1850 - Письма к родным (1849-1856)

1850 г<ода> января 9-го. Ярославль. Понедельник 1.

Вот уже я опять пишу вам из Ярославля, милый мой отесинька и милая маменька. Я приехал сюда в два часа ночи. Это довольно скоро, потому что в Мытищах и у Троицы мы немало пробыли времени. Комнаты были истоплены, и я сейчас улегся спать; впрочем, от дорожного толканья сон был непокойный; в числе разных сновидений, сопровождавшихся кошмаром, одно, незабытое мною, довольно смешно: мне пригрезилось, что будто у меня везде тараканы: в карманах платья, за платьем, по всему телу, на голове, в волосах, везде, всюду тараканы-прусаки! Вследствие этого я закричал в неточный голос и проснулся. Я еще не могу привыкнуть, что я здесь. Все кажется, что я уехал куда-то с визитом и должен скоро увидеть вас. Как-то Вы провели ночь эту, милый отесинька, после чтения Гоголя и моего отъезда, что Ваша голова? Письмо это, верно, застанет милую маменьку в Москве, как нарочно, на дворе стало холоднее. Вы, милая маменька, ничего и не сказали, а в возке очутились пироги, паштеты и язык. Делать нечего, сейчас ими позавтракал -- в воспоминание московской привычки. -- Я очень доволен своею поездкою в Москву: я воротился такой полный, разумеется, не в физическом отношении! Как-то особенно дружно прошло это время, и Константином я очень доволен!2

Помощник мой Эйсмонт был да и теперь болен и никуда не выезжал, а потому ничего особенного и сообщить мне не мог. Бумаг из Петербурга сколько-нибудь занимательного содержания также не получено. Получил только деньги из министерства, следовавшие мне за ноябрь, декабрь и генварь, -- 160 р<ублей> сер<ебром> да небольшое письмо от Милютина3, без особенного значения, еще от 17-го декабря. Он уверяет, что по делу о Серебрякове4 вслед за сим последует исполнение и что вообще мои рапорты принимаются в особенное уважение5. -- О Бутурлине еще ничего не знаю. Поеду к нему завтра, потому что, по его словам, в этот день он свободнее, чем в понедельник; к тому же хочу наперед увидаться с Муравьевым и узнать от него обстоятельно о действиях Бутурлина. Вообще же я ни с кем еще не виделся, но дела так и обдали меня хлопотами и деловой суетой. -

Сейчас воротился с обеда у Муравьева. Особенного ничего нет. Бутурлин не знает, по какому праву я уехал, и не доносил, кажется. Говорят здесь, что прокурор Семенов переводится в Вильну6, а на место его Митя Оболенский7. Последнему я не очень верю и не думаю, чтоб Оболенский принял это место, имея право ожидать себе места председательского, но если его переведут сюда, то я буду этому очень рад. -- Не живший в провинции не может и представить себе, до какой степени царствуют здесь на просторе пустота, пошлость, ограниченность везде и во всем!.. Первый предмет, попавший мне на глаза, по возвращении моем сюда, это написанное на стене исчисление, сделанное еще в ноябре, когда и в какой день должно прийтись 22-е декабря, день моего отъезда. Я считал дни, когда мне можно будет освободиться из-под гнета окружающей меня пошлости, а теперь опять воротился к ней и надолго. Дай Бог сил! Дела-то очень много!

Спасибо Гоголю! Все читанное им выступало перед мной отдельными частями во всей своей могучей красоте...8 Если б я имел больше претензий, я бы бросил писать: до такой степени превосходства дошел он, что все другие перед ним пигмеи. Но как у меня и вопроса этого самолюбивого не было и как моего сочинения удел иметь временное и местное значение9 и доставить мне самому удовольствие, то я и буду продолжать, если удастся, "Бродягу" как свой посильный труд.

Прощайте, мои милые и добрые отесинька и маменька! Будьте здоровы и бодры. Обнимаю Константина и всех сестер крепко. Пожалуйста, пишите мне все и подробно, всякий вздор, какой вздор кого занимает, тот пусть и пишет об нем. В четверг утром думаю получить от вас письма и напишу вам еще. Прощайте же. Что Олинька?

Ваш Ив. Акс.

12 янв<аря> 1850 г<ода>. Ярославль.

Благодарю вас за письма, милый мой отесинька и милая маменька. Я получил одно письмо из Москвы, а другое из Троицы, писанное Вами, милая маменька. Вы все беспокоитесь, милая маменька, о том, как я доехал. Об Вас надо беспокоиться: я доехал в тот же день, а Вам пришлось возвращаться в самый лютый мороз, 30-градусный!.. Но, слава Богу, Вы доехали благополучно. -- Как я рад, милый отесинька, что Вы принялись за статью о болотах1; только Вы, пожалуйста, не торопитесь: чем полнее будет она, чем больше подробностей, тем лучше... Вспомните, что Вы этим трудом подстрекаете Гоголя2. Я совершенно согласен с замечаниями, сделанными Вами Гоголю3. Мне показалось еще, что не довольно ясно обозначено, почему, под каким предлогом Чичиков расположился жить у Тентетникова... Я теперь точно стал в отдалении и смотрю на картину, развернувшуюся в "М<ертвых> душах", и лучше еще понимаю и чувствую ее, нежели стоявши слишком близко к ней. Так все глубоко, могуче и огромно, что дух захватывает!

Крест<ьянин> Трехлетов в Москве. Мы с ним разъехались. Не помню, дал ли я ему адрес дома Высоцкого4. Если дал, то он, верно, зайдет, примите его и обласкайте. Серебренников подарил мне одну рукопись: сочинение астраханского губернатора Татищева5 в 1742 г<оду> об управлении деревнями и крестьянами. Не верится, чтоб это писал русский человек. Тут говорится, сколько раз крестьянин должен умывать руки, как вести себя в каждый час дня, словом, вся жизнь его подведена под самые строгие правила аккуратности, которые подчас хуже самой тирании. Удивительно, как скоро перешел к нам этот немецкий дух! При этом вспомнишь поневоле, что этот дух сделался нашим вековым достоянием, имеет уже свою старину, заменяющую другую, древнейшую... Серебренников на праздниках ездил в Суздаль, и при нем случилось следующее довольно замечательное происшествие: в одном из тамошних монастырей есть темницы, служащие местом заключения разным тайным и злым преступникам, особенно же преступникам против церкви. Сидел там один старик-молокан6 и что же! он обратил* к своему учению караульного офицера, который освободил его и, переодевшись монахом, бежал вместе с ним... Куда? Неизвестно, их не могли отыскать.

Подарил я Серебренникову драму Константина7. Он ею очень доволен, особенно языком; мой "Бродяга"8, впрочем, на него не произвел никакого впечатления.

Мещане представили мне свой проект о мещанском банке. Я нынче вечером должен заняться его рассмотрением, чтоб завтра дать им ответ. Затеваю я также здесь учреждение купеческого училища. Купцы недовольны коммерческими училищами в Москве и в П<етер>бурге, во 1-х, потому, что дети воспитываются не на глазах у них; во 2-х, потому, что раззнакомливаются они с настоящим положением дел и с бытом своих; в 3-х, потому, как сказал мне один купец, что слишком отдаляются от серого человека, т.е. от простого народа, так что часто друг друга и не понимают, тогда как купцу необходимо быть с ними в близких сношениях. Поэтому мы и думаем устроить училище здесь9, где бы дети приходили по вечерам домой и где бы воспитание было под надзором и руководством самих купцов, безо всякой казенной опеки. Главное затруднение -- деньги. Я, впрочем, не теряю надежды убедить некоторых пожертвовать на это дело.

Бутурлина видел; кажется, он ничего не писал в П<етер>бург. Знаю, по его собственному признанию, что он получил довольно неприятную бумагу по делу о Серебрякове10, но содержание ее мне неизвестно; из м<инистерст>ва же мне копий не прислали. --

Прошу Константина сказать Кошелеву11, что имение, для которого дан наказ 1744-го года, списанный им у меня, состоит в Романовском уезде, прозывается село Давыдково, помещик Глебов-Стрешнев.

Я еще надлежащим образом не установился с занятиями и не знаю, когда удастся мне приняться опять за "Бродягу"... Прощайте, мои милые отесинька и маменька, думаю, что буду писать вам и в понедельник. Афанасий совершенно здоров; в марте м<еся>це -- срок, данный ему его барином для взноса выкупной суммы. Если он не взнесет, то поступает вновь в распоряжение барина, т.е. он может потребовать его домой12 и т.п. Цалую ваши ручки, обнимаю крепко Константина и всех милых сестер. Будьте здоровы. Кланяюсь Гоголю.

Ваш И.А.

15 янв<аря> 1850 г<ода>. Ярославль. Воскресенье.

Как благодарен я Вам, милый отесинька, за присылку статьи о болотах!1 При сей краткости она так полна, что кажется, нечего и прибавить. Все эти картины изображены так выпукло, форма до такой степени соответствует внутреннему содержанию, что не только живо рисует перед вами болото, но заставляет вас чувствовать и ощущать его, так сказать, всеми пятью чувствами. После этого можно и не ходить на болота, чтобы с ними знакомиться. И как скоро Вы это написали! Нет, значит, и в Москве можно ожидать от Вас продолжения "Записок ружейного охотника"2.

Нынче же получил я вместе со статьей и письма ваши от 12-го и 13 генваря, письмецо от Константина, от Веры и премиленькое письмецо от Марихен. Слава Богу, милая маменька, что стужа, при которой Вы возвращались из Абрамцева, не имела для Вас никаких последствий. Признаюсь -- поразило меня известие об Анне Севаст<ьяновне>! Поневоле ожесточится характер, поневоле засохнет дерево, когда обрубят у него ветви!3 Судьбе как будто досадно было, что она до сих пор выносила все ее удары довольно твердо: "Ну так вот я же тебя хвачу!" Признаюсь, не грустно делается иногда на душе, а злобно и мрачно.

Поздравляю Константина с успехами4. Я ему предсказывал немедленное их возвращение тотчас по снятии русского платья5. Только чтоб он не оставлял своих занятий. Во всяком случае, думаю -- лучший плод этого года дало время, проведенное в деревне.

Я все еще не могу наладить себя на занятия так, как бы следовало, и так, как бы хотелось. Впрочем, на днях обдумывал решительно план: каким образом скорее разделаться с своим поручением. Все мог бы я кончить довольно скоро, т.е., по крайней мере, к сентябрю, кроме городских инвентарей. Дело в том, что меня послали сюда в той надежде, что топографическая съемка, продолжавшаяся слишком 4 года, уже кончена. Я же нашел, что она не только не кончена, но по многим городам должна быть произведена сызнова. Между тем, без съемки, без измерения земель невозможно мне и составлять им подробного хозяйственного описания или инвентаря. Съемка же сама едва ли может быть окончена в течение года! Если же один из моих топографов, лежащий теперь больным при смерти, умрет, то этот срок может удвоиться, ибо у него всего более было начатых работ, которые другому придется начинать снова. --

Вечер.

Сейчас пришла петербургская почта и привезла мне неожиданное еще письмо от Милютина, в котором он, называя мою ревизию и вообще действия образцовыми и вообще распространяясь в различных мне похвалах, в то же время просит меня уведомить его без церемоний, не нужны ли мне деньги, и предлагает написать (т.е. чтоб я написал) небольшую записку, которую можно было бы показать министру, о необходимости дать мне еще денег, сверх получаемого. Я хочу этим воспользоваться, опираясь на то, что получаемое мною при командировке жалованье достаточно только при кратких поручениях, а не при долговременных. Надобно сказать, что почти все чиновники, разосланные с поручением, подобным моему, получают больше, меня, найдя средство испрашивать денег то на канцелярские расходы, то под другими предлогами. Я очень доволен тем, что они сами догадались сделать мне это предложение. Он в то же время сообщает мне, что рапорт мой о распространении торговых прав мещанского сословия передан им в подлиннике для прочтения м<инист>ру. Дай Бог, чтоб был какой-нибудь успех!

Сообщите Над<ежде> Николаевне6, что Муравьев7, генерал-губернатор Восточной Сибири, будет в Москву не раньше конца февраля и проедет через Ярославль. Это сказывал мне брат его8, получивший нынче от него письмо из Иркутска. Трехлетов уже воротился из Москвы. Он пробыл ь ней всего 3 дня; я дал ему прочесть проект Кошелева9, и он обещал показать еще одному крестьянину, управляющему большим имением своего помещика, и вместе сообщить замечания. -- Рукопись, про которую я вам писал в последний раз10, должна принадлежать самому историку Татищеву. Впрочем, "Домострой" Сильвестра11 едва ли чем лучше? -- Аи да Загоскин!12 Каков! Кн<язь> Д<митрий> В<ладимирович> Голицын, бесспорно, имел много хороших сторон13, которые заставили забыть много и черных его дел, напр<имер>, с Пеговой, кажется14. -- Ну что, как понравилась грамматика дамам или, лучше сказать, понятною ли она им показалась? Я не говорю про Кат<ерину> Алексеевну15. Я думаю, что она скоро будет писать к Константину записки: и ты бы, государь, мне отписал, как тя Бог милует и проч. и проч. Не пришли на память выражения поэффектнее. За чтением грамматики, вероятно, последует чтение грамот, летописей и писем царя Василия Ивановича к жене его Олене16. Я бы желал, впрочем, чтоб Константин преимущественно занимался грамматикой, а не статьей об литературе17, которую цензура не пропустит, которая, мне кажется, немножко опоздала и несвоевременна. -- Газет я теперь почти не читаю. Хозяин мой, у которого я брал их и который, мимоходом сказать, имеет несколько миллионов капиталу, нынешний год, по причине худой торговли, их не выписывает! Впрочем, из "Journal de Francfort" {"Франкфуртской газеты" (фр.). }, который я взял у Муравьева, видно, что дела наши с Турцией обделываются19. -- Да, забыл сказать. Не знаю, знает ли Константин, что в последней книжке "Отеч<ественных> записок" за 1849 г<од> есть огромная статья о кн<язе> Дм<итрии> Мих<айловиче> Пожарском20. Он представлен в самом хорошем виде, со всем своим смирением, словом, так, как и в драме21. Я статьи сам не читал, но видел ее; искал в многочисленных ссылках ее на исторические документы, летописи и книги ссылки на драму Константина, но не нашел22. -- Был ли у вас опять Мамонов23 и взял ли рисунки ярославских церквей? за "Бродягу" еще не принимался, т.е. как-то попробовал, да не пишется. Нет, что ни говорите, а я должен сознаться, что источники поэзии иссякают во мне; ведь это уж из рук вон! Впрочем, это и естественно. Не может быть, чтоб занятия мои не действовали вредно на эти мои способности24. Эдак, пожалуй, и в 10 лет не кончишь "Бродяги"!

Прощайте, милые мои отесинька и маменька, будьте здоровы, цалую ваши ручки. С будущей почтой писать, может быть, буду, может быть, нет. Обнимаю милую Оличку, Веру, Надиньку, Любиньку, Марихен, которую очень благодарю за письмо, и Соничку. К Константину приписываю особо. Дяде Арк<адию> Т<имофеевичу> и Ан<не> Ст<епановне> кланяюсь25.

Ваш И. А.

22 января 1850 года. Воскресенье. Ярославль.

С последней почтой я не писал вам, милые мои отесинька и маменька, но от вас получил письма и в середу, и нынче. Я не знаю, как и благодарить вас: знаю всю затруднительность такого частого и аккуратного писанья писем в Москве. Нехорошо, что Вы простужаетесь, милый отесинька; дай Бог, чтоб простуда была самая легкая; буду ожидать об ней сведений с будущей почтой. Прежде всего отвечаю вам на ваши письма. Итак, Гоголь прочел вам и вторую главу, а теперь, может быть, и третью1. Вы спрашиваете меня, рассказывать ли мне содержание?.. Анекдотический интерес для меня, как и для вас, в произведениях Гоголя неважен. Придется рассказывать или почти ничего, или слишком много, т.е. его же речами, из которых мудрено выкинуть слово: так каждая нота состоит в соотношении с общим аккордом! А потому, зная, что последнее невозможно, я и не слишком хлопочу знать внешнюю связь содержания... Я думаю, что у Гоголя всё написано2, что он уже дал полежать своей рукописи и потом вновь обратился к ней для исправления и оценки, словом, поступает так, как сам советует другим. В противном случае он не стал бы читать и заниматься отделкою подробностей и частностей. --

Вы не пишете ни слова о том, как вам понравился Островский3, а о подозрениях ваших4 я, признаюсь, не догадываюсь. Вы также не пишете мне ничего о Грише: каковы его намерения, не переменил ли он их?5 -- Здешний прокурор Семенов, лицеист, моих лет, который прокурором всего 9 месяцев, а прежде был товарищем председателя, переводится графом Паниным6 в Вильну настоящим (т.е. не исправляющим) прокурором с прибавкою столовых денег. Хотя это Семенову вовсе не нравится и во многих отношениях неудобно, но со стороны графа Панина это знак особенного благоволения. Правда, он родственник Топильскому7, но это еще немного значит; не скажу также, чтоб он был отличный прокурор. Он просто на "хорошем счету", что поддерживалось любовью к нему всей губернии и, разумеется, также родственниками его в д<епартамен>те; дал два-три не очень важных протеста, но как-то вовремя и удачно... Я знаю, как покровительствует Пинский, кому захочет. Он человек в высшей степени пристрастный и легко убеждает себя в том, что человек, который ему понравился, полезен службе, необходим для общего блага и проч. А понравиться Пинскому легко через совершенное смирение перед ним своей самостоятельности, через благоволение к нему, через преданность... Я знаю, как он покровительствовал слепо, несправедливо барону Черкассову, весьма пошленькому человеку, Зыбину8, ослу первостатейному, у которого в речи Пинский встречается через слово, и многим другим. Меня Пинский никогда не любил9, а Гришу любил, но ни его, ни меня он не может любить так, как других, потому что слышит и чует нашу независимость. Как он ни оправдывайся, а он решительно виноват перед Гришей, которому не отдано даже должное!10

Нынче я был на свадебном обеде у одного купца Гарцева. Само собою разумеется, что стерлядь играла тут весьма важную роль. Обед и замечания мои об обеде точно такие же, как и в тот раз, когда я вам писал об обеде у Пастухова11, с тою разницею, что за обедом не гремела музыка. Длиннобородый старик, изображенный во весь рост на портрете, повешенном в гостиной, завещал, умирая, сыну своему и всему его потомству строго беречь себя от этого нововведения, которое почитал он великим грехом! Впрочем, это совершенно понятно при взгляде русского человека на обед, на трапезу, за которую садятся и которую оставляют с молитвой {На прочие нововведения запрета не положил! Женится его внук.}. Музыки не было, но едва лишь кончился обед и подали кофе, раздались польки и вальсы, и пошел бал, а я уехал. Обед кончился почти в 8 часов. -- Отец молодого -- бородач; сын безбородый, но довольно необтесанный юноша. -- Молодая -- кукла. -- Чем больше я смотрю на наших купцов, тем более убеждаюсь, что все они слепо, инстинктивно лезут туда, откуда мы уже возвращаемся12, и мы непонятны друг другу. Борода и привязанность к старым обычаям, без разумения, по преданию, по привычке, не составят никогда нравственного отпора соблазну. Этот нравственный отпор заключается только в сознании, в просвещении, даже, для них, не в религии. Церковь наша и все духовенство поладили с современностью, заслонили истину или, яснее, так обмотали евангельские истины своею обрядовою, административно-полицейскою стороною, что не всякий в состоянии отделить ее. Православное духовенство совращает народ, а раскольнические учители, ища отпора только в обрядовой стороне, также вне истины и также не устоят... Может быть, провидению угодно, чтобы все побывали там, откуда мы возвращаемся, чтобы все прошли через испытание и с полным, так сказать, опытным сознанием зла возвратились к истине?.. Может быть, но нас это не должно останавливать!.. -- Константин укажет мне на Хазова. Но Хазов13 исключение. Константин укажет на крестьян. Но чисто великороссийские губернии, по многолюдству народонаселения, полны крестьянами торговыми и промышленниками. Посмотрел бы на них Константин! Я собрал недавно об их быте очень подробные сведения, которые когда-нибудь сообщу. Я укажу на другие губернии, -- да там малороссы, да там чуваши, да там мордва, скажет Константин же. -- Поэтому, смотря на здешнее купечество, я еще более желаю учреждения купеческого училища, разумеется, только с тем, чтоб оно не походило на французский пансион...14 Но как это трудно при общем направлении нашей государственной системы воспитания, как это трудно в особенности при соседстве с благородным российским дворянским обществом! Это соседство все портит! -- "Какие изверги, что за дикий народ", -- говорили мне нынче многие офицеры и члены ярославской аристократии по тому поводу, что одна молодая замужняя купчиха не пошла танцевать, так как муж ее этого не любит, считает для замужней женщины это несколько лишним... И все это было говорено тоном такого искреннего, сердечного, добродушного убеждения, что возражать им нет возможности и было бы глупо, а принять к сведению следует. И если слышала это молодая купчиха, то, воротясь домой, непременно скажет мужу: вот видишь, люди и меня корят, мы всему миру дались на смех и проч. и проч. А как для русского человека много значит мнение общее, мирская молва, как он не любит быть выскочкой и охотно смиряет свою личность в составе общественном (добродетель, которая, мимоходом молвить, перешла у нас в крайность), то он и противиться не станет...

Предлагаю тебе, Константин, и Алексею Степановичу также обдумать, обсудить и изложить вопрос и систему народного обучения... Я с своей стороны, может статься, тоже напишу что-нибудь об этом, не вдаваясь, впрочем, в мир отвлеченных определений...15 Если можно будет надеяться, что учреждение училища состоится (что, впрочем, не народная школа), то рапорт и проект мой я пришлю предварительно вам на рассмотрение, по крайней мере, постараюсь прислать. А вопрос о народном обучении -- превосходная тема для статьи. Соблазни-ка этим Хомякова и сам соблазнись. Сюда войдет вопрос и об общественном воспитании, и об обучении не только первоначальном, но и более пространном...

Понедельник.

Продолжать письма некогда и потому прощайте, до следующего письма, милые мои отесинька и маменька. Дай Бог, чтоб вы были здоровы, цалую ваши ручки. Обнимаю Константина и всех сестер. Милую Надичку благодарю за ее умное письмецо и прошу писать почаще. Письма ее имеют особенный колорит. А<нне> С<евастьяновне> кланяюсь. Передайте ей мое участие16.

Ваш Ив. Аксак.

Я адресовал вам также одно письмо в Троицу. Будет оказия, пошлите за ним. Опять страшный холод! Что за зима!

1850 года 26 генв<аря>. Ярославль.

Нынче едет в Москву один из здешних профессоров лицея и мой приятель -- Василий Иванович Татаринов. Фигурка его довольно забавная, но он очень неглупый и честной души человек. Он очень желает познакомится с Константином, драмой которого недавно восхищался...1 Положение его прескверное. Директор считает его опасным человеком, как всякого мыслящего человека, и он едет в Москву искать себе какое-нибудь место да и вообще освежиться от чаду пошлости провинциальной. Пожалуйста, примите его ласково.

С последней почтой я не получил от вас писем и потому не знаю, как Ваше здоровье, милый мой отесинька. Я так торопился окончить письмо, отправленное к вам в понедельник, что забыл вас поздравить с днями именин Гриши и Марихен2. Поздравляю теперь вас, милый отесинька и милая маменька, поздравляю именинников и всех вас. В последнем No газеты я прочел производство в чины большого множества наших товарищей-правоведов... Гриши опять тут нет! Почти все последующие выпуски перегнали его; не говорю уже о товарищах его выпуска, вышедших, как и он, десятым классом. Меня это чрезвычайно за него огорчает... Пинский -- просто скот.

Татаринов так нечаянно устроил свой отъезд, что я только вчера узнал об этом. Это досадно, потому что я не послал бы тогда своего письма к Троице, которое было не более и не менее как шутка с приложением стихов. Как-то присев за продолжение "Бродяги", я вместо него написал маленькое стихотворение, если хотите, повторение старого, но мне захотелось послать его к вам. Не решившись отправить его по почте в Москву, я адресовал к Троице3 и ради шутки, говоря, что это перевод с санскритского, настрочил два листа чепухи, нашпигованной самыми трудными для выговора санскритскими именами, взятыми мной из переводов и примечаний Коссовича4. Стихи эти я прилагаю. Разумеется, их хранить не следует. -- "Бродяга" не пишется. К концу вечера так устаешь, что без особой нервической напряженности нельзя приняться за писание стихов. -- Взглянул я бегло на разные обзоры литературы, помещенные в 1-х NoNo журналов. Нападок на славянофильское и московское направление уже нет, но нет даже никакого упоминания о нем, не говорится ни об одном из литераторов нашего круга. Между тем, петербургские журналы, приняв это направление отчасти, помещая постоянно разные труды по части русской истории и исследований быта, берут перевес и в этом отношении... Все это для нас очень невыгодно. Своего журнала нет, в чужих писать не хотим и ничего не пишем и отвыкаем от писанья, теряем влияние, предаем себя забвению... Может быть, делом Москвы будут труды серьезные. Но и их нет, Бог знает еще, когда они появятся при московской комфортабельности в труде...5

-- С Татариновым посылаю часть денег за Афанасья к его господину, Татаринову же6, родственнику этого, -- в уплату выкупной суммы. Трехлетову давал я читать уложение Кошелева7. Он во многих частях осуждает его и вообще говорит, что помещик себя не забыл8. Я уговариваю его написать свои замечания, и, может быть, он это исполнит. Без пожертвований нельзя приступать к этому делу. А что за скоты здешние дворяне. Недавно некто Горяинов, богатый здешний помещик, говоря про свое управление в деревне, с самою добродушною наивностью объявил мне, что у него так и заведено: сечь бурмистров в кабинете из собственных рук.

Прощайте, мои милые отесинька и маменька, будьте здоровы, цалую ваши ручки. Крепко обнимаю всех моих милых сестер и Константина. Особого письма к нему не пишу, потому что утро и некогда и беспрестанно прерывают... Пожалуйста, приласкайте Татаринова: он меня чрезвычайно любит9.

Ваш И. А.

Из П<етер>бурга ничего особенного.

Кстати, посылаю вам10 свое маленькое стихотворение, перевод с санскритского, т.е. не прямо, а с переводов Коссовича, Бюрнуффа и Гольцмана11. Дело в том, что в отрывках из "Агни-Пураны" и из "Падма-Пураны", напечатанных у Гольцмана вместе с "Индравиджаем", эпизодом из "Магабгараты"12, рассказывается, как Ятаджуны и Ракши под предводительством Индры-Натуша завоевали землю пуня-яджанов, называвшуюся Катгасарит-сагара, убили их царя Девима-гатмьям и стали делать разные жестокости и притеснения, о которых рассказывается подробнее в "Маркандэя-Пуране" и упоминается также в "Брагмавайварта-Пуране". Тогда сын Девитмагатмьяма, Джимутаваган, удалясь в пустыню Саннавачам, стал молиться Санайсчару, богу времени, прося его ускорить бег свой и скорее избавить страну от ужасов... Долго молился он, ожидая какого-нибудь знамения и называя иногда бога времени Сисусаморой, т.е. черепахой, как вдруг является к нему брамин13 из страны Пуняджанов, прозвищем Гаспагригитападмай, т.е. посланец, и рассказывает ему о положении богатой некогда алмазами, слонами и благочестием страны Катга-сарит-сагары. Брамин вызывает молодого царя, говоря, что настало время прогнать Вимриг-Яманаев, т.е. не чтущих божества Васудэва, ибо они долгим своим пребыванием делают вред не только внешний, но нравственный, что цветочный фиял сердец вянет, ум грубеет и проч. Удивительно в этих созданиях индийского воображения сочетание самых возвышенных, отвлеченных, утонченных донельзя понятий с образами чисто материальными и верованиями нелепыми. Их глубокий анализ, устремленный, впрочем, более в область чистой мысли, нежели в мир души, обрывается нередко какой-нибудь чепухой. Но есть необыкновенно поэтические места, которые передать трудно, потому что собственные имена вроде Дриштвабгъюпаяна или Париджнятапараматманирнага звучали бы прескверно в русском стихе. Я стал было переводить или, лучше сказать, перекладывать в стихи, но вышло дурно, так что я оставил только те строфы, где не встречается трудных слов или отвлеченностей, для которых нужны были бы длинные комментарии. Вот они. Это то, что говорит брамин Гаспагригитападмай царю Джимутавагану про положение Катга-сарит-сагары; начиная с 3-ей строфы, после 2-ой, где он воздыхал о том, что жены с глазами лотосоподобными уже перестали рожать героев (иго, наложенное Ракшами, продолжалось, как водится, не более и не менее, как 47 с половиной тысяч лет).

Клеймо домашнего позора

Мы носим, славные извне;

В могучем крае нет отпора,

В пространном царстве нет простора,

В родимой душно стороне!

Ее, в своем безумье яром,

Гнетут усердные рабы!..

А мы глядим, слабеем жаром

И с каждым днем сдаемся даром,

В бесплодность веруя борьбы!

И слово правды оробело,

И реже шепот смелых дум;

И сердце в нас одебелело,

Порывов нет; в забвенье дело;

Спугнули мысль, стал празден ум!14

Далее брамин рассказывает, что чандан, тундула и лиана уже стали скудны на благоухание, земля плохо возрощает семена белой горчицы, самые слоны стали ниже ростом. Если эта попытка нехуда, то я, пожалуй, постараюсь перевесть ответ Джимутавагана.

23 генв<аря> 1850. Ярославль.

30-го генваря 1850 г<ода>. Ярославль. Понедельник.

Получил я вчера письма ваши, милый мой отесинька и милая маменька. Возобновление юловных болей и Ваше намерение приняться за лечение -- очень неприятные известия, но все же лучше поцить немножко Бубе1 и поберечься, чтобы предупредить самую болезнь. Что Вам сказал Овер, этот ветреный француз? Признаюсь, возмущает меня то, как он лечит Олиньку, и давно пора бы ей переменить доктора. Бог ему судья! -- Несмотря на Вашу головную боль, Вы, милый отесинька, таки продиктовали мне довольно большое письмо и уверяете, что головная боль от того уменьшилась... Уверению я не верю, но благодарю Вас за усилие, если оно действительно, по крайней мере, не повредило Вам.

Вол<одя> Карташевский действительно бессовестен в отношении к чужим деньгам, и получаемое им содержание было бы достаточно, чтобы существовать, если б он не играл в карты2. Он должен получать более 19 р<ублей> сер<ебром> в месяц. Жалованье стряпчего едва ли не выше 300 р<ублей> сер<ебром>, но во всяком не ниже, а не 800 р<ублей> асс<игнациями>. Учет на пенсионный капитал -- безделица, рубля 4,5 серебром на 300 р<ублей> сер<ебром>. Может быть, и производится учет, только учет 3-ей части на уплату долгов! -- Я очень рад, что Вы продолжаете писать свои "Записки"3, милый отесинька, и это более, чем что другое, успокоивает меня относительно Вашего нездоровья. Я уверен, что "Лебедь" у Вас вышел особенно хорошо. По моему мнению, лебедь должен быть написан как можно проще, проще утки: он сам по себе так хорош и величав, так окружен ореолом всяких поэтических преданий и эпитетов, несколько уже опошленных, что для самой свежести и оригинальности картины необходимы совершеннейшая простота описания, простое, спокойное и отчетливое изображение всех подробных прелестей картины безо всяких восторгов. Впрочем, говорю, как бы я сделал... Уверен, впрочем, что если Вы и не удержались от лирических мест, как бы мне в этом месте казалось приличным, то они все же вышли у Вас и оригинальны, и свежи. Вот какую-нибудь серую утку можно подсдобить лиризмом, но мне особенно и нравятся Ваши описания потому, что в них простота выражений без лиризма доводят производимое впечатление до лиризма.

