом, испорченным от употребления белил и румян в молодости; она тоже высыпала гостям весь скудный запас купеческих приветствий: "пожалуйте, покорно просим садиться, благодарствуйте, просим быть знакомыми" и опять "пожалуйте", раз 15. Наконец, после поклонов, приветствий и поклонов вырываешься вон, на чистый воздух... Таким образом, в этот день мы обедали два раза или полтора раза. А отказаться нельзя, особенно важному Чиновнику, почтут за величайшую обиду. Это служба в своем роде. На этом обеде замечательно было то, что подле меня сидел седой старик с длинной седою бородою, также купец 1-й гильдии и почетн<ый> гражданин Федор Ильич Тюменев, раскольник. Против него сидел сын его в немецком платье, во фраке, с бритой бородою. Зато отец его на петлице своего зипуна или долгополого кафтана (но вовсе не сюртука) носит крест, исходатайствованный ему графом Клейнмихелем5, перед которым он подличал бесстыдно. Оба хороши, но отец гораздо умнее. Этим не кончилось. Попов, не имевший возможности дать полный обед 30-го, дал обед 1-го сентября, все в зачет именин. Опять та же история с тою разницею, что комнаты Попова жилые, что глаза отдыхают, видя рояль, что Попов сидел сам за столом, изредка вставая для угощения, и не приставал к гостям так бессмысленно, что вместо стерляди у него был исполинский осетр, что сигары и папиросы были у него порядочные, потому что он сам курит. На другой день, 2-го сентября, был именинником голова и дал также обед, который был повторением наумовского, как и хозяева оба -- одного покроя. -- Таким образом, на нынешней неделе я одолел 4 купеческие обеда. Кажется, это должно служить вам лучшим доказательством моего здоровья. -- В четверг вечером был здесь пожар, грозивший опасностью всему городу. Я был в театре, куда пошел -- по убеждению -- принять участие в судьбе одного бедного актера. Давали "Людовика XI-го, или Заколдованный дом", трагедию в стихах, перевод Ободовского6. Кончился 1-й акт; в антракте вдруг пробежала весть, что пожар! Думали, что в театре, и все бросилось вон. Но выбежав к подъезду и узнав, что пожар не в театре, а в городе, все этому так обрадовались в первую минуту, что воротились было в театр дослушивать пиесу. Но, разумеется, сейчас обдумались и разъехались, потому что было не до забавы. Пожар был на той улице, где жили и актеры, которые, узнав это, бросились опрометью домой спасать имущества. Тут была самая трагикомическая сцена. Актеры выбежали в тех самых костюмах, в каких были, нарумяненные и набеленные. Людовик XI в шелковых чулках тащил какой-то сундук. Графиня Сент-Альмар, навернув на одну руку шлейф, другою волокла перину и тюфяки... Пожар был силен; загорелся один деревянный дом и как около него строение все было деревянное, а ветер был отчаянный и дул прямо на город, то опасность была великая. Однако же окружающие деревянные постройки успели сломать, а тут помогли и березы, потому что маленький садик отделял этот двор от другого строения. Полиция и народ отстояли и другие слабые места и таким образом спасли город. Я, разумеется, тотчас же из театра побежал на пожар и оставался там до окончания. В Рыбинске пожары очень редки; но если бы случился другой ветер и понес огонь на хлебные амбары, то от этого бедствия потерпела бы вся Россия. -- Я заметил одну суеверную примету: при начале пожара, впрочем, когда уж он был довольно силен, с разных сторон бросали в горящий дом яйца. Это делалось для того, как я узнал после, чтоб огонь горел на одном месте; яйца же бросаются освященные, оставшиеся от Пасхи. -- На другой день после пожара, так как все окончилось благополучно, театр дал даровое представление, начав его со 2-го акта пиесы, на котором прервался прежний спектакль.

Вот видите, сколько происшествий в течение одной недели... Вы спрашиваете меня, когда я выеду из Рыбинска. Я намерен выехать в половине сентября, но вы, во всяком случае, продолжайте писать в Рыбинск впредь до моего письма, в котором будет сказано: адресуйте в Пошехонь. -- Г<осподин> Эйсмонт еще не приезжал. Вот и война кончилась! Гвардия только прогулялась, а армия совершила блистательную кампанию7. Что будет с Георги8: это меня очень занимает.

Прощайте, милый отесинька и милая маменька, будьте здоровы. Где же именно намерены вы провести зиму, в случае, если я пришлю вам остальные 5 тысяч рублей?.. Цалую ваши ручки, обнимаю Константина и всех милых сестер. Что Вера? Неужели и души не принесли ей пользы? Что поделывает Константин?..

Ваш Ив. Акс.

Кланяюсь всем.

22

10 сентября 1849 года. Суббота.

Кажется, вы получите это письмо в самый день рождения Надиньки1, милые мои отесинька и маменька; поздравляю вас, поздравляю ее и цалую, поздравляю и всех. С последней почтой я не получил от вас письма, но получил письмецо от Олиньки: она пишет, что дядя Арк<адий> Тим<офеевич> приехал2 и что Ник<олай> Тим<офеевич> должен скоро быть3; верно, теперь они оба у вас в деревне. Что-то они вам рассказывают про Гришу? Ведь его положение очень неприятное4 и часто мне приходит в голову. -- В последнем письме своем Вы пишете, милый отесинька, что Гоголь опять к вам приехал в деревню: не вторая ли это глава "Мертвых душ". -- На нынешней неделе Ненюков не получил ответа от своего дяди, а ждет завтра. -- Что вам сказать нового?.. Я на будущей неделе собираюсь ехать; во вторник напишу вам, как распорядиться письмами, а до того времени адресуйте в Рыбинск: Из Петербурга никаких бумаг особенных не получал и писем не имею. Да и до меня ли теперь там. Тут венгерцы, тут смерть в<еликого> князя Мих<аила> Павловича5. Жаль в<еликого> князя. Это был человек с сильным убеждением в святости долга и, конечно, один из лучших служак6. -- Ну что московские слухи о приезде Георги в Москву. Не сбылись, видно!7 -- На нынешней неделе была маленькая тревога в городе. Открыты два неудавшихся поджога, и поэтому общество или городская община учредила караул и назначила из среды себя смотрителей; в течение 7 дней были два собрания общества. Это те же сходки, только градусом выше. Сходка в избе или на улице, здесь -- в "общественном зале", там крестьяне, здесь ремесленники, мещане и купцы. Там главный староста, здесь градский глава, сходка шумна и криклива, здесь важно, тихо и чинно, позволяют себе говорить только старики, и человек без проседи в волосах считается чуть не мальчишкой. Разумеется, что купцы -- богатые и седые -- имеют значение каких-то патрициев. Я задал им вопрос: чт о должно правительство, уважающее голос целого общества, признавать выражением этого голоса? Напр<имер>, общество властно установить новый сбор денег или тому подобное, равной важности. Правительство, утверждая приговор, не противоречит этому, предполагая, что это желание всего общества, и если оно согласно, так правительству заботиться тут об устранении излишних поборов нечего. -- Но иногда случается, что часть общества этим недовольна и говорит, что это приговор не общества, а только некоторых лиц. -- Они долго толковали (я, впрочем, не был сам на собрании) и решили: только тот приговор почитать общественным, т.е. выражением желания всего рыбинского общества, который подписан не менее 100 человеками. Размер довольно большой, как хотите. Это не депутаты, а все общество. Замечательно, что в числе 100 они положили: 70 купцов и 30 мещан (если же приговор составляется по делам одного мещанского общества, то 60 челов<ек> мещан). Числительно -- купцов против мещан в 4 раза меньше в г<ороде> Рыбинске, но мещанин -- человек более кочующий и не столько оседлый, как купец. Мещанин -- в отлучках по паспортам, в услужении, в звании приказчика у купцов и по бедности своей готов, если б было нужно, подписать всякий приговор. Купец самостоятельнее, независимее и упорнее. Более гарантии в том, что купцов должно быть 70, а не 30; не легко будет тогда губернатору или кому-либо другому составлять приговоры будто от лица целого общества. О несогласии же остальных, кроме 100, о большинстве голосов и проч. не было даже и речи. Есть пословица: семеро одного не ждут, и этот один беспрекословно признает власть семерых, и в этом единство. Можно было подумать, что перевес купеческих голосов часто может быть ко вреду мещан. Но мещане великодушно доверяют купцам, говоря: вы нас не обидите, мы знаем. -- Во всяком случае -- все это довольно любопытно. Сообщите это Хомякову. Мне кажется, что в сословиях, принадлежащих к земщине, общинное начало не умерло, хотя во многом искажено, переодето, но живет8. Мы же, потомки служилого сословия, издревле наследовали и наследуем другой характер; не привязанные к месту, бояре переходили от одного князя к другому, пока не получили, наконец, общегосударственное, а не местное значение. -- Так и теперь. Впрочем, это статья долгая и распространяться об ней решительно некогда. С нынешней почтой отправляю более 10 казенных отношений и рапортов.

Прощайте, милые мои отесинька и маменька, будьте здоровы. Обнимаю вас и цалую ваши ручки, обнимаю Константина и всех сестер. Поздравляю тебя, милый друг Надичка! Кланяюсь Арк<адию> Тимоф<еевичу> с семейством и Николаю Тимофеевичу. Буду писать непременно во вторник.

Ваш Ив. Аксаков.

23

13 сентября 1849 г<ода>. Рыбинск.

Сейчас явился ко мне г<осподин> Эйсмонт, мой помощник, слава Богу! На этой неделе уеду с ним в Пошехонь, а потому вы, милый отесинька и милая маменька, пишите уже в Пошехонь прямо. Теперь уже реже буду я получать письма вообще, потому что в Пошехонь, кажется, всего раз в неделю приходит почта. --

Посылку ответа относительно денег отсрочиваю до следующей почты, потому что не успел повидаться с Ненюковым, живущим за Волгою.

Завтра 14-ое. Поздравляю вас опять и тебя, милый друг Надя1; послезавтра 17-ое2. Поздравляю снова и вас, и всех милых моих именинниц3. -- Из П<етер>бурга насчет раскольников ничего не пишут, а хозяйственным департаментом я доволен: уважил все мои представления.

Не пишу вам больше, а с будущей почтой пришлю письмо подробнее и, надеюсь, самое переводное письмо. Цалую ваши ручки, обнимаю Константина и сестер.

Ваш Ив. А.

13 сент<ября> 1849 г<ода>. Рыб<инск>.

24

17 сентября 1849 г < ода >. Суббота. Рыбинск.

И с нынешним днем именин, и с будущим 20-м сентября поздравляю1 вас, милый отесинька и милая маменька. Крепко обнимаю вас и цалую ваши ручки. Поздравляю и всех наших с этим днем. -- Боже мой, как скоро летит время: мы близимся уже к концу сентября, который нынче довольно скверен. Не знаю, как у вас, а здесь погода прегнусная: холод, ветер и дожди. Завтра, дождавшись прихода обеих почт, вечером отправляюсь в Пошехонье, куда и вы ко мне пишите. -- На этой неделе я не получил от вас письма, думаю -- придет завтра. Если вы останетесь в деревне2, то как вы сделаете с Олинькой3 и где наймете ей квартиру: уведомьте меня и об ее адресе. Ведь дом Пушневичей отдан по 1-ое октября4. -- Что сказать вам нового. Пишут секретно из П<етер>бурга, что открывается поручение по раскольничьим делам в Черниговскую губернию и что хотят меня послать туда, с тем, однако же, чтобы по окончании черниговского поручения воротиться вновь к трудам по Ярославской губернии. Впрочем, это только одно предположение насчет меня, но что есть важное дело по Черниговской губернии, это верно; знаю я и то, что посылать им некого. Если это состоится, то я буду очень рад проездиться по Черниговской губернии; жаль только, что зимою, но и зимою отрадно знать, что находишься в хорошей, теплой стороне. К тому же Черниговская губерния, кажется, будет поинтереснее Ярославской, да и поездка туда будет более походить на путешествие, чем здесь. Сам я ничего об этом не просил и не прошу, как сделается, так пусть и будет... Однако же это секрет и прошу вас держать это в секрете. Результата же по своим действиям ярославским относительно раскольников никакого со стороны министерства не вижу.

Что это сделалось с моей памятью. Решительно не помню, что я вам писал в последний раз и писал ли я вам о Попове-купце? Кажется, нет. Можете себе представить, что это человек, разделяющий наши убеждения сознательно во всей полноте. Как-то мне случилось разговориться с ним (а он человек скромный и даже робкий), и я удивился, услыхав совершенно знакомые и близкие сердцу речи; я нашел у него "Московский литературный) сборник", обе части5, "Москвитянин", "Северное обозрение"6. Мало того, меня поразило то, что он бранит Погодина и Шевырева7, хвалит статьи "Сборника", 'Хомякова... "Откуда взялось у Вас это направление", -- спросил я. "Я обязан им частию своей принадлежности к купеческому сословию, частию историческим занятиям и большею частию чтению, московской литературе, "Сборникам"". Вот они -- невидимые плоды!8 Попов -- почетный гражданин и купец 1-й гильдии, человек лет 30 слишком, худой, как скелет, чахоточный, высокий, так что страшно смотреть, бледный, с черной бородой, не совсем русской, и в европейском платье. Платье носит он по привычке. Так носил, может быть, его отец; к тому же платье надевают некоторые и потому, что избавляются в нем от грубой и нахальной фамильярности благородного российского дворянства. -- Человек он очень неглупый, религиозный и добрый, как редко встречается. Мне известны тайные его благотворения, о которых никто не знает, делая которые, требовал он одного -- тайны... Сильно проникнутый тем же убеждением, которое носим и мы, он постоянно мучится и страдает, видя, что всё спешит наперекор туда, где нам видится пропасть. Он приставал ко мне, зачем не издается журнал, и взял слово с меня, что если будет издаваться журнал или сборник, то непременно на его бумаге. -- У него есть бумажная фабрика в Угличе; сам он рыбинский купец. Я подарил ему сейчас (он только что ушел) Константинову драму9, да и познакомился я с ним только 30-го августа, а узнал его всего дней 10. Но он только один и есть.