Если действительно Грише становится трудно сохранить свое положение в обществе града Симбирска, то пусть бежит; хотя это бегство не разрушит ложных сплетней4. Надобно знать, что за сплетни. Могут быть такие, которые надо постараться уничтожить не бегством, ибо они побегут вслед за беглецом. Я очень рад, что они вновь сошлись с Ник<олаем> Тимоф<еевичем>, который в этом случае может быть очень полезен5. --

Хотя слова мои кажутся вам и не совсем логичными, но, вероятно, потому, что я неудачно выразился; я продолжаю держаться мнения о необходимости училищ для купцов, под их собственным надзором. Я считаю казенный надзор вредным потому, что он всё обратит в форму и непременно отдалит их от их быта. Не родители-купцы вредят своим детям; они уступают неохотно; вредит им сама жизнь, без образования, стремление к подражательности бессознательное... Я думаю устроить училище такое, в котором бы воспитанники не жили, а по вечерам возвращались бы в свои семейства: это не отдалит их от семьи и от торговых дел, потому что в праздники и в ваканционные дни они могут помогать отцу в лавках. В коммерческом же училище или, лучше сказать, институте воспитываются и дети чиновников. Купцы говорят, что воспитанники этого училища по возвращении домой не только становятся чуждыми торговой практике, к которой надобно привыкать с детства, но, имея дела с простыми мужиками, совершенно не понимают друг друга, не умеют вести и поддерживать сношения с ними. Между тем, мужик почти во всякой торговле нужен купцу под видом извозчика, разносчика, главного потребителя и, наконец, производителя (хлеб, сельские продукты и проч.). Приказчик в комедии Островского, ломая немилосердно язык, весьма умеет говорить с мужиком и вести с ним дела. Поэтому надобно давать такое образование, которое, не разрывая с бытом и с семейством, в то же время спасало их от нравственной порчи и безразумного подражания дворянскому классу. -- Сверх того -- я думаю устроить заведение безо всяких привилегий, разделить его на несколько курсов, так чтобы от воли каждого зависело -- продолжать ли образование высшее или ограничиться средним или даже первоначальным. -- Радуюсь очень, что Константин намеревается заняться русским словарем6, но мне бы хотелось видеть, чтобы он убил сначала одного зайца, русскую грамматику. Сообщаю ему, что в одном из петербургских журналов напечатана статья Срезневского7 "Мысли об истории русского языка". Нехудо бы ему ее прочесть; я не читал и даже не знаю, где она помещена8. Кажется, в "Отеч<ественных> записках"... Нужно ему также познакомиться с славянскими наречиями... Поездку Свербеевой к гр<афу> Закр<евскому> одобрить нельзя9, но неприсылку билета на бал Константин, по своим убеждениям и по моему мнению, должен вменить себе в честь. В глазах Константина это почти что дурное дело, против которого он всегда ратовал: как же пригласить его на это дурное дело? Это значило бы считать его слова только словами и разрывать союз слова с делом10.

Благодарю очень милую Веру и Надичку за письма. На расспросы Надичкины о моих здешних знакомых отвечаю, что я по-прежнему почти нигде не бываю и знакомства мои те же. Евгений час от часу слабеет от монашеской жизни и старости и нередко становится скучен своей болтовней. О "Бродяге" он, воспитанный в старых схоластических понятиях, сказал мне, что не видит цели сочинения. С Филатьевым11 мы видаемся и беседуем дружно, благоразумно избегая тех вопросов, где 18-й век не может сойтись со второй половиной 19-го. Впрочем, как с ним, так и с Жадовской я видаюсь теперь гораздо реже, стараясь свести концы начатых мною работ по Ярославлю, дабы в конце февраля уехать в Ростов... Впрочем, я на нынешней неделе сделал одно новое знакомство. Я говорил вам, кажется, что в 12-ти верстах от Ярославля проживает знаменитая здесь m-me Бем12, урожденная Мартынова, женщина чисто светская, но прославленная в Ярославле за умнейшую и проч. и пр. Она изъявляла несколько раз желание со мной познакомиться; но я ехать знакомиться в деревню, за 12 верст (куда частехонько катаются здешние ее поклонники), не соглашался. На прошедшей неделе старик-почтмейстер Жадовский, дядя Юлии Жадовской, восторженный почитатель г<оспо>жи Бем, просил меня прийти к ним вечером и прочесть "Бродягу" для сей госпожи, которой ничего не значит прикатить на вечер за 12 верст. Я до сих пор под разными предлогами отказывал жене его в той же просьбе, но на этот раз согласился, думая, что это будет лучшим средством познакомиться с Бемшей сразу и испытать ее -- и сделал глупость. Поехал; явилась Бем, которую я до сих пор никогда не видал: она блондинка, с огромными голубыми, нестерпимо бездушными глазами, словом, бойкая, светская, холодная женщина с умом и образованием чисто гостинным. Собственно ее достоинство состоит в узости талии, с которой в Англии один англичанин снял мерку; я до слишком узких талий не охотник. Вслед за нею явился Демидов: флигель-адъютант прошлого года, теперь же генерал свитский, человек совершенно придворный и светский, приехавший сюда по случаю рекрутского набора, впрочем, здешний помещик (его дед основатель лицея13), богатый человек. Он упросил также Жадовского позволить ему приехать, хотя, разумеется, это было не для меня, а для Бем, которая успела его очаровать. Всё это было мне не по сердцу, а особенно то, что перед чтением разговор около часу продолжался на французском языке: в этом слышится неуважение к самому сочинению, писанному на языке русском. Поэтому я и не упустил случая сказать, что французский язык избавляет от ума, чем немного их озадачил, и потом, делать нечего, принялся за чтение. Само собой разумеется, что разные французские восторги сыпались без умолку, но теплого понимания ни в ком не было. Один гвардейский юноша, приехавший сюда в отпуск и бывший также тут, заметил глубокомысленно, что подобное поэтическое изображение должно было мне стоить много труда и времени, на что, разумеется, не получил от меня никакого ответа. Меня стали просить прочесть что-нибудь из мелких стихотворений, я отказывался, говоря, что они все слишком серьезны, но так как этим возбудил только дамскую обидчивость, то принужден был согласиться. Разгоряченный чтением и чувствуя сильную потребность выругаться, я объявил, что прочту стихотворение к Петербургу и к светским людям вообще, и пропел им то, что вы знаете: "С преступной гордостью обидных, тупых желаний и надежд, речей без смысла" 14 и проч. и проч. -- Эффект был необыкновенный. Придворный генерал сконфузился и покраснел; дамы произнесли слово "жестоко", а я почти вслед за тем уехал. Впрочем, генерал простился со мной очень учтиво. Прочел же я так, как никогда не читал... Разумеется, это пойдет ходить по городу, и это-то мне и досадно. Впрочем, я почти ни с кем потом не виделся. -- Прощайте, милый отесинька и милая моя маменька; пожалуйста, будьте здоровы и не браните меня за сделанную глупость. В этом только и проявляется еще иногда моя отцветающая молодость!.. Цалую ваши ручки, обнимаю Константина и всех сестер. Родственникам мое почтение; Гоголю и Хомякову дружеский поклон. Курите ли Вы папиросы, милый отесинька, и кто Вам их делает?

Ваш Ив. Акс.

2-го февраля 1850 г<ода>. Яр<ославль>. Четверг.

Получил я вчера ваши письма от вторника, милый мой отесинька и милая моя маменька, но, к сожалению, мало они принесли мне утешительного о Вашем здоровье, милый отесинька, да и Олинька всё нехороша! Не понимаю, к какой стати Овер лечит Вас хининой!.. Впрочем, я давно потерял к нему всякую веру. Я очень Вам благодарен, милый отесинька, за то, что Вы дали 30 р<ублей> сер<ебром> за Афанасья1. Впрочем, о том, что этих денег недоставало, мне сказал Афанасий после. Его барин -- великий мерзавец2. Надобно видеть радость Афанасья, что он может с ним развязаться. Пожалуйста, поручите Татаринову Васил<ию> Ив<анови>чу спросить у господина Афанасия, куда он девал его мать? Насильно выдав ее, уже вдову, за своего крепостного, он продал ее сначала вместе с детьми от 1-го мужа какому-то купцу, потом, когда купец, испугавшись штрафа, которому за это подвергался, возвратил ее Татаринову, то сей господин, разлучив ее с детьми, продал кому-то и куда-то так далеко, что дети ее до сих пор не знают, что с ней сталось и где она. Афанасий несколько раз просил его сказать ему об матери, но Татаринов отвечал, что сам не помнит. Нельзя ли сказать Вас<илию> Ив<ановичу>, чтоб он непременно вытребовал от этого скота все нужные сведения. -- У Вас<илия> Ив<ановича> совершенно калмыцкая физиономия.

На днях получил письмо от Александры Осип<овны>. Она вам всем очень кланяется и вообще пишет очень много о своей любви ко всем нам как к семейству, как к целому. От Самарина писем не получала. Она между прочим пишет, что Жулевой отец и мать в Петербурге стали пьянствовать. Она еще ничего не знает о Володиной драме3 и спрашивает меня: доволен ли я теперь, что выхлопотал отпускную. Я решился ей рассказать всю историю, тем более, что об ней, по словам тетеньки, знает весь Петербург. Смирнова уверяет, что она никогда никакого письма к Шевыреву ни о Гоголе, да и ни о чем не писала, и говорит, что это совершеннейшая выдумка!..4 Сенатор в Калуге5, и после официальных визитов все сношения между ними были прекращены. -- Из м<инистерст>ва ничего особенного не получил. Я очень уверен, что пользуюсь хорошим мнением в м<инистерст>ве, как говорит Россоловский6, но я выполню свое поручение во многих отношениях хуже самых посредственных, зато я разберу дело и с таких сторон, о которых, вероятно, никому другому из чиновников не приходило в голову. Все исполняли это поручение до сих пор чисто в хозяйственном отношении, а я изучаю предмет в нравственно-политическом отношении и знаю, что несколько такого содержания посланных мною бумаг показались в м<инистерст>ве оригинальными и произвели эффект. Словом, вообще от меня не веет казенщиной. Поздравляю вас, милый мой отесинька и милая маменька, с 7-м февраля. Поздравляю и тебя, милый друг Вера7, и вас всех. Дай Бог тебе, милый друг, лучшего здоровья на этот год, чем было в прошлом. -- Прощайте, милые отесинька и маменька, будьте здоровы. Из будущего письма узнаю, как Вы решились, пить ли Бубе или нет. Цалую ваши ручки. Обнимаю Константина, Веру, бедную Оличку и всех сестер. Константин принялся за лексикон... а грамматика-то что ж? Нового, кажется, ничего нет. С m-me Бем после того не видался. Кланяюсь Н<иколаю> Елагину8, Мамонову и Хомякову. -- Новых стихов нет. Что Татаринов9, думает ли скоро воротиться сюда или едет в Тамбов.

5-го февраля 1850 г<ода>. Ярославль. Воскресенье.

Вчера вечером получил я ваши письма от 3-го февраля, милые мои отесинька и маменька, и воспользовался нынешним воскресеньем, чтоб написать вам письмо и переписать некоторые стихи для Максимовича1. Я переписал их потому, что некоторые у вас находятся в неисправленном виде, а некоторых и нет вовсе. Пусть он печатает "Отдых"к, если хочет, и другие посылаемые стихи, но не "Ливень", в котором стихи слишком неотделаны, особенно местами, и не выкупаются мыслью. Он может занять место в полном собрании стихотворений, но отдельно печатать я его не хочу. Из прилагаемых пиес некоторые также слабы стихами, но зато содержат в себе мысль новую или оригинально выраженную. Впрочем, печатать или нет, зависит от него: я только даю свое согласие для этих пиес2. -- Отвечаю на ваше письмо. Я давно советую расстаться с Овером, но к кому вы думаете обращаться вместо него? Олинька тоже должна была бы желать перейти к другому врачу. История ее болезни в состоянии ознакомить с ее натурою каждого нового врача так же хорошо, как был с ней знаком и Овер. Я убежден, впрочем, что Ваша мигрень происходит отчасти от недостатка свежего воздуха; но пользоваться Вам воздухом, после Вашего строгого береженья, также риск. -- Жду от Вас известия, как Вы решитесь насчет леченья.

Если вы ждете "оказии" от Вас<илия> Ив<ановича> Татаринова для присылки мне писем и статей, то можете очень обмануться. Я знаю, что ему нужно ехать в воронежскую свою деревню, намерение его было еще не положительно, но вы расспросите его об этом подробнее. -- Я думаю, что Гриша, попав с женой в Петербург, там и останется: гораздо легче найти место в самом Петербурге, нежели выгодное место в провинции. Ни вице-губернаторства, ни места управляющего удельною конторою он сейчас не получит3. Дай Бог ему успеха, бедному! -- Чем же так недоволен Константин?.. Состояние недовольства в наше время, право, должно быть состоянием нормальным, потому что никем и ничем, не исключая и себя, нельзя быть довольну. Но если это недовольство происходит от личных отношений, то это напрасно: в подобном случае никогда не делаю другим такого, как говорят купцы, уважения, чтоб принимать к сердцу их поступки и от того расстроиваться. -- Желал бы я очень посмотреть на Максимовича и Гоголя, когда они слушают малороссийские песни4. Я сам слушал бы их неравнодушно и потому, что они хороши, и потому, что от них веет теплой стороной, летом, южной природой, к которой так и тянет меня от надоевшего мне севера. -- Будьте покойны, чтение стихов не имело и не будет иметь здесь никаких вредных последствий5.

Ко мне теперь навязался на шею музыкант Парис. Я познакомился с этим артистом-промышленником еще на Серных водах6. Он после того успел побывать и в Иркутске, и в Гельсингфорсе, и в Риге, и в Москве, где узнал от кого-то, что я в Ярославле, в котором он предполагал дать концерт на пути в Казань и в Симбирск. Он прямо явился ко мне с просьбою устроить ему это дело. К счастию, я мог передать его одному любителю музыки, советнику губернского правления, но тем не менее должен был присутствовать на двух музыкальных вечерах. Скрипач он замечательный действительно. Я уж очень, очень давно не слыхал музыки, и на этот раз одна элегия Эрнста7 произвела на меня довольно сильное впечатление. Все суровые предприятия воли, все высокие подвиги души могут, кажется, внезапно пасть и рушиться от одного звука шубертовской8 серенады или тому подобной музыки. Эти звуки наводят на меня минуты опьянения, которых я всячески избегаю, боясь ослабнуть деятельностью и волей. Сколько задач и сторон жизни, призывающих каждая к себе, мешающих друг другу: поэзия, вопросы учено-государственные и живое изучение России, деятельность чисто служебная и, наконец, сама жизнь, которою мы не живем, ибо можно ли назвать это жизнью. От неудовлетворения требования всех этих сторон и происходит это чувство неудовольствия самим собою и тоска!..

Вчера был я у купца Серебренникова на поминальном обеде по случаю истечения сорока дней от смерти его матери. Хотя церковь и освящает этот обычай, но он постоянно сохраняет характер языческий. Перед обедом была панихида с кутьей; за обедом, перед киселем (здесь употребляют в подобных случаях кисель), попы пропели заупокойную и пропели полупьяно, потому что это было в конце обеда. После этого сейчас подали вместо шампанского красное церковное вино, которое было выпито в память покойницы. Наконец, после обеда подавалась, как говорят, заупокойная чаша. Попы вновь отслужили, что следует, а затем каждый выпивал стакан меду или пива, обращаясь к хозяину, крестясь и желая покойнице царства небесного. Самый обед происходил шумно и довольно весело.

Барин Афанасия -- чистейший мерзавец. Я посылаю вам в особом пакете бумагу, написанную им, о том, что он отпускает Афанасья за 900 р<ублей> асс<игнациями>. Афанасий послал с Вас<илием> Ив<ановичем> Татариновым 805 р<ублей>, да вы дали еще 30 р<ублей> сер<ебром>, что составит 910 р<ублей> асс<игнациями>. Пусть Вас<илий> Ив<анович> покажет эту бумагу Татаринову9, но с непременным условием не отдавать ему этой бумаги в руки: Афанасий боится, чтоб барин его ее не уничтожил. -- На днях мне пришла было в голову мысль -- просить министерство, чтоб оно поручило мне делать описание торговых сел Ярославской губернии, которых здесь большое множество и которых торговля едва ли не обширнее городской. Эту поездку по уездам можно было бы совершить летом. Но как ни привлекательна была для меня эта мысль, я ее оставил, потому что побоялся связаться слишком надолго с Ярославской губернией. -- Прощайте, милый отесинька и милая маменька. Почта из Петербурга пришла и ничего мне не привезла. Говорят, Миркович уволен от должности и вместо его Бибиков, родной брат генерала-губернатора10. Будьте здоровы и бодры, цалую ваши ручки. Обнимаю крепко Константина и всех моих милых сестер, а милую Оличку особенно. -- Если Максимович будет печатать стихи, так чтоб сохранил все расстановки и тире и ударения. Всем кланяюсь.

Ваш Ив. А.

Февраля 13-го 1850-го года. Г<ород> Ярославль.

Вчера я не получил от вас писем, милые мои отесинька и маменька; впрочем, и сам не писал к вам в прошедший четверг. Вы так избаловали меня частым писаньем писем, что я непременно ожидал получить их с нынешнею почтой; потом подумал, что вы, вероятно, хотите послать письмо с оказией, т.е. с Татариновым, но Вас<илий> Ив<анович> до сих пор не приезжал. Петербургская почта также обманула мои надежды и не привезла мне ничего. -- Отвечаю на ваше письмо от 7-го февраля. Слава Богу, что Вы, милый отесинька, избавились от своей головной боли: дай Бог, чтоб это избавление было прочно. Очень желаю знать, чем разрешится Гришине положение относительно его министерства1, так как из письма Над<ежды> Тим<офеевны> ничего понять нельзя. Если ему послан отпуск, то он, вероятно, теперь уже в Москве и с Софьей: в таком случае крепко обнимаю их. Где вы их поместите? -- Воротясь сюда из Москвы, я писал Смирновой об участии к ней всех нас и всего нашего семейства (на что уже и получил от нее ответ). Видно, что она поспешила этим воспользоваться, чтоб вступить в переписку и с Константином. Что слышно про ревизию Калужской губернии?2 -- Письменный спор всегда полезнее словесного прения, и потому я очень интересуюсь спором, возникшим между Константином и Кошелевым!3 Спор этот может уяснить вопрос и потому не бесплоден, что вопрос сам по себе практический. По крайней мере, его должно рассматривать с такой точки зрения, чтобы правительство могло приступить к делу прямо и тотчас. Неопределенность, отвлеченность всех наших убеждений, без приложения к делу, без указания практических путей осуществления, вредят нам более всего и роняют кредит. Само собою разумеется, что этот спор не должен быть только запальчивым ратоборством, но должен быть основан на спокойном и добросовестном изучении и обдумании предмета. Я бы очень желал прочесть статьи, написанные по этому поводу Кошелевым и Константином. --

После довольно продолжительной и ветреной оттепели хватил небольшой мороз, и нынче славный день, яркой ясности и свежего воздуха. Зато в полдень начинает действовать солнце. Вы не поверите, как утешает меня мысль, что солнце уже греет! Хотя теперь еще февраль, но душа моя уже отрадно содрогается от предчувствия весны. Грустно только подумать, что лето, второе лето проведу я здесь, в Ярославской губернии, кое-как, в хлопотах, без чувства внутреннего довольства, тогда как, может быть, я бы мог провести его на юге, на берегу моря, куда меня так постоянно, так томительно тянет! Все вопросы и интересы начинают слабеть с предвкушением лета. Летом хочу я быть просто Божией тварью, частью природы, членом всей семьи мироздания, вместе с цветами, животными, бегущей водой... Это идиллическое настроение духа было прервано приходом писца и бумагой в квартирную комиссию, поданной к подпису.

Что сказать вам нового? Ничего, решительно ничего. На этой неделе был концерт Париса, а вчера губернатор был именинник. На концерте я был, а у губернатора нет, потому что у меня сделался флюс, опухла щека, и я второй день сижу дома, боясь застудить опухоль. Впрочем, может быть, отправлюсь нынче вечером на второй и последний концерт этого странствующего артиста. Вот удивительная жизнь. Он изъездил Россию так, как, может быть, никто из русских. Был во всех губернских городах, начиная от Иркутска до Риги, на всех водах, везде имеет знакомых и, в довершение всего, получает от этого путешествия тысяч с 20 чистого барыша! Теперь он едет в Кострому, Нижний, Симбирск, Пензу, Казань, Саратов и Астрахань. Он просил у меня писем в Симбирск, но как он, вероятно, не застанет там Гриши, то я ему дам рекомендательное письмо к Корфам4. --

Читаю я теперь также в досужное время барона Гакстгаузена5. Его путешествие чрезвычайно для нас важно: в России нет книги с более добросовестными, интересными статистическими данными. -- Через 10 дней или много-много через две недели думаю отправиться в Ростов. Ярославль мне уж очень надоел, и вообще мне здесь довольно скучно. Только и интересуюсь теперь английскими проказами в Греции6. Видаюсь по обыкновению с здешним обществом очень мало, да и видаться не с кем. Жадовская также мне весьма наскучила, потому что я убеждаюсь, что из ее талантика ничего замечательного не выйдет. Бывает также такое расположение духа, в котором и писать не о чем, точно так, как теперь мне. В рассуждения вдаваться не хочется, живых новостей нет, особенного передать нечего, и потому я и заканчиваю это письмо до будущего четверга. Прощайте, милые мои отесинька и маменька, будьте здоровы, цалую ваши ручки. Обнимаю Константина и всех милых сестер. Мне хочется Константина подвергнуть отчетности, чтоб он рапортовал через каждые 7 дней, что он сделал путного? Точно так я поступил с своими топографами, требуя еженедельных донесений об успехе и ходе заданных им мною работ. Прощайте; кланяюсь, кому следует, по вашему усмотрению. Цалую милую Оличку.

Ваш Ив. Акс.

16-го февраля 1850 года. Яросл<авль>. Четверг 1.

Третьего дня, т.е. во вторник, привез мне Василий Ив<анович> письма и посылки ваши, милый мой отесинька и милая маменька. Несмотря на Вашу головную боль, Вы, мой милый отесинька, написали мне целых три листа: благодарю Вас. Я теперь не стану отвечать вам подробно, не скажу ничего ни про статьи, Вами присланные2, а пишу только для того, чтобы вы знали, что я это всё получил. Пространно же писать не могу -- по случаю сильнейшей флюсовой боли. Я, кажется, вам писал, что у меня заболела щека, сделалась опухоль и засадила меня дома. Эта опухоль произошла от флюса, который, в свою очередь, произошел от простуды старого дупловатого зуба. Дело в том, что флюс перескочил с того места, где ему быть прилично, т.е. с наружной десны на продолжение этой десны под щекой, внутри щеки, выше того места, где десна соединяется со щекой. Я решился вызвать его наружу, заставить немножко сойти через припарки винными ягодами, и теперь, подо щекою, образуется огромный нарыв, раздувший мою щеку исполинским образом; этот нарыв покуда всё нарывает (ощущение очень неприятное), и я с нетерпением жду, чтобы он прорвался, потому что это мне мешает заниматься. Средства употребляются следующие: внутри припарки тепловатых винных ягод, разваренных в молоке; снаружи -- сапожный вар, положенный в тряпочку и посыпанный селитрою. Это вроде papier Fayard {Бумага Фэйяра (фр.). } и производит небольшую испарину. Лечит меня доктор. Надеюсь к будущему воскресенью освободиться от этой скучной боли.

Раскольничьи важные дела рассматриваются, кроме м<инистерст>ва вн<утренних> дел, еще в особом секретном раскольничьем комитете, где заседает и гр<аф> Орлов3. Докладчик у государя -- от этого комитета м<инист>р вн<утренних> дел или гр<аф> Орлов. Денежные награды бывают двух родов: одни высочайшие награды, которые считаются на равных с пожалованием чина за отличие и проч., и награды, назначаемые самим м<инист>ром, которые составляют, так сказать, домашнее дело и не входят в счет. -- Я прошу себе этой последней награды4.

Из Петербурга ничего не получаю, не только официальных бумаг, но даже ответов на письма. Писал я к Попову5, к Оболенскому6: все молчат. Мне хотелось бы знать: принято ли мое искание места чиновника по особ<ым> поруч<ениям>. --

Прощайте, милый мой отесинька и милая маменька. Будьте, ради Бога, здоровы и на мой счет не беспокойтесь. Вчерашняя почта не привезла мне от вас писем. Константина обнимаю и благодарю за письмо и статью7. Обнимаю Веру, Оличку и всех моих милых сестер.

Ваш Ив. А.

<Письмо к Константину Сергеевичу Аксакову>.

19 февраля 1850 г<ода>. Ярославль.

Благодарю тебя за письмо, милый друг и брат Константин, а также и за статью. Статья твоя написана прекрасно1, но вполне с нею согласиться невозможно. Мне кажется, что ты слишком преувеличиваешь наше недостоинство, забывая, что мы все-таки достойнее уже действующих. Ты говоришь: "надо предложить народу средства просвещения, а не самое просвещение"... Что ж это значит? Это значит дать народу в руки опасное орудие, которым он может уколоться, поставить его в прямое соседство с гнилым просвещением без благонадежного посредника, сделать его доступным к вредной пище, не подготовив к здоровой. Ты забываешь, что уже стоит рядом с народом зло нашей цивилизации, и средства просвещения сделают его восприимчивее к ней. В Ярославской губернии более всего грамотных; не говорю уже о горожанах: между мещанами неграмотный редкое исключение. Стало, средства просвещения по-твоему у них есть. Что же они читают? "Прекрасную грузинку или битву русских с кабардинцами", "Козла-бунтовщика", "Вероломную Машу", всю эту дрянь, продающуюся на ярмарках по 5 коп<еек> сер<ебром> роман. Меж тем как подлые спекулянты потчуют народ этими помоями (и народ их читает, т.е. народ грамотный, кроме раскольников: благо дешево! а заплативши деньги, мужик уже непременно прочтет книгу), меж тем как хищные волки расхищают стадо, выражаясь слогом высоким и, конечно, весьма высоким для г<оспод> Кузьмичева, Федотова2 и друг<их>, -- ты не хочешь дать народу более здорового чтения, потому что ты не решил еще, точно ли оно будет здорово... Оно во всяком случае здоровее Поль де Кока3 в переводе и т.п.! (Мимоходом -- мне пришло в голову, что ты бы никак не годился в медики и уморил бы всех своих пациентов своею добросовестною нерешительностью). Не думай; что я преувеличиваю. Это точно правда, по крайней мере, относительно Ярославской губернии: а ярославский крестьянин -- венец создания в Великороссии по своим дарованиям. На бесчисленных здешних сельских ярмарках и рынках этих книжонок продается бесчисленное множество. Ты говоришь дальше: это средство есть грамотность церковнославянская и русская и деревенская библиотека, состоящая из церковнославянских книг духовного содержания. --

Конечно, просвещение должно быть основано на религиозных началах4: в этом и спора нет; но я несколько другого мнения об исключительном чтении духовных книг. Вся жизнь должна быть проникнута духом Христова учения, но ни Новый, ни в особенности Ветхий завет5 не должны делаться исключительным предметом пытливости и деятельности ума. Ум мой возбужден, в нем кипят силы -- и мне не на что их употребить, как на чтение духовных книг. Что из этого выйдет? Что я -- или брошу, наконец, эти книги, потеряв всякую веру, или же привяжусь к каждой букве, сделаюсь толкователем, начетчиком (как называют крестьяне доку в Св<ященном> писании). Св<ященное> писание пусть будет книгою успокоительною, книгою-прибежищем, книгою веры, книгою души, книгою, в которой ум, наработавшись в области знания, прибегал бы за отрадою, -- но не такою книгою, на которую бы устремились все деятельные силы живого человеческого ума... Я видел этих начетчиков и жалзл, что у них не было других книг, кроме книг духовного содержания; я убежден, что они опасны для единства церкви. Не говорю уже о том, что по-настоящему, прежде чем давать в руки народу церковные книги, надлежало бы исправить перевод Ветхого завета и других книг, где встречаются бессмыслицы. Мой приятель-начетчик, пошехонский мужик, страстный охотник до чтения, выучил наизусть Библию и сильно врет, споткнувшись на Апокалипсисе6... Словом, постоянное и исключительное чтение этих книг ведет к тому, что или книги не выдержат критики ума, или ум не устоит и зайдет за разум. Словом, их дело только смирять буйство ума и духа, а уму должна быть своя живая пища. Ты предлагаешь великодушно поставить в деревенскую библиотеку собрание русских летописей. Помилуй, Константин! Разве ты не видишь, что это занятие предполагает некоторую отвлеченность в человеке, да и язык летописей не совсем доступен... Другое дело -- знакомиться с ней в живом рассказе. За летопись надо приняться, познакомясь с общим очерком истории. Мы сами спотыкаемся на каждой строке... Но, впрочем, пусть стоят в библиотеке и летописи. Но этого мало. Ты говоришь, народ сам выучится, дайте ему средства. Но ведь умение читать и писать, когда читать нечего, не ведет ни к чему, как бы его и совсем не было; умение читать -- устремленное только на чтение Ветхого завета, Четьи-Минеи7 и т.п., при отсутствии другой деятельности уму, -- ведет к односторонности, к безверию, к суеверию, к фанатизму, к аскетизму, к юродивости... Уменье читать и писать, употребленное на чтение романов, продающихся так соблазнительно-дешево, ведет к явному вреду.

Самый лучший способ обучения заключается в живом преподавании учителя, в умении его возбудить в учениках любовь к свету знания. Такими учителями, по самому положению своему, представляются сельские священники. Но к сожалению -- не таковы они на самом деле. Что же делать: это не в наших руках; мы их с тобой не переделаем. Достаточно и того, что он может передать вкратце содержание св<ященной> истории, катехизиса8 и растолковать крестьянину, что из буки аз, даже и без видимой услужливости буквы ъ, выходит ба, т.е. выучить его читать.

Конечно, мы не должны принимать с народом тон учителей, нежных отцов, гувернеров9; конечно, не должны ему толковать философию Гегеля10, но есть сведения, которые сообщить ему, кажется, негрешно и невредно, напр<имер>, науки положительные, естествоиспытание... Сверх того, согласись, можешь ли ты предвидеть время, когда ты себе скажешь: теперь мы можем передать народу наши знания... По объему твоих требований это могло бы случиться через 200 лет. Но знай, если б ты прожил и 200 лет, ты не увидал бы этого события, потому что оно бы совершилось не в том виде, не с того боку, не так, как ты ожидаешь... Ты сам себя осуждаешь на бездействие. Странный ты человек! Ты ведь лучше народа знаешь, что ему нужно: ты говоришь, что цивилизация трактирная, галстучная и жилетная не годится народу11, а народ сдуру или инстинктивно влечется к ней путем скорым и легким, с охотою. Если ты это лучше народа знаешь, отчего не сказать тебе этого народу? -- Впрочем, если ты начнешь ему это говорить, он тебя не поймет и тебе не поверит (Хазов12 -- исключение). Я говорю и повторяю, что мы с тобой сходим с горы, а он идет на гору, вслед за другими из нашего сословия. Ты хочешь действовать на наше сословие, но покуда ты достигнешь своей цели в желанном размере, все уже перебывают на горе и Бог весть -- воротятся ли оттуда живы и здоровы. -- Этого стремления не удержишь иначе, как захватив его на дороге образованием таким, разумеется, которое бы осветило ему иной путь. --

Впрочем, ты соглашаешься сам, что мы можем передать народу наши знания, хоть некоторые, общие, невредные, но, по твоему мнению, недостаток в том, что нет доверия. Действительно, всё, что исходит от казны, по приказу -- не пользуется доверием, но есть другой путь. Пусти книгу в 5 коп<еек> сер<ебром>, и она разойдется, по крайней мере, в двух, трех промышленных губерниях, а там и дальше. Пусть суздальские литографы нарисуют вместо мучений ада, грешной жены событие из истории, географическую карту и т. под. Мало того, я бы пустил, хоть для раскольников, много книг светского содержания на церковнославянском языке, на котором они читают охотнее. Я даже убеждал Алекс<ея> Степановича написать возражения на выгорецкие ответы13 по-славянски, но он также почему-то задобросовестился и, по моему мнению, вовсе некстати. Да пусть пишет на каком хочет языке, только пусть пишет.

Да что тут толковать! Пусть каждый из вас напишет книгу для народа, взяв себе какую-нибудь область знания, потом представит ее на общий ваш суд, -- и тогда вы скажете по совести: повредит ли народу чтение этой книги, напечатанной, конечно, с одобрения правительства и пущенной в продажу дешевле грибов.

Впрочем, мой ответ тебе вовсе не есть статья, а так, письмо, написанное сразу, следовательно, многое осталось недосказанным, а сказанное изложено не в порядке, кой-как. Убедись -- и попробуй, напиши что-нибудь вроде исторического рассказа и проч. и проч.

Как идут твои работы? Твоя грамматика, твой лексикон, твоя статья о богатырях, твои письма о литературе?..14 Много задач, много начато: ужель это не будет кончено вовремя? Не угодно ли тебе будет подчиниться следующему правилу: каждую неделю присылать коротенькую рапортичку о своих занятиях, в таком роде: милый Иван! Я на этой неделе подвинулся на столько-то, написал столько-то листов. Прощай и проч. Человеку необходимо некоторое принуждение или даже обманывать себя хоть призраком принуждения.

Но теперь я скажу тебе: прощай, милый друг и брат Константин. Крепко тебя обнимаю, будь здоров, бодр и охоч до труда.

Твой Ив. Акс.

P.S. Не люблю посылать письма на полулисточке, и потому отдаю тебе в распоряжение целые поллиста почтовой бумаги. А кстати? Скажи, отчего мы говорим: цел ые пол-листа, а не цел ое поллиста? Или целые есть здесь родительный? Кажется, нет, а это множественное, но почему?.. Да читал ли ты Срезневского? Достань и прочти15.

А есть ли у Ал<ексея> Степановича в деревнях школа? Почему бы ему не завести ее, хоть только для распространения церковнославянской грамотности?.. Кланяюсь Ал<ексею> Степановичу и Александру Ивановичу.

1 850 г<ода> февр < аля > 20-го. Понед < ельник >.

Ярославль.

Теперь нарыв мой лопнул, боль прошла, а опухоль не совсем, и я могу отвечать вам обстоятельно на ваши письма, милый мой отесинька и маменька, т. е. на письма, присланные с Вас<илием> Ив<ановичем> и потом полученные по почте от 17-го февраля. Слава Богу, что голова Ваша покуда не болит и дай Бог, чтоб постоянное питье земляничного корня одно вас вылечило; но грустно знать, что все прочие хворают. Надо же, наконец, решиться Вам насчет доктора!.. Деньги 100 р<ублей> сер<ебром> с Татариновым я получил, благодарю вас; они пришли кстати, потому что действительно я отдал Афанасию почти все деньги, а из м<инистерст>ва жалованья еще не получал1, хотя срок истек тому назад уже месяц.

Не скажу, чтоб меня очень поразили известия, сообщаемые вами мне в письмах, посланных с Татариновым. Я уже давно привык к мысли, что мне придется окончить без нарушения свое ярославское поручение, и мне сделалось только на минуту досадно, что всё это было так близко и возможно -- и не удалось. Досаднее был мне отказ в деньгах. Впрочем, я не теряю надежды получить еще денежную награду, хоть в меньшем объеме, из экономических сумм хозяйственного департамента, по распоряжению самого м<инист>ра. Ехать в П<етер>бург в отпуск я не считаю нужным; к тому же возвращаться опять на поручение в Ярославль было бы просто тошно... Торговых сел в Ярославле так много, что на описание их не хватило бы одного лета, а я не хочу засиживаться в этой губернии; впрочем, я поручил некоторым лицам сделать описание некоторых важнейших сел. -- Откуда это Великопольскому достаются грамоты об аксаковском роде?2 Константин, я думаю, доволен3: это все, чай, доказательства о том, что мы принадлежим не к земским людям, а к служилому классу, пользовавшемуся привилегиею подписываться холопами?.. Калайдович4 сделан чиновником за оберпрокур<орским> столом, он коллежский советник. А я из ваших писем не вижу, получил ли Гриша чин надворного советника5. В м<инистерст>ве уделов служить, конечно, выгодно6, но где именно, в какой должности? Оно управляется нашим же м<инист>ром. Очень может быть, что гр<аф> Панин задержит просьбу Гриши об отставке надолго, и Грише гораздо лучше было бы прямо подать просьбу туда, куда он желает поступить, -- о переводе. Тогда гр<афу> Панину нельзя будет медлить. Я не понимаю, по какому случаю был прощальный бал у Корфов, а у Ник<олая> Тим<офеевича> великолепный праздник?7 Выборы, кажется, еще не начинались8. -- Здесь теперь производит следствие по одному обстоятельству чиновник нашего м<инистерст>ва статский советник Казадаев9, который прошлого года был в Симбирске. Он большой приятель Гриши и Ник<олая> Тим<офеевича> и просит им от него поклониться.

Я прочел отрывки, присланные Вами, из "Лебедя" и "Гуся" и нахожу, что они очень хороши! В описании лебедя, по крайней мере, в том, что прислано, все очень умеренно, и легкий оттенок лиризма скрадывается техническою точностью выражений, Напр<имер>, о просушке перьев, о чистке носом и проч. Только одно слово мне показалось изношенным: темноголубое стекло воды, но его можно заменить другим10, и все будет прекрасно. Я не понимаю, чем Вы можете быть тут недовольны11. Вы решительно избегли того подводного камня, который представлялся при описании лебедя. -- Константину на его статью я отвечаю особым письмом12; я с ней не вполне согласен, но написана она очень хорошо, ясно и просто. -- Обещанных сплетней и описания дамских козней вы не прислали13.

Благодарю милую Веру за присылку малороссийских песней. Очень хороши они, особенно последняя. Песню "Не хилися явороньку" знаю и очень люблю. На письмо ее отвечаю тем, что Смирновой я пишу не прежде, как по получении от нее ответа, отчего случается не писать иногда три и четыре м<еся>ца. На письмо ее, полученное мною еще в декабре, я отвечал ей уже по возвращении из Москвы. В этом письме я действительно писал маленький панегирик своей семье, описывая ее независимость, самостоятельность, своебычливость, оригинальность, презрение к внешности и некоторую гордость. Оканчивая описание, я говорю ей: ну, посудите же сами, как трудно нам жениться: где найти девушку, которая ни умом, ни чувством, ни образованием не нарушала бы гармонии этого хора, не внесла бы в него диссонанса, не испортила бы мне моих семейных отношений, которые для меня важнее жены. А она отвечает, что прочла мое письмо своим дочерям и что старшая из них воскликнула: как бы ей хотелось всегда так жить. На это я ничего не отвечал, но знаю, что она, т. е. дочка, не годится мне в жены, к тому же блондинка. К тому же, я не шучу, я никогда не возьму за женой души и не захочу, чтоб их продавали, а потребую безвозмездного отпуска их на волю. -- Это, впрочем, я рассказал так, кстати, а главная цель моего ответа Вере состоит в том, чтоб она была покойна и не опасалась, что я буду передавать содержание ее писем А<лександре> Осиповне14. --

Передайте всем, кому ведать надлежит, и Надежде Ник<олаевне>, и Свербееву15, что Муравьев сибирский16 будет не раньше мая. Он хорошо там действует и даст, вероятно, новую жизнь и значение краю. Камчатка сделана губернией, и в нее переселяется 10000 душ; образуется новый флот на Охотском море или, что все равно, на Восточном океане. Экспедиция англичан для отыскания Франклина17 заключает в себе тайную цель: разведать положение наших берегов, поискать новых островков около нас и отбить у нас всякую силу на тех морях. По крайней мере, так говорят моряки, приехавшие из Камчатского порта. Хорошо, если б России удалось возвратить себе устье реки Амура, и тогда каналами в разных местах, между рек, всего на пространстве 300 верст, можно было бы соединить Балтийское море и Волгу с Амуром и океаном. Тогда не надо было бы нам огибать почти кругом света, чтобы попасть на корабле на Камчатку, и торговля наша с Америкой получила бы огромное развитие. Меня это всё очень занимает и дай бог, чтоб Муравьев успел хоть в некоторых из этих предположений.

По случаю моего нездоровья дела мои несколько было позатянулись. Решительно не было возможности заниматься делом во время боли, с наклоненной головой. Я хотел было ехать в Ростов на масленицу, а придется отложить до 1-ой недели поста и приехать на самую ярмарку. Только нынче эта ярмарка придется в самую распутицу. Как на этой неделе я все сидел дома, то ничего особенного вам и сообщить не могу. Читали ли вы, впрочем, вы "Москвитянина" не получаете, но достаньте 3-ий No и прочтите рукопись старицы Марьи18, напечатанную в "Новгородских ведомостях". Эта старица Марья, игуменья женского монастыря, описывает свое мирское девичество и причины, заставившие ее идти в монастырь. Была она княжна Одоевская (в конце XV и в самом начале XVI века) и влюбилась в некоего Назария, учившегося у немцев. Погодин доказывает, что это мистификация19. Мне самому это кажется. Если же нет, то это вещь предрагоценная. Хочется мне знать мнение Константина об этом предмете. Тут и война Иоанна III-го с Новгородом20. Непременно достаньте. Да что, я знаю, скажете: надо, надо достать, да и отложите и забудете, а нет, чтобы вот сейчас же: сказано и сделано. Вот так и книжка Срезневского, которую Константин обязан прочесть21 по званию филолога. Прощайте, милый мой отесинька и милая маменька, будьте здоровы и бодры. Вы давно мне не писали, моя милая маменька, но я знаю, что Вы в последний раз были заняты, Цалую ваши ручки, обнимаю Веру, Надичку, Олиньку, Любу и всех сестер. Отдаю несколько поклонов в их распоряжение: велю раздавать их по их усмотрению. Что Анна Тимоф<еевна>?22

Ваш Ив. Акс.

На дворе сырость.

1850 г<ода> февраля 23-го. Ярославль.

Письмо это получится вами за день или за два до 1-го марта, милые мои отесинька и маменька. Поздравляю Вас, милая маменька1, с этим днем и цалую Ваши ручки; поздравляю и Вас, милый отесинька, и всех. Будьте здоровы!..

Ваши письма от 21-го февраля я получил вчера к ночи. Не совсем веселые известия сообщаете вы: все больные и больные. Более всех огорчает меня болезнь Софьи и вообще положение их обоих...2 Как это всё уладится -- Бог весть! Скучна, признаться, эта беспрестанная мелкая возня с обстоятельствами, на которую поневоле приходится тратить и время, и силы. И это жизнь! Ну да оставим это. Я ношу в душе такое глубокое презрение к жизни и к счастью человеческому, что даже почти никогда и не говорю о том.

Меня удивил приезд Самарина, а еще больше то, что Вы, милый отесинька, собираетесь читать ему свои охотничьи записки3. Может ли Самарин быть расположен их слушать, когда Фед<ор> Вас<ильевич> в таком положении4. Поклонитесь Самарину от меня; жаль, что я его долго не увижу.

Из газет увидел я, что вакансия чиновника по особ<ым> поруч<ениям> при м<инист>ре (которую занимал Муравьев5) замещена. Определили какого-то доктора. Значит, и тут расчеты мои оборвались. Из П<етер>бурга никаких известий не имею. Готовлюсь к отъезду в Ростов, но вы продолжайте писать в Ярославль впредь до моего указания. Ростов будет для меня очень интересен: своими памятниками древности, своим местоположением и ярмаркою -- одною из важнейших в России. Вы пишете, что Елагин собирается в Ростов6, =а Вера пишет, что Елагин тащит Мамонова к себе в деревню.

Вчера сидел у меня Татаринов. Он решился, и я написал уже в П<етер>бург о его желании перейти туда на службу7, ибо профессором ему невозможно оставаться!8

Однако уже 7 часов (вечера). Писать мне решительно нечего, и потому письмо идет вяло, и я боюсь опоздать. Время так однообразно проходит, что не возбуждает в голове никакой живой деятельности. Впрочем, я хотел нынче только поздравить вас с будущим днем 1-го марта. Прощайте, будьте здоровы и бодры. Цалую ваши ручки. Константина и сестер обнимаю.

Ваш Ив. А.

P.S. Я забыл вам сказать, что я совершенно здоров и выезжаю. Опухоль прошла, но щека пришла в то положение, в котором была и до этого флюса, т. е. все же она больше левой щеки по милости когда-то бывшего флюса. Теперь остается только желать, чтоб сделался флюс на левой щеке, и обе щеки сравнялись!..

26 февраля 1850 г<ода>. Воскресенье вечер. Ярославль.

Нынче поутру получил я ваши письма от 24-го, милые мои отесинька и маменька, и вместе -- письма С<амбурской>1. -- Отвечаю вам на ваши письма сперва. Вас<илий> Ив<анович> Татаринов глубоко тронут вашим приемом и говорил мне о том с чувством самой искренней благодарности. Я не написал вам об этом, как и о многом другом, по причине флюса, развлекавшего меня... Сигары я также получил с ним и благодарю вас. Они точно хороши, а главное -- сухи, и один ящик уже почти выкурен. Я ни в каком случае не мог бы иметь здесь таких сигар. -- О "Гусе" Вашем2 я не написал ничего потому, что об нем ничего особенного не могу сказать, кроме того, что превосходно и в высшей степени занимательно. Всё это подразумевается само собою, а потому я писал подробнее о лебеде, описание которого представляло некоторые подводные камни. Скажу откровенно, что гусь выигрывает перед лебедем большею простотой описания и занимательностью; впрочем, о последнем трудно судить, потому что мне прислано только начало лебедя. -- Я уверен, что в "Водах" Ваших3 Вы также обошли подводные камни и что они так же хороши... Афанасий уже предъявил свою отпускную в палату: он хочет приписаться в мещане -- где-нибудь здесь, в Ярославской губернии: здесь, при мне, это ему не будет стоить дорого. К барину своему он писал через Вас<илия> Иван<овича>, доказывая ему, что он не должен требовать лишних 100 р<ублей>; впрочем, изъявляя и готовность заплатить, при настоятельном требовании, эти деньги, так как уже в них поручился Вас<илий> Иванович.

О себе ничего особенного сказать вам не имею: работаю и в досужное время большею частью сижу дома и читаю. Читаю довольно много. Выезжаю мало или, лучше сказать, вовсе не выезжаю, потому что не к кому, и все знакомые, даже не из глупых, живя и мысля, как обыкновенно в провинции, задним числом, наводят на меня сильную скуку. Всего чаще видаюсь с Татариновым, с которым, конечно, не скучаю. Впрочем, меня теперь занимают разные политико-экономические вопросы. Напр<имер>, здешние мещане в поданном мне ими "Рассуждении мещанского общества о своих нуждах" жалуются на то, что команды исправительной арестантской роты здешнего гарнизона и других постоянно квартирующих здесь полков отбивают у них все публичные и частные ручные работы, потому что они, мещане, не могут вступать в совместничество с ними и продавать вещи так же дешево, как они. Надобно знать, что арестантские роты, в которые преступники отдаются на время, обязаны занимать постоянно арестантов работою, плата за которую получается их начальством: из этой платы делается или должно делаться пособие арестантам при оставлении ими роты. Солдаты полков и гарнизонов получают плату уже на себя, работая артелью, в казармах, с покровительством своих начальников... Почти всякого рода мастерства производятся ими. Все эти арестанты и солдаты, будучи одеты, обуты, накормлены, имея квартиры с отоплением и освещением на счет казны, само собою разумеется, берут за работу не только вдвое, но вдесятеро дешевле мещанина, который трудом своим должен снискивать себе одежду, пропитание, помещение. От этого все обращаются теперь с заказами не к ним, а к арестантам или солдатам... Вы скажете: запретить. Но на каком разумном основании запретите вы солдатам работать в свободное время, занимать себя полезным трудом, копить себе деньгу на случай отставки... Не говорю уже об арестантах: я не защитник современного их устройства, но защитник системы исправительного тюремного заключения, при которой все заключенные работают, и из выручки третья часть откладывается в их пользу... Признаю также, что необходима свобода совместничества, и поэтому отвергаю средневековые учреждения цехов, но не могу не видеть, что тут некоторым образом самая свобода совместничества нарушается: никто не имеет права попасть в солдатскую артель, это корпорация замкнутая... За границею был поднят такой же вопрос по поводу совместничества работ исправительных тюремных заведений. Не знаю, какое правительственное разрешение получил он, но было много мнений, которые я заставил Татаринова изложить себе в особой статье. Я еще не решил себе этого вопроса... Впрочем, напрасно я вас утомляю этим нисколько не занимательным для вас предметом. А, между тем, вопросы эти, как и все торговые и другие, заключающие все условия существования, имеют огромную важность и влияние на характер и нравственность народа!.. Покуда мы гуляем в отвлеченности, у нас образуется tiers-etat {Третье сословие (фр.). } -- почетное гражданство, которого так жадно добиваются купцы и которого существование мы, говоря модно ученым языком, игнорируем!

Мне доставили, наконец, сведение о некоторых ремесленных селах. В нескольких верстах от Ярославля находятся пять деревень, которые теперь разделены между двумя помещиками, а прежде составляли одну вотчину. Тесную связь между собою они сохранили и теперь, несмотря на принадлежность разным господам. Эти деревни имеют все условия для выгодного существования: во 1-х, они на оброке и довольно легком; во 2-х, в лицо не видят своего помещика и избавлены от его ежеминутной попечительности и заботливости. Душ муж<ского> пола всего 239. Жители занимаются хлебопашеством и плотничеством или, лучше сказать, столярным мастерством. Не слишком давно они положили на мирской сходке, что каждому из них позволяется заниматься всякою плотничною и столярною работою и принимать заказы -- какие и в какую цену угодно, -- исключая делания ящиков (главное производство) для укладки свеч, бутылок, белил, конфект и проч. -- Работа ящиков производится обеими вотчинами сообща и распределяется по тяглам: на сходке решают, кто и какие ящики должен делать, сколько и к кому доставлять. Разумеется, распределение делается самое ровное. Цена определена мирскою сходкою и, по уверению самих купцов, на которых они работают, самая умеренная. Деньги же получаются каждым в свою собственность. Этих ящиков (работа которых производится только в деревне, а ни под каким видом не в городе) делается в год 124 тыс<ячи> ценою тысяч на 10 серебром. За нарушение этого постановления виновный, сверх взыскания 25 р<ублей> пени, наказывается при сходке. Все эти положения утверждены между бурмистрами обеих вотчин условием, разумеется, на простой бумаге и без формального засвидетельствования4. -- Помещики желают имение это продать и объявили крестьянам, что они могут или приискивать себе помещика -- доброго и хорошего, или же откупиться. Крестьяне решились на последнее и послали просьбу гр<афу> Киселеву5 о ссуде им денег для выкупа -- с платежом процентов в течение 26 лет. Чем разрешится просьба -- не знаю.

Я прочитал на этой неделе весь "Домострой" попа Сильвестра и дивился, как могло родиться такое произведение: так многое в нем противно свойству русского человека! Я терпеть не могу правил в самой жизни и вообще не люблю обычая, как скоро уже он замерз, как скоро он покушается сделаться правилом и властвовать над жизнью. На этом основании я не люблю и монашеских уставов, где формулировано аскетическое стремление. -- Если б у меня был наставником Сильвестр и докучал мне своими нравоучениями, то я, и не будучи Иоанном Грозным, прогнал бы его от себя за тридевять земель!6 -- Впрочем, нельзя не сознаться, что образ жизни и поведения, предписываемый этим попом, совершенно напоминает теперешний купеческий образ жизни и обхождения, особенно там, где цивилизация незаметна... "Всё для гостей, всё для показу" -- главная тема Сильвестра и наших купцов. -- Жене у Сильвестра позволяется разговаривать (и только с женщинами же) только о том, "как порядня вести и какое рукоделейцо сделати". Если жена не слушается, то муж обязан "постегать ее плетью, только наедине, поучить, да примолвить, да пожаловать"... Так должна и хозяйка поступать с людьми. Бить по "виденью" и палкой не советует, то ли дело, говорит он с чувством, бить плетью бережно: "и разумно, и больно, и страшно, и здорово"7. Попов и монастырскую братью кормить при всяком удобном случае. На домашних молебна* всегда молиться за царское семейство поименно, словом, как теперь. -- Но что удивительно: это экономия, расчетливость, аккуратность в хозяйстве -- более, чем немецкая, и с которой жизнь -- просто каторга: всё записывать, всё взвешивать, постоянно остерегаться, чтобы люди не обокрали. Кстати: тут нечто годится и для Константина. Так как слово старины имеет для него более авторитета, нежели современное слово, то да внемлет он совету XVI-ro века: "а сморкнути или плюнути -- отворотясь, да потерти ногою: так всякому человеку пригоже!" или: "носа не копать перстом, не кашлять и проч.; ежели нужно, отошед на сторону -- устроиться]" Что за деликатность, за галантерейность выражения!.. Однако прощайте, милый мой отесинька и маменька, будьте здоровы, цалую ваши ручки, обнимаю Константина и всех сестер. О письмах С<онички> Сам<бурской> я не пишу, потому что не знаю, секрет ли это или нет. Я с своей стороны даю ей полное согласие8.

Ваш Ив. А.

1850 г < ода > марта 2-го. Ярославль. Четв < ерг >.

Письмо ваше, милый мой отесинька и милая моя маменька, получил вчера. Теперь же пишу к вам для того, чтобы известить вас, что письма свои вы теперь должны адресовать в Ростов. Я еду отсюда или в воскресенье, или в понедельник: раньше уехать не могу, потому что, как это всегда случается, при конце оказывается много недоделанных дел и хлопот. Как проводите вы эту неделю? Для меня, впрочем, масленица не существует. Блинов я почти не ел и вообще не люблю это пьяное и грязное время. -- Положение тет<еньки> Ан<ны> Тим<офеевны> очень меня беспокоит, но я почему-то не предвижу совершенно печального исхода2.

Кланяйтесь от меня Самарину. Желал бы я сам с ним повидаться, но Бог знает, когда это желание исполнится. -- Прощайте, мой милый отесинька и милая маменька. Будьте здоровы и бодры. Писать больше не о чем, да я и не в расположении. Буду писать пространнее с следующей почтой. Обнимаю Константина и всех сестер.

Ваш Ив. Акс.

Кончил ли Константин свою статью о богатырях?3

6-го марта 1850 г<ода>. Яросл < авль >. Утром.

Вот и великий пост! Поздравляю вас с ним, милый мой отесинька и милая маменька. Через два часа я отправляюсь в Ростов, следовательно, теперь распространяться не время. Из вашего письма вижу, что Смирнова была у вас проездом в П<етер>бург. Зачем она туда едет! Бьюсь об заклад, что она обманывает сама себя и, отыскав какой-нибудь предлог, уверясь в необходимости поездки, едет от скуки в Калуге2. Вы ничего не пишете про дела ее мужа...3 Если б я знал, что она отправляется в П<етер>бург, я бы не написал ей ничего о Жулевой: я могу себе вообразить, что и как будет говорить ей Александра Осиповна по праву прежлей помещицы...* Вы находите большую перемену в ее наружности5. Надобно отдать ей справедливость, что она и в нравственном отношении стала лучше, мягче; но тем не менее нельзя не возмутиться холодною сухостью, с которой она давала советы Жулевой -- в П<етер>бурге, да еще какие!...

Ожидаю от Константина ответа на свое последнее письмо; он иногда пропускает без особенного внимания известия любопытные и важные, мною сообщаемые, тогда как по-настоящему их надобно немедленно сообщать другим, подумать, потолковать.

Вчера ярославское общество бесновалось целый день, но я не участвовал в этом бесновании, а отобедал у своего хозяина Пастухова, которого удалось мне уговорить и который, слава Богу, подписал мне три тысячи серебром на заведение здесь училища. В Ростове надеюсь собрать, если Бог поможет, нужную сумму.

Прощайте, милый мой отесинька и милая маменька, будьте здоровы и бодры. Цалую ваши ручки и крепко обнимаю Константина и всех милых сестер. Веру благодарю очень за письмецо. Кланяюсь, кому следует.

Ваш Ив. Акс.

1850 г<ода> марта 9-го. Ростов. Четверг.

Пишу вам уже из Ростова, куда я приехал в понедельник и где уже получил одно письмецо ваше от вторника. Я не хотел вовсе писать нынче; но пишу теперь собственно для того, чтобы звать сюда Константина. Теперь всего лучше ему приехать: во 1-х, он взглянул бы на ярмарку, которая стоит того, чтобы ее посмотреть; во 2-х, он бы взглянул на ростовские древние святыни; в 3-х, выгода та, что помещение ему бы ничего не стоило: он бы поместился у меня; наемная же плата за помещение во время ярмарки страшно высока. На ярмарку стекается народу тысяч более 100 да купцов тысяч до 10. Она продолжается почти 3 недели. Доход города и жителей -- весь от этих 3-х недель; в остальное время года почти нет торговли. А как хороши древности Ростова с их Кремлем. Впрочем, местоположение города и самые древности осматривать лучше летом или весной. Хотя по календарю следует быть весне, однако, на счастие Ростова, стоит преисправная зимняя погода и отличная дорога, чего никто не мог ожидать. -- Стою я у Петра Васильевича Хлебникова наверху. Тут же в бельэтаже помещается и жандармский полковник, приезжающий на ярмарку в звании коменданта ярмарки. --

Поздравляю вас всех с приездом Софьи и Олички1; обнимаю ее и надеюсь увидать ее, если приеду к вам на Святую. Когда же явится в Москву другая половина Гриши -- он сам?2

Вам, милая маменька, нужным считаю доложить, что отслужил молебный Дмитрию Ростовскому3, который высокого роста и у раки которого есть серебряная доска с надписью и стихами сочинения Ломоносова4. У Ростова, кажется, своих собственных святых будет с десяток: мощей открытых и под спудом премного. -- Я с удовольствием отслужил молебный Дмитрию, которого уважаю больше других святых и к которому имеешь сочувствие как к литератору. -- В Ростове превосходно делают образа на финифти5, и не только образа, но и портреты черною краскою. --

По случаю поста увеселений общественных на ярмарке нет, но надобно признаться, что ярмарка вовсе не придает великопостного вида городу. Она важна еще тем, что это время срочных платежей; за покупку и продажу хлеба прошлым летом в Рыбинске расплата происходит здесь. -- Впрочем, подробное и отчетливое изображение ярмарки и города оставляю до другого раза. -- Если Константин хочет, то может привезти с собой Хомякова или Мамонова. Прощайте, милый отесинька и милая маменька, цалую ваши ручки, будьте здоровы. Прошу сестер не слишком усердствовать в посте и в хождении в церковь. Я сам постничаю, впрочем, ем рыбу и, признаюсь, вовсе не стал бы постничать, ибо круглый год ем умеренно и не чувствую никакой в посте потребности, да совестно перед Афанасьем и купцами. Обнимаю Константина и всех сестер, в том числе и Софью с племянницей. Умна ли она, ей теперь уже что-то прибавилось, около года6.

Марта 13-го 1850 г<ода>. Ярославль. Понед < ельник >.

Получил я в субботу и второе письмо ваше, адресованное в Ростов. Беспокойное теперь у вас время, и я перестаю надеяться на приезд Константина. А жаль! Ярмарка очень любопытна.

Я бы хотел как-нибудь описать ее вам поживее, но не чувствую в себе сам никакого живого расположения. Следствие ли это постной лимфообильной пищи, скуки от занятий или находящей на меня, хотя и редко, тупости и вялости, -- не знаю, но чувствую, что стихов долго не придется писать мне. Тут, впрочем, еще две причины: одна -- это мое теперешнее положение в городе, где граждане делятся на три партии, которые все в страшной вражде между собою, кляузничают, жалуются, доносят друг на друга... Следовательно, положение чиновника, незнакомого с городом, чрезвычайно неприятно и скучно. Всякое хорошее намерение, родившееся в одной партии, осуждается другою, потому только, что придумано тою партиею. А причина разделения -- в неуравнительности богатства. Владельцы вотчинных лавок, получающие доход с них во время ярмарки, подвергаются преследованию других богачей, не имеющих своих собственных лавок; наконец, есть не вотчинники и не богачи, которые враждуют с теми и с другими. И не то, чтоб были притеснения! Нет: одни говорят, что платят повинностей больше, чем другие, другие доказывают, что они вовсе не так богаты, не имеют больших доходов; словом -- в основании зависть. -- Вообще всякое владение, приносящее владельцу доход без труда с его стороны, носит на себе характер незаконности. Так и помещик, так и вотчинник кажутся (и, может быть, справедливо) неправыми купцу, производящему торговлю, следовательно, человеку трудящемуся и рискующему... Но это один из тех бесконечных социальных вопросов, решение которых принадлежит времени. А между тем человек, лежащий в шелковом халате на бархатном диване, ничего не делающий и наслаждающийся жизнью посредством доходов с недвижимой собственности, полученной в наследство, следовательно, богатый без заслуги и трудов с своей стороны, все-таки оскорбителен человеку, обогащающемуся деятельным трудом...

Были интриги даже относительно моего помещения. Каждая сторона назначала квартиру у себя, но я, не зная этого, остановился там, где нашел для себя удобнее, и именно у Петра В<асильевича> Хлебникова, одного из вотчинников, хотя очень умного и образованного человека. Он не купец и не мещанин, а почетный гражданин, который не производит торговли, следоват<ельно>, и не записан в купцы, а получает доход с своих домов и лавок. Само собою разумеется, что мое помещение не может иметь никакого на меня влияния, но скучно то, что во всех этих дрязгах слышишь вопрос, поколебавший человечество и не разрешенный им1.

Вторая причина моей апатии -- продолжительность зимы. 13-ое марта, а зима в полном могуществе! Кажется, пахни только весенний ветер теплом, зашевелись природа -- и дух бы воскрес и хоть на минуту можно было бы забыть дрянь-человека! Я не могу подобно Константину утешаться такими фразами: "главное -- принцип, остальное -- случайность" или "что русский народ ищет царствия Божия!.." и т. д. Равнодушие к пользам общим, лень, апатия и предпочтение собственных выгод признаются за искание царства Божия! -- Что касается до принципа, то, признаюсь, это выражение Константина заставило меня улыбнуться. Это все равно, что говорить голодному: друг мой, ты будешь сыт на том свете, а теперь голодай -- это случайность, намажь хлеб принципом вместо масла, посыпай принципом -- и вкусно: нужды нет, что сотни тысяч умрут, другие сотни уйдут -- это случайность. Легкое утешение. Если бы я так верил в принцип и в жизненность этого принципа в русском народе, то, право, и горевать бы не стал. Возмущают меня факты -- ничего, вынул из кармана табакерку, понюхал принципа -- и счастлив! -- Где он -- этот принцип? Куда затесался? Поди, Константин, достань пыльную летопись, поищи его в XII и XIII веке, когда князья терзали русскую землю, воюя друг у друга уделы... Поздравляю с этой находкой.

Осадок разных подобных ощущений в сердце производит во мне то, что производит дурной вкус во рту, и заставляет меня еще более привязываться к наслаждению природою. Но и тут тепла и тепла хочется мне! Теперь великолепные лунные ночи. Думал я недавне, смотря в окно ночью: отчего это луна уже не действует на меня, как бывало, когда я не мог на нее смотреть равнодушно, без сладких ощущений грусти и томления, когда она неминуемо производила во мне волшебное очарование... Теперь гляжу на нее очень равнодушно; знаю, что она хороша, но не рождает она во мне никаких ощущений -- и жаль мне становится, что одним наслаждением меньше стало. Думаю, что весной и летом будет не то.

Здесь теперь губернатор. Вчера я обедал с ним у головы и нынче опять обедаю с ним у головы же, в собрании купцов. Само собой разумеется, что с полчаса проходит в усаживании гостей за стол: хозяин хлопочет, чтоб все сидели по чинам и по званию, а потому раз 5 делается перемещение. Ибо севший двумя стульями ниже, если и молчит, то тем не менее глубоко чувствует оскорбление. Этот обычай весьма почтенен, потому что древен, а что древен, так это доказывает "Домострой" Сильвестра, посвятившего этому важному предмету целую главу. Теперь купец поведает о своем оскорблении только жене. К сожалению, новейшая цивилизация не дозволяет уже ему в подобных случаях спускаться со стула под стол и, лёжа там, толстым своим брюхом приподнимать столовые доски со всею посудой... Бутурлин нынче уезжает обратно в Ярославль, а через неделю думает ехать в П<етер>бург. -- Он приезжал взглянуть на ярмарку. Конная ярмарка уже почти кончилась, но по всем прочим отраслям торговля в самом разгаре: гул несмолкаемый с утра до ночи. Эта ярмарка обилует собственно матерьялами: лен, пенька, краска индиго, бумага, марена2 и т. п. Вообще продажи, даже и крестьянских изделий, больше оптовые: так Напр<имер>, вчера я видел возов, по крайней мере, с 50, если не больше, только с шерстяными крестьянскими чулками, которые продаются повозно. Деятельность торговая необыкновенная. Всякий уголок, всякий столбик обратился в лавку. Целые огромные стены выставлены картин, где рядом с Митрофаном какая-то одалиска, с страшным судом -- какая-то Minna et Brenda; там целый полк колоколов, повешенных на наскоро устроенные перекладины; их беспрестанно пробуют, и звон продолжается целый день. Тут целый ряд импровизированных печей, где варятся, жарятся и готовятся разные кушанья для народа; тут огромные трактирные балаганы, набитые мужиками и женщинами, которых в остальное время в трактиры не пускают и которые -- на время ярмарки -- пользуются эмансипацией. Вчера ко всему этому присоединилось воскресенье. Против моих окон огромный двор, принадлежащий кн<ягине> Чернышевой: там останавливаются крестьяне здешнего уезда. Вчера этот двор был так набит возами, что в буквальном смысле яблока негде было уронить. Я видел, как возы эти приезжали: на каждом возу сидела баба, окутанная какою-то простынею. Приехавши, она снимала простыню и оставалась в своем парадном костюме, в котором и отправлялась гулять. Костюм состоит большею частью из яркожелтого платка на голове, пунцовой шубки и платья ситцевого или штофного; обувь -- валенки, которые как-то плохо гармонируют с шелком и штофом. Шляпок французских я не видал здесь на крестьянках; у большей части даже рот завязан; впрочем, платье, хотя и с шубкой, в которой талия поперек лопаток, вытесняет сарафан. Баб вчера было премногое множество: хорошеньких довольно, красавицы ни одной, брюнетки ни одной, косы -- крысьи хвосты, румяна и белила наложены щедро. Как Великий пост воспрещает употребление скоромного масла, но не воспрещает вина, то пьяных (разумеется, мужиков) в соразмерном количестве. Впрочем, беспорядков никаких нет. -- Чернобровая красота, упоминаемая в песнях, есть воспоминание юга, вместе с синим морем, с зеленою степью, с лебедем.