Есть и другой, хоть не рыбинский, а ярославский купец Щербаков. Я его не знаю, но нынче только мне сказали, что он очень желает со мной познакомиться, читает "Сборник" и занимается славянскими наречиями, но сын раскольника, чуждый связи с церковью, связи, передаваемой с детства воспитанием, и в то же время слишком просвещенный для участия в заблуждениях раскола, -- он, по отзыву Попова, совершенно не имеет религиозных убеждений. --

Вчера был здесь губернатор, который приезжал на одни сутки. Он прискакал отчасти для того, чтобы видеться со мной вследствие одного обстоятельства, отчасти для распоряжений по Рыбинску. Дело в том, что в городе были три покушения на поджог -- не удавшиеся, но встревожившие жителей, которые и учредили караул. По важности этих обстоятельств для Рыбинска я должен был донести об этом м<инист>ру и собственно с целью, чтоб улучшить бедственное состояние полиции, пожарной команды и пожарных ^инструментов. Копию же с рапорта послал Бутурлину из чистой любезности; губернатор приехал, взял на себя расход, превышавший его власть, и послал в Москву за тремя новыми трубами, а я попросил в министерстве утвердить расход. Таким образом, что-нибудь-да сделалось, а прежде тянулось годы. Пожар в таком городе, как Рыбинск, может иметь последствия важные, по вреду своему, для всей волжской хлебной торговли: здесь в анбарах хранятся милльоны кулей хлеба! А пожарной команды выезжает в дело всего 14 человек, трубы же все деланные лет за 20 и более. Впрочем, это ни для вас, ни для меня, по сделании дела, неинтересно. Градской глава, разумеется, дал обед губернатору, на котором был и я. Я смотрю, что он повесил нос и так грустен... Оказалось, что представленный за действия свои во время холеры к медали, голова получил только благоволение. Бедный не спал всю ночь. "Я, -- говорил он мне, -- пожертвовал в прошлую холеру (в 1848 г<оду>) 3 т<ысячи> рублей серебром, что стоит медали!..." Теперь и благотворить уже отказывается. А ведь очень добрый и хороший человек. Что тут прикажете делать: не надо было возбуждать тщеславия. --

Помощник мой Эйсмонт приехал. Это уроженец западных губерний, служащий у нас в министерстве, очень порядочный молодой человек, который может быть мне много полезен, когда приучится к этим делам.

Что-то вам рассказывают дяди про Гришу? Как идут его дела? Бедный, мне его очень жаль и не следует к его заботам и огорчениям по хозяйству прибавлять огорчения семейные10. -- Один угличский купец, Николай Михайлович Журавлев, богатый, предприимчивый и образованный человек, имеющий на "низу" много контор и приказчиков, делающий дела свои совершенно особенным образом, не похоже на мелкую расчетливость прочих купцов, en grand {На широкую ногу (фр.). }, узнав, что у нас есть имение в Белебеевском уезде, просил написать нашему управляющему, что может всегда, во всякое время везти хлеб к нему, Журавлеву, на Хутора; у него закупь постоянная и дороже против всех соседних цен, только чтоб хлеб был "господский", т.е. сухой, овинный. Эти Хутора находятся, по уверению Журавлева, ближе к нам, чем Челнинская пристань, именно в Лаишевском уезде (Каз<анской> губ<ернии>), против деревни Эпанчиной, на реке Каме. Он предлагает управляющему удостовериться в этом самому и съездить на Хутора. Сбыт верный и постоянный. -- Напишите об этом Ивану Семенычу.

Прощайте, милый отесинька и милая маменька. Еще раз поздравляю вас и цалую ваши ручки, будьте здоровы, обнимаю Константина и всех сестер. -- Писать буду уже из Пошехонья, оттуда письма станут дольше и медленнее идти. Прощайте.

Ваш Ив. Аксаков.

25

< Письмо к Сергею Тимофеевичу Аксакову >.

18 сентября 1849 г < ода >. Рыбинск.

Воскрес < енье >. 8 час < ов > вечера 1.

Слава Богу, могу Вам послать утешительное известие. Сейчас пришла почта и привезла Ненюкову позволение от дяди его на все 5 т<ысяч> р<ублей> сер<ебром>. Посылаю Вам переводное письмо; пошлите Константина отыскать Зайцева, а через него Меднова2. Если деньги отдадутся не через 3 дня, а через неделю, как обыкновенно делается, то это хорошо. А вчера, пишучи письмо, я не знал уже, что Вам сказать, и Вы, верно, разбранили меня, что я ни слова не говорю об этом. Письмо это пойдет во вторник 20-го сентября или 21-го поутру. Через час еду в Пошехонье. Обнимаю Вас и поздравляю с 25-м3. Будьте здоровы.

Ваш Ив. Акс.

26

1849 г < ода > сент < ября > 24-го. Суббота. Пошехонье 1.

Вот я где! Бог знает в какой глуши! Будь это лето, так я бы радовался этому, а теперь, осенью и в грязь, куда как несносно жить в запертой комнате. -- Хуже всего то, что почта приходит только один раз в неделю. Вчера она не привезла мне ничего от вас, милые мои отесинька и маменька: стало быть, придется ждать целую неделю; впрочем, не было писем и из Петербурга, а пришло только одно письмо: из Бессарабии! Из Кишинева в Пошехонь! Разумеется, оно было адресовано в Ярославль и шло ровно 20 дней... Я выехал из Рыбинска в прошедшее воскресенье, вечером, часу в 10-м, и направился по проселочному тракту, через Волгу: здесь расстояние всего 60 верст, а почтовым трактом вдвое. Дорогой переменили лошадей в какой-то странной по названию деревне Демоское. Разумеется, это название нерусское, а, должно быть, финское или чудское: здесь таких названий премного: Напр<имер>, озеро Неро, реки Вогода, Тологда, Печегда, Шехонь (или Шексна). Утром приехали мы в Пошехонь или в Пошехонье, как значится оно в официальных бумагах. Сначала долго возились с квартирой, потому что приготовленная нам оказалась совершенно неудобною, хотя и называется генеральскою, и я приказал сыскать, т.е. нанять, другую, что и было исполнено. Наконец, мы переехали в дом к какому-то мещанину, где всего 3 комнаты, кривые и косые, но, по крайней мере, жилые и теплые. --

Прежде всего меня поразила совершенная противоположность этого города и нравов жителей Рыбинску. Из Рыбинска приезжаешь сюда, как из столицы. Я это говорю не относительно наружного вида города, а характера его. В Рыбинске приезд чиновника не производит никакой тревоги; здесь же все это дрожит, трепещет, чуть не поддерживает под ручку, когда идешь, так что не знаешь, как с ними и быть. В тот же день налетели ко мне чиновники разных ведомств, вовсе не нашего министерства, безо всякой нужды, в мундире. Сажаешь их, отвечают: я и постою... Простой же народ здесь как-то груб и дик. Пошехонский уезд составляет совершенное исключение из общего определения Ярославской губернии. Он хлебороднее других, и крестьяне здешние более остаются дома, не так, как в прочих уездах. Можно было бы думать, что он от этого нравственнее и лучше. Нисколько. Мне кажется даже, что здесь уже другое племя, население, одинаковое с вологодским; избы у них большею частью курные, сообщение, даже между собой, трудное, церквей и священников мало, а раскольников тьма, более упорных, чем в других местах, однако же не фанатиков; наконец -- леса и леса, огромные, глухие, сообщающиеся с вологодскими и идущие чуть ли не до Архангельска -- способствуют другому воспитанию. -- Но купцы и мещане здесь самое скверное народонаселение. Принявшись за дела, я скоро был обдан чадом лжи, клевет, ябед, кляуз, ссор, споров, тяжб, исков, доносов, сутяжничества и всякого дрязга! Едва ли найдется здесь купец или мещанин, у которого бы не было тяжебного дела! Всякая мещанка смотрит так, как будто она лет 20 служила в магистрате. При последних выборах из баллотировавшихся в градские головы не нашлось ни одного, который бы не бывал под судом. Все друг с другом в ссоре, существует даже слово особенное: "Свод-закончик", т.е. знающий хорошо свод. Что заведет один голова, то преемник его разделывает. Общественных собраний почти никогда не бывает и вообще общинное начало не сильно. Я нашел даже в делах то, чего не находил в других городах: велено было спросить общество, согласно ли оно такого-то уволить от службы по уважительным причинам: часть общества согласилась, другая -- нет и составили два приговора. В Рыбинске и в случае несогласия не составят подобного акта, свидетельствующего о разъединении, а несогласные просто не подпишут, не отмечая своего несогласия, или же согласятся. Впрочем, губернское правление, служащее посредником в этом случае, разрешило спор пошехонцев по собственным, справедливым соображениям. Зато нигде так не соблюдаются формы, как здесь. Да и нельзя иначе: всякий боится доноса и придирки. Ни в одном из ревизованных мною городов не соблюдаются так все эти законные правила, до самой мелочи. Напр<имер>, торги. В прочих городах торги на продажу городского поземельного участка, на подряды -- собственно по городу -- безуспешны: в Рыбинске прежде всего потому, что есть занятия торговые, более прибыльные, в других местах -- Бог знает отчего. Здесь же напротив: цена на торгах надбивается в 20, в 30 и более раз. У всякого есть свои приятели, которые являются на торги безо всякой нужды, только чтоб насолить ему. Просто даже смешно читать торговые листы, потому что мне уже известны отношения торгующих между собою. -- Городничий здесь, Беляев, человек слабый, старый и, по выражению стряпчего, бескорыстный почти человек; стряпчий -- битый, колоченный и откуда-то уже раз выгнанный2. -- Объясните теперь, почему это, почему в Рыбинске, с его 25 трактирами, с его беспрерывными сношениями с Петербургом, с его некоторою развращенностью в особом смысле, столько единодушия, здравого ума и, так сказать, вежливости. Они сами говорят про себя: мы народ вежливый; кроме того, в Рыбинске, несмотря на заботы об нем правительства, меньше всего соблюдаются законные формы гарантии и недоверчивости. -- Тут могут быть разные причины: во 1-х, единство направления в торговле, довольство с чувством силы и независимости, денежная самостоятельность, заставившая правительство уважать себя и откупившая себе свободный голос. Главное: довольство. Рыбинск счастлив и имеет счастливую будущность, а счастье почти всегда делает человека лучше и склончивее; во 2-х, долгое управление умных голов, снискавших себе уважение общества и всякие отличия от правительства, голов, которые, и по сдаче должности, призываются на совет, имеют сильное влияние. Разумеется, и там есть партии, но они стараются скрыть это. -- Здесь же нет и не было порядочного головы. Некоторые пошехонцы, поумнее других, говорили мне, что недостает им человека, который бы умел править ими; другие не хотят слушать своего брата и охотно повинуются власти правительственной. -- Я всегда не любил общих категорических определений о нравственности жителей, но должен сознаться, что их нельзя не принять. Напр<имер>, про романовцев говорят, что там народ плут; про Мологу -- сутяги; про Пошехонь: "народ грубый". В Мологе, говорят, сутяжничества еще больше, и каждый мещанин ходит с листом гербовой бумаги за пазухой. Мне всегда казалось, что делать подобные определения опасно, что черта, приписываемая такому-то месту, временная или случайная, но нет; кроме обычая внешнего, есть характер наследственный, есть и в людях порода, от влияния которой, само собою разумеется, каждый может освободиться не только чисто христианским просвещением, но и образованностью мирскою. --

Город беден, потому что отдален от трактов, от большой дороги, пролегающей через всю Ярославскую губернию, от Волги. Но, епрочем, при другом характере жителей он мог бы создать себе прибыльную деятельность. -- В 10 верстах от Рыбинска, в 20 или 30 от судоходной Шексны, с рекою (Согожей), впадающей в Шексну и в полую воду способною к сплаву барок, Пошехонь может еще похвалиться своим выгодным положением, -- Но что тут делать. Все мои хлопоты об увеличении городских доходов и об устройстве городского хозяйства будут решительно безуспешны при таких нравах жителей!.. Остается только ухватиться за одно предложение некоторых купцов, не выработанное ими, оставленное ими по общему нерадению к общей пользе, по занятию ябедами и тяжбами: это соединение реки Соги3 посредством разных рек и канала с Сухоной, с Вологдой, с Архангельском... Буду писать об этом, хоть, разумеется, и не добьюсь успеха. -- Приход здесь всего один: Собор, с теплою церковью и еще с кладбищенскою, в которой служат только летом. Строение большею частью деревянное, но на главных улицах довольно чистое.

В воскресенье, перед самым отъездом, написал я вам письмо и вложил перевод от Ненюкова. Второпях забыл приказать отправить письмо страховым. Уведомьте меня немедленно о получении и о затруднениях, если встретите их, при требовании денег от Меднова. -- Завтра день Ваших именин, милый мой отесинька и маменька. Поздравляю Вас и крепко обнимаю и цалую Ваши ручки. Обнимаю Константина и всех сестер. Ах, хорошо бы, если б Константин действительно принялся за работу: хоть бы он сделал себе план занятий -- не часов, но хода, рода и постепенности занятий, ведущих к труду -- к грамматике4. Обнимаю его и поздравляю, также и всех. Дяди, верно, у Вас этот день5. -- Если б вы знали, какая тоска! На дворе дождь, ветер, холод, слякоть, грязь; выйти нельзя, стихи не пишутся, да и некогда среди этого дрязга ябед, которые приходится разбирать; да и места нет: со мною теперь безотлучный спутник Эйсмонт. Прощайте, будьте здоровы. Обнимаю дядей.

Ваш Ив. Акс.

27

1-го октября 1849 г < ода >. Суббота. Пошехонье.

Во 1-х, поздравляю вас, милый отесинька и милая маменька, со днем рождения Марихен (4-го окт<ября>), во 2-х, с нынешним праздником1. Письмо ваше от 22-го сентября получено мною вчера утром. Вы удивляетесь, милый отесинька, что я ничего не пишу Вам о деньгах. Теперь это недоумение Ваше разрешилось2, и слава Богу, все окончилось благополучно. Пожалуйста, не сердитесь на меня за все Ваши беспокойства и досады по случаю этой продажи, но только напишите мне, получили ли Вы деньги. Письмо с переводом Вы должны были получить 24-го или 25-го сентября. Так как Вы не ожидали перевода на все 5 т<ысяч> р<ублей> сер<ебром>, то это, верно, было Вам приятным сюрпризом, что пришлось очень кстати ко дню Ваших именин. -- В день этот я собирался ехать в Андрианов монастырь, но узнал, что игумен с монастырскими иконами в городе, а потому не поехал. -- В воскресенье был я в Соборе. Собор довольно старинный снаружи, но внутри переделан лет с 50, вообще же хорош. Есть некоторые древние иконы, уважаемые и нашими староверами; особенно же почитается огромная икона Спасителя таких же размеров, как и в Романове. Но более всех привлекает к себе богомольцев почитаемое чудотворным восковое изваяние Спасителя. Христос представлен сидящим в темнице во весь человеческий рост. Вместо темницы, разумеется, огромный стеклянный шкап, с дверями. Изваяние -- все восковое -- сделано необыкновенно хорошо, так что страшно, особенно же потому, что видишь одно лицо, а остальное все покрыто мантиями, исключая рук, высовывающихся из-под широкой одежды. -- Признаюсь, на меня это произвело неприятное впечатление; но у женщин, особенно у простых баб, это изваяние в большом уважении, и неприятно видеть, как раскрывая полы одежды, они прикладываются к восковым ногам. Один мещанин рассказывал мне, что изваяние привезено в Пошехонь назад тому лет 60, что кто-то видел его во сне и исцелился. Не в духе православной церкви подобные раскрашенные восковые изображения, но слово чудотворное заставляет молчать. Он же рассказывал мне, что в Соборе есть образ, где Богородица с Иисусом Христом нарисована чрезвычайно отчетливо, величиною не более овсяного зерна, почему этот образ также в величайшем почитании. Впрочем, всякая редкость искусства или природы кажется чудом народу. Этот же мещанин приносил мне показывать небольшой камушек, величиною с гривенник, на гладкой поверхности которого есть темные и светлые жилки. Если долго и пристально смотреть, так действительно кажется, что эти жилки образуют собою лицо и половину фигуры старика, почитаемого им за Господа Саваофа. Я, разумеется, не дерзнул выказать ему свое неверие, отвечал ему в его же тоне и спросил его, что он думает сделать с этим камнем? -- "Хочу его представить", -- отвечал он. "Кому?" -- "Тому, кто делал надпись на Исакие!?." Я сначала не понял, а потом он объяснил мне, что Исакии -- это Исакьевский собор в П<етер>бурге, а делавший надпись -- государь!.. Я счел, конечно, бесполезным толковать ему, что подносить это государю нечего. --