Прощайте, мои милые отесинька и маменька, цалую ваши ручки, будьте здоровы и бодры. Дай Бог, чтоб все ваши опасения насчет Анны Тим<офеевны> кончились благополучно3. Обнимаю Константина, но жду его, обнимаю сестер и Софью.

Ваш Ив. А.

1850 г<ода> марта 20-го. Понед < ельник >. Ростов.

Вот и Константин здесь1, милые мои отесинька и маменька! Я очень рад, что он приехал, так рад, что даже балую его, т. е. угощаю его обществом лучших людей всей Ярославской губернии. По случаю ярмарки сюда собрались разные мои хорошие и короткие приятели, приобретенные мною во время моего пребывания в разных уездах этой губернии. Всех их я уже предупредил о Константине, все они уже знакомы через меня с нашим образом мыслей, так что Константин приехал как бы к давно знакомым людям. С одной стороны, это ему приятно, с другой -- я бы желал, чтобы он лицом к лицу встретился с действительностью. До сих пор это не совсем удавалось; к тому же я теряю надежду, чтоб когда-либо он был способен ее увидать2. Этот человек никогда не смущался, не сомневался в своих убеждениях3, -- и мы во многих взглядах по этому случаю с ним расходимся. -- Осматривали нынче древности Ростова, находящиеся в жалком виде разрушения. Но как хороши они! Особенно внутренность двух церквей, в которых уже не служат. Осматривали мы с здешним протопопом и с целой компанией купцов. Бритые лучше и благонадежнее небритых; в этом принужден был сознаться сам Константин! По случаю его пребывания у нас почти каждый час гости, и если Константин останется дольше, чего я очень желаю, то я ему отведу особую комнату и распределю время -- и его заставлю заниматься, и мои занятия пойдут своим чередом.

Отслужили молебный в первый же день приезда Дмитрию Ростовскому, прикладывались ко всем мощам и вчера слушали нарочно для нас заказанный звон на соборной колокольне. Здесь колокола подобраны по нотам, и существует три разные звона, которые все были для нас сыграны.

Во всяком случае я думаю, что это путешествие будет не только приятно (и послужит для него источником рассказов и доказательств), но и весьма полезно. Прощайте, он сам вам пишет, будьте здоровы, цалую ваши ручки, обнимаю Веру и всех сестер, также Софью с Оличкой.

Ваш Ив. Акс.

Марта 25 1850 г<ода>. Ростов.

Суббота. 8 часов вечера.

Сейчас провожаю Константина, милый мой отесинька и милая моя маменька, и сейчас получили от вас письма. Известия ваши о здоровье маменьки и Олиньки неутешительны1, нечего сказать; одни только Ваши слова, что в маменькиной болезни нет ничего важного, и убеждение, что Вы пишете мне правду, могут несколько меня успокоивать. Но ради Бога, милая маменька, берегите себя: грешно Вам будет, если Вы по собственной вине продолжите свое нездоровье; к чему тогда Ваше говенье, пост и хожденье в церковь, когда Вы тут не 'сумеете подчиниться надзору. Я это говорю потому, что знаю, как мудрено Вас лечить.

Письмо Ваше от вторника, милый отесинька, действительно навело на Константина сильное подозрение и недоумение, и он хотел тотчас же ехать2, но я его удержал. Удержал потому, что, не видя основательных причин к положительному беспокойству, я хотел познакомить его с разными новыми сторонами жизни и с некоторыми совершенно оригинальными лицами, что мне и удалось.

Я считаю его пребывание здесь ему очень полезным3. Даст Бог, если все эти нездоровья окончатся благополучно, он напишет мне полный я подробный отчет о своих впечатлениях. Кажется, он признал несколько важность практических вопросов и сторон жизни и просто при моей помощи познакомился с некоторыми учреждениями правительственными обширнее, чем прежде. Ну да он сам вам все расскажет.

Теперь он очень беспокоится и, вероятно, упрекает себя за то, что не воспротивился мне сильнее. Семена, Вами заказанные, милая маменька, будут Вам доставлены после, зато будут самые лучшие; я нарочно отыскивал для этого искуснейшего огородника. --

Константин везет вам с десяток образов, если не больше. Из них золоченные гальваническим способом -- мои и посылаются в подарок.

Боюсь, чтоб Вы не простудились, милый отесинька. Бедная Олинька, как она страдает. Посылается ей просфора и, кроме других образов, образок, лежавший на самых мощах св<ятого> Авраамия, что было сделано нарочно для нас. Прощайте милые мои маменька и отесинька. Дай Бог, чтоб следующее письмо было утешительнее, но только ради Бога пишите правду. Благодарю вас за деньги. В понедельник напишу подробное письмо. Будьте бодры и поздоровее. Цалую ваши ручки, милую Оличку и всех сестер, а также и Софью с дочерью обнимаю. На Пасху надеюсь приехать. Вы прочтете это письмо уже по приезде Константина. Обнимаю и его и поздравляю с 29-м марта4.

1850 г<ода>марта 27-го. Понедельник. Ростов.

Вот уже почти двое суток, как уехал Константин, а письмо от вас, милые мои отесинька и маменька, я получу не раньше середы. Дай Бог, чтоб Константин нашел вас всех по возможности здоровыми; тогда путешествие его сюда вполне достигнет своей цели и будет для него полезным и приятным воспоминанием. Послезавтра день его рождения: обнимаю и поздравляю и его, и вас. -- После его отъезда пришел ко мне Василий Ив<анович> Татаринов, ночевал и провел воскресенье, а вечером уехал. -- Эйсмонт еще не приезжал и, вероятно, приедет не прежде, как получивши мои деньги из казначейства. С нынешнего дня я присел за работу, которую в это время несколько оставил, и -- надобно сказать правду -- необходимо заняться попристальнее, если хочу съездить к вам в Москву на Святую неделю1. А как скоро-то бежит время! Уже четвертая неделя поста. --

Все это бы ничего, но -- какова зима, 27-ое марта, а она себе и в ус не дует, лежит, как в декабре. Перед моими глазами огромная площадь, покрытая белым, девственным снегом; каждое утро, вставая, гляжу на нее: не почернела ли, не попортилась ли? Нет, ничего не бывало. --

Особенного сообщить вам нет и чего. Хотел было писать вам подробно о пребывании Константина здесь, но он, вероятно, расскажет вам все подробнее, чем я мог бы написать. -- Я старался его ознакомить с людьми разных свойств и оттенков и думаю, что было ему над чем призадуматься и что должно было несколько остановить его в пылкости разных выводов2.

После его отъезда я не видал никого, кроме Хлебникова. --

Уже 7 часов, а прием только до 6-ти; надеюсь, что почтмейстер примет. Мне помешал один советник губ<ернского> правления, просидевший у меня два часа. Губернатор уехал, и должность его правит Муравьев3 -- недруг его, и вся губерния занята этим обстоятельством; вот вам губернские политические новости.

Прощайте, до следующей почты. Цалую ваши ручки, обнимаю крепко Константина и всех сестер с Софьей и с племянницей.

Ваш Ив. Акс.

30-го марта 1850 года. Четв < ерг >. Ростов.

Очень был я обрадован вчера вашими письмами, милые мои отесинька и маменька. Слава Богу, что все у вас идет довольно благополучно. Константин, успокоившись от тревоги1, может теперь с полным удовольствием вспоминать свое путешествие. Я желаю, чтоб он отдал полный отчет себе и другим в испытанных им впечатлениях и в приобретенных сведениях, и потому жду от него большого письма, которого он, конечно, еще не успел написать со всеми хлопотами этой недели и в особенности вчерашнего дня2. Вот я ему теперь опять задаю поручение, а именно следующее:

Вчерашний день вечером было общественное собрание, на которое однако ж Хлебников и еще Иван Федор<ович> Кекин (которого Константин не знает) не пошли, хотя и были приглашены и хотя для предварительных переговоров приезжала к ним, в продолжение всех этих дней, в особенности к Хлебникову, немалая часть граждан. Голова звал меня на собрание, но я отказался, не желая стеснять свободы прений. Собрание было самое бурное, какого не запомнят! Федор Дм<итриевич> Пичугин ораторствовал, бушевал и бесновался больше всех в пользу покупки Спасской слободы3; почти все общество (а человек было до 150) единодушно изъявляло то же желание. Противился только упрямый голова с небольшим числом зависящих от его власти лиц, как-то: сборщиков податей и т. п. -- Прочие же, которые и были против, скоро смирились, видя желание общества. Голова настаивал сначала на том, что это собрание недействительно за отсутствием двух почетнейших граждан, и предлагал выбрать депутатов и послать к ним для узнания их мнений. Разумеется, этому все воспротивились, говоря, что званные и не пришедшие на собрание предоставляют этим поступком обществу полную власть решать без них и, значит, заранее покоряются решению. Наконец, согласились на том и подписали приговор, чтобы купить это имение за 30 т<ысяч> р<ублей> серебром, включая в то число и деньги, жертвуемые крестьянами. Впрочем, еще официального уведомления и подлинного приговора я не получил. Теперь вот что нужно. Пусть Константин сейчас же отправится к кн<язю> Долгорукому и постарается уломать его, уговорить на уступку, если не всей лишней требуемой им суммы, то хоть части. Пусть кн<язь> Долгорукий с первой же почтой уведомит меня официальным письмом, которое потом я приложу к делу и пущу дальше в ход о последней, крайней цене и обо всех условиях платежа: наприм<ер>, согласен ли он получать деньги по частям, в течение нескольких лет, напр<имер>, по 6000 р<ублей> асс<игнациями> в год, а остальное количество было бы ему заплачено немедленно. Он должен взять в соображение, что расходы по купчей крепости падают на счет города. Стыдно будет ему, такому богачу, помешать благосостоянию своих крестьян; уступка с его стороны была бы истинным для них благодеянием... Ох уж эти мне набожные аристократы и добродетельные помещики! Лучше было бы сделать действительно доброе дело, нежели знать наизусть церковный устав, соблюдать посты и вообще православничать! Просит он слишком дорого; городу нет выгоды платить 150 т<ысяч> р<ублей> ассигнациями), кроме расходов по купчей, за одну землю. -- Если же кн<язь> Долгорукой не согласится уступить и решится продать имение какому-нибудь новому помещику (который, заплативши столько, будет требовать от крестьян большой оброк), следовательно, упрочить крепостное состояние за крестьянами и подвергнуть их разорению, то он будет совершенная скотина. Впрочем, сверх 30 т<ысяч> р<ублей> сер<ебром> город, по настоянию м<инист>ра, может быть, и еще прибавит, но, во всяком случае, не 150 т<ысяч>. -- Все это представь ему, Константин, живо и убедительно и постарайся его вразумить; непременно уведомь меня о результатах твоих переговоров с 1-ою почтой и его заставь написать. Я нарочно тебе описал собрание так подробно потому, что ты знаешь лица и отношения их между собою.

Благодарю милую Оличку и всех милых сестер за письма; очень рад, что эти необычайно дешевые образки им понравились. Теперь, милая маменька, на ярмарке ничего купить нельзя, потому что ярмарки нет и как будто не бывало. Все тихо и пустынно; огромные ряды лавок закрыты и торгуют собственно для городского ежедневного обихода в немногих лавках. Об огороднике еще не успел справиться, но семена уже куплены, самые лучшие, по Вашему регистру, -- на сумму 13 р<ублей> 35 коп<еек> асс<игнациями>. Фунт зеленого гороху -- по 1 р<ублю> 25 к<опеек> асс<игнациями> (куплено 5 ф<унтов>); морковное семя по 1 р<ублю> 50 к<опеек> асс<игнациями> ф<унт>; свекольное Кожуховское по 1 р<ублю> 70 к<опеек> асс<игнациями> фунт; муромское огуречное по 1 р<ублю> 40 к<опеек> асс<игнациями> фунт; 1/4 фунта немецкой петрушки 1 р<убль> 25 к<опеек> асс<игнациями>, 1/4 фунта колом<енской> капусты по 1 р<ублю> 50 к<опеек> асс<игнациями> и 1/4 фунта петровской репы -- 75 к<опеек> асс<игнациями>. -- Может быть, Вы велите, если найдете эти цены дешевыми, купить еще чего-нибудь. Петрушку советую посадить часть осенью, в октябре.

Я советовал и здесь Константину, милый отесинька, все замечания написать особо, чтобы не позабыть; хотел и сам это сделать, да не успел. Впрочем, замечаний значительных нет; только я заметил в статье о "Водах"4: во 1-х, ей дано слишком общее значение, тогда как это описание может относиться к водам только известной полосы России; растительность около рек южных совсем не та, какая здесь описана; во 2-х, надобно предупредить, что это все наглядные наблюдения охотника, да еще оренбургского, и что статья вовсе не имеет притязания быть ученою или общеописательною5. Тогда, хотя статья будет иметь и это значение, нельзя будет обвинять ее в какой-либо ошибке или в излишних притязаниях; в 3-х, не довольно, помнится мне, ярко обозначено, почему именно Вы принимаетесь за описание вод; надо более объяснить необходимость описания вод для уразумения разных видов охоты. Все же прочее поистине так хорошо, живо, метко и даже важно своею поучительностью, сведениями, что будет драгоценным приобретением не только для литераторов, но и для естественной науки. Что касается до "Лебедя", то он также превосходен; только я бы переменил выражение "по гладкому зеркалу вод" и самое начало, которое переделал бы в таком духе: "что хотя этот пресловутый господин искони веков пользуется прозванием царя, и имя его сопровождается непременно великолепнейшими эпитетами, даже со стороны не видавших его никогда в глаза, но что он действительно хорош и великолепен и заслуживает эти прозвания" и т. под. в этом роде, т. е. начал бы шуткой приступ к описанию такой классической птицы. Читая вдвоем с Константином, мы на всяком шагу восхищались живостью и точностью описаний.

Константин был у меня в Ростове в годовщину моего прошлогодничного приключения6. Где-то встречу я следующую годовщину? Ну да Бог с ним, с будущим; теперь об нем и думать некогда. Если мне приехать к вам, что может случиться не раньше конца Страстной недели7, то для этого надо усидчиво заниматься. Я еще должен перед Пасхой побывать в заштатном городке Петровске. -- Бедный Гриша! Как он должен скучать в Симбирске и нетерпеливо беситься на петербургскую медленность!8 -- Прощайте, мои милые отесинька и маменька, будьте здоровы и берегите себя, цалую ваши ручки, обнимаю крепко Константина и всех сестер с Софьей и с племянницей. -- Константину кланяются ростовские знакомые. Поздравляю милую Олиньку с благополучным окончанием операции. Может быть, все это хорошо, что вышло наружу9. -- Прощайте.

Ваш Ив. А.

Кланяюсь по принадлежности.

P. S. Рыбу Аральского озера бросьте. Говорят, она несвежа т вредна.

6-го апр < еля > 1850 г<ода>. Ростов. Четв < ерг >.

Поздравляю вас, милый отесинька и милая маменька, со днем рождения Сонички (9 апр<еля>), поздравляю и цалую ее и всех. -- Из последнего письма Вашего, милый отесинька, не видать, чтобы маменькино здоровье значительно поправлялось, и как сами Вы приписываете это отчасти постной пище, то я удивляюсь, что Вы не примете решительных мер и не заставите маменьку вместо грибов держать скоромную диету. Скверная вещь -- постная пища, надобно признаться. С каждым глотком чувствуешь, как прибавляется золотушное начало. --

Сердит я на Константина за то, что, несмотря на мое настойчивое требование, он не уведомил меня подробнее о настроениях кн<язя> Долгорукого2 и не заставил этого господина написать сюда официальное письмо. Кн<язь> Долгорукий или сам надувается, или вас надувает3. Против сообщенных мне Вами, милый отесинька, замечаний кн<язя> Долгорукого возражаю следующее: 1) князь Долг(орукий) не получал и не мог получить известия от своих крестьян, что эта покупка их разорит. Город соглашается купить землю по неотступной просьбе самих крестьян; все условия предложены самими же крестьянами, которые, быв допущены на собрание, кланялись торжественно в ноги обществу; да и склоки надоели -- и когда я объявил им о несогласии князя, так они заплакали. Некоторые даже приходили меня просить: заставить его согласиться через м<инист>ра. Все это свидетельствует о противном. 2) Присоединением к городу крестьяне не обременяются ничем: как платили они 6000 р<ублей> князю, так будут платить и еще в течение 10 лет князю или городу. Сверх 6000 р<ублей> асс<игнациями> они платили подушные подати в казну: мещанские подушные подати немного превышают крестьянские на 400 р<ублей> асс<игнациями> со всех (взяв все вместе). Сверх того крестьяне остаются с тою землею (117 десят<ин>), какая принадлежала им при помещике и какая останется за ними на вечные времена, при покупке имения городом. Остальные же 700 десят<ин> лесу и 156 десят<ин> принадлежат теперь не крестьянам, а помещику, который сенокос отдает внаймы, а лес по частям вырубает и продает. Если б эта покупка была так выгодна городу, то не было бы стольких споров; если б эта покупка была разорительна для крестьян, так они не хлопотали бы так об этом. Между тем, для них звание мещан выгоднее, ибо они приобретают некоторые торговые права. -- А из этого видно, что не сострадание к крестьянам заставляет Долгорукого отказываться от продажи, а свои помещичьи выгоды. Это, верно, из сострадания пишет он крестьянам, что ему некоторые помещики предлагают 50000 р<ублей> сер<ебром>. Сказалась помещичья филантропия! -- До получения еще мною последнего вашего письма крестьяне приходили мне показывать проект мирского приговора, которым они, в случае согласия князя, обязываются исполнять предложенные условия, выговаривая для себя только льготу от постойной повинности на 10 лет, в чем не может быть затруднения, и право сохранить свою рекрутскую квитанцию. При этом случае в приговоре наивно рассказывается история этой квитанции. Вот она: кн<язь> Долгорукий (или княгиня Долгорукая: имение принадлежит ей, только муж управляет) отдал в солдаты своего крепостного человека во Владимирской губернии и полученную за это рекрутскую квитанцию продал за 600 р<ублей> серебром своим же крестьянам Спасской слободы. Каково! Можно, вместо крестьян, поставить из крепостных негодяя, можно, нанявши за крестьян охотника, заставить их заплатить себе эту сумму, но продавать и своим же крестьянам, когда отдача ему ничего не стоила, -- это вполне достойно помещичьих чувств. Выгодный промысел -- нечего сказать! Может быть, у помещиков это так принято, но, как бы то ни было, для меня подобные поступки возмутительнее всякого неправославия, всякой нестрогости нравов. Черта с два! И все это наивно рассказывается в крестьянском приговоре. -- Из этого вы можете видеть, что за гусь г<осподи>н Долгорукой. Ведь вот, право, Константин! Он прежде всего справляется о том, русский ли кто и православный... Ест грибы в пост, без рыбы {Надобно было видеть огорчение его здесь, когда его поподчевали рыбой. Он три часа сряду не мог успокоиться.} -- восторг и слезы умиленья! -- Для меня же прежде, чем я справлюсь, француз ли кто или русский, православный или католик, первый вопрос: каков он помещик или вообще человек и бьется ли в нем доброе, благородное, христианское сердце, а русское или французское оно, это вопросы второстепенные. -- Я серьезно начинаю опасаться, чтоб православие Константина не привело его к опасной и жестокой узости воззрения, так что ок людей всех прочих наций будет считать за собак, чем самым будет обличать творца в страшной несправедливости.

Итак, следует Константину отправиться вновь к кн<язю> Долгорукому и убеждать его. Во всяком случае, необходим формальный отказ, чтоб прилично закончить дело.

Вчера я отправил к Вам садовника4, милая маменька; он захватил с собой те семена, которые требуют немедленной посадки. Список их у меня есть; я привезу его к Вам вместе с остальными семенами. Если Вам самим нельзя с ним заняться, так поручите кому-либо из сестер. Кажется, Машенька любит цветы и растения и, верно, охотно займется этим, право, прелюбопытным и презанимательным делом.

В "Сев<ерной> пчеле" напечатано письмо из Чернигова о бывших там спектаклях в пользу детских приютов и сказано, что благодаря' превосходной игре таких, таких-то, Карташевского спектакль был чудесен и проч. Володя Карташевский и Жулева на разных, отдаленных друг от друга сценах упражняются по-своему в горе!..5 Там же Булгарин, разбирая "Архив" Калачева6, превозносит умственную деятельность Москвы перед П<етер>бургом, хвалит ее направление и, кажется, намерен симпатизировать с Константином не меньше других. Между тем, еоперничество между Москвой и Петербургом выражается и в пари, завязавшемся между московскими и П<етер>бургскими лошадиными охотниками7, что, вероятно, не сокрылось от наблюдательности Константина!...

Я не совсем согласен с ним насчет его выводов, но не успеваю к нему писать. Как и всегда случается, под конец оказывается много новых дел и вопросов, которых не замечал прежде, а потому дела у меня много. К вам буду же ближе половины Страстной недели.

Прощайте, милые мои отесинька и милая маменька, ради Бога берегите себя и, не смотря ни на что, будьте бодры. Лучше будьте сердиты духом, чем унылы. Цалую ваши ручки, обнимаю крепко Константина и всех моих милых сестер, а также и Софью с племянницей. Благодарю ее за приписку. По приезде я сам займусь Гришиным служебным делом и буду писать к нему письма. Теперь же я ничего хорошенько не понимаю...

Ваш Ив. Акс.

< Письмо к Константину Сергеевичу Аксакову >.

10 апр<еля> 1850 г<ода>. Понед < ельник >. Ростов.

До сих пор не успевал я ответить тебе, любезный друг и брат Константин. Кстати, скажи, где ты умудряешься доставать такие скверные, бледные чернила?

Пространно на письмо твое отвечать теперь не буду: и некогда, и скоро увидимся. Я рад, что ты признал важность значения купцов и, вместе с тем, вероятно, важность практических вопросов жизни. Но странны мне слова, где ты предлагаешь мне согласиться, что купец не чужд народу... Разве я это отрицал когда-нибудь? Я говорил только, что этот близкий народу человек, не вооруженный сознанием, податливее на обольщения петровского переворота1, менее благонадежен, чем тот, кто уже совершил путь отрицания. Ив<ан> Ал. Куликов -- менее русский, не так прочен, как Попов, Серебренников и другие. Кстати, ты не уверяешь ли других, что Попов ходит в русской одежде, не заказывает платья у французского портного? Попов совершил точно такой путь отрицания, как и мы2; к тому же он человек с образованием, читающий в журналах и английские романы, а не предоставленный собственным силам. Следовательно, приведенный тобою пример сюда не идет, а доказывает только мою мысль о том, что необходимо и необходимо образование и что оно только, вооружая человека мыслью и сознанием, способно и исправить человека, и остановить его на полугоре...

После твоего отъезда я познакомился еще с некоторыми купцами. Все бритые, но очень умные и хорошие люди. Все они интересны своими практическими познаниями и стремлениями. Все они, как мы, и что замечательно, чего ни в одном городе, кроме Ростова, я не встречал, с совершеннейшею свободою, независимостью, самостоятельностью, безо всяких претензий и чопорности. Здесь также та особенность, что купцы с женами посещают друг друга по вечерам, собираются вместе большими обществами, тогда как в Ярославле и в Рыбинске жены вечно дома, и собрания бывают только в торжественных случаях, сопровождаемые убийственным молчанием. Правда и то, что здесь, собравшись, дамы, если не танцуют, так играют в карты; дома же, кроме хозяйства, занимаются чтением, музыкой.

Нынче опять общест<венное> собрание, только не по моим предложениям, а потому я и иду посмотреть. Хлебников и вся его партия также идет, и я вчера, на купеческом вечере у Моракуева, слышал уже серьезные толки по этому случаю между умнейшими града. Тут беспрестанно снуют слова: общество, мы, выбранный, доверие и проч. Приехав, я расскажу цель собрания. Эх! не мешало бы тебе поучиться действующему русскому праву и узнать существующие учреждения. Тогда бы ты понимал ближе, где опасность, где ее нет и чего можно ожидать... Я и так уже поучил тебя здесь, буду учить и в Москве.

Хлебников получил твое письмо, весьма от того счастлив и уже начал писать ответ. Мы с ним почти каждый день видаемся. Он недавно сделал ссылку на твою драму3, но так, что ты бы поморщился. Говоря о том, что на обществ<енные> собрания не надо пускать всех, а только выбранных, высказывая свое или старое презрение к народу, который кричит вслед за тем, кто побойчее и поумнее, и что у толпы всегда есть коновод, он сослался на твою драму, где народ хором повторяет то, что скажет Минин4 или другой кто... Вот неожиданный реприманд5! Я так и расхохотался от мысли, что глупость люда народного доказывает твоею драмою!..6 Нашел я здесь еще двух крестьян-стихотворцев, пишущих рифмами; достоинства в стихах их мало; стихи как стихи преплохи, однако все это замечательно и доказывает, что не одни духовные книги читает народ. Впрочем, они оба крепкие православные и нравственные люди. Один из них мучится желанием -- совершенно бескорыстным -- выразить преданность престолу! -- Об них при свидании. -- Девичий наряд мною куплен7.

Прощай, милый друг и брат, крепко обнимаю тебя. К отесиньке и маменьке напишу нынче, но цалую их ручки. Сестер с невесткой и племянницей обнимаю. Будь здоров и пиши. --

Твой и проч. Ив. Акс.

Пичугин в Москве и взял твой адрес8. -- Видно, уже мне придется купить карту Аральского моря9.

14 апр<еля> 1850 г<ода>. Четверг. Ростов 1.

Получил я нынче Ваше письмо, милый мой отесинька. Что это, милая маменька, как Вы медленно выздоравливаете! Не надо ли Вас держать в большем тепле? Впрочем, я сам скоро буду к вам и на месте все разберу. Это письмо я пишу последнее. Почта будет теперь опаздывать двое и трое суток и вот почему: дорога от Ростова до Москвы хороша и от Ростова до Ярославля также, но обе эти почты не отходят в Москву до получения архангельской почты, которую они обязаны отвезти в Москву и которая на пути своем до Ярославля встречает 13 речек, не говоря о Волге.

Я написал с нынешней почтой официальное отношение к кн<язю> Долгорукому2. Если он никогда не служил, то оно может ему показаться слишком сухим и формальным, но иначе нельзя, потому что я приложу свое письмо и его ответ к делу.

Послезавтра отправляюсь в Петровск, где, может быть, буду и говеть, а потому не ждите меня раньше 21-го. Говеть в Москве было бы совсем некстати, да я и не люблю причащаться в Светлое воскресенье. Летом же пришлось бы говеть целую неделю, да летом я не люблю говеть, летом я делаюсь, так сказать, язычником середи природы с естественным законом в сердце, с "натуральным понятием о Божестве", как выражается один раскольник.

После отъезда Константина, принявшись деятельно за работу по Ростову, я дал себя узнать ближе, сам сблизился короче с гражданами, сделал много новых знакомств и могу сказать, нигде, ни в каком городе мой характер, мои стремления не были так поняты, как в Ростове. Хлебников оценил мое беспристрастие и не может без слез со мной расставаться, и все они полны уважения и любви, что мне гораздо приятнее всяких дворянских отзывов. --

Благодарю Константина за письмо. -- Прощайте, милый мой отесинька и маменька, до свидания. Цалую ваши ручки, обнимаю Константина и всех сестер, с невесткой и племянницей.

Ваш и проч. Ив. Акс.

1850 года мая 4-го. Четверг. Ярославль 1.

Опять начинается новый ряд писем из Ярославской губернии, милый мой отесинька и милая маменька, или, лучше сказать, обмен писем. Письмо ваше я получил нынче поутру. Слава Богу, что у вас все по-прежнему; вы не пишете только, достали ли для Олиньки кобылье молоко и принялась ли она пить его. 9-го мая день ее рожденья: поздравляю вас и ее и всех наших; дай Бог ей встречать еще долго этот день, но не в постели.

Я приехал в Ростов в понедельник, 1-го мая, к 7 часам вечера; приехал бы и раньше, если б не останавливался на час в Петровске. В Ростове я ночевал и выехал на другой день в 11 часов утра: бумаги и посещения меня задержали. Хлебников кланяется Константину. Переяславское озеро еще не растаяло, ростовское2 также еще не совсем очистилось ото льда. Можете себе представить, что до сих пор в канавах, рытвинах, лощинах и даже на буграх лежит снег! Несмотря на жар и пыль, я ехал с большим удовольствием, т.е. радовался теплу, как ребенок. Так противна мне зимняя дорога! -- В Ярославль я приехал во вторник к обеду: приехал бы раньше, если б не сломалась ось у телеги и если б я не был принужден верст 5 до Ярославля идти пешком. -- Меня поразил разлив Волги здесь, при слиянии ее с Которостью. Говорят, вода нынешний год двумя аршинами выше прошлогодней, которая считалась необычайно высокою. Что за время!.. Я остановился в "Берлине" (гостинице) и нарочно взял себе нумер с балконом: он выходит на площадь, и я большую часть времени занимаюсь на нем. Как мне грустно, что вы в городе! Это тепло, эта мягкость воздуха, эта доброта и краса, и приветливость, и рост, и цвет природы смущают и томят порою все мое бытие, и стихи писать хочется, но делать нечего: приходится работать совсем иначе, да еще делать скучные визиты и принимать скучные посещения. Так как я здесь на несколько дней и должен, по случаю предстоящих полевых топографских работ, сделать разные предварительные распоряжения и разослать пропасть циркуляров, то теперь очень занят и с 7 часов утра до 2-х пишу безостановочно.

Здесь не нашел я ни одного письма к себе из П<етер>бурга и ни одной сколько-нибудь важной бумаги из м<инистерст>ва... Не понимаю, что все это значит. Как я, вероятно, уеду теперь из Ярославля до прихода новой почты из П<етер>бурга, а в Норский посад, куда я теперь отправляюсь, почта не ходит, то я во всяком случае дней 10 не буду иметь никаких известий из П<етер>бурга. -- Неужели Гриша и теперь не приехал?3 Что за несчастие ему особенное и как жаль мне его и Софью... Нынче прочел я в "Северной пчеле", что два председателя гражданских палат увольняются, по прошения мест должностей, "с отчислением от департам<ента> м<инистерст>ва юстиции". Стало быть, все это решительный вздор, будто причислять к д<епартамен>ту без должностей запрещено. Эти два председателя именно отчислены с тою целью, чтоб получить места обер-прокуроров и т.п.

В Ярославле узнал я, что слух, который я опровергал в Москве как неосновательный, оказывается справедливым, именно о назначении Муравьева помощником попечителя моск<овского> учебного округа4. Назимов, который ему сродни и приятель, бывши здесь в Ярославле, предложил ему это место5. Муравьев (вице-губернатор) долго отказывался, не чувствуя себя способным занять это место, но, наконец, согласился, видя, что здесь он постоянно в неприятных столкновениях с губернатором, и полагая, что с этого места он скорее, при помощи Назимова, может шагнуть дальше в губернаторы. Он сказал мне, что он представлен, но утвержден ли он, неизвестно. Место это совершенно не по нем. Он отличный чиновник, необыкновенно деятельный, горячий и энергический человек, прямой, честный и правдивый, но недалекого образования, чуждый всяких умозрений, незнакомый вовсе с миром литературным и науки. Он теперь правит должность губернатора и действует очень хорошо, но неприятно ему будет видеть, как Бутурлин станет ломать все сделанное им.

Константин забыл мне дать несколько экземпляров своей драмы6. Серебренников из Углича пишет мне, что он частным образом получил известие из П<етер>бурга, будто м<инистерст>во вошло в официальные отношения с сибирским начальством о колоколе7.

Прощайте, милая моя маменька и милый отесинька, пора на почту, будьте здоровы и берегите себя, цалую ваши ручки, обнимаю милую Оличку, всех сестер и Константина и Софью с племянницей, а если Гриша в Москве8, то, само собой разумеется, и Гришу. --

Ваш Ив. А.

С следующей почтой еще напишу.

Мая 7-го 1850 г<ода>. Ярославль. Воскресенье. 7 часов утра.