Приходил ко мне также один мужик деревни Погорелки Пошехонского уезда, торгующий по уезду тряпьем и книгами. Я посылал за ним, чтоб узнать, нет ли у него книг старых. Этот мужик очень умен, но книжник и просто не говорит, а все библейскими высокопарными выражениями. Впрочем, он православный, но сознался мне, что иногда "смущается и колеблется его ум". И кто же в этом виноват, по его же словам? Правительство своим снисхождением. "Зачем, -- говорит он, -- государь позволил благословенные церкви, а в них и употребление старопечатных книг, для чего в Москве в синодальной типографии разрешено печатание старых, неисправленных книг"3. Это было сделано с целью распространить между раскольниками благословенные церкви, признающие подчиненность архиерею, и сравнением книг старых с новыми, возможным для каждого, доказать неважность различия, ибо раскольничьи наставники много берут тем, что врут и лгут между безграмотными мужиками вволю. -- А этот мужик говорит мне, что как сравнишь старые книги с новыми, так поколеблется ум. Я говорил одному купцу, что различие не касается существенных оснований веры. "Нет, -- отвечал он мне, -- есть и существенное различие: у вас ходят против солнца, а у староверов -- посолонь!"4. Тут и замолчишь! Я употребил все старание, чтоб утвердить этого мужика в православии, потому что он пользуется большим авторитетом и легко может сделаться проповедником. Впрочем, по его словам, он имеет презрение к здешним старообрядцам за их лживую, лицемерную жизнь. Однако же не он один, но многие православные часто приводятся в смущение раскольниками. Этот же мужик вместе с другим мещанином, сообщая мне разные свои недоумения, рассказали, что года два тому назад, как велено было очистить пошехонские леса, нашли там одну старуху-раскольницу, которую и повели вон из леса, а келью ее разломали (эти леса, вместе <с кельями, служили и служат приютом беглым солдатам, каторжникам, ворам, конокрадам, прикидывающимся раскольниками). Проходя мимо проруби (это было зимой), старуха, ввиду всего народа, с словами: "тебя я ради, Господи!" бросилась в прорубь. Смутился народ и не знал, почесть ли ее святой, не признать ли святым и дело, за которое она умерла? -- Я объяснил спрашивавшим меня, что она нисколько не святая, а дело -- еще менее: христианские мученики ждали страданий, а не бросались в воду, сами на себя рук не накладывали, были все убиенные, а не самоубийцы. Кроме того, если б даже она и пошла на страдания и вынесла их мужественно, не должно и этим смущаться; при этом я рассказал им примеры фанатического мученического самоотвержения в таких сектах, рассказ о которых заставлял их креститься и оплевываться. Не знаю, убедил ли я их, только они очень искренно благодарили меня за беседу. -- Да и не они одни вправе смущаться. Кого не поколеблет искренность убеждения во лжи и заблуждении; как согласить эту высокую нравственную сторону (убеждение, способное на всякую жертву и муку) с безнравственностью предмета убеждения! Хитрое дело -- душа человека: в ней способны рядом и дружно жить ложь и правда, грязь и чистота, зло и добро. Судить человека, по-настоящему, можно только относительно; абсолютно же может судить только одна сама, недоступная человеку, абсолютная Истина -- Бог {Константин, конечно, с этим согласится, но это несогласно с его суждениями. Пусть он вспомнит наши споры о дочери штабс-капитана Данилова5.}.

Можете себе представить -- кто здесь городничим? Майор Беляев, тот самый, который был в Белебее и уехал оттуда в 1823 г<оду>. Он живет уже лет 17 в Пошехонье! Он попался здесь в одну неприятную историю и потому ухаживает за мной как нельзя больше. От кого-то он узнал, что я оренбургский, вспомнил Белебей6 и прискакал ко мне объявить, что он меня носил на руках, что он частехонько бывал в Надёжине7, припомнил разные стихи Ваши, милый отесинька, про Юсупова, Наврозова8 и проч. Я, впрочем, объяснил ему, что если он уехал в первой половине 1823 г<ода>, так не мог носить меня на руках9. -- Это самый плохой городничий, добрый весьма, но глупый и слабый донельзя. Ленивый его здесь не обижает, солдаты не слушаются, градской глава, первостатейный мошенник, командует им, дела идут скверно, а сам Беляев человек не злоумышленный и добрый, очень добрый. Он просит моего покровительства, и я писал нынче кому следует, что Беляев провинился не с умысла, а "сдуру" и чтоб это приняли в соображение.

Здесь же в Пошехони узнал я, что женится кн<язь> Львов, Георгий10, на какой-то Лизе Давыдовой, племяннице одного здешнего помещика, Лихачева, у которого, по выражению исправника, 5 милльонов гольем и у которого нет детей. Узнайте, хорошая ли это девушка? Я люблю Львова и желаю ему счастья.

По-настоящему я мог бы уже уехать из Пошехонья, но мне хочется обличить и вывести на чистую воду купца Серебрякова, здешнего голову, мерзавца, каких мало, покровительствуемого губернатором, а потому на каждом шагу встречаю препятствия и затруднения. Но как я решил поставить на своем, то и не выеду из Пошехонья до тех пор, покуда не получу всех затребованных сведений, в доставлении которых отказывает мне здешний магистрат, отзываясь (лично мне), что боятся Серебрякова как человека "сильного". За этот отзыв им должно крепко достаться, и вся эта неделя прошла у меня в досаде. -- В понедельник был мой день рожденья и именин11. Мне 26 лет! Прощайте, милые мои отесинька и маменька, будьте здоровы, цалую ваши ручки, обнимаю и поздравляю Марихен, Константина и всех сестер12. А<нне> С<евастьяновне> и Кате13 кланяюсь.

Ив. А.

P.S. Пишите мне теперь: первое письмо в Рыбинск, второе в Углич, если на одной неделе, ибо в Углич дорога через Рыбинск.

28

1849 г < ода > окт < ября > 18-го. Вторник. Углич.

Вчера получил я два письма ваши, милые мои отесинька и маменька, или, лучше сказать, от Вас только, милый отесинька, от 6-го и 10-го октября: одно из них прогулялось в Пошехонь, другое не застало меня в Рыбинске. Вот уже пять дней, как я в Угличе. Я приехал сюда в середу вечером из Рыбинска, который от Углича всего 72 в(ерсты). Углич и с Москвою, и с Петербургом может сноситься четыре раза в неделю: в Москву -- через Тверь и через Ярославль; первый путь даже ближе, но не для вас, которые живете на Ярославской дороге. В Петербург также две дороги: через Тверь и через Рыбинск. Я этому очень рад, по крайней мере, здесь не так, как в Пошехонк, куда почта приходит раз в неделю.

Я желал бы очень, чтоб Константин приехал сюда полюбоваться на Углич, и жалею, что сам попал сюда в такое позднее время года, когда благодетельная гнусность погоды мешает прогулке. Хорош, очень хорош этот город, живописно раскинутый по обоим берегам Волги, с своими 26-ю церквами, колокольнями и 3-мя монастырями. Вы чувствуете, что живете в старинном городе: это доказывает вам и историческое воспоминание на каждом шагу, и религиозная физиономия города, и самое, расположение его -- просторное и обширное. После Ярославля и Ростова это самый населенный город в здешней губернии: в нем до 10 т<ысяч> жителей. В Рыбинске летом бывает тысяч 100 и более, но все иногородних, тогда как собственно рыбинских очень мало, вполовину меньше против Углича. -- Впрочем, древняя старина Углича вся забыта им, вся поглощена памятью о царевиче Дмитрие1, о котором хранится и передается из рода в род самое живое предание. Много значит, когда история связывается тесно с религиозным преданием! Не будь этого, древний город Углич испытал бы участь, одинаковую с другими древними городами. Но здесь стоит его терем, где показывают спальную царевича; но на месте, где был убит, воздвигнута церковь с названием: церковь царевича Дмитрия на крови; но во всех церквах каждый день возглашается его имя, и в каждой церкви стоит его образ. Каждый угличанин знает подробно всю историю царевича как священную историю, и Углич любит его самою живою любовью. Пусть господа ученые доказывают, что не Годунов был причиною его смерти2 или что Самозванец был истинный Дмитрий...3 Я советовал бы им не говорить этого в Угличе. Церковь и народ свято верят в событие. Не только стены внутри церкви царевича, но и во многих других церквах -- стены расписаны изображениями и убиения царевича, и убиения народом Битяговского с сообщниками4. -- Мощей Дмитрия нет в Угличе. Их взяла Москва для свидетельствования лжи Самозванца, потому что смерть царевича сделалась событием всей земли русской, и Москве как представительнице земли необходимо было иметь их. Угличане понимали эту необходимость и за городом, на том месте, где расставались с мощами, построили церковь. В "царевской" церкви, т.е. на крови, хранится пустая серебряная рака, в которой вместо мощей лежит изображение его, вышитое шелками матерью его инокиней Марфой; хранится и икона, ею подаренная, где вделаны: маленький ковчег с землею, на которой он был убит, следовательно, орошенной его кровью, и орехи, найденные в его руке и сохраненные матерью, в соборе сберегается покров, обретенный нетленным во гробе царевича. Предание о царевиче необыкновенно живо и поглотило все прочие; да немудрено уже потому, что смерть его сделалась самым важным и ярким событием в нашей истории. С именем его вспоминаются имена всей этой эпохи, и Годунова, и Лжедмитриев, и Шуйского5, и многих других! -- В Угличе нет церквей позднейшей постройки; самая поздняя постройка была в 1713 году, как кажется. В этом году был выстроен Преображенский собор, который удивительно как хорош. Внутри собора замечательно то, что в нем нет столбов, а весь этот огромный верхний свод утвержден на четырех стенах собора, и это производит необыкновенный эффект. -- Какие здесь есть прекрасные церкви. Вы все это увидите, потому что я еще прежде приказал снять виды почти со всех церквей угличских и вообще всей губернии: надеюсь привезти вам это все к Рождеству6. Здесь многие занимаются древностью, особенно мещанин Серебренников, корреспондент Погодина (который сам в августе м(еся)це, говорят, проезжал Углич), раскольник, впрочем. В городе у некоторых сохранялись летописи угличские: кажется, Погодин все прибрал; впрочем, и Археографическая экспедиция взяла копии со всех хранящихся здесь грамот и напечатала их7. -- Я еще не осмотрел вполне города, но на днях буду осматривать его вместе с Серебренниковым. -- Несмотря на то, что здесь есть несколько человек раскольников, народ в городе положительно православный и отличается резко от прочих ярославских городов своим усердием к церкви. Это доказывается благолепием и даже роскошью всех 26 церквей города. -- Другая черта угличан" и тоже замечательная -- та, что они все домоседы; это относится к жителям не уезда, а собственно города, которые, за исключением самого малого числа, занимающегося торговлею с Петербургом и другими городами, торгуют все у себя дома, в городе и в уезде. От этого лавок и торговцев здесь премножество, и торговля самая средняя. Капиталистов здесь нет почти вовсе, и торговцы городка Мышкина, в 30 верстах от Углича, при тех же самых условиях местности, торгуют вдесятеро богаче, потому что пользуются Волгою и занимаются все судоходною торговлею. Здесь есть человек до 500 мещан, называемых холщевниками, которых весь промысел состоит в том, что у крестьян уезда, приезжающих в город с холстом (здесь уезд особенно отличается производством холста), они ночью или рано поутру покупают холст и в тот же день перепродают его крупным торговцам, получая самую пустую прибыль, иногда двугривенный или четвертак8 в день. В других городах ярославец ушел бы с паспортом искать прибыли по России, а здесь этого обычая нет. Я добивался объяснения в этом недостатке предприимчивости, но мне отвечали: нет обычая, не завелось. И действительно, Углич, который в старину был гораздо обширнее теперешнего, прежде мог довольствоваться и довольствовался вполне своею торговлею; но теперь, как торговля развилась повсюду, и город не имеет ни прежнего значения, ни прежнего числа жителей, он обеднел. -- Впрочем, об этом еще надо подумать да обследовать это обстоятельство ближе. -- Я помещен здесь прекрасно; хозяин, бодрый старик лет 70, чрезвычайно заботлив, да и вообще народ здесь очень вежлив. -- Не думайте, впрочем, что древний характер города и присутствие священных памятников старины удерживает жителей в том виде, в каком бы желалось их видеть, напр<имер>, Константину. Нет, они все религиозны и помнят старину не как дело быта, а как священное предание. Т.е. как бы вам это выразить яснее. Событие, напр<имер>, еврейской или христианской священной истории, будучи свято и с верою почитаемо, остается все же вне быта; так и старина углицкая, получив чисто религиозный характер, отрешилась от быта и, свято, усердно, богомольно почитаемая, действуя даже на нравственный характер, не имеет влияния на внешний быт. И против церкви царевича Дмитрия на крови стоит трактир "Феникс", принадлежащий набожному купцу, одевающемуся по-немецки, а жены, жены купеческие, как и всюду, опережают мужское племя по пути к соблазну и не носят кичек, а одеваются по последней моде. Грешный человек, мне приятнее видеть их с открытыми волосами, причесанными a la Reine Blanche {На манер королевы Бланш (фр.). }, или в этом роде, и с белыми зубами, с шляпками французскими, нежели чопорную купчиху в кичке, с густо набеленными и нарумяненными щеками и с черными зубами, купчиху чванную, спесивую донельзя, или бы купеческую дочь с волосами, обращенными в толстый, кулака в три, жгут, мотающийся назади! Согласен, что от французской шляпки недалеко к худшему, но если бы можно было освободиться от некрасивой стороны национального характера и быта и сохранить нравственные предания, было бы хорошо!.. Я люблю крестьянина столько же, сколько и Константин10, но терпеть не могу древнего боярина и боярского быта, отличавшегося всегда от крестьянского спесью, гордостью, чопорностью... Бояре не пели песен... Константин писал как-то раз ко мне, по поводу моего письма, что я, хваля крестьянина, не говорю ничего нового. Но я хочу выразить ту мысль, что быт крестьянский вовсе не должен быть выражением старины и что крестьянин так же мало похож на брюхана-боярина, как на брюхана-купца. --

Однако пора и очень кончать письмо. Со следующей почтой напишу вам еще. Чтобы Константину приехать на несколько дней. Ведь это всего верст 200 с небольшим, если ехать не почтовой дорогой, а с сдаточными извозчиками на Калязин. Правда и то, что дорога гнуснейшая всюду, ну да мужчин это не должно останавливать. Я здесь думаю пробыть не позже, как до половины ноября, но на будущий год, летом, когда стану ревизовать Мышкин, приеду непременно в Углич опять. Мне он очень нравится.