Сейчас только получил письмо ваше, милый мой отесинька и милая маменька, а через час отправляюсь из Ярославля в Норский посад, который стоит не на почтовом тракте, а потому и почта туда не ходит, и в котором я предполагаю остаться дня 4, не больше. Он всего верстах в 14 от Ярославля. Из Норского посада я отправляюсь дальше в Романов, где пробуду неделю. Итак, если вы и будете писать каждую почту, я, по крайней мере, неделю не буду получать ваших писем, равно и других бумаг. Из м<инистерст>ва никаких известий не имею. -- Подробное описание Норского посада, который на Волге и который еще больше село, говорят, ~чем Петровск, получите вы от меня впоследствии. -- Я доволен тем, что пускаюсь в разъезды... Погода такова... Но лучше молчать об этом, грустно и невыразимо больно говорить мне с вами о погоде! Кажется, она готовится разбить кору, на мне лежащую, наполнить вновь душусмятением, стремлением и волнением и заставить меня продолжать "Бродягу"1. Это уж не то, как прежде, когда, имея свободное время, я садился за стол с непременною волею писать стихи и не мог писать. Теперь мысль сама и без принуждения обращается к стихам и слышит возможность ответа... Впрочем, я еще не пишу. Господи, как хорошо!

Слава Богу, что Гриша приехал. Думаю, что письмо мое застанет его еще в Москве2. Письмо князя Долгорукого, присланное вам, глупо, наполнено лжи и грубее моего. Он лжет потому, что его крестьяне в настоящее время пользуются только 117 десятинами, а остальною землею пользуется он; закон, коьечно, не дозволяет помещику иметь 150 душ на 117 десятинах, да это тогда, когда б у него не было другой земли, кроме 117 десятин. Так напр<имер>, если б я имел 500 десятин лесу и никакой земли, кроме этой, а при ней 100 душ крестьян, то помещик прав, ибо закон берет в соображение не действительное наделение крестьян землею, а общую пропорцию земли при имении, как помещичью, так и крестьянскую, хотя бы эта последняя была полдесятины на душу. -- Наконец, город не заставляет мещан платить себе оброк за землю, а кн<язь> Долгорукий заставляет теперь крестьян платить ему оброк за 117 десятин! -- По приезде в Ярославль я призвал бурмистра и спрашивал его насчет квитанции. Оказалось, что все, мною писанное, правда. Это уже вторая квитанция. Первая, купленная ими у кн<язя> Долгорукого за человека из его же Владимирского имения, не была принята в последний набор потому, что имение это было заложено и квитанция могла быть годна только для того же заложенного имения; делать нечего -- вместо квитанции -- отдали человека, а помещик по просьбе крестьян дал им впоследствии другую, из своего же незаложенного имения. Впрочем, бурмистр говорит, что князь колпак, а всем, вероятно, распоряжается его жена. А потому я и попросил бы Константина объяснить князю, что он врет и что я не хочу отвечать ему на его нелепое письмо, но знаю, что если б Долгорукий похвалил П<етер>бург, то Константин с ним бы разошелся, а теперь подлости помещичьи он старается извинить3, благо -- не любит П<етер>бурга!

Прощайте, милые мои отесинька и маменька, будьте здоровы, крепко вас обнимаю и цалую ваши ручки, обнимаю милого брата Константина и всех вас, мои милые сестры!

Ваш Ив. Аксаков.

Мая 14-го 1850 г<ода>. Г<ород> Романов-Борисоглебск.

Почти год прошел -- и я опять пишу к вам из Романова, милые мои отесинька и маменька; почти год, как я в Ярославской губернии! -- В последний раз писал я вам из Ярославля 7-го мая; в прошедшую середу не писал, потому что из Норского посада почта не ходит. Здесь нашел я ваше письмо от 9 мая, жду еще письма нынче, а покуда отвечаю на 1-ое. Известия об Олиньке так утешительны, что требуют вторичного подтверждения; что-то скажет нынешнее письмо.

Как досадно мне, что вы не получаете моих писем вовремя и что они уже не застанут Гришу в Москве. Причина этому та, что почта, отправляемая из Ярославля в Москву, обязана, по положению, сочиненному лет за 100 назад, дожидаться прихода почты из Архангельска. В прежнее время сношения Архангельска и Вологды с Москвою были несравненно значительнее, чем теперь, когда они стали торговать почти исключительно с П<етер>бургом. -- Ваши предположения насчет поездки в Абрамцево Вам одному, вероятно, изменились с переменой погоды. -- Как удался нынче обед Гоголя?1 В прошлом году он был очень неудачен, я был на нем. --

Каков май? Я не помню такого мая! Вообще у нас никогда не бывает весны. Апрельские жары как преждевременные никогда не имеют полной прелести потому, что и зелени нет, потому еще, что боишься морозов. А теперь так впору стоит чудное время. И так хорош май, настоящий весенний месяц, что лучше жарких месяцев лета. Просто весело, что все поэтические эпитеты мая оказываются теперь не ложными, что точно хороши майские первые полевые цветы, что точно май -- юность года и точно может сравниться с юностью человека. Если, вы в Москве, то и представить себе не можете, как хорошо в поле, в деревне! Как хорошо здесь, на Волге. Берега, усеянные селами, уже начали постепенно тонуть в подымающейся, разростающейся вокруг зелени, но зелень эта еще так мягка, свежа, прозрачна. Шум деревьев с каждым днем сильнее. Все народонаселение оживилось, запело! Хорошо! Всё красота вокруг! Только человек скверен.

Только человек скверен и портит на каждом шагу мои впечатления, возмущает настроение моего духа. В прошедшую субботу вечером в Ярославле я сидел до поздней ночи на балконе. Ночь была так великолепно хороша, одна из таких ночей, которые смиряют всякое "буйство бытия". Не тут-то было. Ярославль, несмотря даже на канун праздника, затеял какой-то дурацкий пикник в загородном саду, с танцами на газоне, и громкая, наглая музыка полек и вальсов, начавшись вместе с благовестом, призывавшим ко всенощной, раздавалась потом в стихшем городе до поздней ночи. Я, разумеется, в этом пикнике не участвовал, но, перебирая в памяти участвовавших, вспомнил, что нет между ними почти ни одного живого человека: все искаженные создания. В воскресенье часов в 9 утра я выехал из Ярославля. Норский посад всего в 14 верстах от него, а Толгский монастырь в 6 верстах. Отпустив тарантас прямо в Норский, я вышел у перевоза и переправился через Волгу в монастырь. Вид монастыря очень красив, особенно теперь, когда Волга в разливе и подступила почти вплоть к белым стенам и башням, но архитектура его не имеет ничего особенного. О происхождении этой обители можно бы справиться с разными описаниями2, коих у меня теперь под рукою нет. Монастырь был полон простого народа, но служили очень дурно, главное -- пели все такие модные концерты, с такими штуками, что просто было смешно. И так все это плохо гармонирует с теплым весенним утром и со всею прелестью природы, видною из растворенных дверей и окон церкви. Из монастыря я поплыл водою вверх по Волге до Норского посада.

Норский посад или слобода существует очень давно, а со времен Екатерины состоит на одинаких правах с заштатными городами, т.е. управляется ратушей с бургомистром и ратманами3, которых в народе называют просто судьями. Посад расположен очень красиво, на берегу Волги, при впадении в нее маленькой речки Норы; в нем всего 119 домов или, лучше сказать, изб. Купцов три или четыре, остальные все мещане и преимущественно гвоздари и рыбаки. -- Я обещал себе провести очень приятно несколько дней в этой почти деревне, но вышло не то. Перед отъездом моим туда подана была просьба от выборных общества, в которой они просят о назначении чиновника для поверки слободских доходов и расходов и для учета ратуши. Этот призыв сам по себе уже мне не совсем нравится, но я рад был все же видеть, что общество принимает участие в своих делах. Оказывается, что ратуша только половину доходов показывала в смете губернскому начальству, а в остальных отдавала отчет обществу. Но общество не стало доверять этим отчетам, голословным и не имеющим доказательств, сопровождающих расходы казенных сумм. По закону все это неправильно, и правительство не имеет права требовать отчета только в суммах, составляемых из добровольных денежных складок, а не в доходах с общественных имуществ. При требовании моем: куда же деваются суммы, не выказываемые в официальных доходах, мне представили тетради и отчеты слободского старосты обществу; слободской же староста расходует по распоряжению домашнему ратуши. В этих тетрядях написаны следующие расходы: на поздравление со днем ангела правителя канцелярии губернатора, исправника и многих других, на поздравление их с Новым годом и с Пасхой, на табак и водку приезжающим чиновникам, на издержки по земской полиции по случаю найденного в посаде мертвого тела и все в таком роде. Общество не отвергает правильности и необходимости этого красивого расхода, но говорит, что в прежние года расходовалось на это гораздо меньше и из других частных их сумм, и предполагает, что половину этих расходов выказали ложно и взяли себе. Мне всегда неприятнее видеть мошенника -- общественного человека (как выражаются всегда мещане), нежели мошенника-чиновника. Вы скажете на это, что бургомистр с ратманами те же чиновники. Так, но все же не совсем. Они выбираются, да и в отношении сумм неофициальных являются общественными людьми. Можно извинить кражу у казны и вообще из сумм, носящих на себе характер казенный, но ведь они этим деньгам давали значение не казенное, а общественное, и считали нужным отдавать в них отчет обществу, безо всякого ведома и участия правительства, и лгали в этих отчетах и надували само общество. Более чем вероятно, что половина сумм, показанных расходом на чиновников, взята ими себе. -- Самэ собою разумеется, что все чиновники при спросе отрекутся и деньги взыщутся с ратуши. -- Я должен был потребовать от губернатора смены присутствующих и произведения настоящего следствия. Как бы вы ни объясняли и ни оправдывали это явление, но согласитесь, что за слабая натура у русского человека, что он становится мошенником, как скоро переходит в чиновника! Как будто он не знает, что должно переносить и туда понятия честности и правды! Как будто чиновник перестает быть христианином! Знаю заранее все софизмы Константина, но ведь это только софизмы, и он не стал бы оправдывать меня, если б я вздумал брать взятки или присвоивать себе чужие деньги...

Неприятно быть грозою чиновническою в деревне, особенно в такую чудную погоду, при таком чудном местоположении, при явившемся расположении писать стихи. Мне было досадно не сколько дело само по себе, сколько то, что оно заставляет меня нарушать настроение моего духа. Впрочем, только наружностью своею Норская слобода походит на деревню. Песен в ней не поется, хороводов не водится, а поются мещанами разные чувствительные романсы с гитарою! -- В разговорах с ними я заметил, что они все вместо "не глядя" употребляют "неглиже". В четверг я выехал на обывательских лошадях к станции на большой дороге, ведущей из Ярославля в Романов, но на большой дороге, в версте от станции, завяз в грязи (после бывшего сильного дождя). Надобно было вытаскивать народом, что все продолжалось несколько часов. Этой участи в течение 3-х дней подверглось 10 экипажей.

Теперь я в Романове-Борисоглебске или, лучше сказать, в Романове, на левом берегу Волги. Вы уже знаете про необыкновенную живописность его местоположения, необыкновенно крутых берегов и церквей, окруженных зеленью. С удовольствием узнал я здесь про добрые последствия принятой в прошлом году меры относительно раскольников4: полнее стали православные церкви, а Великим постом многие из закоренелых исповедались и причащались. Были такие случаи, что причастившийся умилялся и растрогивался так, что бросался потом в ноги священнику и благодарил его за то, что принятою мерою втолкнули его, так сказать, в церковь и заставили удостоиться благодати! Многим тяжело было решиться: надобно было заставить их решится. Разумеется, еще многие только по внешности принадлежат к православию, но все же они стали ближе к церкви, без посредствующего единоверия, упрочивающего и узаконяющего раскол и разделение.

Посылаю с нынешней почтой рукописи Татищева, о которых просил меня Соловьев. Если Константин с ним в хороших отношениях, то скажите Соловьеву, что он может себе совсем взять эти рукописи5. -- Уведомьте меня, не оставил ли я в Москве рукописи о бессарабских раскольниках6 и не забыл ли еще чего? Прощайте, мои милые отесинька и маменька, дай Бог вам здоровья, целую ваши ручки. Здесь я останусь до будущего четверга и потом проеду через Рыбинск в Мологу. На этой неделе я писал вам всего раз, но с следующей почтой, может быть, стану писать. Обнимаю милого брата Константина и всех моих милых сестер. Как-то вы решитесь с летом? Думаю, что Гриша с женой и дочерью уже уехал7. Прощайте.

Ваш Ив. Акс.

Как правильнее писать прежде или преждѣ. Обыкновенно мы пишем прежде, но пишем вездѣ, гдѣ. Много значит ударение на последнем слоге.

Мая 17-го 1850 г<ода>. Романов-Борисогл<ебск> 1.

Пишу нынче собственно для того только, чтоб поздравить вас, Константина и всю семью со днем его именин. Дай Бог поскорее ему найти свою Елену!2 Завтра думаю отправиться из Романова, остановиться дня на два в Рыбинске -- и оттуда в Мологу. С этими переездами я по необходимости должен буду пропустить одну почту, и потому с следующей почтой вы от меня писем не ждите, а уж буду я писать вам пространнее из Мологи.

Все ваши письма, адресованные в Романов, я получил. Поразила меня смерть Над<ежды> Никол<аевны>3 своею внезапностью. Это была натура деятельная, душа светлая и, казалось мне, давно готовая к смерти, что не мешало ей жить -- пока она была в жизни -- живою жизнью с живыми. -- Вы не пишете, куда едет Гоголь4, также не описываете мне подробностей Гришиного пребывания в Москве. Не помню, писал ли я ему о том, чтоб он адресовал письма ко мне в Мологу. Уведомьте его об моем адресе.

Жаркая погода, сменившись на время ясным холодком, опять воцарилась. Небо без облака, солнце светит и палит на всем просторе, тишина, Волга, как зеркало, отражая суда, подымающиеся вверх медленно-медленно бичевою, дни прибавляются. Гибель!

Прощайте. Занят я делом с утра до ночи и спешу. Цалую ваши ручки, милый отесинька и маменька, дай Бог, чтоб известия о состоянии здоровья были с каждым днем утешительнее; обнимаю Константина крепко и еще раз поздравляю его, цалую всех сестер.

Ваш и пр. Ив. Акс.

1850 года мая 23-го. Вторник. Молога.

Последнее письмо мое к вам, милые мои отесинька и маменька, было из Романова, из которого я в четверг выехал в Рыбинск. Там получил я одно ваше письмо, а в воскресенье приехал в Мологу. -- Молога очень древня и знаменита была прежде своею торговлей. Макарьевская ярмарка сначала была здесь1. В настоящее время, впрочем, нет ни одного старинного здания, и городок весь новый, расположенный по плану, довольно красивый и чистенький. Он расположен вдоль Мологи и Волги, при впадении первой в последнюю, на ровных, низких, песчаных берегах, так что взору довольно простора. Здесь воздух так здоров и хорош, что резко чувствуешь его отличие от рыбинской атмосферы; песок очень тверд, и хотя ветер и беспокоит иногда песчаною пылью, зато никогда не бывает грязи. -- Таким образом, вот сколько я ни езжу, все не расстаюсь с Волгой. Ярославль, Норский посад, Романов-Борисоглебск, Рыбинск, Молога, Мышкин, Углич -- везде она в разных видах. Я так привык к ее простору, простору ее берегов, к этим широким размерам, что, кажется, в Абрамцеве было бы мне тесно и душно. Никогда Волга не бывала так хороша, как нынешнею весною: вода еше довольно полна, сёла начинают тонуть в молодой, уже роскошной зелени, белые церкви и города также окаймлены ею и опрокинулись отражением своим в Волгу, которая большею частью тиха и гладка, как зеркало. Так как ветер не низовой, то и парусов мало видно, а суда чаще всего подымаются вверх бичевою или завозными якорями и медленно-медленно, как-то неподвижно двигаются. И какое разнообразие местоположения! Берега Романова-Борисоглебска так круты и живописны, что я не знаю им подобных; Рыбинск с своею оживленною торговою деятельностью представляет совершенно другую физиономию; там Волги почти не видать: так она усеяна судами. Молога с свсим плоским простором, с двумя широкими реками, теряющимися вдали, насылает вам другие впечатления. --

Только что мы стали приближаться к Рыбинску, как пошли нам встречаться анбары и анбары, возы с мешками муки и, наконец, в самом городе огромные толпы народа, запрудившие площадь и улицы. Это все крючники, бурлаки, коноводы, водоливы, лоцмана. Все живо, шумно, деятельно. Я остановился, разумеется, у Андрея Ив<ановича> Миклютина, который взял с меня слово всегда останавливаться у него. В Рыбинске у меня было дело по думе, и я должен был провести в нем несколько дней. -- Все знакомые Константина ему от души кланяются. -- Попов болен2, и как он подвержен чахотке, то я его уговаривал пить кумыс или кобылье молоко, но предложение мое он отверг с негодованием, говоря, что русскому человеку это противно и погано. "Ну, -- сказал я, -- видно, что мы с братом происхождения татарского, потому что оба охотники до кумыса и никому не приходила в голову мысль о его поганстве!.." Статью Константина я роздал по принадлежности3; все его очень благодарят и от нее в восторге. Только голове забыл отдать, да и нечего ему отдавать. -- Им продолжают быть очень довольны. Петр Александров<ич> Переяславцев, дядя Попова, собирается в Москву и просил у меня адреса Константинова; я дал ему адрес в Москву и в Абрамцево, на всякий случай. Он старик очень умный, хотя и не в Константиновом духе, и много сделал для Рыбинска, бывши не раз головою. -- Журавлева не успел видеть, потому что он каждый вечер уезжает к себе на пристань, а днем мы друг друга не заставали. А жаль. Про него рассказывали мне очень нехорошую весть, именно о притеснениях с его стороны крестьянам, -- мне хотелось поговорить с ним об этом серьезно. -- Для Олиньки узнал еще новое средство: мозжевельный кофе (из ягод мозжевельника): говорят, чудо как восстанавливает силы. Может быть, и Вера согласится его пить. Если Вера поедет на воды, то не лучше ли ей вместо Ревеля ехать в Габзаль?4 М-me Фляс испытала на своих нервах целительное действие этих вод. -- 21 мая в Рыбинске крестный ход с приносимою сюда из Мологского девичьего монастыря чудотворною иконою Тихвинской Божьей Матери. Не знаю, как провел Константин свои именины, а я в этот день, отслушав обедню и обойдя с крестным ходом весь город, отобедал или, лучше сказать, отзавтракал у головы, давшего мне прощальный завтрак, и, распростившись с рыбинцами, уехал в Мологу, которая всего в 33 верстах от Рыбинска, по дороге в Петербург, за Волгой. -- Суда в Рыбинске собираются довольно медленно, хотя ожидают, что нынешний год будет для торговли лучше прошлогоднего; иногородние купцы еще не все съехались, и деятельность Рыбинска только начинается, а не в полном разгаре. Муку покупают по 9 р<ублей> 20 коп<еек> и ниже этой цены. Цен высоких ожидать нельзя, но распродажа части запасов, хранившихся в П<етер>бурге, даст купцам возможность закупить новые запасы на низу благодаря дешевизне, и это несколько оживляет торговлю больше, чем в 1849 г<оду>, но только несколько.

Что за погода! Теплота и теплота! Здесь в Мологе столько черемухи и синели (уже вполне распустившейся), что воздух исполнен самого чудного благоухания. Что за ночи! Ясные, тихие -- и как хорошо в это время на Волге, и как тяжело мне, что не только не могу сбросить с себя заботу по исполнению своего поручения, но должен много и прилежно заниматься. Стихи как-то хотелось писать, да в эту минуту было некогда, а потом уже не могу, да и не досуг приходить в соответственное расположение духа. Все это грустно, а время и годы уходят, а с ними и впечатлимость тупеет.

Больше, кажется, сообщить мне вам нечего. Хотел было писать Константину про грамоту царя Алекс<ея> Михайл<овича> о мытах и перевозах и проч., да лень и нет расположения писать. Прощайте, милый мой отесинька и милая маменька, будьте здоровы, цалую ваши ручки. Обнимаю Веру, Оличку и всех милых сестер, а также и Константина. Что кобылье молоко? Продолжает ли действовать5. -- Буду ли писать с следующей почтой -- еще не знаю.

Ваш Ив. А.

Мая 26-го 1850 г<ода>. Малого. Суббота.

Если б не Вы сами писали последнее письмо, милый отесинька, так очень бы обеспокоили меня. Каким это образом Вы опять было так сильно захворали. Дай Бог, чтоб это нездоровье не имело дальнейших последствий и не помешало Вам насладиться летом столько, по крайней мере, сколько это возможно при наших обстоятельствах.

Впрочем, погода, хотя и постоянно теплая, сделалась необыкновенно ветреною, по крайней мере, здесь на Волге. --

Вы не пишете, да Вам и некогда и утомительно было бы писать все подробно, а хотелось бы мне знать подробнее обо всех обстоятельствах Гришиного перевода1, приезда и проч. Сошлись ли они с Милютиным? Вы пишете о месте вице-губернатора в Калуге. Не только в Калуге, но и нигде не хочу я иметь себе постоянного, прочного места, -- и за 40 тысяч жалованья не соглашусь упрочиться или поселиться в какой-нибудь провинции. Путешествовать по провинциям можно и должно, но жить в них -- невыносимо -- одному. Вообще мысль о постоянном пребывании на одном и том же месте для меня несносна, а тем более не хочу я упрочиваться в губернии. -- Напишите Смирновой, еслц хотите, об этом месте для Гриши, но вряд ли это будет полезно. Губернаторские представления не очень уважаются в этих случаях, а Смирнов к тому же никогда не имел большого веса у Перовского. Почем вы знаете, что министр поговорил обо мне с Бутурлиным, когда Бутурлин еще не возвращался и в Ярославль?

Писем и особенно важных бумаг из министерства не получал. Знаю, что многие мои проекты одобрены и приводятся уже в исполнение, но собственно на свое имя никаких известий не получаю.

Работаю я теперь чрезвычайно много. Встаю часу в 7-м утра, а часу в 10-м вечера хожу гулять по берегам Волги и Мологи. Два раза в день пью стакана по два молока и вообще перешел на более легкую пищу, откинув вино и водку. Жар, постоянные занятия, сидячая жизнь заставили меня сократить питательность мясной пищи и обратиться к молочной. Работаю потому много, что спешу поскорее разделаться с городами. В Мологе пробуду еще недели две, а потом в Мышкин, где работы будет меньше.

Прощайте, милые мои отесинька и милая моя маменька, буду писать вам, вероятно, с следующей почтой. Будьте же здоровы ради Бога! Цалую ваши ручки, обнимаю Константина и всех милых сестер. Напишите мне адрес Гриши в Петербурге.

Ваш Ив. А.

30 мая 1850 г<ода>. Вторник. Молога.

Я вовсе было не получил с этой почтой ваших писем, милые мои отесинька и маменька, но нынче, к неожиданности, принесли мне ваше письмо, полученное еще в воскресенье. Это вот как случилось: письмо ваше прилипло печатью к печати другого письма так плотно, что почтмейстер и не приметил, что писем два, а не одно; читая адрес какого-то помещика, он и не подозревал, что на исподней стороне письма тоже адрес. Нынче, когда от этого помещика пришли за письмами, то и открыли ошибку. Слава Богу, что Вам лучше, милый отесинька, хотя не видно, чтобы Вы очень бодро поправлялись. Дай Бог, чтоб деревенский воздух не принес Вам ничего, кроме пользы... Но когда же Вы поедете в деревню и поедете ли нынешним летом? -- Радуюсь за Гришу: предзнаменования хотя ранние, как-то пойдет дальше. Мих<аил> Ник<олаевич> Муравьев1 называется в П<етер>бурге "другом м<инистерст>ва внутренних дел вообще". Меня хотят непременно с ним познакомить, да как-то не удалось. -- Совершенно согласен, милая маменька, что Машенька Княжевич2 предостойная девушка, все это может быть, только я на ней ни за что бы не женился: мы точно противоположных полюсов люди. Вы пишете, что ждете Карташевских? Разве они должны быть? По какому поводу? Этого я ничего не знал и не знаю. -- Если Попов приехал3, то поклонитесь ему от меня и скажите, что я его обнимаю и жалею, что не могу с ним видеться. Достолюбезнейшее создание: как только его вспомнишь, так и улыбнешься. --

В прошедшее воскресенье я был приглашен на обед к городничему, где никого не было, кроме почтмейстера и штаб-лекаря, его приятелей. После обыкновенного разговора, весьма тонкого и остроумного, его молодой супруги о том, что приехавшему из П<етер>бурга должно быть здесь очень скучно и странно, мы отправились обедать. Перед жарким хозяйка зачем-то выходила из-за стола и, когда появилось жаркое, нам налили в бокалы шампанское, и хозяин ни с того, ни с сего провозгласил тост за мое здоровье. Хоть это весьма глупо, потому что других тостов не было, ну да все это еще ничего, это случалось мне не раз. Но в то самое время, как провозгласили тост, маленькая шкатулочка, стоявшая на окне, задребезжала, и потекли тоненькие звуки какого-то старинного марша вместо "туши". Объяснилось, что хозяйка выскакивала для того, чтоб завести машинку! Я притворился, что не заметил музыки, потому что если б я заговорил о ней, то не удержался бы от хохота!.. Жаль, что не удостоверился, какой это марш; хорошо было бы, если б это было: "Славься сим, Екатерина!"4 Между тем городничий вовсе не старый человек, а жена его молодая женщина, с превеликими претензиями и с позывами на эмансипацию, выразившимися в том, что после обеда, уйдя в другую комнату, закурила трубку. -- Тут же узнал я, что мологское общество чиновников имело у себя танцевальное собрание и давало спектакли в пользу приюта!

Везде хорошо истинное счастье, везде хороша красота, везде, всюду прекрасны светлый ум, простое сердце... И еще лучше они, окруженные скромными явлениями жизни, чем среди блестящего положения; лучше они в тихом уездном городке, в деревянном домике с светлыми окнами и зелеными ставнями и проч. и пр., что все можете найти в последних главах каждого Диккенсова романа5 и о чем очень любит подчас мечтать братец мой Константин Сергеевич, истинный поэт в душе. Но увы! если и найдется такое явление, так оно составит редкое исключение, одно на 100 тысяч других преобладающих явлений. Боже мой! сколько скуки, сколько пошлости и подлости в жизни общества уездного городка. Во 1-х, городничий -- вор! Даже и этот музыкант, у которого я обедал и о котором сейчас после обеда стал делать внимательные расспросы, оказался не последним вором. Городничий -- вор и взяточник; жена его -- взяточница, впрочем, очень милая женщина. Исправник -- еще больше вор; жена его, любезная дама, распоряжается уездом как своею деревней; окружной, лесничий, начальник инвалидной команды, почтмейстер, стряпчий, секретарь и их жены -- все это воры-переворы, и все это общество чиновников живет с претензиями на большую ногу и дает балы и вечера на взяточные деньги! И никакого образования, кроме внешнего, никакого порядочного стремления, никакого участия к меньшим, кроме презрения, и ко всему этому пошлость, звенящая пошлость души, мыслей, всего. Я часто думал, мог ли бы я ужиться в каком-нибудь уездном городке... Нет! прервать сношения с движущимся, стремящимся, волнующимся, умствующим миром невозможно человеку умствующему. Если б еще были все книги и газеты под рукой!

Как-то на этой неделе, придумывая разные проекты и убеждаясь в невозможности довериться русским чиновникам, я невольно воскликнул "Господи, что это за подлая русская натура!" Каюсь в этом выражении не серьезно, подумайте, отчего у нас столько взяточников! Ведь смешно объяснять это древним обыкновением: служилый народ не живет инстинктивною жизнью и очень хорошо понимает, что взятка -- взятка, что и благодарности за исполнение своего долга брать не следует и пр. В нас нет ложного чувства чести, да и страху Божьего нет, и выходит, что с чувством чести было бы, по крайней мере, в некоторых отношениях лучше. Как будто уж звание чиновника мешает русскому человеку быть честным. Вздор!

Кстати. Я расскажу вам о новой проделке помещиков, рассказанной мне на днях здешним уездным предводителем дворянства. Здесь завелся такой обычай. Расторговавшийся мужик, разумеется, казенный, выкупает у помещика несколько крестьянских семейств на волю, получая, разумеется, отпускные в свои руки, потом уже по купчей крепости помещик продает ему земли и усадьбы этих крестьян, на волю отпущенных; таким образом, мужик выходит владельцем земли, на которой поселены и живут, может быть, несколько веков эти крестьяне. Хотя они и свободны, но не имеют уже и того права на землю, которое имели при помещике, отпускные не в их руках, и новый владелец дерет с них безжалостно, чтобы выкупить двойную плату -- за них и за землю -- помещику. Тирания выходит страшная. Или напр<имер>, приобретение крестьянами на имя помещика, но своими деньгами, деревни, которая платит им оброк и ставит за них рекрутов при всяком наборе! Или напр<имер>, проделки здешнего помещика, графа Владимира Алекс. Мусина-Пушкина, который приезжает сюда во время набора и берет с крестьян деньги за откуп от рекрутства, страшные деньги, и ставит бедных. А у него здесь 9 т<ысяч> душ и 80 т<ысяч> десятин земли. Или Напр<имер>, своз целых селений в другие губернии для того, чтобы здешнюю землю, как дорогую весьма, продать казенным крестьянам и проч. и проч, Господи! Что может быть гнуснее благородного российского дворянства и ярославского в особенности!

Прощайте, милые мои отесинька и маменька. Если вы в Москве, то, вероятно, на днях вас осчастливит своим посещением мягкий и нежный Андрей Иванович Миклютин. Он взял ваш адрес в Москве. Будьте здоровы. Цалую ваши ручки. Обнимаю милого брата Константина и всех моих милых сестер.

Ваш Ив. А.

1850 г<ода> июня 3-го. Суббота. Молога.

Пишу к вам нынче собственно для того, чтоб предупредить вас об отсылке ваших писем, с получением моего письма, прямо в Мышкин. Через неделю я предполагаю быть уже там, а, может быть, и раньше. -- Письмо Ваше, милый отесинька, от 30 мая я получил 1-го июня. Не совсем утешительны Ваши письма; что это за слабость, которую Вы чувствуете? Я приписываю ее отчасти спертому и душному воздуху комнат этого дома, который весь на солнце и в котором и окон, верно, не растворяют, боясь сквозных ветров. Доброе действие кобыльего молока Овер сдумал уничтожить своим цитмановым декоктом; дома вы не нашли, с собой не решились...

Гриша действительно живет, очень высоко1: это на квартире Пикторова, у которого останавливалась и Нина. 200 не 200, а более 100 ступенек.

Не знаю, как у вас, но погода постоянно хороша. Если и бывает охлаждение, но в размерах летних, и это охлаждение так же хорошо, как и жар. -- Сирень уже отцвела. -- Грустно подумать, что скоро дни начнут убавляться. К Ал<ександре> Осиповне еще не писал; впрочем, не писавши столько времени, более полугода, трудно и собраться.

В Мологе жители или, лучше сказать, мещане и мещанки большие охотники до гулянья, и так как некоторые улицы совсем заросли травой, то на них обыкновенно происходит пенье и ведутся хороводы; но главное удовольствие -- качели, устроенные почти на каждой улице, качели обыкновенные, доска на веревках. Разбеленные, разрумяненные, разодетые в пух, с платочком и с зонтиком сидят обыкновенно молодые мещанки на доске, между тем как две стоят по бокам, держась за веревки. Медленно качаясь, они поют большею частию какие-то унылые романсы и песни. -- Это на улице. Но в тот же вечер, как я наблюдал это, попозднее, по случаю сговора, был бал у одного мещанина, на котором все эти мещанки не танцевали другого, кроме кадрилей и... полек! Мужчины еще весьма в деле сем неискусны, но женщины очень и очень поискусились в этой науке! На другой день, надев затрапезные платья, босиком, отправляются они в огороды копать землю, возить навоз и проч.

Прощайте, милый мой отесинька и милая маменька, будьте здоровы ради Бога. Цалую ваши ручки, обнимаю Константина и всех милых сестер. Завтра надеюсь получить от вас письма.

Ваш Ив. А.

1850 г<ода> июня 6-го. Вторник. Молога.

Июнь, июль, август. Меньше 3-х месяцев осталось лета, а где вы теперь, милый отесинька и милая маменька? Решились ли, наконец, с домом и с деревней? Меня это заочно тревожит. Каждый раз, получая ваши письма, думаю, что прочту решение -- нет, все отсрочка! -- Письмо это -- последнее из Мологи: в пятницу переезжаю в Мышкин, прямым проселочным путем, он от Мологи всего 50 верст и притом на одном берегу: оба города за Волгой. Почтовым же трактом надобно переезжать два раза Волгу и притом делать верст 30 крюку. Я как-то мало, не то чтобы не часто, но как-то не полно писал вам отсюда. Все как-то тороплюсь: работаю торопясь, отдыхаю торопясь, сплю торопясь, делаю моцион торопясь -- и все как-то нет времени. В последнем письме от 2-го июня Вы пишете, милый отесинька, что Гоголь Вам читал новую главу1. Слава Богу! Да что ж он? едет куда-нибудь или нет?..2 Воображаю, как Николай Тимофеевич) доволен случаем -- побывать на торжестве 11-го июня!3 К тому же, после нового выбора4, он еще не был в Петербурге. -- Кажется мне, что Гриша долго прождет вице-губернаторства! Кстати, напишите ему, что он должен познакомиться с Оржевским5, директором д<епартамен>та полиции исполнительной, и рекомендоваться ему как ищущий вице-губернаторского места. Эта должность более или менее состоит в распоряжении этого д<епартамен>та. Казадаев изъявлял мне прежде сильное желание иметь Гришу вице-губернатором, когда еще Гриша был в Симбирске. Казадаев теперь сделан губ<ернато>ром в Тулу6, и Баранович -- вице-губ<ернато>р вышел в отставку. Напишите об этом Грише.