Прощайте, моя милая маменька и милый отесинька. Очень рад, что письма мои доставляют вам всем занятие. Цалую ваши ручки, обнимаю Константина и всех сестер. Будьте здоровы. Вот теперь кстати сестрам перечесть у Карамзина описание убиения царевича Дмитрия11. До следующей почты.

Ваш Ив. Акс.

29

27-го октября 1849 г < ода >. Пятница. Г < ород > Углич.

Не знаю, успею ли я докончить письмо к завтрашней почте, но на всякий случай, пользуясь свободным временем, продолжаю вам свое повествование об Угличе. Необыкновенно красив этот город! И что всего замечательнее: оригинально красив и не похож на прочие города. Главную его особенность составляет то, что он расположен не только на обоих берегах Волги, но и на 4-х оврагах или ручьях, протекающих в Волгу. Через овраги построены или просто набросаны мосты, мостов премножество, а вы знаете, какая вообще красивая вещь -- мост. На площадях, в разных направлениях стоят каменные ряды лавок с арками; Волга течет не прямо, а делает крутой поворот, почти острый угол, и с него поворачивает город. Древние церкви, мосты, овраги, Волга с крутым поворотом и зелень садов (воображаемая, потому что теперь листья опали) -- все это дает необыкновенную прелесть общему виду города. Нынче на закате солнца я долго любовался им, любовался до тех пор, пока не пришли содержатели бойни, с которыми надо было толковать об акцизе, платимом в думу!.. Против моих окон есть церковь, в стенах которой закладено тело младенца, убитого лет за 200 перед сим или около этого. Изустное предание и рукописная угличская летопись, доведенная до 1713-го года, кажется, говорят, что в 1650 году (по крайней мере, мне так рассказывали) работник купца Чеполозова, будучи зол на своего хозяина, вздумал выместить свою злобу на сыне его, 7-летнем мальчике. В день семика1, когда все шли прогуляться к "убогому дому" (об этом я разъясню ниже), вызвал и он ребенка для прогулки, затащил к себе, долго и жестоко мучил, наконец, убил самым варварским образом. Дней через 20 тело нашли неиспорченным, похоронили, и когда отец его, лет через 25, вздумал строить тут церковь, то открыли гроб и увидали, что тело осталось нетленным. Донесли ростовскому митрополиту Ионе Сысоевичу2, который однако же не обратил особенного внимания на это донесение, не приказал сделать надлежащего освидетельствования, но велел, впрочем, тело заложить в церковную стену. С того времени и до сих пор угличане усердно служат панихиды по маленьком Чеполозове и почитают его святым. Угличу хочется иметь у себя еще святого отрока, невинно пострадавшего. Я не отвергаю в этом случае народной уверенности, но или судьба Углича такова, или, наконец, это все подтверждает то, что я вам и прежде писал, именно, что образ малолетнего страстотерпца Дмитрия, как называет его церковь, образ, так горячо и усердно ими любимый, постоянно присущ их памяти и затмевает собою другие строгие образы церкви и лики святых. О другом святом, право, и не услышишь в Угличе, а маленький Чеполозов повторял им собою историю Дмитрия. Впрочем, опять говорю, я вовсе не отвергаю истинности и этого события. -- Да, теперь о семике. Может быть, вы знали, но я не знал, что до 1770 года существовал в разных местах России, в том числе и в Угличе, такой обычай: всех "несчастно умерших" (т.е. насильственною или случайною смертью) в течение целого года не хоронили, но складывали в убогий дом, где трупы и оставались до семика. В этот день их погребали. Мне рассказывали это те, которым передавали это очевидцы; говорят -- есть еще в городе и такие, которые это помнят. Екатерина уничтожила этот вредный обычай3.

Знаете ли вы, какая промышленность процветает в этом древнем городе? Колбасная и холщевая! Здесь множество колбасных заводов; я хотел что-нибудь вывесть на память этого города, что-нибудь особенное, ему принадлежащее; образов здесь не делают, хотя и есть один иконописец, поэтому я искал чего-нибудь из других изделий, спрашивал и бритых, и брадатых, и все указывали на угличские колбасы, отправляемые в большом количестве в Петербург.

Я назвал вам в последнем письме мещанина Серебренникова раскольником. Так говорили мне об нем. Но познакомившись с ним ближе, я убедился, что он вовсе не раскольник, а занятия его заставляли предполагать в нем раскольника. Он здесь умнее всех, и потому его и не любят граждане. Это человек очень замечательный. Мало способный к торговле, как с презрением отзываются о нем купцы, он -- живая летопись города -- знает историю каждого камня в нем и любит старину, но любит ее как ученый, отделяя ее от живого своего быта. Странное дело, а кажется так: Углич -- историческая местность, полная Древних воспоминаний. Но вся эта сторона Углича для массы его народонаселения превратилась в одно религиозное предание, стоящее вне живого быта; от этого угличане хотя и набожны, но вовсе не более связаны с древним бытом, чем жители Рыбинска и других городов. Бритой молодежи здесь даже больше, чем в Рыбинске, где купцы богаче и самостоятельнее; общинный характер представляет здесь жалкое явление, о чем я буду писать после. --- Эта же историческая местность создает и таких людей, изыскателей старины, любознательных, как Серебренников. Вы найдете это в каждом древнем городе. Я знаю одного в Ярославле и, верно, найду подобных же и в Ростове. Но отрешенные от непосредственной связи с древним бытом, они уже являются в отношении к нему как люди сознающие, любознательные, анализирующие. Вчера явился ко мне этот мещанин (между прочим, он ходит в русском платье и с широкою бородой) и удивил меня, признаюсь, просьбою сделать обществу предложение следующего рода. "Мы все, -- говорил он, -- и я в том числе, подаем каждую субботу нищим, но число нищих не уменьшается, потому что подаем зря и подаем большею частью недостойным и обманщикам, между тем как истинные бедные, больные и престарелые или не хотят таскаться по окнам, или же не в силах и добрести до чужих дворов. А потому не лучше ли будет, чтоб каждый сосчитал, сколько в течение года он передает через окошко (у купцов это делается довольно аккуратно) и эту сумму вложил бы в общий складочный капитал, который таким образом и должен составиться; затем выбрать из среды себя несколько человек, учредить комитет или вроде этого, который бы подлинно розыскивал о всех нищих и раздавал бы пособия истинно нуждающимся и проч." Словом, повторил общие уставы подобных учреждений в Москве и в Петербурге, учреждений, с которыми он, впрочем, не знаком. Это меня поразило. Да как же, брат, хотел я сказать ему, а статья Константина?...4 Разумеется, я этого не сказал, но вспомнил тебя, Константин, тотчас. Вспомнил и свои слова, сказанные в моей статейке5, что мы почти готовы ревновать к современности, если она выставит такой вопрос, о котором не задумывалась старина! Подумал я также, что слишком мы решительны в своих выводах a priori {Изначально, до опыта (лат). } о русском народе, что, изучая народ по древним памятникам, мы сами себе ставим рамки -- слишком правильные, по-видимому же строго логические, как иностранцы, слишком правильно говорящие на чужом языке; подумал -- не посягаем ли мы черезчур на свободу жизненного народного тока, если это выражение не покажется слишком вычурным... Я не имею твердости убеждений Константина, решился смиренно, без взглядов a priori изучать современные явления и факты и признаюсь, поколебалось во мне многое, оробели мои умствования, потерял я веру в свои выводы. Выдвигая какое-нибудь положение, я говорю, как Каролина6: "Да, может быть, а, может быть, и нет!" Ужасный 1848 год и просто жизнь в ком не поколебали веры в человеческие истины... Неужели ты не почувствовал их ударов?7 Но что касается до внутреннего моего духа, то он прожил тяжелое, удушливое время, -- да и теперь нелегко.

Впрочем, все это не может относиться к одному случаю серебренниковского предложения. Да и статья Константина направлена больше против веселой и пошло-общественной благотворительности8. Я спросил Серебренникова: охотно ли примет это общество? "Едва ли, -- отвечал он, -- сомневаюсь; народ-то здесь такой, не любят новости, темный народ, не понимающий". -- Я хотел возразить ему, что они, т. е. граждане, желают, может быть, чтоб благотворение совершалось втайне, каждым от себя9, но вспомнил, что это возражение было бы слишком натянуто. В самом деле, никому и при общественной благотворительности не запрещается благотворить втайне, и не это чувство заставляет не желать нововведения. Не тайная благотворительность -- грошевое подаяние нищим, которое ввелось непременным обычаем. Я насмотрелся на это нынешним летом. Делом этим занимается всегда хозяйка; нищие являются огромной толпою и получают каждый не более гроша меди; если дается копейка серебром, то нищий обязан дать сдачи; нищенки же обыкновенно пускаются в разговор с хозяйкой и передают ей разные новости и сплетни. Все это делается совершенно холодно; нищие даже уже не притворяются; получивши долю, они шибко толпою же отправляются к другому раздавателю, где та же история. Эта хозяйка готова, как в Романове, закабалить девку лет на 20 к себе в услужение10, в уплату 100 рублев ассигнациями; эти нищие и нищенки по вечерам пьянствуют или развратничают, чему я сам был очевидцем в Рыбинске. -- "Всего труднее будет согласить старообрядцев", -- сказал я. "Старообрядцам, -- отвечал он, -- можно возразить, что и по Кормчей книге, которую не могут не уважать старообрядцы, велено нищим иметь непременно свидетельство от епископа". -- Он просил моего содействия, надеясь на влияние мое как чиновника. Я подумал, подумал и написал об этом бумагу двум градским головам, здесь и в Рыбинске, требуя мнения их и общества по этому предложению.

Сын Серебренникова11 также заставлял не раз меня задумываться. Я был у его отца в доме; старый бедный дом, каменный, о 3-х комнатках; в одной из них живет сын Серебренникова. Когда я взошел к нему, то подумал, что попал в кабинет ученого. Книги, книги, рисунки и бумаги, все это, столько чуждое мещанскому быту, было тут. -- Сын Серебренникова, молодой, еще очень молодой человек, с постоянно серьезной, задумчивой и грустной физиономией, ходит в немецком платье и с бритою бородой... Видно, что этот молодой человек томится жаждою просвещения, страстно любит свои занятия, но не имеет средств (денежных) и, как видно, он, должно быть, нередко предается горькому ропоту. Я было упрекнул его в том, что он не ходит по-русски, но в душе своей совершенно понимал и извинял его и сам бы сделал то же. В этом платье ему везде и ко всем более доступа, в этом платье с ним обращаются учтивее, наконец, это платье людей просвещения. Он взял у отца своего все, что тот мог передать ему из своих знаний, перечел всю библиотеку уездного училища, выбрал из уездных учителей все, что они в состоянии были сообщить ему, но этого мало ему. Он читает древнее письмо грамот совершенно свободно, занимается русской археологией усердно, но любит ее как науку, а желал бы вообще просвещения. В ком пробудилось сознание, кто вышел из этого общего цельного быта масс, тот, покуда не исчерпает весь мир сознания, не поймет важности и истинности верного, хотя бессознательного чувства простого народа. Я заметил, что молодой Серебренников с глубоким презрением смотрит на своих собратий купцов и мещан, на их невежество и пр. Все это очень понятно. Мы, просвещенные просвещением, измученные сознанием, обессиленные анализом, мы желали бы иногда воротиться к здоровому состоянию народного духа, мы с уважением смотрим на бессознательную и "невежественную" толпу, как на магнитную стрелку, которая верно указывает путь, которою можем поверять себя... Но вот человек из этой же толпы, который, напротив того, жаждет всеми силами души попасть в ту же болезнь, в которой и мы находимся! -- С каким заметным внутренним трепетом произносит он слово просвещение! И хоть он говорит, что "любит свое, родное", но наше уважение к народным явлениям, к авторитету народному, ему не понятно. Все это так и должно быть. В самом деле, в своем кругу он не найдет людей, ему сочувствующих. Я сам слышал насмешки купцов и мещан над этими Серебренниковыми за то, что они, полюбивши книги, упускают торговлю, что они "неспособны к торговым делам...". А мир просвещения так великолепен кажется ему издали, он не видит его пошлости, лезет на опасную и скользкую дорогу и, может быть, поскользнется12. Я заметил в нем некоторое равнодушие к религии... Само собой разумеется, что я его не останавливал в его стремлении и не говорил ему того, чего теперь он понять не в силах, но как скоро он произнес мне слова: Европейское просвещение, я указал ему на современное состояние Европы и предостерег его, чтобы он на пути к просвещению держался бы Веры и Церкви как якоря13: в противном случае поток унесет его. Дай Бог, чтоб мои слова ему пригодились. -- Каким трудом, какими долгими сбережениями достались ему все эти книги! Сколько бы еще он хотел приобресть! Средств нет! Надо жить, надо торговать, надо иметь деньги, чтоб откупиться от рекрутства. У него, кажется, прекрасные способности и к рисованью, все это самоучкой. Впрочем, я посоветовал ему зимою побывать в Москве, чтоб познакомиться с некоторыми людьми, которые могут доставить ему книги и другие способы. --

А ведь хорошая задача была бы для повести и для драмы -- изобразить эти две противоположности: пресыщенное европейское просвещение, сознающее свою гнилость, и молодую жажду просвещения, дерзко и безрассудно разрывающую связь с тем цельным и здоровым бытом, которого не коснулось просвещение (само собою разумеется, что я не говорю тут о просвещении светом веры: это другая статья, это другой вопрос о том, в каких отношениях между собою находятся религиозная сторона христианского народа с невежеством того же народа и как они взаимно друг на друга действуют?).