Больше писать не о чем. Т. е. оно есть о чем, да уж надо писать слишком много. Я хотел писать вам о некоторых моложских обычаях, замечательных селах здешнего уезда, местных антиквариях и проч. и проч., но это достойно быть написанным на целом почтовом листе, а потому и не помещаю этого здесь. В самом деле, я как-нибудь из Мышкина напишу вам длинное, подробное письмо, а теперь прощайте, потому что слышу -- пришли ко мне с делами. Будьте здоровы, дай Бог, чтоб слабость Ваша, милый отесинька, поскорее прошла. Цалую Ваши ручки и милой маменьки. Обнимаю всех милых сестер и Константина.

Ваш и пр. Ив. Акс.

< Письмо к Ольге Семеновне Аксаковой >.

Г < ород > Мышкин. 12 июня 1850 г<ода>. Понед < ельник > 1.

Предполагая, что Вы, может быть, еще в Москве, милая моя маменька, и не желая Вас оставлять без известий о себе, тем более, что я с последней почтой не писал, решился написать Вам несколько строк в Москву. Несколько строк потому, что я с этой же почтой пишу в Абрамцево длинное письмо. Вы опять в хлопотах, милая маменька, и опять в разъездах!2 Очень это тяжело и больно! -- Успешно ли Вы хлопочете, по крайней мере?

Что милая Олинька? Продолжает ли она кобылье молоко и прошли ли скверные действия скверного декокта? Уж лучше было пить рыбий жир: он все же легче для желудка цитманова декокта. -- Письмо Ваше от 9 июня я получил поздно вечером 11-го, в Мышкине, куда я приехал 9-го. Если вздумаете ко мне писать, то адресуйте в Любим Яросл<авской> губ<ернии>. Здесь я не останусь больше недели, а пересылка писем из Мышкина в Любим будет очень долга и затруднительна, потому что Любим совсем в другом углу, на границах Костромской губернии. Впрочем, сам я буду еще писать Вам из Мышкина.

Берегите себя и не утомляйтесь, милая маменька, цалую Ваши ручки, обнимаю милую Оличку и Любу. -- Я, слава Богу, совершенно здоров и пополнел от молока. Будьте здоровы.

Ваш Ив. Акс.

Июня 12-го 1850 г<ода>. Понедельник. Мышкин.

Вчерашняя почта привезла мне ваши письма, милый отесинька и милая маменька: от Вас -- из деревни и от маменьки -- из Москвы от 9-го июня. Да, если у вас такая погода, как здесь, то она не совсем благоприятна: очень ветрено и не довольно тепло. Таким образом, все предположения о дальних поездках разрешились пока поездкою в Абрамцево1. Дай Бог только маменьке скорее покончить хлопоты с домами. -- Боюсь, милый отесинька, чтобы Вы не простудились на уженье, особенно при таком постоянном ветре: что Вы мне скажете насчет переделки абрамцевского дома? -- Верочка хвалит Маш<еньку> Княжевич и говорит, что она и Константину нралится. Так зачем же дело стало? Пусть женится!2 Ведь пора уже знать, что не дождешься от судьбы девы гордого идеала, а не угодно ли обыкновенного, вместо черноокой не угодно ли волоокую и т. д. -- Впрочем, если бы Константина поймать на слове в его толкованиях о браке и в его оправданиях русского брака, каким он был в старину и теперь существует, так я бы его давно женил. Вот мологский голова выдал дочь свою замуж за сына мышкинского головы, по уговору с отцом, а молодые люди друг друга и в глаза не видывали и не слыхали друг о друге. И живут счастливо, т.е. какое же это счастье это покойное прозябание - живут хорошо, потому что нет больших требований: сала не ест, чернил не пьет, как говорится по-немецки, дети являются в срок, выторговать копейку на рынке умеет, набожна по заведению... Ничего другого не спрашивается. Оно и лучше: мужья большею частью в отлучках и в разъездах по торговле, и разлука эта не тяжела, тем более, что дома жены под надзором свекровей, да и по образу их жизни не встречается искушений... Бесспорно, что все это очень хорошо, и нравственный домашний быт наших купцов заслуживает похвалы, но нельзя не сознаться, что эта нравственность -- без борьбы, вера - без сомнений, жизнь - без стремлений... Борьба, стремления, сомнения, вопросы, старые, но живущие слова -- вы ничего не разрешаете, ни к чему не приводите, разве только к горю и разладу -- но да пусть будет так!

Все это так пришлось к слову, тем более, что, упомянув о русском браке, я вспомнил, что видел вчера у головы эту молодую и прекрасную собой женщину, которая так бесцеремонно (по моим, а не их понятиям) выдана. Вспомнил я также про другую молодую купчиху, зачахшую от немилого брака... но этот последний случай - такая неслыханная редкость, что не образумил купцов. Нельзя себе представить, до какого страшного деспотизма доходит власть отца в купеческом быту, и не только отца, но вообще старшего в семье! Им большею частью и не приходит в голову, чтоб у младших могли быть свои хотения и взгляды, а младшим не приходит в голову и мысль о возможности сопротивления. Все это, разумеется, переходит даже границы, назначенные Церковью, которая при браке спрашивает о согласии самих венчающихся. Все это мне рассказывал очень подробно один купец в Мологе. -- Кстати уж о купцах. Сами они, как мужчины, довольно развиты в своих понятиях - торговлею, разъездами, деятельною жизнью, а некоторые пошли и дальше книжными занятиями, но женское воспитание у них в большом пренебрежении. Впрочем, теперь вздумали они давать воспитание, но такое, которое ведет только к худшему. В большей части богатых домов вы найдете гувернанток из столичных или губернских воспитательных домов. Чему учат эти гувернантки -- это Бог знает, потому что сами они преплохо выучены, но главная их обязанность -- учить танцам и вообще манерам; а музыке и вообще искусствам очень немногие учат, да и охоты к чтению никакой не внушают. Я здесь, впрочем, убедил одну купчиху учить дочерей своих музыке, растолковав ей, что это занятие во сто раз чище, лучше и домосидчевее, нежели уменье танцевать. Вообще желательно было бы, чтоб купцы давали своим дочерям надлежащее образование, дабы они в свою очередь не нуждались для детей своих в гувернантках, а воспитывали их сами.

В Мологе отыскал я одного мещанина Финютина, который любит занятия письменные, собирает старинные грамоты и намеревается писать историю своего города. Я сейчас поставил его в сношения с ярославскими любителями старины и дал ему некоторые способы, Напр<имер>, открыл для него местные архивы и т. п. Таким образом, отыскивая по всем городам и уездам людей любознательных и пишущих, я завожу между ними взаимную связь с целью, чтобы они могли друг другу помогать сообщать открытия и дружнее работать. Если б я дольше оставался в Ярославской губернии, то непременно учредил бы в Ярославле Статистический Комитет, членами которого были бы все эти разбросанные в разных уголках господа. Таким способом можно было бы много сделать для разработки местной истории и статистики. Признаюсь, весело мне видеть, что и теперь моими стараниями эта часть довольно-таки оживилась. "Губернские ведомости" стали лучше и беспрерывно наполняются статьями крестьян, купцов и мещан, большею частию мною вызванных и поощренных. Угличские Серебренниковы3 усердно трудятся над архивом, в котором находят любопытнейшие документы и который открыт для них по моим официальным (безо всякого, впрочем, с моей стороны права) требованиям. В последнем No Губ<ернских> ведомостей" напечатана с моих слов покорнейшая просьба редакции ко всем грамотным крестьянам трудиться над местными исследованиями и присылать свои труды в редакцию. И особенно приятно было мне видеть, что обстоятельство это, делаясь известным, приобретает читателей между крестьянами и возбуждает во многих охоту к этим занятиям, даже род соревнования.

В 2-х верстах от Мологи есть девичий монастырь, откуда игуменья присылала ко мне монахиню спросить, когда я могу ее принять. Я, разумеется, сам к ней отправился. Она хотела со мной посоветоваться по делу о земле между монастырем и городом, делу, которое я постарался покончить к обоюдному согласию и даже к выгоде города. На другой день та же монахиня принесла мне просвиру, образок и "от кротких трудов" монашенок что-то вроде книжки, вышитой бисером. Я не хотел было брать, но вещь эта так скверно, безобразно и безвкусно сделана, что я, наконец, уступил, предупредив, впрочем, что пользы города к большей выгоде монастыря не будут мною нарушены. Игуменья однако же велела мне сказать, что она нарочно выбрала самую ничтожную, двухгривеничную вещь для того, чтоб я мог ее принять чисто на память. Забавно было мне слышать, как эти монахини рассуждают о Богородице, точно будто она их помещица. "Зачем вам расширять скотный двор?" -- говорю я... "Да разве это для нас? это для Богородицы!" -- отвечают они...

В Мологе поразило меня одно слово: один купец, я слышал, говоря про волжских жителей, употребил выражение: волг _ а _ ре 4. Это что-то звучит сходно с болгарами. Передаю это на обсуждение Константина. Сообщаю ему еще две вести: одну о том, что я сообщил Серебренниковым в Угличе его статьи о Москве и получил от них письма, что они в полной мере разделяют взгляд автора5, и другую, довольно печальную, о Попове Александре Алексеевиче. Он постоянно болен чахоткой, но теперь находится в совершенной опасности и едва ли переживет это лето. Очень это грустно.

Кстати об известиях. Я слышал от некоторых здешних торговцев, что хлеба в Симбирской губернии очень плохи покуда, и если не поправятся, то помещикам придется опять кормить крестьян. Неужели наши Вишенки6 опять попадут в эту категорию?

Из Ростова получил я две старинные русские песни, записанные со слов одного слепого в Тихвине. Хотя в песнях есть вставки совершенно новейшие, но общий склад их одинаков с песнями Кирши Данилова7. Одно мне странно: в одной из песен рассказывается подвиг Яна Ушмовича, который дрался с половецким богатырем и для доказательства своей силы вырвал бок у быка. Это предание, записанное у Нестора, едва ли живет в народе и не с Нестора ли потом сочинена эта песнь. Другая о том, как все известные богатыри по совету Ильи Муромца отправляются добывать князю Владимиру дочь царя татарского: "уж не все ему холостым ходить, уж пора ему и женитися!"8 Переписывать их теперь мне некогда, а постараюсь их сам привезти к вам.

А когда это будет? Да еще и сам не знаю. Знаю только, что по получении этого письма вы должны адресовать свои письма уже в Любим. В Мышкине я пробуду еще неделю. Городок крошечный, хотя и богатый капиталистами, тихий, мирный, дружный, не кляузный; голова -- умница и знаток своего дела; я же уж порядочно понаметался в ревизии городов и при усильных своих занятиях делаю дело очень скоро и, кажется, довольно споро. -- Теперь остаются самые маленькие города, Любим и Данилов, совершенно в другой стороне. Полюбопытствуйте взглянуть, где это; я нарочно и карту сестрам подарил. Эти города уездами своими граничат с Костромской губернией, а потому и нравы жителей должны быть там другие.

Прощайте покуда, милый отесинька и милая маменька, если только милая маменька в деревне9. Берегите себя и будьте здоровы. Что Константин? Как действует на него деревня и располагает ли к занятиям? Я знаю только, что этот постоянный шум северного ветра действует дурно на состояние моего духа, хотя, впрочем, и не мешает мне заниматься делами. Цалую ваши ручки, крепко обнимаю Константина и всех моих милых сестер.

Ваш Ив. Аксаков.

< Письмо к Сергею Тимофеевичу Аксакову >.

Мышкин. Июня 17-го 1850 г<ода>. Суббота 1.

Письмо Ваше от 12-го июня я получил здесь 15-го ввечеру, милый мой отесинька. В то же время получил я письмо от Гриши, которое, по его приказанию, к Вам и пересылаю. Он предлагает мне написать самому письмо к министру и просить о месте чиновника по особ<ым> поручениям. Но я решительно отказался писать письмо. Если б я был сам в Петербурге, я бы съездил к нему, но писать просительские письма заочно, когда письмо может опоздать и место быть отдано другому, не хочу. Заметьте одну фразу в Гришином письме: что мы постоянно в нем сомневаемся и не предполагаем в нем никакой благородной гордости. Если он так думает, то ему больно так думать; я постарался оправдаться в этом обвинении.

Письмо Ваше ничего особенно радостного не возвещает: кажется, Вы скучаете в деревне, милый отесинька, все не так-то здоровы, погода не хороша, уженье плохо... А главное -- забота о других... Ну что Верочкин флюс?..

Кажется, мне придется Вам писать еще во вторник отсюда, а потом уже писать буду из Любима. От Мышкина до Любима самый дальний конец: по почтовому тракту слишком 200 верст. Но я хочу ехать проселками. Это занимательнее; большие дороги мне надоели, а таким образом я познакомлюсь с внутренностью губернии. Конечно, это будет дольше, но тем приятнее.

Итак, писанье откладываю до вторника. Прощайте, мой милый отесинька; если маменька с Вами (и дай Бог, чтоб она была с Вами), то цалую ручки Ваши и маменькины. Будьте бодры и здоровы. Обнимаю Константина и всех сестер.

Ваш Ив. Акс.

Ваши 4 стиха дополнения к "Шоссе" очень хороши2, только я бы переставил стихи: на место 4-го 3-ий, а на место 3-го 4-ый.

Мышкин. 1850 г<ода> июня 20-го. Вторн < ик > 1.

Благодарю Вас, милая моя маменька, за Вашу посылку: все это я получил в исправности. Но не могу не попенять Вам за это. Рубашек и платков у меня премножество, но наряжаться-то в них некогда и не для кого. Я сижу больше дома, а если и выйдешь в гости к какому купцу, так для них одеваешь обыкновенно черный платок и белую рубашку: а то, пожалуй, сочтут признаком пренебрежения к себе, если надеть цветную рубашку и цветной платочек, который и о "солидности" не внушает должного понятия.

С последней почтой я не получил письма от Вас, милый мой отесинька. Сам же теперь пишу Вам для того, чтоб возвестить Вам свой немедленный отъезд в Любим. Теперь часов 6 утра, а часа через два еду. Я предполагал прежде ехать в Углич и оттуда проселком в Любим, нарочно сделав крюк, чтоб миновать Ярославль; но, получив приглашение от Муравьева повидаться с ним перед его отъездом в Петербург2 и давши ему еще прежде слово, не предполагав такого его скорого отъезда, я уже не еду в Углич, а еду отсюда прямо хотя не почтовой, но большой проселочной дорогой в Ярославль (86 верст), где пробуду сутки и потом отправлюсь в Любим по Вологодскому тракту.

С последней почтой я послал Вам письмо Гриши. Несмотря на то, что он сердится на нас за советы, я счел нужным дать ему советы снова, чтоб он "не надоедал и не докучал бы слишком просьбами о себе". Нет ничего невыгоднее впечатления, производимого постоянными о себе докучательствами человека; знаю также, что м<инист>р этого в особенности не любит3. К чему, напр<имер>, было просить Кавелина? Его просьбы весу не имеют4 и совершенно лишние, способные только вызвать гримасу нетерпения, что я вообще и по себе знаю, когда и мне докучают беспрерывными просьбами об одном и том же. -- Поэтому и я отказался писать просительное письмо и вообще держусь того правила, что хлопотать о себе нужно с совершенною умеренностью. -- Но что касается до дел, так, вероятно, нет человека несноснее меня. Убежденный в пользе чего-либо, я раз 20 повторю и напомню одно и то же...

Июнь не хорош. Истинного тепла нет, постоянный ветер, свежие ночи, -- все это должно было быть в мае, а не в июне. Нынче 20-ое июня. Ровно через месяц Ильин день, и вода дрогнет! Один месяц! Не знаю, когда мне придется писать к вам из Любима. Это такое захолустье, куда почта отправляется только раз в неделю; не знаю также, сколько времени я там пробуду; думаю, что не меньше двух недель. До 1-го июля адресуйте ваши письма в Любим, а с этого времени в Данилов. Бог даст, в конце июля увидимся.

Прощайте, милые мои отесинька и маменька, цалую ваши ручки, будьте здоровы и бодры, обнимаю крепко Константина и всех милых сестер. Пальчикову кланяюсь5.

Ваш и проч. Ив. Аксаков.

1850 г<ода> июня 25, воскрес < енье >. Любим.

Только что я приехал в Любим, как получил ваши письма, милый мой отесинька и милая маменька, от 20-го июня; почта приходит и отходит отсюда раз в неделю, а недели две пробыть здесь нужно. Выехавши из Мышкина во вторник, я в тот же день вечером добрался до Ярославля, где и оставался полторы сутки. -- Там открывается теперь одно прелюбопытное обстоятельство. -- Для следствия об оказавшейся шайке воров и грабителей назначена особая комиссия, в которую председателем прислан чиновник нашего министерства граф Стенбок1. В этом деле очень замешено старообрядчество и открывается совершенно новая, оригинальная и опасная секта, о которой до сих пор нигде не упоминается2. Граф Стенбок очень хороший человек, но мало знаком с религиозными вопросами, и потому все это время в Ярославле я занимался этим делом, и, вероятно, мне придется принять формальное участие во всем, что относится до раскола. При свидании, Бог даст, я расскажу вам все подробно: обстоятельство это любопытно и важно в высшей степени. Описание этого нового толка будет, по всей вероятности, поручено мне; по крайней мере, граф Стенбок написал об этом министру3.

В начале июля Татаринов покидает Ярославль4, чтобы, побывавши на своей родине в Воронеже, ехать оттуда прямо в Петербург, где уже назначено ему место в нашем министерстве5. Он хочет заехать к вам в деревню, и я дал ему адрес. -- Я уже послал вам Гришине письмо, в котором он сообщает мне свои хлопоты о месте для меня. Писать министру я отказался. Желаю, чтоб ему напомнили обо мне, без особенной просьбы. Он должен дать мне место по одному напоминанию6. Точно, и я боюсь, что Гриша не помешал сам себе излишнею рьяностью, с которою ищет места7; боюсь, чтоб он не надоел всем этим господам, и писал ему об этом, несмотря на то, что он сердится за советы.

Маленький городок Любим (впрочем, город старинный) лежит вне всяких почтовых и торговых трактов, невдалеке от костромской границы и Вологды. Городок тихий, мирный, бедный сравнительно с прочими городами Ярославской губернии, даже с Мышкиным, который объемом своим гораздо меньше Любима. Но Мышкин -- на Волге и населился выходцами из крестьянского торгового сословия, лучшего в губернии, самого предприимчивого, промышленного, трудолюбивого. В этом городке капиталистов больше, чем в Угличе, даром что в Угличе 10 т<ысяч> жителей, а в Мышкине, который всего 30 верст от него, -- 700. В Мышкине купцы богаты, имеют прекрасные дома, живут дружно между собою, и как по недостаточности городских доходов делается раскладка денежного сбора с обывателей, то общество здесь на деле, а не по форме только, тщательно поверяет доходы и расходы и определяет бюджеты города, ибо от того зависит большая или меньшая раскладка. Внутренней торговли нет почти никакой, и все купцы ведут оптовую торговлю. Одних яиц из Мышкина отправляют купцы в Петербург до 6 миллионов! Впрочем, и крестьяне всей этой стороны (большею частью гр<афа> Шереметьева) очень богаты и ведут большую торговлю. -- Все зависит от свойства людей, гораздо больше, чем от условий местности. Рядом с Мышкиным -- Углич, где мещане байбаки и сидни, оттого и бедны и занимаются присольничаньем, т. е. перекупкою. -- Я вообще замечаю, по крайней мере, здесь, в Ярославской губернии: чем старее город, тем менее предприимчивости и деятельности в жителях. Например, Ростов: почти все богачи в нем - приписные из крестьян, зато, проживая в Ростове, они ведут торговлю с Хивой, Персией, Китаем, Сибирью и торгуют постоянно вне Ростова, где нет торговли и где без ярмарки пребывающие на одном месте жители были бы совершенно бедны. Кто завел огороды в Ростовском уезде, когда ни почва, ни климат не благоприятствуют ему более, чем в Угличе, или в других местах? Крестьянин. -- Про Рыбинск и говорить нечего: это город совершенно новый, так же как и Мышкин. -- И странно, когда старые города беднеют, окружающие их села богатеют, изобретая новые промыслы... Так и Любим, город старинный, теперь очень беден, а про крестьян этого нельзя сказать... У Любима до 5000 десят<ин> земли. По количеству земли это 2-ой город в губернии. По совершенному беспорядку в пользовании этою землею от нее мало дохода и городу, и жителям: есть города, в которых, должно сознаться, опека правительства еще необходима, и Любим из числа их. Руководствуясь общими основаниями закона и инструкции, я приказал разделить эти земли (разумеется, не все) на правильные участки от 6 до 15 десятин и отдавать каждый участок с торгов, под пашню или сенокос: здесь многие мещане пашут. Так как Любим не на судоходной реке8 и не имеет особых источников промышленности, то мне бы хотелось привить здесь хоть земледелие -- в больших размерах и в усовершенствованном виде. Для этого надо было бы устроить образцовый или опытный хутор, где производить пробы. Напр<имер>, в Вологодском уезде многие крестьяне сеют рожь вазу9. Эта ваза может расти и здесь очень хорошо, и распространение ее здесь дало бы особенность городу, местный промысел, подобно зеленому горошку в Ростове. "Отчего же не заведете вы этого", -- спрашиваю я; "да так, нет привычки к этому, у нас не заведено, -- отвечают мне, -- а оно хорошо было бы"... А предприимчивых нет.--

Любим довольно красиво расположенный город, на двух речках Уче и Обноре. Уча впадает тут же в Обнору, а Обнора верст за 20 в Кострому, а Кострома в Волгу. В водополь можно сплавлять легкие барки отсюда в Волгу, но это время продолжается недолго. И Уча, и Обнора шире Вори. Каменных домов всего 6; лес невероятно дешев, дрова березовые по 2 р<убля> 50 к<опеек> ассигнациями) сажень! Деревянное строение довольно чистенькое. Особенную физиономию этому городу дают невысокие стриженые березки, рассаженные по сторонам улиц вместо тротуарных столбиков. -- Может быть, в этом мирном уголке где-нибудь за светлым стеклом небольших окон расцветает в тиши какое-нибудь молодое прекрасное создание, -- так замечтался бы Константин, так пронесется вскользь и по мне мечтание, -- но мечтать мне некогда. Пора на почту. Прощайте, милые мои отесинька и маменька, будьте добры и здоровы, цалую ваши ручки, обнимаю милого брата Константина крепко и всех моих милых сестер. Ну что же Вера? Как она решилась?10

Ваш Ив. Аксаков.

1 июля 1850 г<ода>. Суббота. Любим.

Только что отошла великолепнейшая из гроз нынешнего лета! Во время грозы было слишком 20 градусов тепла. И вчера, и третьего дня время было чудное, знойное, хотя и с ветром; зато тише и теплее вчерашней ночи еще не было ни одной. Впрочем, впечатление, производимое на меня полуденным зноем, безоблачным, пылающим небом сильнее с некоторой поры впечатлений теплой ночи, полусвета луны и т.п. -- Пожалеешь не раз, что не в деревне, что не можешь дать себя пожарить солнцу или освежиться купаньем в полдень! Тем не менее я загорел так, что не отстану и от вас, рыбаков и деревенских жителей. -- 29-го июня вечером получил я Ваше письмо, милый отесинька, от 26-го и при нем письмо Константина, которому я тем более был рад, что никак не ожидал от него такого прилива деятельности летом, в деревне, когда есть возможность целый день удить. -- Предупреждаю Вас, чтоб Вы более не писали мне в Любим, по получении этого письма, адресовали свои письма в город Данилов, который ближе к Ярославлю 37 верстами и на Вологодском тракте, по которому почта ходит два раза, а не 1 раз в неделю, как здесь. -- Отвечаю на Ваше письмо, милый отесинька. Неужели в Абрамцеве холоднее, чем здесь? До 8 градусов тепла здесь не доходило, да и вообще погода стоит прекрасная, только немного ветреная. Вы кушаете землянику, а мне опять, вероятно, не удастся съесть ни одной ягоды летом, как и прошлого года. Здесь доставать их трудно, т.е. покупкой. -- Неужели Вы опять оставляете за собою дом Орловского1, этот дом о разных температурах, дом, в котором комнаты, обращенные к полудню, невыносимо душны и где Ваш кабинет так высоко наверху? Видно, что квартиру Шидловского также не удалось Вам сдать2. Заставьте, по крайней мере, Орловского сделать более приличное и просторное помещение людям. --- Отчего у Вас оклеивают абрамцевский дом обоями, тогда как Вы, милый отесинька, в прежнем письме писали, что переделки дома не будет, потому что Абрамцево, вероятно, должно продаться?3 -- "Дженни Эйер"4 я не читал, а давно уж, но в нынешнем году, начинал читать другой английский роман -- Теккерея -- "Ярмарку тщеславия"5, который также не без достоинств. Вы и Константин спрашиваете меня: пишу ли я стихи? Решительно нет и ничего не написал. Характер занятий моих таков, что наполняет мои соображения поминутно. В должности обер-секретаря я мог покончить одно дело и приняться за другое, но здесь не так. Здесь беспрестанно думаешь: на все ли обращено внимание, все ли придумано к лучшему, нельзя ли сочинить каких-либо новых проектов для пользы города и проч. Мне бы хотелось, по окончании своего поручения, написать большую статью или записку о современном положении и значении городских общин в России6 и их отношениях к правительству, но не знаю, успею ли. -- Необходимым дополнением к этому труду было бы изложение истории внутренней жизни и администрации городов -- хоть с XVI-ro века, -- да где ее взять. Я начинаю думать, что у нас с XVI века до Екатерины городских общин не существовало7; если вечевой колокол и висел в Москве до чумы8, так зато и молчал по целым векам или же исправлял должность обыкновенного набата. Кроме исторических доказательств, я беру доказательства из современного характера старых и новых городов. Впрочем, эти вопросы серьезные, об них при свидании. Жалею только, что не имею ни времени, ни матерьялов для подробнейших исследований, а никто другой этим порядочно не займется, да и занимаясь, не поймет так, как поймет человек служащий9. Если ученые, живя в отвлеченном мире, вечно в своем кабинете, не могут понять практической, живой стороны административных вопросов, то как же им понять эту сторону темных административных вопросов старины? От этого и кажется Константину, что старинная администрация была превосходна10, что внутренние таможни между городами -- прелесть, верх финансовых соображений, что кормление воевод -- идеал справедливости! -- В Любиме я останусь до вторника или до середы будущей недели. Так, по крайней мере, мне хотелось бы. От этого городка веет особенною тишиною, так как в нем нет ни деятельной внутренней торговли, ни огромных капиталов. К тому же местоположение его чрезвычайно красиво. Я гуляю иногда по древнему валу крепости, на котором можно ясно различить следы древних круглых башен, ворот и т.п., хотя и обломков даже не осталось. Впрочем, официальность моего звания много мне мешает в прогулке. Приезд чиновника, да еще министерского, в этом городке составляет эпоху, а самый чиновник -- предмет невыносимого любопытства. Многие такие чиновники являлись ко мне с рапортами, до которых мне нет никакого дела и которые совершенно иного ведомства. Разумеется, рапортов подобных я не принимаю и очень хорошо знаю, что все это делается для того, чтоб потом рассказывать о своем посещении, толковать обо мне как о человеке знакомом и проч. Все это под конец становится несносно. Здесь есть обычай, что жители, т.е. - купчихи и мещанки сходятся по праздничным вечерам на площадь или лучше на зеленый луг: купчихи чинно прохаживаются, а мещанки (замужние и девицы) и даже мещане чинно ведут хороводы. Я не раз хотел идти на это сборище, но, заметив, что при появлении моем перестают петь, что купчихи вытягивают нижние губы, чтоб засвидетельствовать передо мною свое презрение к этому низкому мещанскому удовольствию, что все это начинает жеманиться, я уже не стал ходить туда. Вчера, работавши целый день, я часу в 11-м вечера пошел прогуляться по валу и, возвращаясь домой, видел, как кабаки, в которых раздавались песни и горел огонь, мгновенно стихли и затворились, а когда я прошел, то вновь появились и огонь, и песни!

Впрочем, на нынешней неделе покой г<орода> Любима был прерван еще двухдневной ярмаркой. Это что-то даже меньшее, чем ярмарки в торговых больших селах Ярослав<ской> губернии, но как бы то ни было, город оживился. Ярмарки для простого народа -- гулянье, бал. Посетители все были крестьяне и крестьянки, которые упросили своих мужей, отцов и братьев взять их с собою. Мужья, отцы и братья сами торгуют и гуляют, а женщины в этом чаду - шума, крика, песен, брани,-- музыки, пестроты, толкотни -- ходят и смотрят с таким же упоением, какое производит на наших женщин и бал в разгаре или в конце. -- Каково было мое удивление, когда середи этой пестрой, пьяной физически и нравственно толпы, середи гула ругательств и возгласов и взаимных нежностей обоих полов увидал я священника с крестом, святой водой и причтом; он пробирался в каждую лавчонку, шалаш, палатку, подлезал под каждый навес, давая цаловать крест пьяному торговцу и собирая таким образом деньги. Мало того -- он обошел и кабаки! Это было после обеда. Хороши, нечего сказать! Само собой разумеется, что все это ярмарочное бесчиние означало Господний праздник, по обычаю русского народа... (29 июня)11.

Прощайте, милый мой отесинька и милая моя маменька, если только Вы в Абрамцеве, милая маменька. Цалую ваши ручки. Будьте здоровы. Обнимаю Константина и всех сестер; что же вы ничего не пишете об Олиньке?

Константину не отвечаю потому, что некогда, и потому, что еще все я не потерял надежды увидеться с вами в конце нынешнего или в начале будущего месяца.

Ваш Ив. А.

P. S. Меня с Каролиной К<арловной> жесточайшим образом выругали в "Петерб<ургских> ведомостях", объявив, что стихи наши перед ростопчинскими не имеют ни малейшего достоинства12.

Г<ород> Данилов. Июля 9-го 1850 г<ода>. Воскрес < енье >.

Ваше письмо от 3 июля я получил перед самым своим отъездом из Любима в Данилов, куда и приехал в пятницу 7-го июля. В Любиме я пробыл дольше, чем предполагал, не знаю, пробуду ли здесь дольше предположенного, а предположено остаться здесь неделю или нлкак не более 10 дней. Из Данилова отправлюсь в Ярославль, и если министерского предписания еще не получено, то скачу далее в Ростов, где осмотрю Поречье и, может быть, проеду в Иваново, а оттуда к вам. Итак, недели через две с половиной вы можете меня ожидать.

Поздравляю Вас, милая моя маменька, и Вас, милый отесинька, и тебя, милый брат и друг Константин, и вас, милые сестры, с днем именин 11-го июля. Милую Олиньку также поздравляю. У нас теперь в семье три именинницы1. -- В Данилове я нашел к себе письмо от Алекс<андры> Осиповны. Она пишет, что уже уведомила вас о том, что слух о Клушине неоснователен2, что следствие над ее мужем кончено и теперь начинается ревизия, что Гоголь, вероятно, поселится на Афонской горе и там будет кончать "М<ертвые> души" (как ни подымайте высоко значение искусства, а все-таки это нелепость, по-моему: середи строгих подвигов аскетов он будет изображать ощущения Селифана в хороводе и грезы о белых и полных руках3 и проч.). Пишет она также, что собирается съездить к Троице и заехать к нам в Радонежье4 и к Путятам5, что Константин монах без подвигов монашеской жизни и что ему некуда девать своих физических и нравственных сил 6. Кажется, с Самариным она примирилась7, по крайней мере, она излагает свое письмо к нему... Вообще же письмо ее местами очень умно, местами очень скучно нравоучительным резонерством и текстами из Св<ященного> писания.

Данилов зажиточнее и больше Любима, но он единственный безводный город в Ярославской губернии. Правда, вплоть за городским валом протекает или пробирается по болотам речка Пёленда, но это ручей, величаемый речкою. -- Особенностей город этот никаких не представляет: он основан Екатериной и главный предмет его торговли холст, скупаемый в уезде у крестьянок.