Здешние холщевники употребляют между собою в торговле особенный язык, не похожий, впрочем, на офенский14, как уверяют. Некоторые слова чисто татарские. Так как Серебренниковы занимаются холщевою торговлей, то я поручил молодому собрать мне слова этого языка. --

На этой же неделе я был на одном пироге, на котором было человек 50 купцов. Замечательного ничего не было. Слышал я только, как некоторые старики сознавались в "своей глупости", именно в том, что лет 25 тому назад встретили они сильным негодованием и ропотом разные нововведения Безобразова, мощение улиц, исправление дорог, а теперь не нахвалятся и благословляют его. --

Теперь о раскольниках. В здешнем городе их очень мало, меньше, чем в Рыбинске, человек 10 мужчин, не более, но зато трое из них столбы раскола во всей губернии. Это купцы Выжиловы и Долгов. Выжиловы беспоповщинской секты; у них в доме живет несколько старух и вообще женщин, вроде женского монастыря, как это беспрестанно встречается у беспоповщины. Все эти бабы отдали Выжилову свои капиталы, и он один из богатейших. Недавно за то, что он выстроил молельню без разрешения правительства, решением Комитета министров его велено посадить в тюрьму. Он почетный гражданин и купец 2-й гильдии. Приговор еще не исполнен. По моему мнению, его уже лучше было бы просто переселить за Кавказ. Здесь же исполнение этой временной меры придаст ему более святости в глазах раскольников. Эти три раскольника составляют исключение из общего характера раскола Ярославской губернии, раскола подлого, трусливого, двоедушного. Они же -- явно и дерзко исповедуют свои заблуждения и, само собою разумеется, стараются всячески заманить православных в свой толк. --

Я сам увидал в газетах, что в Симбирске вице-губернатором назначен Муравьев15: ни Погуляев, ни Гриша не получили этого места16. Впрочем, как я и писал, эти места даются только своим, т. е. министерским. Еще важная новость: смерть Димитрия Петровича Бутурлина17.

Пришла почта и привезла мне еще письмо от Вас, милый отесинька. Благодарю Вас очень за Ваше постоянное писанье. От маменьки же из Москвы я не получил ни одного письма. Вы спрашиваете: долго ли я пробуду в Угличе? Я хочу непременно к половине ноября воротиться в Ярославль, а потому Вы позже 8-го ноября не адресуйте в Углич, а пишите в Ярославль. Теперь я стану писать вам отсюда по субботам, значит, письмо в середу должно приехать в Троицкий посад. О Самарине буду писать в другой раз. Пора кончить. Вы извещаете меня о болезни Хомякова18 и предлагаете писать к нему. Если найду время, то напишу; впрочем, вы бы могли лучше всего послать ему несколько моих писем, Напр<имер>, об Угличе, оба письма. Я даже бы желал этого; желал бы даже сообщить их и Самарину. Прощайте, мой милый отесинька и милая маменька, будьте здоровы, цалую ваши ручки, обнимаю Константина и всех сестер.

Ваш Ив. Акс.

Здесь мне тоже говорили, что было какое-то северное сияние. Сам я ничего не видал.

Поздравьте от меня Панова с столь быстрым приращением семейства19.

30

(Письмо к Константину Сергеевичу Аксакову).

25 окт < ября > 1849 г < ода >. Вторник. Углич 1.

Пишу на всякий случай, милый друг и брат Константин, потому что получил вчера от тебя письмо, а, может быть, ты уже в дороге?2 Пишу для того, чтоб ты не сердился. Во 1-х, странно, тебе, право, считать на мне недоимки. Письма мои к отесиньке и маменьке по содержанию своему всегда относятся и к тебе. Во 2-х, нельзя мне не писать к отесиньке и маменьке, и я едва успеваю писать эти непременные урочные письма; если я серьезное содержание внесу к тебе в письмо, то что же я помещу там? пустую болтовню. Разделять же два письма значит расстроивать ход рассказа. К тому же у меня нет заранее задачи: я сажусь писать, начиная говорить с предметов внешней жизни: является кстати мысль, за ней цепляется другая, и письмо превращается в целое рассуждение, касающееся и тебя, и всех вопросов, тебе близких. -- Особенно же я просил тебя быть со мной в самых простых нецеремонных отношениях, при которых люди действуют свободно, не боясь оскорбить или огорчить друг друга. Ты, правда, и пишешь, что "не сердишься на меня, несмотря ни на что, ни на то" и проч. Да исчислять это и писать, что не сердишься -- значит, что сердишься.

Но оставим это. Мне стыдно, что я не могу до сих пор привыкнуть к этой грустной стороне твоей души! Приезжай-ка, брат, в Углич, мне заранее весело знать, как ты ни в чем найдешь многое и путешествием, так часто разочаровывающим многих, накопишь себе, в пользу свою, доказательств с целый чемодан! Слава Богу, что ты принялся за работу3. Хоть сколько-нибудь да работай! Да, общинное начало не то, что живет, ибо общественное собрание -- не вече и не сходка, а лежит в зерне и способно проявиться во всей силе в минуту, подобную минуте 1612 года. И при всем том, если бы ты слышал презрительные толки самих же лиц, составляющих общественное собрание! Если нужно, чтоб какая-нибудь вещь удалась, то главнейшие говоруны или старики заранее решают ее между собою, а потом на общественном собрании, как будто никакого сговору не было. А в древнем Угличе я должен отстаивать обществ<енное> собрание, а они хотят избавиться от обществ<енных> собраний выбором постоянных депутатов. -- По-настоящему, уважая глас народа, должен бы я со смирением принять это их желание, да как нам хочется глас народа слышать по-своему, то мы и не соглашаемся! Впрочем, так наскоком я не могу говорить о важных и серьезных вещах толковито, а имей терпение, подожди до следующей субботы. Ты так и рассчитывай, что здесь я пробуду до 12-го ноября или до 15-го. Прощай, сделай же милость, не сердись на меня, будь здоров, бодр и работай. Крепко и крепко обнимаю тебя. Всех обнимаю.

Твой брат Ив. Акс.

Благодарю тебя, милый друг и брат, за выписки из <нрзб>.

В Ярославль я тебя не зову покуда, ибо отношения мои с губернатором запутываются, а в Углич приезжай. В Углич всего удобнее тебе приехать.

Сделай одолжение, не ленись и приезжай в Углич. Приезжай в Углич. Смотри же, приезжай в Углич!

31

29-го окт < ября > 1849 г < ода >. Углич, суббота.

С последней почтой я не получил от вас писем, милый мой отесинька и маменька, но с вторничной почтой я получил письмецо от Вас, милый отесинька, и от Константина и одно письмецо от милой маменьки из Москвы. Константина все еще нет, и если он не приедет, то стыдно будет ему, потому что он упускает лучший и удобнейший случай. -- Посылаю вам письмо ко мне Журавлева и приказ его управляющему. Из письма его видно, что хотя хлеб можно доставлять к нему во всякое время, но покупка его совершается раз в год, во время бытности Журавлева в Казани, что случается, кажется, всегда в генваре или феврале. -- Покупка, впрочем, непременная, только надо заплатить за полежалое. Если же не вывозить предварительно хлеба на пристань, то Журавлев купит сначала тот хлеб, который хранится в его анбарах. Деньги же -- верные. Если вы сочтете все это удобным, то напишите мне все ваши намерения подробно, как этого просит Журавлев. Расчет его верен, и он ничего не теряет, платя по 25 коп<еек> серебром дороже, потому что закупает своевременно, берет деньги за полежалое, до покупки, имеет для сплава хлеба собственные суда и машины к тому же не затрудняется в приискании хлеба. Конечно, может быть, и можно выгоднее продать хлеб, отложив продажу до весны или до лета, но это все гадательно, а тут у вас верный и непременный и постоянный покупщик. Но, сделайте одолжение, отвечайте поскорее, потому что Журавлев, кажется, предполагает скоро ехать в Петербург.

Итак, вы остаетесь эту зиму в деревне. Дай Бог вам провести ее нескучно и мирно, а главное -- всем быть здоровыми. --

Вчера было общественное собрание, на котором было человек 150; меня приглашали туда, но я не поехал, боясь своим присутствием стеснить свободу суждений. Толковали о двух моих бумагах, по которым я требовал мнения общества: 1) о том, от какого числа лиц должен исходить общественный приговор и что именно признавать общественным приговором, обязательным для всех, а 2) о том, что для искоренения бродяжества нищих не лучше ли делать бедным вспоможения более существенные, выбрав из себя людей, которые бы розыскивали настоящих бедных... Этим средством, прибавлял я в бумаге, не отнимается ни у кого право благотворить самому от себя и втайне, но полезнее действовать сообща; с миру по нитке, голому рубаха. По 1-му вопросу определили, что приговор может назваться общественным только тогда, когда подписан тоже 100 лицами; 40 купцами и 60 мещанами (в Рыбинске 70 купцами и 30 мещанами). Это число, впрочем, могло бы быть больше в Угличе, где число собственно углицких жителей несравненно значительнее, чем в Рыбинске. Если же на какое-нибудь решение не последовало согласия 100 человек, то приговор признается несостоявшимся. Были некоторые, которые предложили выбрать из себя постоянных депутатов с тем, чтобы их только призывали для решения вопросов, но это отвергнуто с сильным негодованием. Почему? Ты думаешь, Константин, что они видели в этом посягательство на свои права или возражали из любви к мирской сходке... Нисколько! Я спрашивал подробно у бывших на собрании обо всем, и они мне сказали, что возражали против этого потому, что выбор депутатов обращается в непременную обязанность или службу, при которой и уехать из города нельзя будет, не спросясь. Как бы то ни было, но я очень рад, что предложение о выборе постоянных депутатов отвергнуто -- по другим причинам, а именно: решениями депутатов никогда не бывают довольны выбравшие их, полагая, что на их месте они были бы умнее; на решения же общественные никто не может жаловаться, потому что сам тут участвовал; общество не отвыкает от сходки, поддерживающей его в целости и связи, наконец, самые решения должны быть лучше и справедливее обсужены. -- По 2-му предложению решили составить комитет. Явились жаркие защитники этого мнения из купцов и мещан. Они опирались главное на то, что в законе сказано: "город обязан не допускать своих бедных до нищенства, а содержать их" и пр. Как же достигнуть этого иначе? Подаванием в окошко только поддерживаешь бродяжество, а не искореняешь бедности. Само собою разумеется -- это распоряжение вовсе не значит, чтоб просящему у вас не подавать; но этим распоряжением можно отнять надобность просить под окошком, а если, несмотря на все это и имея возможность и средства работать, нищий захочет шататься по улицам, тогда, как недостойный, он будет наказан и не станет надувать честных людей, отнимая у них то, что назначено истинно бедному. -- Тайная ли это благотворительность, когда богатый купец или "настоящий русский барин или вельможа", как изволят и до сих пор выражаться некоторые, собирает на свой двор тысячи две или более и раздает им деньги, причем никогда не обходится без драки?.. Я сам никогда не откажу нищему, если у меня деньги в кармане, но желал бы, чтоб он не нищенствовал, а один этого сделать не в силах.

Впрочем, в успокоение опасений, возбуждаемых общественною благотворительностью, скажу свое убеждение, что у нас, в России, она не превратится в безжизненную и холодную, как на Западе, и не истребит любви к добру. Только бы не превращали ее в веселую 1. -- Когда получу копию с приговора, то пришлю ее вам вместе с своим предложением. Больших споров оно не возбудило. Отвечайте мне на все это обстоятельно.

Удивительно удачно выразился Константин, сравнив консервативную партию на Западе с кристаллизацией и партию революционную с брожением гниения. Я совершенно согласен с ним, что юридические понятия существовали всегда в древней Руси. Мало того, мне кажется, хоть я и не судья в этом деле, что едва ли где юридический быт был так развит, как у нас. В этом случае говоря: юридические понятия, я еще не хочу сказать: правомерные, истинные понятия. Я убеждаюсь, что существующая многосложность наших законов у нас в крови, что администрация наша в старину была весьма сложна, хитра, подробна, даже необыкновенно письменна... Не все правомерные понятия римского и западного права были у нас; у нас мог быть свой взгляд на юридическую правду в быте, но был взгляд сознательный и даже формулированный. Впрочем, не пускаюсь еще об этом в рассуждения. Что касается до понятия города, как одного лица, то понятие это сильнее развито на Западе, чем у нас, хотя и у нас оно было и есть еще, благодаря Екатерине, которая, впрочем, едва ли соображалась с русскими началами в этом случае, но сохранила за городами право собираться для решения общественных дел2. Ты рад этому, Константин, так же, как и я; но если я тебе скажу, что общество большею частью уклоняется от этого права и что собрать собрание стоит немалого труда3, что во многих местах должно было грозить штрафом за это, то ты также скажешь, что это равнодушие святое, проистекающее от высоких причин4, на деле же потому, что бросить лавку и пропустить покупщика, лишиться полтины, гривны гораздо тяжеле, чем заняться общим делом... Напр<имер>, мещанам и вообще обществу дано огромное право: извергать из среды себя без суда, одним своим приговором, вора, мошенника, отдавать его в солдаты, ссылать его в Сибирь, принимать или не принимать наказанного судом... Редко встретишь подобное решение. Они большею частью всегда принимают или удерживают и большею частью не из жалости, а потому, что за него надо платить подати до новой ревизии, а ссылать в Сибирь -- надобны также издержки. -- Константин сердится на меня, что я ему не пишу. Да написал ли он мне хоть одно такое обстоятельное, неленивое письмо, как я. А то -- у него всегда все начинается и не доканчивается, все скоро и спешно, или листок приходит к концу. Я прошу, прошу, не могу добиться, чтоб разбирали мои письма по пунктам, оспаривали меня: это мне нужно, полезно; я вовсе не самонадеян в своих суждениях, а очень мнителен.

Я знаю ту сцену из "Фауста", которую Самарин читает действительно прекрасно. Это сцена, где Вагнер приходит к Фаусту, и Самарин отлично представляет немца-педанта, филистера, с страстною, отвлеченною любовью к отвлеченностям только науки, а не к живому знанию и не к жизни. -- Поздравьте от меня Гришу и Софью с зубами маленькой Олички5. -- Прощайте, милый мой отесинька и милая маменька. На нынешней неделе я почти ничего не осматривал. Если успею, то напишу во вторник. Прощай, милый друг и брат Константин, если ты не уехал ко мне, крепко обнимаю тебя и обнимаю всех моих милых сестер. Послушайте вы, сестры: если вам скучно в деревне, то почему вам не писать ко мне целых длинных, пространных посланий? Вы знаете, как бы это мне было приятно!.. Цалую ваши ручки, милый отесинька и милая маменька, будьте здоровы. Из П<етер>бурга писем не имею, а от Смирновой, со времени последнего письма ее о Гоголе6, еще в августе м<еся>це, нового не получал. --

32

5-го ноября 1849 г < ода >. Суббота. Углич.

С последней почтой я не получил письма от вас, милый мой отесинька и милая маменька, а получил письмо во вторник от 27-го октября. В другое время я бы не стал этим и беспокоиться, но в последнем Вашем письме Вы пишете, что не совсем хорошо себя чувствуете, милый отесинька, и боитесь возвращения головных болей. Пожалуйста, прекратите теперь всякое уженье, да и как можно так рисковать в такую скверную погоду. С нетерпением жду понедельника, чтобы знать: возвратились ли и какого рода головные боли. Лучше, не выжидая худшего, прибегнуть к Бубе1.

Назначение Карташевских меня нисколько не удивило, потому что в бытность мою в Петербурге2 я им постоянно советовал вступить в действительную службу и потрудиться, а не жаловаться, сложа руки, на несправедливость судьбы. Именно уговаривал Яшу и Володю взять места стряпчего и товарища председателя3. Служба и одинокая самостоятельная жизнь могут вышколить и умудрить их надлежащим образом. -- Из ответов ваших на первое письмо мое об Угличе мне кажется, что вы не вполне схватили мою мысль, именно, что древние события превратились в чисто религиозные предания, но вовсе не живут живою жизнью, и что быт угличан вовсе не носит на себе таких следов старины, какие встречаются даже в других, менее исторических городах. Я даже не понимаю, чему именно обрадовался тут Константин как доказательству его предчувствий? Тем не менее, Углич любопытен и интересен в высшей степени, и напрасно Константин не приехал. Теперь я его уж и не жду, потому что сам в будущую середу отсюда выезжаю.

Возражаю на ваши возражения. Странно мне, что в словах моих вы видите не более, чем в словах дяди Аркадия4 и других. -- Нет, крестьянин настоящий, служа выражением истинного типа русской народности, русского духа вообще, как в старину, так и теперь, не может служить выражением древнего боярина. И как горячо я люблю первого, так не лежит моя душа к последнему. Боярин был человек служилый, правительственный, и этим одним уже много отличался от крестьянина, человека земского. Служилое сословие было у нас наследственное. Сын боярина не был боярин, но не выходил из служилого сословия никогда5. Потомок дружины никогда не смешивался с земским человеком; а оттого-то так легко было Петру и Екатерине6 отделить, под общим наименованием дворян, все служилое сословие, которому и занятия другого не было, кроме службы, -- привычка, сохраненная нами и доселе. И я убежден, что, несмотря на "тождество языка, понятий, веры и вкусов", различие между служилым и земским человеком существовало в живом быту не по одной внешности. Далее. В самих нравах разница была немалая. Холоп государев подчинился влиянию татарского и византийско-царедворного элементов в милльон раз более, чем крестьянин. Затворничества женщин не было в быту крестьянском; дородство не уважалось в нем. В ковах, крамолах, доносах, опалах, в спеси боярской (которая вошла в пословицу), в тяжбах о местничестве, в разрядных книгах -- словом, во всей этой жизни московского двора слышите ли вы, чуете ли вы крестьянина. В эпоху 612-го года народ явился на сцену и осрамил бояр7. Не говорю про великого выскочку Ляпунова и про талантливого, честного простяка Пожарского8. -- Разве в быту боярском, до Петра, особенно около его времени, не слышите вы застоялости, упорной, чопорной?9 -- В этом можно сознаться и не оправдывая всех действий Петра и совершенно порицая явления современной жизни. Но не к народу относится этот упрек застоялости, как не может он относиться к нему и теперь. Что и говорить: не было тогда такой разницы, как теперь, но была разница в старину не в одной ценности одежд.

Поэтому-то с появлением Петра гнилое боярское сословие мигом полетело вверх тормашкой10, чего бы не могло быть, если б в нем уже не лежало смерти; а образа смерти нет в быту современного крестьянина. От боярина несло запахом гнили и трупа; от крестьянина веет жизнью.

Да возьмите вы хоть одно отсутствие хоровода и песни в быту боярском! Разве этого мало?.. В оргиях царя Ивана Васильевича11, не говоря уже о другом их значении, я вижу гораздо более русского характера, чем в быту боярском, даром что безнравственностью своею эти оргии противоположными кажутся быту крестьян. В этих оргиях слышится желание сбросить с себя цепи чопорности, чванства и спеси боярской, насмешка над ними. -- Но нападая на древнего боярина, я вполне признаю древние начала жизни, лежавшие не в быту боярском, а в самой церкви и в народе.

Теперь о купцах. Современный купец ближе к крестьянам, нежели мы12. Как не считали мы себя близкими к народу, мы отделены от него пропастью: сознанием и анализом жизни. В купце этого нет. В лестнице сословий оба эти сословия стоят рядом. Набожностью, благотворительностью и одеждой своей купец сходен с мужиком, сходен с ним и речью, ибо, если купец и любит иногда выражаться красною бессмыслицею, то он умеет владеть и народною речью. При всем том он очень от него далек, и в нем есть некоторые черты, не принадлежащие нашему сословию, но напоминающие древнего боярина. Это то же затворничество женщин, спесь, чванство и какая-то чопорность, крахмальность в жизни. Только он лучше боярина, потому что ближе к народу. И потому-то, повторяю, я в купце чую часто древнего боярина, хоть, разумеется, всего этого нельзя принимать вполне и решительно, и если буду когда-нибудь изображать древнего боярина, то припомню себе современного купца и его отличия от крестьянского быта и думаю, что выйдет удачно. Что касается до чернозубия купчих, то, упоминая об этом, я нападал на безусловное поклонение Константина древним платьям и изяществу. Конечно, когда ему укажешь, он сознается, что то и другое скверно, но удивительно умеет все это забывать, когда отъедет в похвалы. Румяна, белила и чернозубие не современная принадлежность купчих, но древняя.

Признаюсь, не могу не подосадовать, не на Вас, милый отесинька (никто не пишет столько, сколько Вы, да Вы почти одни и пишете), а на Константина. Кажется, непустые мои письма вызывают ответы, заслуживают ответа, отчетливого, подробного рассмотрения и возражения. Чтобы, право, взять письмо и шаг за шагом разбирать его и таким образом отвечать! Хоть он и занимается (и слава Богу!), но все же дела у него несравненно меньше, чем у меня, а какие пишет он ко мне письма? Самое большое письмо не составит и половины одного моего; собираясь писать и поговорить со мною, он сейчас своротит на скользкую дорожку, отопрет свое негодование на Запад: скверный Запад, скотина Запад, и пойдет, и пойдет! Словом, две трети письма наполнит тем, что я от него уже тысячи раз слышал и что, следовательно, ни ему, ни мне не ново. Остальные вопросы кое-как затронет, торопясь (да куда?), спеша кончить (зачем?) и основываясь на непреодолимом аргументе, что листок приходит к концу, как будто нельзя взять другого и третьего. Написавши такое письмо, он думает, что сделал дело, и ведет счет своим подобным письмам, тогда как я пишу без счета! Случается с другими, что нечего писать, но со мною этого быть не может. Каждое письмо мое заключает в себе столько обстоятельств и вопросов, что на каждое письмо можно было бы отвечать длинными рассуждениями. Само собою разумеется, что я вовсе не хочу отрывать его от работы, если работе его мешает писание писем, хотя я никогда столько не тружусь, как тогда, когда у меня много работы, и никогда столько не ленюсь, как тогда, когда дела мало или нет вовсе.

Говорят, на место Уварова граф Протасов, а на место Протасова молодой Адлерберг?13 Правда ли это? Впрочем, узнаем из газет.

Посылаю Константину собрание слов, употребляемых холщевниками14. Тут, конечно, не все слова, но сколько успели собрать. Я, кажется, уже писал вам, что холщевники -- это здешние же мещане, преимущественно перед другими занимающиеся перекупкою холста. У них в торговом деле сохранился какой-то особенный язык. Тут встречаются слова татарские. Остальные, вероятно, чудские, потому что, по Нестору15, здесь обитала, кажется, меря16. И теперь названия некоторых урочищ звучат совершенно не по-русски: озеро Неро, на котором стоит Ростов, озеро Нико, река Шачебола и др. Странно только то, что сохранилось это в одной отрасли торговли и именно холщевой. Посылаю подобный же список в Журнал министерства вн<утренних> дел. Достал я толстую рукопись ответов выгорецких раскольников иеромонаху Неофиту, посылаемому к ним для "разлагольствования" в 1722-м году по указу Петра. Если верить им, то Неофит был дурак и острамился в споре. Этими ответами раскольники (особенно поморского согласия)17 несравненно более гордятся, чем ответами епископу Питириму, напечатанными в Пращице18. Выгорецкие же ответы, кажется, никогда не были напечатаны. Они необыкновенно ловко, умно и хитро написаны19. Привезу их вам показать зимою.

Прощайте, милый мой отесинька и маменька, будьте, сделайте милость, здоровы, цалую ваши ручки и крепко обнимаю Константина, которого прошу никогда ни в каком случае на меня <не> сердиться, и обнимаю всех моих милых сестер. Будете писать Грише, напишите, что я его с Софьей также обнимаю.

Ваш Ив. А.

33

1849 г<ода> ноября 8-го. Вторник. Углич.

Решительно не понимаю, отчего нет от вас писем уже больше недели. Последнее ваше письмо было от 27-го октября. Это тем более досадно, что я завтра выезжаю отсюда, и если письмо и придет сюда в будущую пятницу, то получится мною в Ярославле не раньше будущего понедельника. Если б я не знал, что к отесиньке возвращаются какие-то признаки прежней болезни1, то не стал бы так беспокоиться.

Завтра после обеда я думаю ехать в Ярославль прямым, не почтовым трактом, на передаточных лошадях. Этим путем отсюда до Ярославля 100 верст. Почтовый же тракт идет через Рыбинск, гораздо дальше и дороже. Я потому особенно спешу в Ярославль, чтоб успеть перебраться туда в тарантасе, чтоб не быть застигнутым здесь зимою. Дороги теперь -- просто ад.

Последнее время мое в Угличе было также отравлено всякими дрязгами. Открылось, что все общество здешних граждан разделено на партии, которые стараются друг другу вредить изо всех сил; открылись разные злоупотребления... В продолжение длинного ряда лет не было здесь ни одного головы, который умел бы заслужить нравственное доверие: везде происки, мелкие, глупые, корыстолюбивые. Видеть это в племени канцелярском еще не оскорбительно, но в купцах, совершенно обеспеченных в жизни, выбираемых обществом, чрезвычайно отвратительно.

Сейчас приехал ко мне голова, а потом я спешу делать прощальные визиты. Прощайте, милые мои отесинька и маменька, будьте здоровы. Дай Бог, чтоб неполучение мною писем происходило от пустой причины. Будьте здоровы, цалую ваши ручки, обнимаю Константина и всех сестер.

Ваш И. А.

34

Понедельник, 14-го ноября 1849 г<ода>. Ярославль.

Вот уже две недели слишком, как я не получаю от вас писем, милый мой отесинька и милая маменька. -- Положим, что по случаю переезда моего в Ярославль в доставке писем произошло некоторое замедление, но отчего же я не получил писем в прошедший понедельник в Угличе? Я выехал оттуда в середу, часа в два пополудни; если письмо, адресованное вами туда, и пришло в Углич в пятницу, то должно было возвратиться сюда, в Ярославль, нынче же или еще вчера вечером. Но на беду почта еще не приходила: говорят, стали реки, и это затруднило все сообщения.

Сто верст расстояния от Углича до Ярославля я ехал слишком сутки! Колоть страшная, дорога мучительная. Приходилось несколько раз идти пешком. В Ярославль я приехал прямо на квартиру, нанятую заранее: квартира маленькая, тесная, но другой приискать было невозможно. Только что мы приехали, в тот же день вечером пошел снег, а на другой день хватил мороз градусов в 15; в последующие затем дни и нынче морозит также исправно. Снегу однако ж мало, хотя уж и ездят на санях. -- Я рад, по крайней мере, тому, что успел добраться до места в тарантасе. -- В Ярославле будет мне много дела, тем более, что нельзя обойтись и без некоторых визитов. -- С Бутурлиным у нас было долгое и жаркое объяснение, продолжавшееся часа два, после чего мы, по крайней мере, наружно сохранили хорошие отношения. Вчера он был у меня... Здесь, в Ярославле, нет даже той хорошей стороны губернской жизни, простоты и радушия. Все хвастаются здесь, что живут по-петербургски и обедают в 5-м часу; в домах везде роскошно и чопорно; даже шапок зимних никто не надевает, а все морозят лбы в шляпах. Словом, как водится, в глупом своем подражании пересолили.

Приехавши сюда, я взял у вице-губернатора разные французские газеты и "Revue des deux Mondes" {"Журнал двух миров" (фр. ). }, которые я уж так давно не читал, и повеселил свою душу ругательством, страхом и удивлением иностранцев перед нами, по случаю последней венгерской кампании. Стараются доказать, что не мы победили, а немцы с Гайнау2, а нам, по какому-то фатализму счастия, досталась честь3.

Я не пишу вам теперь большого письма, во 1-х, потому, что не имею от вас писем, и это главная причина; во 2-х, потому, что и писать теперь собственно нечего. Я же сейчас отправляюсь в думу, свидетельствовать денежные суммы. Писем из Петербурга да и ниоткуда не получаю, а мне без писем скучно. -- В здешнем лицее, по случаю прекращения приема в университетах4, поступило теперь более 100 человек, а прежде бывало 30, 40 -- не больше. Из здешних жителей мало еще кого видел. Был у Жадовской. Она в эти полгода, в которые я ее не видал, не написала ничего, а мне так хотелось послушать хоть ее стихов. Многие помещики еще не съехались. --

Поздравляю Самарина с удовольствиями губернской жизни5. Для меня же нет несноснее жизни провинциальной. Впрочем, для того, кто ее испытывает в 1-ый раз, она любопытна и достойна наблюдения; к тому же и Симбирск лучше Ярославля. --

Прощайте, милые мои отесинька и маменька. Если до отхода почты в Москву придет от вас письмо из Углича, то я напишу вам еще. Теперь письма наши будут доходить скорее. Цалую ваши ручки. Дай Бог, чтоб вы были здоровы. Обнимаю Константина и всех сестер.

Ваш И.А.

35

21 ноября 1849 г<ода>. Понед < ельник >. Ярославль.

В прошедший четверг получил я письмо Ваше, милый отесинька, от 7-го ноября, адресованное в Углич, а вчера получил письмо, посланное 18-го. Из этих писем я вижу, что Вы писали ко мне еще 31-го октября в Углич. Но этого письма я и не получил; оно, верно, залежалось в Угличе, где, по случаю рекрутского набора, стало веселее, т.е. наехали разные чиновники и завязалась картежная игра, в которой деятельно участвует и г<осподин> почтмейстер. -- А в этом, недошедшем до меня письме, должно быть, и было первое известие о Панове. Вы не можете себе представить, как поразил меня Ваш postscriptum {Приписка к оконченному письму (лат.). } как о вещи уже известной: Гриша пишет, что вдова Панова и пр. Неужели это правда и точно относится к Василию Алексеевичу?1 Последнее перед этим сообщенное мне о нем известие заключалось в том, что Гриша и Самарин хотели перетащить его на службу в Симбирск. Странно, что Константин не пишет мне об этом ни слова2. Я желал бы знать все малейшие подробности. Ибо каждая смерть, даже и неблизкого человека, для меня глубоко занимательное явление. Получивши Ваше письмо в четверг, я сейчас сделал выписку из него и послал к Журавлеву, а нынче Вы пишете, что хутор его от нас в 350 верстах. Точно ли это? Журавлев уверял, что хутор его от нас ближе, чем Челнинская пристань. Вы не сообщаете мне, откуда это известие, и я думаю, что оно ошибочно.

Слава Богу, что Ваше нездоровье прошло, а я очень беспокоился. Должно быть, и Константинова простуда миновалась благополучно, потому что во 2-м письме Вы ничего об этом не пишете; к тому же он и в Москву ездил. Положение Олиньки меня очень огорчает, сколько за нее, столько же, если не более, за милую маменьку, на которую пала вся тяжесть этих хлопот, оказавшихся напрасными! Все соображения о выгодах -- как нарочно -- приводят к невыгоде3. -- Все это очень и очень грустно.