Даст Бог, скоро увидимся. Прощайте; с будущей почтой напишу, может быть, еще. Будьте здоровы, цалую ваши ручки, обнимаю всех сестер и Константина.

Ваш Ив. Акс.

< 7-го августа 1850 года. Ярославль. > 1

Хотел писать вам большое письмо, милые мои отесинька и маменька, но не успел и большое письмо откладываю до следующей почты. Я приехал в Ярославль вчера в 4 часа. Дорогой я встретил по Ярослав<ской> губернии сильную деятельность, страшную суматоху... Причиною путешествие великих князей Николая и Михаила Николаевичей. Их отправили путешествовать по России, и так как они завтра или послезавтра должны быть в здешней губернии, о чем дано знать несколькими эстафетами, то все мечутся, как угорелые. Почтовых лошадей согнали со всех станций в те места, где великие князья проедут, а вместо почтовых взяли обывательских (натуральная земская повинность). Обывательских лошадей взято 1474, и как все это делалось в несколько дней, то можете вообразить, как велика должна была быть деятельность. Я читал маршрут велик<их> князей: в Мологе обед, в Рыбинске ночлег, в Угличе обед, в Ростове ночлег, в Ярославле обед и, кажется, в Костроме ночлег. Таким образом совершится знакомство с Россией и остальных двух сыновей государя!........

Вчера вечером (я остановился в гостинице) я поспешил узнать насчет своего назначения в комиссию2. Никакого сведения из министерства. Я предполагал ехать нынче в Ростов, но Бутурлин не в состоянии ни думать, ни действовать и просил меня отсрочить свидетельство казарм до окончания всей этой суматохи, что будет не раньше понедельника. Я уже приходил в отчаяние, потому что жить в трактире неприятно и дорого, квартир ввиду нет, а на казенную квартиру, где помещена комиссия, переезжать я не имею права, но сейчас гр<аф> Стенбок получил письмо от Муравьева3, который пишет, что я уже назначен членом комиссии. А мне сию минуту принесли с почты объявление о полученном из Петербурга секретном пакете: вероятно, это самое и есть предписание, я еще не успел получить его с почты. Что же касается до письма Надеждина, то предложение его заключается в том, не хочу ли я взять на себя проверку цифр о числе раскольников, представляемых губернатором. Он пишет, что м<инист>ру4 давно хотелось сделать это в какой-либо губернии, т.е. сличить официальные сведения с неофициальными, И Надеждин предложил поручить это мне; м<инист>р велел спросить наперед меня, а я положительно отказываюсь. Для этого необходимо разъезжать вновь и не только по городам, но по уездам; к тому же верных сведений о числе иметь невозможно, если не употреблять в дело вовсе официальных путей, а м<инист>р хочет, чтоб это было секретно от губ<ернато>ра. Да и самый вопрос этот не так важен; есть много скрытных и двоедушных раскольников, которые числятся православными, важнее всего общее значение и характер раскола. -- Следовательно, я отказался, тем более, что это требовало бы особенных многосложных занятий, а с меня будет и моих. -- О деньгах он ничего не пишет, а говорит, что это послужит к расширению моих вещественных средств. Впрочем, не видно, чтоб он знал о моем назначении в комиссию.

Сейчас отправлюсь на почту, потом обедать к Андрею Оболенскому5. Лето для меня кончилось!

Прощайте, милые мои отесинька и маменька, до следующей почты! Что-то делается у вас? Чем все порешили?6 Будьте здоровы и наслаждайтесь летом. Цалую ваши ручки, обнимаю милого друга и брата Константина и всех моих милых сестер.

Ваш Ив. А.

1 850 г<ода> авг < уста > 7-го. Ярославль. Понедельник.

Вчера поутру получил я письма ваши, милый мой отесинька и милая маменька. Слава Богу, что вы все по-прежнему, боюсь только, чтоб Олинькино нездоровье не помешало отъезду Веры1. - Бестолково, суматошно и глупо провел я все эти дни. Приезд великих князей, ожидание их и приготовления к приему до того скружили головы всем, начиная от Бутурлина до последнего чиновника, что все дела остановились. Вел<икие> кн<язья> приехали только вчера вечером и едут завтра поутру. По этому случаю я должен был отложить поездку свою в Ростов, но думаю отправиться туда послезавтра и пробыть там дня три. Еще не успел втянуться в работу, еще не совсем устроился, и это бестолковое положение сердит меня. От м<инист>ра я получил предписание принять участие во всех занятиях комиссии2 как член ее, но в особенности заняться тем, что имеет связь с расколом. На этом основании я и переехал в верхний этаж дома, занимаемого комиссией и где внизу живет гр<аф> Стенбок, с которым мы большие приятели и имеем общий стол. Деятельного участия в занятиях комиссии я еще не принимал, потому что еще читаю дело. Признаюсь, мне этого не хотелось, т.е. участия во всех занятиях комиссии: с этим сопряжено много неприятностей, Напр<имер>, обыски, допросы и пр. и пр.

Вчера Вы приобщались, милый отесинька. Поздравляю Вас. Хоть Вы и говорите, что я увез жаркое время, но погода все еще хороша; вчера же ночь была чудесная, и уженье Ваше, прерванное говеньем, может снова восстановиться. Но где? Только в двух местах: Василеве и Алексеевском бачаге. А что грибы? -- Вы жалеете, что я не догадался взять место в почтовой карете, но сожалеть не о чем: и дороже, и позднее приходит. Грише буду отвечать с следующей почтой: я не хочу место чиновн<ика> по особ<ым> поруч<ениям> при хоз<яйственном> д<епартамен>те и добиваюсь только места чин<овника> по особ<ым> пор<учениям> при м<инист>ре. Хотя Вы, милая маменька, и приписали мне в письме из Москвы, но до осмотру дома Алальминского3. Интересно мне знать Ваше мнение о доме после осмотра.

Помню, что в последнем письме я обещал сообщить вам разные подробности, но какие и о чем, теперь совсем забыл, так что решительно не знаю, о чем и писать. Этому причиной дурное расположение духа. Если б вы знали, какое болезненное впечатление производят на меня эта суетня, скакотня в мундирах, беспрестанные рассказы и анекдоты, звон в колокола, крики "ура" и т.п. А при этом мысль о множестве предстоящих дел, из которых многие скучны или неприятны, мысль о том, что не успеешь заняться ни "Бродягой", ни тем, чем бы именно хотелось4, а тут и прекрасная погода с голубым небом. -- Таким образом, лучше всего закончить письмо. С следующей почтой надеюсь получить от вас более обстоятельные сведения о решении Веры и маменьки5. Прощайте, милый мой отесинька и милая моя маменька, дай Бог, чтоб вы были все здоровы и бодры и скорее бы порешили свои недоумения. Милого брата и друга Константина крепко обнимаю, милую Веру и всех милых сестер цалую. Торт еще вкушается и поныне6.

Ваш Ив. Акс.

1 850 г<ода> августа 14-го. Понедельник. Ростов.

Вот, наконец, я и в Ростове, милые мои отесинька и маменька, а вы опять не побывали здесь нынешним летом!.. Ваше последнее письмо, милый отесинька, навеяло на меня сильную грусть, потому что оно и по содержанию, и по тону своему очень грустно. Опять расхворалась бедная Вера, опять даром прошло для нее лето, опять расстройство и хлопоты и неизвестность... Я не понимаю, почему вы не получили в срок моего первого письма. Запечатано оно было действительно не моею печатью, а печатью хозяина гостиницы, потому что мои вещи были не разложены. В прошедший четверг я не успел вам написать, да и это письмо пишу усталый и невыспавшийся. Из Ярославля я выехал в два часа ночи и поутру ныне приехал в Ростов. Хотя вы и говорите, что началась осень, однако нынче ночь была совершенно летняя и вообще вечера лучше и даже теплее дня. Вчера и третьего дня, часов в 10 вечера я, гр<аф> Стенбок, Оболенский1 и нек<оторые> другие катались на лодке по Волге и, несмотря на эту массу воды, не чувствовалось никакой сырости. А нынче день довольно холодный, ветреный и пасмурный.

Петру Вас<ильевичу> Хлебникову я отдал вашу наливку, и он вам очень, очень благодарен; наливку однако ж он не велел раскупоривать до какого-нибудь торжественного случая. Он приглашает всех вас, если вы приедете в Ростов, остановиться у него в доме. Великие князья останавливались также у него2 и подарили ему бриллиантовый дорогой перстень, а он поднес им записку о монументальных древностях Ростова. Как в это время, за отсутствием головы, он правил его должность, то весьма ловко, умно и искусно сделал прием великим князьям. В поданной им записке слегка коснулся он того, что древности Ростова рушатся по причине бесконечного формализма, связавшего всем руки, и что государь одним словом может поправить дело. Не знаю, что из этого выйдет. Он поднес также великим князьям на серебряном подносе свежего зеленого горошку и очень было этим озадачил их, но, разумеется, сейчас же и объяснил значение зеленого горошку для Ростова3.

Я еще со многими своими знакомыми и не успел видеться в Ярославле. С Татариновым виделся на другой день приезда, и с тех пор он ко мне не являлся. Я думаю, ему совестно. Он действительно, отбросив все занятия по профессорской должности и не имея еще другой, от нечего делать, от скуки и тоски, говорят, очень стал пить, не то что запоем, а так, в обществе черт знает из кого составленном и вообще живет самою пошлою жизнью. Так как он переменил квартиру и адреса новой не знаю, то и не могу сам его отыскать.

Я все еще не могу наладиться, все еще не доволен собою, все как-то ленюсь, хотя работаю очень много. Работа теперь довольно утомительная, потому что имеешь дело с живыми людьми. Я попросил бы вас повозиться с каким-нибудь бродягой, который на все вопросы: откуда он, где был за день до поимки, как зовут и проч. отвечает: знать не знаю и ведать не ведаю. Впрочем, большею частью после 5 или 6-часового допроса, когда раз 40 предложат ему один и тот же вопрос или дадут с кем-либо очные ставки, он мало-помалу делает сознание. Но все это очень утомительно, и время идет бестолково. Так, вчера мы сели обедать только в 7 часу вечера, а обыкновенно в 6-ть; относительно раскольников новой секты я должен заметить, что они большею частью мошенники. Изо всех виденных мною только один чистый фанатик, святой жизни человек, "раб Христов" Яков Федоров, который обрадовался своей поимке, думая, что его будут истязать за имя Христово; остальные почти все воры, разбойники, пьяницы и развратные люди. Это отзыв не наш, а соседних жителей. -- Еще не отыскал я их рукописных сочинений в защиту их учения, а это было бы важно. Знаю, что они поморской, филипповской и федосеевской сектам4 ставят в упрек, во 1-х, то, что они, т.е. последователи этих сект, живут под записью, тогда как эти христиане исключаются из списков как беглые; во 2-х, что они имеют паспорты и платят подати; в 3-х, что живут в домах; в 4-х, что живут спокойно и не "одержимы страхом". Не спорю, что эта секта могла сама по себе искренно и самостоятельно развиться, но и для мошенника нельзя лучше выдумать. Он беглый, он бежал из полка или с каторги или потому, что совершил преступление, -- и звание беглого освящает, а осуждает состоящих под записью. Он естественным образом не может иметь паспорт и проклинает паспорт; он не может платить повинностей и оправдывает себя в этом; у него нет дома -- он говорит, что и не надо иметь дома, что грех иметь дом, и делает из укрывательства беглых священную обязанность. Он разорвал мир с обществом и осуждает других, которые с ним в мире и не одержимы страхом, как он. -- У них свои кресты на шее, по которым можно сейчас узнать принадлежащих к их секте.

У Соловьева есть рукопись, мне принадлежащая: "Челобитная раскольничья"5, возьмите ее у него, пожалуйста. Также возьмите у Кольчугина книжки о духоборцах6, которые я велел ему для себя заготовить, и пришлите ко мне.

Прощайте, милые мои маменька и отесинька, будьте здоровы и бодры. Дай Бог, милая маменька, чтоб Ваши хлопоты были успешны!7 Цалую вас, мои милые больные Вера и Оличка, цалую всех моих милых сестер, Константина обнимаю, А<нне> С<евастьяновне> кланяюсь.

И. А.

21 авг < уста > 1850 г<ода>. Ярославль,

понед < ельник >.

Что это значит, милый отесинька и милая маменька, что с последней почтой я не получил ваших писем? С пред последней почтой писем от вас я и не ждал, потому что знаю ваше намерение писать только один раз в неделю. Здоровы ли вы? Что Вера, что Олинька? Дай Бог, чтоб тут не было другой причины, кроме самой обыкновенной: пропущен день почты, некого было послать и т.п. -- Теперь стану ждать четверга.

Последнее письмо я писал вам из Ростова, откуда во вторник вечером и выехал. Там только и толков, что о пребывании великих князей1. Хлебников написал об этом чувствительную статью, и еще какого-то купца усердие подвигло на то же. Воротясь в Ярославль, я узнал, что уже напечатано в приказах о назначении сюда вице-губернатором Богданова2, чиновника по особ<ым> поруч<ениям> при м<инист>ре. Сколько мне известно, этот господин получал жалованье, а потому я, нимало не медля, написал письмо к Гвоздеву3 (директ<ору> д<епарамен>та общих дел), прося его, в случае, если место никем не занято, доложить м<инист>ру о желании моем иметь это место. Письмо вовсе не носит характера просительного и написано, кажется мне, с достоинством.

Могу сообщить вам приятную новость об угличском колоколе4. На днях получен указ из Синода в здешнюю консисторию, где прописано отношение министра вн<утренних> дел к обер-прокурору Синода. В этом отношении м<инист>р пишет: "Граждане г<орода> Углича в присланной ко мне просьбе изъяснили, что, зная по устному преданию от предков их, что древний колокол, возвестивший угличанам 15 мая 1591-го года о смерти св<ятого> благоверного царевича Дмитрия, подвергся ссылке в г<ород> Тобольск, в котором находится и ныне, при церкви Всемилостивого Спаса, и дорожа родными древностями, они желали бы иметь тот колокол у себя, почему и просили о возвращении его в Углич на их счет. По всеподданнейшему докладу моему сказанной просьбы государь император высочайше повелеть соизволил: "удостоверясь предварительно в справедливости существования колокола в г<ороде> Тобольске и по сношении с г<осподином> обер-прокурором св<ятейшего> Синода просьбу сию удовлетворить". Почему наш м<инист>р вошел в сношение с тобольским архиепископом Георгием, который объяснил, что в архиве тобольского кафедрального) собора нет никаких письменных достоверных документов о том, когда и от кого этот колокол в Спасскую церковь получен, с чьего распоряжения он был после того перемещен на Софийскую колокольню, с которого времени до 1837 года находился без одного уха (в этом году ухо приделано) и когда именно вырезана на колоколе надпись: "сей колокол, в который били в набат при убиении благоверного Димитрия царевича, в 1593 г<оду> прислан из г<орода> Углича в Сибирь, в ссылку, во град Тобольск, к церкви Всемилостивого Спаса, что на торгу, а потом на Софийской колокольне был часобитным, весу в нем 19 пуд 20 фунтов". А в кратком показании о сибирских воеводах, писанном в тобольском архиерейском доме 1791 года и печатанном в Тобольске 1792-го года, сказано: "в 1593 году прислан был в Тобольск в ссылку колокол без уха, в который били в набат, как Димитрию царевичу на Угличе сделалось убиение, ныне же на Софийской колокольне набатный". Все это было передано министром обер-прокурору, который, в свою очередь, предложил о том Синоду, а Синод предписал Евгению: "собрать самовернейшие справки, неизвестно ли епархиальному начальству или духовенству г<орода> Углича чего-либо положительного о том колоколе". Евгений же предписал о том угличскому духовенству. А я прописываю все это в подробности для того, чтоб Константин мог сообщить это нашим известным археологам и просить их: не знают ли они сами, не имеют ли более достоверных известий о колоколе; если имеют, то пусть сообщат Константину, Константин мне, а я Евгению. Очень может случиться, что какой-нибудь Ундольский или Забелин или Беляев5 владеют какими-нибудь сибирскими документами, относящимися к той эпохе. Как-то странно видеть все эти ученые розыскания под формою указов и рапортов, но тем не менее я очень рад этому. Пожалуйста, милый брат и друг Константин, если у нас все слава Богу, в обыкновенном порядке, не поленись это сделать. -- Евгения, со времени приезда своего, я еще не видал: от дел комиссии я свободен только утром до 9 часов и поздно вечером. Кстати: если Константин увидит Соловьева, то пусть возьмет у него "Челобитную", рукопись раскольничью, которую Соловьев у меня взял для переписки.

Сейчас получил от Серебренниковых новое письмо6, в котором они пишут, что угличское духовенство уже послало свой ответ архиерею, представив в доказательство: 1) местное, глубоко укоренившееся предание; 2) место из Сибирской летописи, напечатанной в вивлиофике7; 3) 245 примеч<ание> к X тому истории Карамзина8. Поеду непременно к Евгению хлопотать по этому делу.

Нынче совершенная осень: холодно и дождь моросит непрестанно; смеркается рано, уже приходится работать и при свечах... Грустно, очень грустно. -- Прощайте, милый отесинька и милая маменька, будьте здоровы, дай Бог, чтоб все у вас было благополучно; цалую ваши ручки и крепко обнимаю своих милых сестер. Только странно, что никто не написал мне письма в течение недели. Константина крепко обнимаю.

Ив. А.

Августа 24-го 1850 г<ода>. Яросл<авль>.

Четв<ерг>.

Ну, слава Богу, наконец, получил я ваши письма, милый мой отесинька и маменька! Просто верить не хочется! Неужели отъезд Веры состоялся?...1 Не получив на прошедшей неделе писем от вас, я уже начинал очень беспокоиться; поспешно распечатал письмо и вижу маменькину записку по возвращении из Подольска! Дай Бог, чтоб эта поездка совершилась благополучно; признаюсь, мне было весело прочитать это известие. Только каково-то Вам, милый мой отесинька, одному теперь, без Константина2 и без маменьки, если маменька еще в Москве; каково-то Вам, милая моя маменька, теперь, при хлопотах о доме, с беспокойством о путешествующих. Подлинно, как говорите Вы, Вы сами теперь сердцем путешествуете во все 4 стороны: Киев, Москва, Абрамцево, Ярославль и Петербург сменяются друг за другом в Ваших мыслях3. Как я рад за Надичку и жалею, что Марихен не поехала, ну да она еще успеет побывать в Киеве и в другой раз. Если Константину и неприятна эта поездка, то, верно, он сумеет пересилить себя и не показывать этого Вере; впрочем, я надеюсь, если попадет он на какое-нибудь важное для него открытие (что для него и нетрудно), то он станет повеселее. Как Вы с ним расстались, милый отесинька? Сделайте одолжение, напишите мне все подробно: заезжали ли они к Горчаковым4, как намерены ехать, прямо ли, не останавливаясь, с ночевкой ли, кто да кто поехал из людей5, все, все подробно. Можно ли им писать туда и куда именно адресовать? Как Вы распорядились насчет писем? Всего лучше, если Вы будете присылать их письма. Как мне досадно, что я теперь не с Вами, милый отесинька; как было бы кстати быть мне теперь при Вас вместо Константина. И как нарочно наступила осенняя сырая погода!

Что касается меня, то я просто боюсь увязнуть здесь в делах. Работы столько, что конца не видишь. Теперь я вовсе не занимаюсь прежним своим поручением по городскому хозяйству, и оно остается неконченным, а департамент подбавляет к нему все новые работы. -- Мое время теперь все почти исключительно занято делами по комиссии. Человек до 100 подсудимых, разные хитросплетения, запутанность -- все это надолго продлит работу. Несколько шаек воров, разбойников и конокрадов составляют эту новую секту. В предписании ко мне министра именно сказано, чтоб я обнаружил связь учения раскольничьего с преступлениями и влияние его на народную нравственность. Следовательно, и в комиссии два предмета: гражданские преступления и раскол с его догматической и историческом стороной. Сверх того мы же производим следствие о некоторых здешних чиновниках, покровительствовавших всему этому злу, любимцах губернатора (который, разумеется, не верит, чтоб они были мошенники) и могущественнейших плутах всей губернии, перед которыми все трусят и подличают. Одного мы уже посадили под арест, завтра посадим другого. Все это возбуждает против нас страшный гнев губернских мошенников.

Прощайте, милый отесинька и милая маменька, буду писать вам с следующей почтой. Благодарю Вас, милая моя маменька, за исполнение моих поручений6. Путешествия в Бухару я никакого не заказывал Кольчугину7. Он, верно, ошибся. Дай-то Бог Вам поскорее покончить с квартирой!8 Хотелось мне написать и в Москву, на всякий случай, если маменька там, но не успею, и потому прошу Вас, милый отесинька, переслать это письмо к маменьке в Москву. Не грустите и будьте бодры. Цалую ваши ручки, всех сестер обнимаю, а милую Оличку и Соничку благодарю за приписку. А<нне> Сев<астьяновне> мое почтение.

Ваш Ив. А.

Вы, пожалуйста, не сердитесь, что со времени моего возвращения из Москвы письма мои все пишутся так бестолково. Мыслей не сведешь и не имеешь досуга заняться письмом как следует, особенно потому, что следственная часть не терпит остановок.

28-го августа 1850 г<ода>. Ярославль.

Понед < ельник >.

Вчера поутру получил я ваше письмо от пятницы, милый мой отесинька и милая моя маменька. Маменька, верно, опять уехала в Москву! Какое несчастие с этими домами! Я думаю, впрочем, что нанимать дом на какой-нибудь месяц и перевозить туда Олиньку едва ли будет удобно: сколько хлопот при всякой перевозке, да для Олиньки необходимо и ухичивать всякую новую квартиру1, как бы хороша она ни была. Не знаю, чем кончатся все ваши хлопоты. Хорошо бы, конечно, иметь собственный дом, но для этого нужна вдруг большая сумма денег, которую занимать, с платою за нее процентов, нет никакой выгоды. Что сделалось с милой Марихен? Как ее здоровье и отчего она захворала? Что у нее: лихорадка или другое что?

Вы не пишете, была ли сама Вера у Хомяковых и виделась ли с ними2, а также, в каком расположении духа едет Константин3. Как жаль, что стоит такая гнусная, осенняя погода: она отнимет у них всю возможную прелесть путешествия, все, чем бы еще они могли наслаждаться при разлуке и беспокойствах.

Из министерства не получаю ни награды, ни назначения на место. Грише я точно писал, что если нет никакой возможности получить штатное место чиновн<ика> по особ<ым> поруч<ениям> (с жалованьем) при м<инист>ре, то я согласен буду взять такое же место собственно при хозяйств<енном> д<епартамен>те.

Вчера виделся я с Татариновым. Кажется, теперь проводы и прощанья кончились, и он скоро едет. Не знаю, заедет ли он к вам теперь, так как Константина нет в деревне. Виделся ли Константин с Самариным перед отъездом?4

Я уже писал вам, кажется, что теперь все мое время занято делами по комиссии, а отчет по городскому хозяйству я буду писать после. Лучше прежде всего разделаться с комиссией, которая не может, да и не должна долго продолжаться. Познакомившись теперь хорошо с следственною частью (это не то, что судебная, где рассматриваются готовые дела), я дал себе зарок впредь ею никогда не заниматься, исключая разве дел о притеснениях со стороны помещиков. Сколько подлого, оскорбительного и огорчительного в этой части. Не говоря уже о том, что вы целый день возитесь с мошенниками, ворами, разбойниками или с упрямыми обманщиками, лицемерами-раскольниками, вы должны состоять в дружеских отношениях с сыщиками, которые дают себе брить головы и подсаживаются к арестантам, вступают сами в шайку воров, чтобы предать их и т.д. Вы обязаны производить внезапные обыски, будить ночью спящих, пытать, не физическою, конечно, но нравственною пыткою допроса, сбивать в показаниях обвиняемых, давать очные ставки отцу с сыном, дочери с матерью и т.д. Все это так неприятно и так способно, кажется, очерствить душу, что я, ложась спать, берусь за какой-нибудь роману чтоб почувствовать себя еще способным к другим ощущениям и интересам!.. Прощайте, милый мой отесинька и милая моя маменька, будьте, сделайте милость, бодры и здоровы, цалую ваши ручки и всех моих милых сестер. Да что же, Марихен, выздоравливаешь ли ты? А<нне> С<евастьяновне> кланяюсь.

И. А.

31 авг<уста> 1850 г < ода >. Четв<ерг>.

Ярославль.

С каким удовольствием прочитал я письма наших путешественников, присланные мне Вами из Москвы, милая, моя маменька; очень, очень Вам благодарен за то, что Вы мне их прислали. Желал бы получать и последующие письма. Я отсылаю их на имя отесиньки в Абрамцево. Как грустно, милая маменька, что в это-то время Вы должны жить розно с отесинькой. Когда же кончатся эти поиски домов? Хотя на дворе стоит и ясная осень, но морозы утренние и вообще холод воздуха вообще очень, очень ощутительны. Если б не совестно было, я бы даже решился протопить у себя. Что, милая Оличка, топит ли она свои комнаты и вообще как она себя чувствует? -- Вера черезчур уже нежится в дороге; а я уверен, что некоторое стеснение было бы ей вовсе не вредно, а не стесняться вовсе ей стыдно, когда брат приносит ей такую жертву. Ведь это подлинно жертва1. Ужас берет при одной мысли о подобном путешествии, совершенно противном мужской натуре. Как я радуюсь в душе за Надичку! Как мило она ведет свой рассказ и как бы я желал им написать, если б знал, куда адресовать. Я не думаю, чтоб они поехали далее Орла. Хорошо ехать по шоссе, которое идет только до Орла, но ехать по обыкновенным нашим дорогам осенью не по силам Веры2. --

Я хотел было посылать это письмо в Москву, прямо к Вам, милая маменька, но потом рассудил, что лучше адресовать его в Абрамцево, откуда оно дойдет к Вам почти в одно время с письмами, разносимыми почтальоном. Ну что, милый отесинька, скучаете Вы? Я думаю, что скучаете, потому что уже осень вступила в свои слишком ранние права. Какой холод! Пропала вся прелесть, нет тепла, жизнь побивает морозом. Очень мне грустна осень. Теперь, когда мне некогда даже вспоминать о том, что я когда-то писал стихи, когда я вращаюсь в самой скучной, грязной действительности, дохнуть теплым воздухом, взглянуть на небо и заглядеться на минуту, почуять жизнь природы было бы для меня целительным средством, высоким наслаждением. Но когда, взглянув в окно, я вижу траву, побелевшую от мороза, и застывшую грязь, сердце мое съеживается еще более и к грусти о себе прибавляется еще грусть о природе. Удите ли Вы, по крайней мере, милый мой отесинька, где и когда именно, как выражаемся мы часто в вопросных пунктах. Я думаю в следующий раз написать обстоятельнее и побольше к вам, а теперь схожу вниз предлагать опять вопросные пункты арестованному нами при комиссии бывшему земскому исправнику Любимову.

Прощайте, мой милый отесинька и моя милая маменька. Посылку вашу (челобитную) я получил. Что здоровье Марихен? Цалую ваши ручки, обнимаю и цалую всех моих милых сестер. Будьте бодры и здоровы. А<нне> С<евастьяновне> кланяюсь.

Ваш Ив. А.

Письма посылаю3.

< Письмо Сергею Тимофеевичу Аксакову >.

4 сент<ября> 1850 г<ода>. Яросл<авль>.1

Писать мне некогда и для развлечения посылаю Вам, мой милый отесинька, письмо Гриши2. Цалую ваши ручки, а также и ручки милой маменьки, если маменька в деревне. На днях, может быть, заедет к вам Татаринов. Примите его ласково. Он расскажет вам обо мне. До следующей почты.

Ваш Ив. А.

Сестер всех цалую.

1 1 сентября 1850 г<ода>. Понед<ельник>. Ярославль.

Вчера получил я два письма: одно от Вас, милый отесинька, другое от Вас, милая маменька, с письмами наших путешественников из Севска. Как медленно они едут! Если они не поедут скорее, то едва ли воротятся в Москву к 20 сентября. От Севска до Киева еще очень много езды, а чем дальше в осень, тем хуже будут и дороги. Больше всех удовольствия поездка доставит Надичке, со днем рожденья которой (14-го сентября) я вас всех поздравляю; но удивляюсь Константину, что он так мало извлекает добра для себя1 собственно из той участи, которой он по необходимости покорился. День, проведенный им в Дмитровске, давал возможность ему походить, посмотреть, потолковать в городе и в окрестностях. -- Он мог бы даже успеть в этот длинный досуг написать письмо несколько пространнее и подробнее того, которое он прислал из Севска. Зато благодарен я Наде, которая очень обстоятельно и плавно повествует; досадно, что она не может иллюстрировать свое путешествие2 и что Константин помешал ей рисовать. --

Приближаются все наши сентябрьские праздники3, и вам придется провести их врозь с Константином и именинницами. Я бы желал, по крайней мере, чтобы Вы, милая маменька, провели все это время в деревне. Если ни один дом раньше 1-го октября не сдается, то нечего и хлопотать, тем более что для Олиньки приискано помещение. Мне не пишут, как маменька находит теперь дом Орловского и не думает ли его нанять. -- Вы пишете, милый отесинька, что Вера 30 августа должна приехать в Киев, а нынче или завтра выехать оттуда. Едва ли в 5 дней доедут они в Киев из Севска! В каком маленьком обществе Вы теперь живете, милый отесинька. Хорошо, что грибы и уженье Вам не изменяют. Что это делается с Марихен? Ей бы следовало воротиться и выздороветь к праздникам. Главное в том: как действует на нее эта лихорадка и не изнуряет ли? --

В прошедшую субботу ездил я с гр<афом> Стенбоком и Оболенским4 в Великое Село, на выставку сельских произведений и ярмарку, верстах в 25 от Ярославля. Это село принадлежит помещикам Яковлевым и подлинно Великое Село. В нем 600 домов, из которых 200 каменных. Оно знаменито производством холстов и полотен. Действительно, великосельские полотна считаются лучшими, и государь приказал покупать для себя только эти полотна. Впрочем, это сделано государем только в видах покровительства этой промышленности, потому что в сущности голландское полотно и дешевле и лучше. Самое лучшее великосельское полотно на 12 голландских рубашек стоит не дешевле 100 р<ублей> серебром, но оно никогда не имеет прочности голландского. Этим промыслом занимаются собственно женщины, а мужья торговлей и другими промыслами. Это село, с одной стороны, производит приятное впечатление своим богатством и бодрою, умною деятельностью, с другой стороны, поражает вас неприятно отсутствием всякого сельского характера и фабричным нарядом крестьян. После недавно бывшего пожара село стало строиться по плану, и каменные дома построены точно так, как в Петербурге, т.е. дом к дому. В селе несколько улиц и площадей и 3 церкви. Оно замечательно также красивостью своих обитателей. Великосельские женщины считаются типом ярославской женской красоты. И действительно, нет ни одной безобразной женщины: все -- кровь с молоком, румяны, дебелы, довольно хорошего роста и с плохими косами, с прекрасными бровями и большею частью в немецких платьях. Впрочем, здесь еще весьма употребителен следующий костюм: юбка, фартук и курточка или кофточка, называемая и всеми крестьянками, даже спензер\ Каково! Выставку мы почти не застали, потому что комитет распорядился переменить сроки, а мы этого не знали. Многие крестьяне получили награды за полотна свои и другие сельские произведения; впрочем, разнообразия в произведениях, говорят, было мало: лучшие произведения были полотна и какие-то семена ячменю. Надобно сознаться, что выставка, сколько я заметил, поощряет крестьян. -- Народу было тысяч 10, если не более. Все власти присутствовали там же. В день нашего приезда происходило только состязание крестьянских лошадей, но это глупость; заставляют лошадей крестьянских скакать в телеге, в одиночку, в оглоблях. Очень нужно это, да и кто скачет в оглоблях. Я, впрочем, не дождался конца скачки, ибо это продолжалось слишком долго. Вечером уехали мы домой, потому что в Великом Селе нет ни хороводов, ни других игр и слышится только одно пенье в кабаках и трактирах. Получил я письмо от Гвоздева, весьма учтивое и любезное, в котором он пишет мне, что Богданов жалованья не получал, и спрашивает: хочу ли я взять место это без жалованья. Я отвечал, что согласен, в надежде, что жалованье мне сыщут, но не знаю, что из того выйдет. Прощайте, мои милые отесинька и маменька, цалую ваши ручки, будьте здоровы, сестер обнимаю.

Ваш Ив. А.

14 сент<ября> Четв<ерг> 1850 г<ода>.

Яросл<авль>.