Очень благодарю Константина за письмо и за статью. С статьей я совершенно согласен, и она служит необходимым дополнением к 1-ой статье4. Только "Господин Ходатай за нищих" мне не нравится. Сума нищего, кружка, складчина -- все эти явления уже существующие. Изобретение же ходатая кажется чем-то искусственным, придуманным вроде "Великого Раздавателя Милостыни". Этот ходатай существует у нас в виде "Попечительства о бедных", куда можно присылать деньги и от неизвестного. Только не надо было бы этого портить медалями, блеском и проч. Впрочем, надо и то сказать: не отказываться же от доброго дела потому только, что имя ваше делается известным. Напр<имер>, в складчине, на общественном собрании... Если мы будем стараться благотворить только так, чтоб правая рука не знала, что делает левая, то нам с вами никогда не удастся и помочь людям: у меня правая рука всегда знает, что делает левая. Вообще благотворите просто, везде, как случится; главное: не давайте нравственной важности своему благотворительному подвигу. Мне случалось много делать добра, и я люблю делать добро, находя, что это весьма приятно, весело и вкусно. Доставляя себе это в некотором роде гастрономическое удовольствие, я никогда не имел претензии думать, что это важно перед Богом, ибо сознавал, что чистоты христианской тут не было. Хлопотать же о тайне -- значит так запутаться, что черт ногу переломит. Пошлите вы тысяч 100 от неизвестного, да как убережетесь вы от внутренней гордости? Само собою разумеется, что требовать за это медали -- такая мерзость, о которой не стоит и говорить. Но помогать людям в виде Попечительного Комитета, не возводя этого в важный благотворительный подвиг, потому что и обычная медноденежная милостыня -- весьма неважный благотворительный подвиг, -- хорошо. Сохрани Бог от веселой благотворительности!5 Но что касается до общественной, называйте ее как хотите, благотворительностью или заботою правительственною о благосостоянии -- все равно: пусть только дело будет просто, без затей, не придавая себе никакой важности, -- оно все будет хорошо, потому что возникло на христианской почве, полезно людям. Делать добро надо как долг, не заботясь о чувстве умиления. -- Я писал когда-то Авд<отье> Петровне Елагиной6:

...Но я, измученный борьбою,

С сознаньем немощей земных,

Я не гонюсь за чистотою

Всех тайных помыслов моих!

Стыжусь бодрить -- примером Бога --

Себя, бродящего во мгле!..

Пусть приведет меня дорога

Хоть до ничтожного итога

Случайной пользы на земле!7

Константин не придает большой важности правительственным хлопотам о благосостоянии8, говоря, что это его обязанность! Да разве делать добро не есть также обязанность каждого частного лица? Правительство могло бы и иначе понимать свои обязанности, предоставляя благотворительные учреждения частным лицам или обществу, от которого не скоро бы и дождались их, ибо подавать просящему легче, нежели позаботиться о дельном и прочном добре. Напр<имер>, наше министерство завело во всех решительно городах больницы, где бедные люди лечатся даром, завело властию правительственной... Назовем это не благотворительностью, а заботою о благосостоянии. Но что побуждает к этой заботе? Разве не идея добра, которая может сидеть и в правительстве, хоть оно и не лицо, которая проникает собою всю атмосферу, где двигаются и правительство, и общества, -- и частные лица.

Здесь в Ярославле я возобновил знакомство с одним купцом, о котором я писал вам прежде, Серебренниковым (родственником угличского), археологом и очень умным человеком, и с купцом Трехлетовым (из крестьян, да еще помещичьих), занимающимся также собиранием древних книг, рукописей, изданий. Библиофил удивительный и очень умный человек. Я был у него, и он читал мне статью свою о свадебных обрядах в помещичьем селе, к которому он некогда принадлежал. Эти обряды, совершаемые только в том селе, любопытны черзвычайно. Я запомнил два стиха из одной песни про житье на чужой стороне:

Чт_о_ не жито -- не ведано,

А пож_и_то отведано.

Замечательно, что жених не только беспрерывно видается с невестой до свадьбы, но даже по обряду весьма часто и часто обязан целоваться с нею. Бываю иногда у Жадовских, где встречаю профессоров лицея и студенческую лицейскую молодежь. Как прием в университеты воспрещен, то многие обратились сюда, так что теперь более 100 челов<ек> студентов. Но сколько я их видел -- это все самая пустая молодежь. Из профессоров, которые все кандидаты Моск<овского> университета, многие знают хорошо Константина, Напр<имер>, Татаринов9, видавший его у Грановского10, хороший человек, немного с направлением общим юридического факультета. Вообще же я выезжаю очень мало; лень и тоска знакомиться со всем ярославским beau-monde одолели меня. --

Обедал я на прошедшей неделе у одного богатейшего купца, аристократа между купцами, Пастухова. Это был третий обед, данный по случаю свадьбы его родной племянницы, вышедшей замуж за одного молодого купца. Я первый раз обедал на купеческом обеде с дамами. Немногие старушки были в кичках, остальные одеты по последней парижской картинке, decolletees {С глубокими вырезами у шеи в женском платье (фр.). }, и все нисколько не жеманны и не робки, а страшные кокетки. Молодая -- красавица. После обеда, кончившегося довольно поздно, через час начался бал. Все это пустилось плясать; танцы, до которых особенные охотницы купеческие барышни и дамы, -- это польки, галопы и вальсы. -- Кавалеры -- молодые же купцы, в английских фраках, завитые!.. Особенно отличалась одна молодая купчиха, чрезвычайно красивая собой, из Шуи... Шуя перещеголяла еще Ярославль. Смотреть было чрезвычайно красиво, но в то же время необыкновенно грустно и тяжело. Само собою разумеется, что, сбрасывая с себя прежнюю обузу, они ударяются в другую крайность и непременно пересолят. На этом же бале было пропасть стариков-купцов, с бородами. "Как Вам это все кажется", -- спросил я одного из них, слыша раздающийся восторг присутствующего дворянства. -- "Такой уж век," -- отвечал он, с недоумением смотря на меня. "Как Вы думаете, -- продолжал я, -- лучшею ли сделается матерью вот эта дама от того, что пустилась плясать польки, или вот эти обнаженные плечи -- служат ли они крепчайшим ручательством в верности мужу?.." Купец вздрогнул. "Неужели Вы так думаете, -- сказал он, обрадовавшись и пожимая мне руку, -- я совершенно согласен, и моей душе все это противно, да против рожна трудно прать!.. Впрочем, я должен сказать, что в первый раз вижу дворянина, который бы думал, как Вы!.." -- "У нас в Москве многие так думают," -- отвечал я...

Вера беспрестанно спрашивает о "Бродяге"11. На это я должен ей сказать, что в Угличе я в первый раз принялся за него и теперь почти окончил первую довольно большую главу, где между многими другими картинами на сцене кабак, играющий значительную роль12. Все это совершенно вчерне, даже ни разу не прочтено мною по написании, не переписано. Хотелось бы мне написать и вторую главу, да не знаю, успею ли. Пишу, впрочем, как-то по обязанности. Хочется непременно окончить; сам же я стихом не доволен: как-то бесцветен и слаб, мало колориту и живости. Впрочем, вы мне не поверите, и вот почему я и не писал вам об этом ни слова.

Вы пишете, милый отесинька, про какую-то возмутительную историю с Володей Карташевским? Что за история13? Вы знаете, как я любопытен.

Прощайте, милый отесиНька и милая моя маменька, хотя маменька, вероятно, в Москве устроивает Олиньке дом14; цалую ваши ручки. Будьте бодры и здоровы, обнимаю Константина и всех сестер.

Ваш Ив. Аксаков.

36

24 ноября 1849 г<ода>. Ярославль1.

Сейчас получил я письмо ваше, милый мой отесинька и милая маменька, от 3-го ноября, адресованное в Углич, тогда как я с еще с прошедшей почтой получил ваше же письмо, адресованное также в Углич, но от 7-го ноября. 3 недели шло это письмо! Право, не знаешь, на какую контору сердиться: Сергиевского ли посада или угличского. Благодарю очень Константина за письмо: он вдруг сделался деятелен. Пусть непременно бы брал он кафедру, если дадут 2: по последним известиям из Петербурга министром н<ародного> просв<ещения> назначается Строганов... 3.

Посылаю Вам, милый отесинька, письмо Журавлева. Я ему сделал полную подробную выписку из Вашего письма. Он очень обязателен, но как за эту цену невыгодно ставить хлеб к нему на хутор, то Вы, вероятно, откажетесь. В таком случае возвратите два его открытые письма, и я отошлю их ему в Петербург.

Известие о Володе меня очень посмешило сначала, а потом заставило задуматься. Опять повторяется старая история, устаревшая даже и для романа... Я говорю о браках с актрисами... Понимаю, что тетеньке это досадно4; думаю, что не состояние, не сословие, а звание Жулевой ее оскорбляет5. Я бы на ее месте потребовал только, чтобы Жулева оставила сцену... Мне забавно, что я в этой истории замешан6 . Кажется, я вам рассказывал, как я выпросил у Смирновой свободу ее родителям7. Володя тогда почти не был знаком с Жулевой; я наводил через него справки о нравственности этой девушки: все сведения говорили в ее пользу, и этим-то я и убедил тогда Алекс<андру> Осиповну поместить ее у себя и спасти от преследований двух богатых старых мерзавцев. Потом я видел Жулеву не раз у Смирновой. Она очень хороша собой, волосы прекрасные, высокого роста, но мысль, что эта прекрасная девушка -- актриса, производила на меня тяжелое, неприятное, грустное впечатление, так что я просил Смирнову освобождать меня от ее присутствия, и Алекс<андра> Осип<овна> дивилась бескорыстию моего участия в положении этой актрисы. -- Что сделалось с Жулевой после отъезда моего и Смирновой8, не знаю, но в Пошехонье я получил страховое письмо от Володи (в сентябре м<еся>це), где он пишет мне, что отец Жулевой все еще в Калуге и не получил еще свободы от мужа Алекс<андры> Осиповны9 и что Жулева просит опять моего содействия. Я написал в Калугу, к Ник<олаю> Мих<айловичу> Смирнову, передав ему "просьбу моего двоюродного брата-театрала". От Смирнова я получил письмо в Углич с известием, что отец Жулевой уже отпущен им на все 4 стороны10. В одно время с этим Вы уведомили меня, что Володя назначен стряпчим в Воронеж. Тетенька уже была в Петербурге. Я написал Володе письмо, где просил его передать это известие Жулевой и поздравить ее от меня, а сам поздравлял его с назначением в Воронеж11. Между тем, у них, как видно, дело уже слажено было. Тетенька, верно, думает, что я отчасти этому виною.

А тяжелое чувство должна испытывать эта молодая девушка, зная, что ею гнушаются, что ее отвергают, тогда как она не чувствует за собой ни греха, ни преступления. Я видел ее раз на сцене: в игре ее много скромности и какой-то детской простоты. Ей всего 18 лет. Боже мой! Сколько, чай, оскорбительных слов, несправедливых упреков и неистовых ругательств излила на нее женская ярость! Воображаю Над<ежду> Тимофеевну!12 Жалею ее, но еще более жалею Жулеву. Я бы никак не позволил своему сыну жениться на актрисе 13, хотя позволил бы ему жениться на мещанке и на ком угодно, разумеется, честного поведения. -- Эта история меня очень занимает, и всякая живая драма может заинтересовать меня гораздо более, чем все древности г<орода> Углича, а потому пришлите мне письмо тетеньки и уведомьте, чем все это кончилось14.

Прощайте, милый мой отесинька и милая маменька, будьте здоровы. Буду писать вам подробно в понедельник. Цалую ваши ручки, обнимаю Константина и сестер.

Ваш Ив. А.

37

28 ноября 1849 г<ода>. Понедельник.

Решительно не понимаю, отчего вы не получаете моих писем, милый мой отесинька и милая маменька. Вчера я получил ваши письма от 24-го: одно из Абрамцева и другое из Москвы от маменьки. Я знаю, что по случаю скверной погоды почта московская должна была довольно долго ожидать вологодскую и петербургскую, но все же вы должны были получить мои письма от 14-го, кажется, еще от 17-го и 21-го. Здешний почтмейстер со мною знаком хорошо и даже делает разные угождения по почте. Я подозреваю вашего троицкого почтмейстера, во 1-х, потому, что он просил у вас когда-то муки и прочей дани, и вы ему отказали; во 2-х, он, может быть, получил приказание письма мои доставлять сначала в Москву и потом уже к вам1. Может быть, московский почтамт только теперь спохватился, что я адресую свои письма в Троицкий посад. Во всяком случае, я заведу книжку, в которой почта и будет у меня росписываться в приеме писем. Это вправе сделать каждый частный человек; советую и вам сделать то же. Как это все скучно!

Слава Богу, что маменьке удалось так скоро сдать квартиру и нанять другую для Олиньки2. Конечно, обстоятельства наши очень затруднительны, и жизнь в Москве неминуемо принесет с собою новые расходы, но, право, жить зимою в Москве было бы приятнее и спокойнее относительно болезни олинькиной как для всех, так и для маменьки в особенности. Вся тягость деревенской жизни ложится на маменьку, которая ведет какую-то бивуачную жизнь, беспрерывно в разъездах, как я это вижу, до сих пор, и разъезды эти будут продолжаться целую зиму -- по поводу всякой плохо притворяющейся двери у Олиньки и т.п. Вот что меня оскорбляет в этом деревенском житье, а в других отношениях оно может быть гораздо лучше московского.

Очень рад, милый отесинька, что Вы опять принялись за "Записки ружейного охотника". Хотя Вы и пишете, что статья Ваша требует значительных поправок, но я знаю, что Вы в этом отношении гораздо строже и требовательнее нас, и уверен, что статья хороша так, как есть3. Мой же "Бродяга" идет вяло. Дела у меня пропасть, и я занимаюсь много, но без той напряженной, несколько восторженной деятельности, при которой возможны и стихи. Может быть, самая натура этого дела тому причиной, да и на душе все невесело и скучно. Я, вероятно, и совсем бы простился с стихами, но хочу непременно кончить "Бродягу"...4 Досадно мне также неполучение никаких писем и известий из Петербурга по делам службы: это даже ставит меня в фальшивое положение. Можете себе представить, что по раскольничьему делу, требовавшему немедленного ответа и распоряжения, нет до сих пор ничего! Как в воду кануло. Арсеньев5, еще летом писавший мне, что м<инист>р очень доволен, замолчал совершенно, и все письма мои остаются без ответа. А мне нужно было хоть что-нибудь знать об этом, чтобы по возвращении в Ярославль отвечать на расспросы архиерея и губернатора. Писал Надеждину -- этот также не отвечал ни разу... Между тем, самому поручению по городскому хозяйству не видишь конца!

Я живу очень скромно, занимаясь делами, иногда читая книги, взятые мною с собой, и почти никуда не выхожу. Ярославль противен чопорностью, роскошью и подлостью своих жителей6. Il faut faire trop de frais {Нужно очень стараться (фр.). }, как говорится, чтоб иметь честь понравиться в Ярославле, особенно же человеку, имевшему историю, подобную моей7, историю, принявшую в их сплетнях гигантские размеры и заставляющую их опасаться меня. Видаюсь только с Муравьевым, вице-губернатором, человеком истинно благородным, с горячею душою и в ссоре с Бутурлиным. Бываю у Жадовской. Она недавно читала мне свою повесть8, которую я разобрал ей очень строго и откровенно, и она отдала мне ее для указания всех недостатков. У ней есть талант, бесспорно, но талант небольшой, односторонний; по крайней мере, несмотря на все ее усилия, вследствие моих слов, она не может выбиться из старой своей колеи. Но она девушка очень умная и рано созрела в своем несчастии, хотя ей всего 22 года. -- 22 года, сорок два года -- для ней не все ли равно: что ей в молодости, когда ей нечего ждать от молодости, когда дорога ее резко определена в жизни!.. Каким мечтам ни предавайся она, но знает, что руки не выростут, тело не разовьется. Это горькое чувство, это исключительное положение сделали ее писательницей, и, может быть, я еще не теряю надежды, она со временем, помирившись с своим положением, пойдет дальше и усовершенствует свой талант. Дай Бог!9 --

На днях видел я Скалона10, архангельского вице-губернатора, переведенного в Чернигов. Он был здесь проездом. Я его видел всего раз у Алекс<андры> Осиповны11, но он меня тотчас узнал по сходству с Константином. -- Человек хороший, но пустой.

Писать решительно нечего, по крайней мере, ничего в голову не приходит. Да и не всегда можно быть в расположении писать такие длинные письма. Утешаюсь мыслью, что меньше, чем через месяц, я с вами увижусь. Прощайте, будьте здоровы, цалую ваши ручки, Константина и сестер обнимаю.

Весь ваш Ив. Акс.

38

1849 декабря 5-го. Понедельник. Ярославль.

Вчера получил я от вас большое письмо, милый мой отесинька и милая маменька (думаю, что маменька уже воротилась из Москвы). Вы мне возвратили только приложения к письму Журавлева, но не самое письмо; между тем адрес его в Петербурге прописан в первом письме. А потому, возвращая самые приложения, прошу Вас, милый отесинька, напишите сами письмо к Журавлеву и отошлите его росписки. Это даже будет лучше, в благодарность за его обязательность. -- Самое приятное сообщенное мне Вами известие это -- о Константине, именно то, что он окончил первую часть грамматики и переписывает ее1. Со времени блаженной памяти диссертации о Ломоносове2 он стал писать несравненно лучше, и я уверен, что грамматика написана яснее...3 Вчера получил также письмо от Смирновой; вот, между прочим, что она пишет про Константина: "Что делают ваши? Гоголь теперь очень доволен К<онстантином> Сергеев<ичем> и его кротостью. Дай ему Бог свои кроткие, смиренные силы; они выше всех сил наших, строптивых и неразумных, и заговорят лучшим языком когда-нибудь. Скажите ему это от меня". Как получил, так и передаю. Смирнова немножко впадает в нравоучительный тон. Впрочем, из письма ее видно, что она снова хандрит: возобновление болезни, сенаторская ревизия, назначенная в Калугу, снова поднявшаяся ершовская история4, оскорбления, нанесенные в последнее время ее мужу, -- все это, конечно, ее возмущает. -- Отвечаю теперь на ваши письма. Мудрено решить: лучше ли оставаться в деревне или жить в Москве; конечно, благоразумнее избегать новых расходов или того неприятного чувства, которое придется испытывать в Москве, отказываться, ввиду искушений, от соблазнительных расходов. Завтрашний день в Петербурге, вероятно, последует назначение нового министра5. Кто-то будет? Если Строганов и если он действительно таков, как вы пишете, то с Богом!6 Пусть Константин берет кафедру7. Я ото всей души благословляю его на этот подвиг; это единственный род службы, ему приличный... Из писем Надежды Тим<офеевны>, сообщенных мне вами8, вижу, что эта история гораздо серьезнее, нежели я вообразил по выражению Константина, извещавшего меня о "трагикомическом известии"9. Вы спрашиваете, отчего я в письме к Н<иколаю> М<ихайловичу> Смирнову упомянул о своем двоюродном брате-театрале. -- Когда Жулева просила меня об отце своем, то она просила не сказывать об ней, а как Александре Осиповне слишком хорошо было известно, что я театром, особенно русским, в Петербурге вовсе не занимаюсь и даже ни разу в нем не был (я уже после этого случая ходил смотреть Жулеву), то, переговаривая об этом с Володей, я и условился с ним ссылаться на него как на известного театрала. Потом и Жулева рассказывала Смирновой про моего двоюродного брата-театрала, который года два тому назад пылал страстью к актрисе Лавкеевой и набирал для нее партию, впрочем, страстью самою платоническою. Надеюсь, что Над<ежда> Тим<офеевна> опомнится. Терпеть не могу эту недобрую легкомысленную "пылкость чувств", на которой ездят мои обе тетеньки Над<ежда> и Софья Тимофеевны10. Безумные! они не понимают, чт_о_ творят; страшные слова проклятия им нипочем! -- Странны мне Ваши слова обо мне. Я давно уже замечаю, что Вы многим моим письмам придаете другой смысл! В свободе взглядов и в снисходительности я не уступлю ни Вам, ни Константину, особенно ему11: я помню жестокие приговоры, произнесенные им по некоторым уголовным делам, которые я предлагал ему на разрешение! Я говорю только, что в том случае, если предоставляется отцу позволение или запрещение, я бы не позволил сыну жениться на актрисе; пусть она сойдет со сцены, другое дело. Само собою разумеется, что это непозволение есть только неодобрение12, но гонять сына с глаз, проклинать, лишать наследства -- это веши, которые мне и в голову не приходили, о которых мне, и не знающему чувства отца, страшно было бы и подумать! Актриса! Несчастное звание, которое открывает партеру право громких клевет, произносимых самым покойным, обыкновенным образом, звание, которое дает повод Гедеонову13 обращаться к ней с любезностями и предложениями своего рода, звание, которое заставляет бедную девушку или женщину, по прихоти автора, веселить партер непристойным костюмом или бесстыдными речами!.. Служение искусству! Для этого надобно быть художником по призванию, а не ремесленником в художестве, да и храм искусства давно уже превратился в площадной балаган. Не любя, презирая звание, я никогда не презирал -- душа моя не способна презирать -- человеческую душу, отыскиваемую мною везде и всюду, в самых последних исчадиях человечества, от которых отворотился бы Константин! Вы предупреждаете меня, чтоб я не впал в дикость и проч. Да не я ли писал:

Предстанет каждая душа

С своими вечными правами!..14

Я охотно бы беседовал целые часы с Жулевой, изучая в ней потаенную душу, но не любил ее видеть в обществе, где она являлась с своим званием актрисы, с театральными ужимками, с галантерейным, театральным savoir vivre {Здесь: знанием света (фр.). }, где она говорила пошлости и где ей говорили не только пошлости, которые для меня хуже глупости и грубости, которые всегда болезненно во мне отзываются, но особенно, если тут были, кроме братьев Смирновой, и другие, разные шуточки, которые позволяют себе только с актрисами. На одном из таких вечеров, помню, я подошел к Смирновой и сказал ей: "Довольно! удалите ее как-нибудь; Вы не поверите, какое тягостное впечатление производит на меня вид этой молодой, искажаемой человеческими уставами души! Не грешно ли человеку так систематически искажать, уродовать человека?.." Смирнова тотчас это поняла, пригласила гостей сесть в карты и таким образом удалила Жулеву. -- А в самом деле, что может быть гнуснее театральных училищ? Я охотно прощаю человеку грех и падение, но систематическое, хладнокровное, окруженное обманчивым блеском, развращение этих молодых девочек с 10-летнего возраста... Это возмутительно.

Я писал вам про сборник ярославский15. В нем замечательны только две прозаические статьи: одна принадлежит купцу, винному торговцу Серебренникову, другая -- вольноотпущенному крестьянину Трехлетову. Я писал вам уже об них, но теперь хочу сказать только то, что если местная литература и может у нас возникнуть, так только от таких людей, принадлежащих вполне местности и неразрывно с ней связанных, людей, которые несвободны от ее влияния, как мы. Кроме того, литература эта может иметь значение только в отношении к местной истории. С уважением гляжу я на Серебренникова, который частными средствами, постоянным, долгим трудом приготовил огромные матерьялы для истории Ярославля и других городов Ярославской губернии... Мы не способны на такие труды. -- В Трехлетове мне, кроме других его свойств, нравится чисто крестьянское благочестие и скромность. Жаль, что под статьями их не сказано, кто они. Между тем, им было бы чувствительно всякое оскорбление критики и чувствительнее, чем нам, знающим, что такое критика и привыкшим к ней. Поэтому я решился написать и написал И<вану> И<вановичу> Панаеву16 небольшое письмо, в котором только даю ему знать, что такая-то статья принадлежит купцу, такая-то -- крестьянину. Напишу также Вас<илию> Васильевичу Григорьеву17, издателю "Северного обозрения". Кстати, о Панаеве. Владимир Ив<анович> Панаев18 на днях прислал Жадовской послание в стихах, хоть и не знаком с ней, где изъявляет ей восторг и восхищение, испытанное его чувствительным сердцем при чтении ее стихов. Стихи весьма плоховаты. Эти люди своими похвалами только портят дело: я же стараюсь заставить ее переменить свое направление, вечные вариации на одну и ту же тему. --

Завтра поздравления, обедня в соборе, кажется, официальный обед и бал в мундирах19. Будет все ярославское общество: пойду взглянуть. --

Из министерства нынешняя почта не привезла мне ничего. Я уже привыкаю к этому, но прежде это меня бесило.

Не могу понять, отчего Грише не дают чина20. Это ни на что не похоже. Видел я здесь и "Москов<ские> ведомости", в 1-ый раз после отъезда из Москвы и как нарочно напал на No, где сказано, что Самарин уехал в Клев21. Читал также о назначении в лицей и в Училище правоведения военных обер-офицеров воспитателями22. Жаль очень, что вы не увидите Николая Тим<офеевича> на возвратном пути его из Петербурга: он бы, может быть, сообщил много любопытного.

Прощайте, милые мои отесинька и маменька, будьте здоровы, цалую ваши ручки. Обнимаю Константина и всех сестер. Обнимаю Гришу с Софьей.

Ваш Ив. Акс.

К 25-му декабря я думаю быть у вас, стало быть, меньше, чем через три недели.

39

1849 г < ода > декабря 12-го. Ярославль. Понедельник.

Вчера я получил письмо ваше, милый мой отесинька и милая маменька, от 8-го декабря. Вижу, что вопрос о переезде в Москву еще не решен, а потому пишу прямо в Посад, тем более, что эти дни было страшно холодно и только нынче степлело. Я на этой неделе был очень занят: из министерства прислали мне, требуя моих соображений, разные проекты, представленные бывшим и нынешним губернаторами, в том числе проект общественного банка в Рыбинске. По этому поводу я перечел уставы 10 банков, частных и общественных, в разных губерниях, толковал с купцами и выписываю к себе одного купца из Рыбинска для переговоров. Я хочу сделать разные изменения в проекте: допустить ссуду денег под залог хлеба, хранящегося в Рыбинске, а также для тамошних мещан и под поручительство благонадежных купцов (впрочем, на небольшую сумму). Банк должен отдавать отчет только обществу, управляться думою и вообще не зависеть от правительства. -- Вчера целый день был посвящен мною на осмотр больниц, сиротского, смирительного, работного домов, дома сумасшедших, богаделен и проч. и проч. Видел там девочку, идиотку, пойманную в лесу (лет 12), с двойными рядами зубов (верхних и нижних) в челюсти; видел в больнице красавицу-черкешенку, лет 16, присланную сюда с мужем и дядей с Кавказа за сношение с горцами. Много видел страданий человеческих и всяких скорбных явлений. Заведения устроены недурно, только смирительный дом, где человек 40 помещается в одной комнате, никуда не годится. Да и дом сумасшедших не достигает своей цели, ибо употребляется одно общее лечение, а лечение психических болезней вовсе не введено; к тому же сюда присылают сумасшедших, не объясняя ни причин сумасшествия, ни других побочных обстоятельств.

Вот вам любопытное известие, особенно тебе, Константин. Я молчал об нем до сих пор потому, что не хотел говорить о том, что еще не было верно. В бытность мою в Угличе, разговаривая с Серебренниковым, мы коснулись известного колокола, сосланного Борисом Годуновым в Сибирь в 1591 году1. Серебренников сказал мне, что он и многие другие граждане имели намерение просить о возвращении им колокола, но не знали, как приняться за это дело. Я с радостью ухватился за это и потребовал, чтоб он непременно изготовил просьбу на имя министра и прислал ее ко мне в Ярославль. Мне хотелось послать ее при своем объяснении Перовскому. На днях я получил эту просьбу, подписанную более чем 40 подписями: более и места не достало. Они просят м<инист>ра исходатайствовать у государя позволение возвратить им их колокол, на их счет, основывая свою просьбу на любви к древностям и старине русской и, наконец, прибавляют, что этот колокол, свидетельствующий о привязанности их к царскому дому, будет напоминать им и прежние гонения Годунова, и теперешние благодеяния государя. -- Как я ни рад такому явлению, однако же, прочитав просьбу, не захотел послать ее при своем рапорте. Я испугался мысли, что м<инист>р припишет сочинение просьбы мне и желанию заслужить благоволение. Поэтому, запечатав просьбу в пакет, безо всякого объяснения, отправил как бы от них самих, в собственные руки к министру.

А ведь если это позволят, то это будет эффектно: возвращение оправданного историей колокола через 250 с лишком лет!2 Сообщите это Соловьеву3.

Прощайте, милый мой отесинька и маменька, утешаюсь мыслью, что меньше, чем через 2 недели я буду у вас. Цалую ваши ручки, обниыаю Константина и всех сестер.

Ваш И.А.

40

19 декабря 1849 г<ода>. Понедельник.

В прошедший четверг я не писал к вам потому, что и сам не получил письма от вас в середу, да и не знал, куда адресовать. Вчера же получил от вас письмо, из которого вижу, что вопрос о переезде в Москву все еще не решен!.. Надеюсь, в четверг получить от вас письмо с положительным извещением о ваших намерениях. В случае, если вы в деревне, а маменька с Верой в Москве, грустно будет только то, что мы не все время проведем вместе.

Я пишу вам теперь только несколько строк: писать не стоит, потому что я предполагаю сам обнять вас на этой неделе. Итак, это уже последнее письмо мое к вам в нынешнем году... До свидания!

Ваш И.А.

К Пальчиковым постараюсь заехать1.