Каково было мое удивление нынче, когда мне принесли письмо от Веры прямо из Киева! Письмо от 5-го сентября. Когда они приехали, из письма не видно1, но Вера пишет, что они собираются уже в обратный путь. Скверная осенняя погода помешала, кажется, много их удовольствию видеть Киев2. Вера восхищается однако местоположением Киева. Я проезжал через Киев зимой, и потому не могу судить об этом; святынь же киевских я не осматривал также потому, что это было зимой и на дворе было так холодно, что всякая охота гулять и осматривать отпадала. Сегодня одна из путешественниц новорожденная3, а 17-го, т.е. в воскресенье обе именинницы. Если они в 12 дней туда приехали, то к 20-му, я думаю, будут непременно. Поздравляю вас, милый отесинька и милая маменька, и вас, милые сестры Соничка и Любочка, с именинным днем4, и вас, милые сестры, не именинницы. А что здоровье Марихен?

Я всегда в таких попыхах пишу вам письма, милые мои отесинька и маменька, и письма мои уже давно все короткие и неполные, что это мне и самому надоело, а вот я как-нибудь соберусь и напишу вам большое и подробное письмо. Много любопытного в последнее время открыто по комиссии. На этой неделе две ночи мы работали напролет, но не сиднем сидя: были обыски и допросы арестованных на месте. На этой неделе мы ездили в уезд, и там я осматривал знаменитое село Сопелки, где все почти дома устроены с потаенными местами, фальшивыми крышами, двойными стенами и т.п. Следовательно, уже самые постройки производились с умыслом, и пристанодержательство не случайное, а организованное. Матерьялов накопливается много, много будет работы при разработке, а любопытная будет статья.

Писать решительно некогда и то не знаю, примут ли на почту. Цалую ваши ручки, милый мой отесинька и милая маменька, будьте здоровы, поздравляю вас со всеми праздниками, обнимаю милых сестер. Письмо Веры посылаю.

1 8 сентября 1850 г<ода>. Понедельник.

С < ело > Сопелки.

Вот откуда пишу я вам, милые мои отесинька и маменька, из с<ела> Сопелок, верстах в 15 от Ярославля. Мы приехали сюда производить следствие на месте, пробудем здесь несколько дней, а потом отправимся по другим селам и вообще в уезде пробудем недели две, и потому вы и не ждите от меня в течение этого времени частых и подробных писем. Вчера получил я два письма от вас: одно из Москвы от Марихен с письмами Веры, Нади и Константина из Киева и другое письмо от Вас, милый отесинька. Слава Богу, что все у них довольно благополучно.

20-го день Вашего рожденья, милый отесинька, поздравляю Вас и Вас, милая маменька, и всю нашу семью. Будьте здоровы на много и много лет.

Путешествие по уезду как воинствующее и враждующее с заведенным здесь порядком вещей не ставит нас в мирные и дружелюбные отношения к крестьянам, а потому и не имеет никакой особенной приятности.

Помещены мы очень хорошо, вчетвером, и заняты день целый.

Прощайте, цалую ваши ручки, обнимаю всех милых сестер и Константина, если он воротился.

Ваш Ив. Акс.

28 сентября 1850 г<ода>. Четв<ерг>. С<ело> Сопелки.

Вас, я думаю, немало удивило, а, может быть, и обеспокоило, милые мои отесинька и маменька, что вы от меня 10 дней не имели писем и что я не поздравил вас с праздниками. Еще более удивитесь вы, когда я скажу вам, что я по делам комиссии ездил в Костромскую губернию, в Кинешму и дальше; отправился я 21-го и воротился вечером 25-го опять в с<ело> Сопелки. В это время получено было мною только одно письмо от вас с извещением о приезде наших путешественников. Я не ожидал, что они так скоро воротятся. Имела ли эта поездка влияние на здоровье Веры? -- Таким образом, это путешествие, казавшееся несбыточным, совершилось и, по-видимому, при самых неблагоприятных обстоятельствах! Все наши семейные праздники, начиная с 20-го1, вы, вероятно, проводили вместе: когда же решится что-нибудь положительного насчет дома?

Поводом к поездке моей были разные полученные сведения об укрывательстве в Кинешемском уезде двух необходимых для нас раскольников. Они -- наставники и учители, и ее; и б удалось захватить их рукописные сочинения, которые, я знаю, имеются и в которых излагается вся сущность секты, то это было бы также важно, если не важнее, как и арестование самих лиц. Необходимо было также иметь личные объяснения с костромским военным губернатором и дать ему полное понятие о предмете наших исследований. Все это сделалось так внезапно, что я за два часа до отъезда вовсе и не предполагал этого. Стенбок и прочие члены оставались в с<еле> Сопелках, а я отправился в Кострому, где пробыл сутки, остановившись у Унковского2. Взяв от губернатора 8 человек жандармов и чиновника, в ту же ночь уехал я в Кинешму, верстах в 85 от Костромы, а оттуда отправился по дороге в Шую, где, в верстах в 35 от Кинешмы, произвел ночные обыски в двух деревнях, никого и ничего не нашел, кроме одной женщины, члена-корреспондента раскольничьего общества, которую и арестовал3; утром отправился обратно в К Кострому, куда и приехал к вечеру, а на другой день, т.е. 25-го, после свидания с губернатором, поскакал назад в Ярославль и вечером уже присоединился к комиссии. О Костроме и о Костромской губернии я не могу дать вам определительного понятия. Скажу только, что быт и самый народ там гораздо чернее или "серее" ярославского. После Ярославской губернии вы невольно поражаетесь грубостью и невежеством, грязным бытом костромичей. Это, впрочем, вовсе не доказывает, чтобы нравственность там была лучше. Напротив, раскол в соединении с цивилизацией и произвел в Ярославской губернии такую скверную секту как сопелковская4. -- Я, кажется, вам писал и прежде, что Сопелки -- колыбель секты и притон сектаторов. Здесь нет ни одного православного, хотя все село по спискам полиции значится православным, и все жители на допросах показывают себя принадлежащими к великороссийской церкви. Но по исследованию оказывается, что ни одна душа никогда не была у Св<ятого> причастия, и когда мы требуем объяснения, почему так, то знаете ли, что мужики и бабы отвечают? Они отвечают или что не бывают у Св<ятого> причастия за здоровьем (говоря, что в случае болезни или приближения смерти они причащаются), или "по молодости лет". Этот ответ я слышал, впрочем, и в Костромской губернии. Баба лет в 30 или 35 ссылается на молодость лет, мужик лет в 45 -- тоже. "Наше дело молодое", -- говорят состоящие в браке. Разумеется, все эти рассуждения сейчас обличают скрытого раскольника, воображающего, что он извиняется в православном духе. В с<еле> Сопелках есть церковь, в которую никто никогда не ходит. Но когда приезжает какой-либо чиновник, то десятский5 обходит жителей и говорит, чтоб шли в Церковь. При нас церковь всегда полна, и вы не поверите, какое грустное впечатление производит вид этой толпы, лицемерно присутствующей и не умеющей молиться. Во время праздника все молодые бабы и девки в модных немецких платьях. Если б этот народ прямо говорил, что он не по нашей церкви, так с ним легко было бы примириться, но когда слышишь от него уверения в противном, а между тем знаешь, что он принадлежит к самой злой секте, страшно богохульствующей на нашу церковь, так нельзя оставаться равнодушным. Впрочем, вам не совсем понятно, каким образом к секте бродяг принадлежат оседлые, и я вам сейчас объясню.

Учение этой секты тесно связано с общим учением раскольников об антихристе6, с тою разницею, что это последнее доведено здесь до крайнего своего выражения. Всякая земная власть есть власть антихриста (для Константина замечу, что только со времени нарушения древнего благочестия 1 и что этот взгляд вовсе не умозрительный); следовательно, не надо признавать ее. Всякий, пользующийся покровительством земной власти, безопасностью от нее, живущий под нею без страха, делается слугою антихриста. Имеющий паспорт живет без страха. Для спасения души необходимо быть исключену из граждан внешнего мира (т.е. числиться в бегах или умершим), необходимо иметь страх от гонений антихриста, быть преследуему, разорвать узы с обществом. К этому присоединяется также и толкование слов 'Спасителя об оставлении дома и семьи и писания святых о том, что в последние времена благочестие должно будет скрываться. От этого всякий, почему-либо одержимый страхом от земной власти (за свои преступления) и враждующий с обществом, поступает в эту секту, которая перекрещивает даже приходящих от филипповского согласа8. Но странничество было бы весьма невыгодно, если б не было странноприимцев. А потому догадливые раскольники допустили в свою секту людей, которые, оставаясь на месте, но в чаянии будущего странничества, занимаются пристанодержательством беглых раскольников. Сектатор, отправляясь бродить, сносит все свое имущество, продает землю, берет деньги -- и все это складывает у "христолюбцев", которые получают за это от "странных" большие выгоды. А как странники не очень охотно живут в лесах и пустынях, то христолюбцы устраивают свои дома с теплыми и чистыми подпольями и удобными тайниками. Мы поймали, может быть, более 50 странников и ни одного -- в нищенском рубище: все одеты хорошо, даже богато и щеголевато. У них большие деньги, которые раздают по братии наставники. Подаяние идет им огромное. Жители с<ела> Сопелок все христолюбцы, и с целью укрывательства беглых выстроилось все селение. Нет дома без потаенной кельи. Нелепость доходит до того, что оставляют дом свой с тем, чтобы, заставив подать о своем побеге явочное прошение, следовательно, записавшись беглыми, жить у соседа в доме! Христолюбцы, любящие покойную жизнь, перед самою смертью заставляют себя выносить вон из дому, чтоб умереть будто бы в странничестве, не у себя в доме!.. Нельзя и некогда мне сообщать вам все подробности разврата нравственного этой секты, но вы поймете, что она, нарушая весь быт семейный и порядок жизни, является самою вредною из сект. А если б вы еще видели ложь, лицемерство, закоснелость, разврат малых детей, вы бы ужаснулись!9 -- Все грамотные, все знают наизусть Четью-Минею и Ефрема Сирина10. Пусть Константин подумает глубже об этом предмете и посудит, едва ли я не был прав, доказывая ему вред исключительно чтения церковных книг11. Прощайте, милый мой отесинька и милая маменька, будьте здоровы, цалую ваши ручки, обнимаю милого друга и брата Константина, милых сестер-путешественниц и всех прочих сестер.

Ваш Ив. А.

Поздравляю вас всех с прошедшими праздниками12.

1850 года октября 2-го. Понедельник.

Вы были в Ростове, милая моя маменька1, и как жаль мне, что я не мог приехать к Вам в Ростов. О Вашем приезде в Ростов 28-го числа известил меня Хлебников маленькою запиской, которую я получил 29-го вечером в Сопелках. Я бы и хотел отправиться, но этому помешало многое: во 1-х, на другой день предстояло давать очные ставки более чем 100 человекам и работать в несколько рук, а одного члена комиссии мы отпускали в отпуск, следовательно, присутствие мое было необходимо; во 2-х, я не знал наверное, долго ли Вы пробудете в Ростове, и мог, приехавши 30-го сентября, не застать Вас там более; в 3-х, после своей поездки в Кострому я получил сильный катар и даже маленькую лихорадку, больше жар, чем лихорадку, которая теперь проходит. Сообразив все это, а также и то, что по свойству своего характера я не был бы свободен и спокоен духом при поездке в Ростов, имея за собой оставленные во множестве дела, я решился не ехать. Долго ли Вы там пробыли, милая маменька, кто сопровождал Вас, все ли Вам показали, познакомились ли Вы с протоиереем и как Вам понравился Ростов. Мне потому уже неприятно ездить в Ростов, покуда я чиновник м<инистерст>ва, что ко мне бы немедленно приехали городничий и другие должностные лица, а также кляузники обеих враждующих между собою партий.

Благодарю Вас, милая маменька, и Вас, милый отесинька, за поздравление с 16-м сентября. Нынешний год я этого дня не почувствовал, хотя и праздновал его несколько против обыкновения. Товарищи мои узнали, что я именинник, и хотя это было в деревне, но я ради именин поставил на стол бутылку хорошего Blutte и Шато д'Икем. Стараюсь оглушить себя работой и не думать о том, что мне уже 28 год. -- Благодарю милую Веру, милого Константина, милую Аничку и всех милых сестер за письма. В письмах ваших слышится как будто упрек мне за то, что я слишком занят теперешними своими занятиями. Они не приятны, но я в них вижу для себя большую пользу, конечно, внутреннюю, и для меня собственно. Распространяться об этой пользе теперь не время. -- Я очень рад, что получил 1000 р<ублей> сер<ебром>2. Эти деньги мне очень кстати. Впрочем, за уплатою долгов не останется из них, кажется, ни гроша. Бог знает, что такое! Служу, служу и никак не могу приобрести капитала! Впрочем, эти деньги мне еще не доставлены. Буду писать об них Грише3.

Я рад, по крайней мере, что сестрам понравился юг. Понимаю всю важность Киева, его воспоминаний и вечных святынь -- об этом ни слова, отдаю всю справедливость северу, но люблю юг за его природу, за его красоту. Я часто утомляюсь теперь от интересов постоянно отвлеченных, общечеловеческих, и если желаю наслаждений чисто личных, то могу находить их только в природе, ибо что касается до нежных чувств, то я их боюсь, а жениться охоты вовсе не имею. И всего более наслаждений дарит природа южная, теплая, греющая. Оттого-то я ее так и люблю, оттого-то мне и хочется на юг. Не верю, чтоб Константину южная ночь не нравилась. По части женской красоты он, кажется, красавиц юга предпочитает северным.

Прощайте, мои милые отесинька и маменька, будьте здоровы, цалую ваши ручки. Обнимаю милого друга и брата Константина и всех моих милых и добрых сестер. Поздравляю вас всех с 5-м октября, со днем рожденья Марихен. Поздравляю ее и цалую.

Ваш Ив. А.

9 октября 1850 г<ода>.

Мигачево, в 45 верстах от Ярославля.

Вот где мы теперь находимся, милый отесинька и милая маменька, и живем здесь уже несколько дней. После поздравлений с 26-м сентября я от вас писем не имею; думаю, что вчера, верно, получено письмо, но оно ко мне еще не доставлено. От Хлебникова я получил письмо: он пишет, что Вы, милая маменька, и сестрицы Надежда, Любовь, Марья и Софья Сергеевны, кроме церкви Иоанна Милостивого, помолились всем чудотворцам, а сестры были даже на паперти храма Иоанна Богослова и прошли часть стены, были у него и в саду, и в новом доме и уехали в субботу утром. Стало быть, получивши известие о Вашем приезде в пятницу вечером, я мог Вас и не застать. Только не понимаю, как вы в такой короткий срок успели везде побывать. Были ли сестры в Спасовой церкви, уже запертой, что на стенах?

Мы находимся на самой границе Костромской губернии и производим здесь следствие уже не собственно об расколе, а о переловленною комиссиею шайке разбойников, большею частью православных. Мужики говорят, что они теперь в раю Христовом: так им теперь покойно и безопасно. Впрочем, эта сторона гораздо серее той, где мы жили: жители беднее, живут хуже и грамотных почти совсем нет. Однако ж тут нет деревни, где бы не было беглых и довольно в большом числе: побудительная причина к побегу -- раскол, странничество. -- Огорчил меня недавно один святой, Василий Новый. У раскольников часто попадается книга его жития, напечатанная в почаевской типографии1 и списанная с макарьевской Четьи-Минеи2. Этот святой, которого происхождение неизвестно, был также пойман как бродяга и предан суду и на все вопросы отвечал так же, как наши бродяги-раскольники: знать не знаю и ведать не ведаю. На вопросы: кто ты такой -- он отвечал: раб Христов; что за человек -- "странный", зовут Васильем -- и больше ничего. Его бросили в море, однако дельфины его оттуда вынесли на сушу, и он стал творить чудеса. У Дмитрия Ростовского также рассказывается это житие3, хотя он почувствовал необходимость оправдать святого таким рассуждением, что святому пришлось бы публично рассказывать свою добродетель, чего ему не хотелось по слову, что и правая рука не должна знать, что творит левая. Это тот самый Василий, в житии которого рассказываются видения ученика его Григория о 45 мытарствах того света. А теперь в той комнате, в которой я пишу к вам, перед моими глазами висит на стене огромная картинка этих мытарств, взятых из того же жития, с изображением чертей во всех видах и положениях.

Если вас радует вид белого покрова земли, то, верно, вы радуетесь теперь, потому что со вчерашнего вечера идет постоянно снег, покрывший больше, чем на вершок, землю. Зима! Все это грустно, да и многое грустно, и как другой в вине, в пьянстве запоем находит себе утешение, так и я ищу забвения и утешения в служебной работе. Кругом целый лес вопросов неразрешимых или таких, которых представляющееся уму разрешение страшно, нежелательно. -- Мы помещены в хорошем крестьянском доме (низ каменный, верх деревянный), но не так удобно, как в Сопелках.

Когда же вы переедете в город и куда переезжаете, что и как предполагаете вы на эту зиму. От Гриши недавно получил я письмо с припискою от Софьи, которое и посылаю к вам. Кажется, у них все идет довольно благополучно, кроме частых нездоровьев Софьи. -- Прощайте, мои милый отесинька и маменька, дай Бог, чтоб неполучение от вас писем происходило от каких-нибудь пустых причин, а не от важных, и чтоб все у вас было благополучно. Будьте бодры и здоровы, цалую ваши ручки, обнимаю милого брата и друга Константина и всех моих милых сестер.

И. А.

1850 г<ода> октября 12-го. Четверг.

Мигачево Яросл < авского > уезда.

Наконец, я получил ваше письмо, милый мой отесинька и маменька. Вы так беспокоитесь насчет моего здоровья, что вам нельзя сообщать правды. Нездоровье мое продолжалось два или три дня, не больше, и не мешало мне работать; теперь об нем я уже и забыл совсем, и мне жаль, что вы так долго и понапрасну беспокоились1. -- Как Вы скоро оглядели Ростов, милая маменька, В я очень благодарен Хлебникову за его прием и радушие. Надобно Вам сказать, что незадолго до Вашего приезда он просил меня об одном деле, но я находил всегда, что он в этом деле действует пристрастно и не так смотрит на Дело, поэтому я ему написал прямо, что он в этом деле неправ, и я содействовать ему в этом деле не могу. Он очень был огорчен не отказом моим, а моим мнением, что и выразил мне в письме, но я ему отвечал, что, не соглашаясь с ним во взгляде на дело, я нисколько не изменяю своего об нем мнения, что ошибаться может каждый, но что я люблю и уважаю его по-прежнему; тогда он написал ко мне славное письмо, в котором радовался, что я сохраняю с ним прежние отношения. -- Вы очень хорошо сделали, милая маменька, что дали денег людям, и этого очень довольно.

Бедный Яша! Откуда взялся этот паралич!2 Я бы советовал взять его скорее из Казани и, если нужно, послать лечиться за границу. Может быть, это не паралич, а что-нибудь другое. Я даже не понимаю, зачем он остался. -- Что это за истории с Шишковым! М-me Шалашникова, за которую он дрался, дочь князя Лобанова-Ростовского3, та самая, которую я видел на Серных водах и которую разбранил рикошетом4. Муж ее -- действительно дурак и скотина, который, как я узнал потом, нередко колотил свою жену, и Шишков, уже под конец моего пребывания на Серных водах5, исполнился сострадания к этой особе, которая, хотя и не красавица, но belle femme {Здесь: приятная женщина (фр.). } и имеет великолепные белые руки, для чего и носит большею частью черное платье с короткими рукавами.

Не понимаю, откуда взялись у вас подозрения на мой счет. Это довольно скучно. Во 1-х, с самого своего возвращения в Ярославль я не видал ни одной женщины, кроме арестанток и крестьянок; во 2-х, вы забываете, что мне уже 27 лет: возраст серьезный, особенно для меня. Человек моего нравственного сложения в эти года уже очень, очень немолод. Хотя не люблю я этого нерусского слова, но придется употребить его: с каждым днем я чувствую, что большая и большая серьезность вкрадывается мне в душу, и, право, я не думаю ни о красотах, ни о любвях и смотрю на это, как на что-то, чему пора миновалась6.

Прощайте, милые мои отесинька и маменька, будьте здоровы и бодры, цалую ваши ручки, обнимаю милого друга и брата Константина и всех моих милых сестер. Прощайте.

Ваш Ив. А.

Поздравляю вас с зимой. У нас с 9-го октября стала зима и великолепный санный путь, так что иначе и ездить невозможно.

< Письмо к Ольге Семеновне Аксаковой и к сестрам >.

30 октября 1850 г<ода>. Сельцо Яковлево 1.

Я ни разу не писал к Вам в Москву, милая моя маменька, и к состоящему при Вас штату больных сестер моих. Вы, как и всегда, в хлопотах, скучных и неприятных, это правда, всегда в деятельности утомительной, но благой и полезной, потому что она вся для других. Желал бы я иногда для сестер моих подобной деятельности. Жить для себя невозможно. Надобно непременно взвалить на себя обязанность, исполнение долга. Мужчина делает это в более широком размере, женщина в более тесном. Надобно, чтоб сестры деятельно помогали Вам, милая моя маменька. В Ваши года нельзя утомлять себя, как бывало прежде. -- Это для меня новое, что Цемш сватался за Маш<еньку> Воейкову2. Ведь, кажется, кто-то другой у нее был в виду? Да и хочет ли она сама идти за Цемша?3 -- Пусть дядя Аркадий украшает свой дом и задает вечера!4 Так ему и следует... Право, так скучно-забавно смотреть на этих людей и на все общество, составленное из подобных же. -- Вы наняли дом Высоцкого5. Ну что же делать! Конечно, хорошо бы иметь дом удобнее, да он дешевле других. -- Гриша пишет, что его планы на лето приискать какие-нибудь поручения в Москву. Если же это не удастся, то попросит дать ему поручение, подобное моему (по городскому хозяйству) в Самарскую (новую) губернию6: Софья жила бы в Языкове7, в 100 верстах от Самары... Я бы не желал этого для него же и всеми мерами постараюсь отговорить его. Пусть он терпеливо выждет места вице-губернатора и не в Оренбургской губернии, а где-нибудь подальше от жениной родни8. Только Вы уж, пожалуйста, милая маменька, ничего об этом ему не пишите. Я обещался у него крестить9, только едва ли буду к этому времени в Петербурге. -- Думаю на праздники приехать к вам в Москву, но если комиссия наша не кончится, то не могу ручаться наверное: следствие не стесняется праздниками и не может останавливаться. -- Вы все, чай, сетуете на меня, что я мало пишу. Ведь это не от лени и не от развлечений веселых происходит; вот уже 7-ую неделю живем мы в уезде, в деревнях, в избах... Впрочем, теперь мы помещены удобно; занятия с утра до ночи и, конечно, не веселые. Но я не скучаю. Скучнее для меня досужная жизнь в Москве, обеды а 1а обед Вяземскому, встречи с скучными людьми, Кротковыми, дядей10 и т.п. --

Прощайте, милая моя маменька, цалую Ваши ручки, всех моих милых больных, полуздоровых и здоровых сестер крепко обнимаю. -- Что Олинькина рана? Пожалуйста, напишите мне, был ли Овер и прижигал ли? Лечится ли Вера?

Ваш Ив. Акс.

К отесиньке пишу особо.

30-го октября 1850 г<ода>.

Сельцо Яковлево Яр < ославской > губ<ернии>.

Слава Богу, опять вчера выпал снег, и зима поддержалась, а то совсем пути не было. Верно, та же история с санным путем повторилась и у Вас в деревне, милый мой отесинька. Я пропустил к Вам одну почту, потому что, хотя и был в этот день в Ярославле, однако же не успел, снимал допрос, длившийся, по крайней мере, часов 8. Не думайте однако ж, что этот допрос был инквизиционный; нет, я записывал только добровольное показание одного раскольника другой открытой секты, раскольника, бродившего лет 15 сряду и знакомого со всем бытом и историей этой невидимой для нас жизни. Я убедился, что пропаганда раскола становится все сильнее и сильнее, я убежден, что ей суждено еще долго распространяться. Право, скоро Россия разделится на две половины: православие будет на стороне казны, правительства, неверующего дворянства и отвращающего от веры духовенства, а все прочие обратятся к расколу. Берущие взятку будут православные, дающие взятку -- раскольники. В здешней губернии православный -- значит гуляка, пьяница, табачник и невежда. -- Если б вы знали, как иногда делается страшно. Кора все больше и больше сдирается, и язва является вашим глазам во всем отвратительном могуществе. Причины язвы -- в крови. Все соки испорчены и едва ли есть исцеление. Кажется, нам суждено только понять болезнь и созерцать, как она пожирает постепенно еще не вполне зараженные члены. --

Когда кончится наша комиссия -- Бог весть. Много важных открытий сделано ею, много пользы в этом отношении принесла она мне, много опытности дала она мне, но много и скучных, пустых занятий, много неприятных действий возбуждает она. Главное -- то, что нет отдыха, -- ни читать, ни писать почти нет времени. Положительных границ нашему следствию нет, и мы могли бы растянуть его, если б хотели, хоть на два года. Но мы всеми силами стараемся ограничить круг исследований, и все нет конца. Может быть, придется всей комиссии переехать в Костромскую губернию на месяц времени и больше.

Ну что обед Вяземскому?1 От одной мысли об этом обеде со спичами, приличными стихами, с Шевыревым, с толками, с сплетнями, наконец, с отсутствием всякой искренности, всякой теплоты, кроме той, которая возбуждается вином под конец обеда, когда Грановскому предстоит цаловаться с Шевыревым, -- при одной мысли обо всем этом -- истинно говорю я -- меня взяла зевота и сделалось скучно-скучно, как будто я сам должен в этом участвовать. Ну вот в Москве и запас толков на долгий срок. Я думаю, Константину при его серьезных занятиях, при беспрестанно упрощающемся взгляде на жизнь также было бы тяжело и скучно участвовать в подобном обеде. -- Скоро ли вы переедете?2 Я продолжаю писать в деревню. Зима слезла было совсем, но опять воцарилась, кажется. Денег из м<инистерст>ва я еще не получал3. -- У Гриши опять новые проекты. Надеюсь, впрочем, что ни один из них не осуществится до моего приезда, если б даже мне пришлось и воротиться в Петербург только весной, и тогда я успею отговорить его. Ни в Оренбург, ни в Самару ему не следовало бы ехать4. Прощайте, милый мой отесинька, обнимаю Вас и цалую Ваши ручки, обнимаю милого брата Константина; как бы мне хотелось, как бы мне нужно было писать ему... Но многое не может быть писано с почтой, особенно, когда Вы переедете в Москву. Троицкий почтмейстер едва ли читает5. Обнимаю всех состоящих при Вас сестер. К маменьке пишу особо.

1850 г<ода> 7 ноября, сель цо Яковлево.

Последнее письмо Ваше было от 26-го октября, милый мой отесинька. Где Вы теперь: в деревне или в Москве. Если в Москве, то в доме ли Хомутова или Орловского? Я забыл, в каком переулке дом Орловского, в Афанасьевском, кажется?..1 Благодарю Константина за присылку стихов2. Лучшие строфы 2-ая и две последние. Я говорю о стихах, а не о мысли... Убеждение, изложенное в этих стихах, мне известно, я сам ношу его в душе, только, признаюсь, без веры, так же, как не вполне верующий человек носит на шее образ или крест по привычке и потому, что ему приятно иметь на себе признак веры. -- Я не в состоянии был бы теперь писать стихи подобного рода и толковать о мире, когда душа ежеминутно раздирается на части. Мне кажется, наше положение безвыходное -- и я не предвижу исцеления. Яд болезни проник до костей, а исцеление -- исцеление таково, которое не вместить человечеству. Христианское учение, приказывающее любить ближнего и ненавидеть жизнь и мир и все земное, разрушает жизнь3, и эту разрушающую силу сознаю я ежеминутно, не имея сил для зиждительной веры... Ну да что об этом говорить...

Взамен присланных посылаю Константину стихи Одоевского4. Не знаю, читал ли он их прежде, -- я их впервые прочел в "Ярославских ведомостях". Заранее наслаждаюсь впечатлением, которое они произведут на Константина. Черт знает, что такое! И находятся после того между нами люди, которые защищают Одоевского5. Разумеется, он не заслуживает гнева, но глубочайшего презрения, - точно так же, как и Шевырев, который, говорят, сделался окончательным подлецом... Вот уже два м<еся>ца, как я ничего не читал и не читаю, даже газет... Может быть, я сам скоро напишу стихи, только не утешительные. --

В голове моей роятся разные намерения... Еще несколько лет путешествия по России, год путешествия по чужим краям, и я думаю закончить свое бродяжничество и служебную карьеру, поселившись вместе с вами в Москве, только, конечно, не для женитьбы, а чтоб жить вместе с вами.

Деньги я получил, но из 1000 р<ублей> сер<ебром> вычли 100 р<ублей> сер<ебром> в пользу казны! Мы до сих пор еще в Яковлеве и, думаю, не приедем в город раньше недели. Прощайте, милый мой отесйнька и милая маменька; будьте здоровы, цалую ваши ручки. Верно, есть письмо от вас на почте, но нам привезут сюда почту после того, как отправится отсюда оказия, с которой я посылаю это письмо. Адресую, на всякий случай, в дом Орловского. Обнимаю милого брата и друга Константина и благодарю его за стихи, цалую Веру, Оличку и всех моих милых сестер. Будьте все, по возможности, здоровы и бодры.

Ваш Ив. Акс.

100

13 ноября 1850 г<ода>. Сельцо Яковлево.

Вчера привезли мне письмо от Веры, в котором она уведомляет, что вы еще в Деревне, милая моя маменька и милый отесинька. С каждым годом переезды совершаются все позже и позже. -- По моему расчету, я должен был бы получить от вас письмо из деревни, однако же не получил. -- Впрочем, для Константина или для его занятий это хорошо1. -- Я писал вам, что мы надеемся в скором времени возвратиться в город, но новые открывшиеся обстоятельства заставляют нас продолжить свое пребывание в уезде. На этой неделе мы перечитывали наше дело, состоящее уже из 3000 листов: оказываются, разумеется, недостатки и неполноты, которые все должно исправить... А тут вдруг открываются новые случаи, которые нельзя не обследовать. -- Впрочем, до сих пор все было хорошо тем, что все мы, члены комиссии, между собой были согласны и дружны, все молодые люди, одинакого воспитания и правил. Живя почти в одной комнате, мы никто не стеснялись друг другом и никогда не ссорились. Все, что есть честного в губернии, сочувствует комиссии.

Но вчера мы получили известие, что в состав нашей комиссии назначен из П<етер>бурга жандармский офицер Чулков. Он уже приехал в Ярославль и нынче, вероятно, явится в комиссию. Постоянное присутствие человека нового, незнакомого, разумеется, стеснит нас. Следствие делается не по утрам только, как в присутствии, но мы работаем и утром, и вечером, и весь день.

Вера пишет, что Каролина Карл<овна> расстроилась духом, говорит, что стих -- не дельное занятие, и ищет себе дельного занятия. Передайте ей, что она ошибается. Дело ее жизни -- воспитание сына и звание матери. В этом смысле она уже обеспечена, и дельное занятие у нее есть, следовательно, без угрызений совести может предаваться и не дельным занятиям. Скажите ей, что угодно, но только -- ради Бога, чтоб она не переставала писать!2 Я люблю ее стих живой и согревающий: от своих я мерзну.

Странный человек Константин! Он удивительно как способен удовлетворяться идеею!... Придет ему мысль о равнодушии к искусству, и он становится равнодушен! Я понимаю очень хорошо сам значение искусства, но чувствую, что этот взгляд убивает жизнь. Мы разрушаем храм и остаемся без храма, без веры, без богослужения... Потому что живая жизнь не мирится с строгим христианским учением.

Оставим это... Скоро, в начале декабря, начинаются выборы -- губернские. Я никогда не видал выборов, и мне будет любопытно взглянуть на всю эту комедию. -- Желал бы я повидаться с вами, а писать письма -- длинные -- некогда и подробные --- неудобно. Я имею причины быть осторожным...3

Прощайте, мои милые отесинька и маменька, будьте здоровы и бодры, цалую ваши ручки. Обнимаю милого друга и брата Константина и всех моих милых сестер. До следующей почты! Я, может быть, скоро напишу стихи, если найду свободное время.

Ваш Ив. Акс.

101

1850 года ноября 19-го. Ярославль.

Наконец, мы вернулись в город и слава Богу, милые мои отесинька и маменька! С кем бы ни жил вместе, но если это продолжается долго, то необыкновенно приятно почувствовать себя, наконец, одного, без постороннего соглядатая. Впрочем, наша комиссия далеко не кончилась, но здесь мы имеем, по крайней мере, каждый свой уголок. -- Командирование в состав комиссии г<осподина> Чулкова сделано с целью придать еще более весу и силы действиям комиссии при противодействии Бутурлина...1 -- На днях, может быть, раньше получения вами этого письма, явится к вам князь Андрей Васильевич Оболенский. Он служит здесь товарищем председателя уголовной палаты. Если Оболенские добрейшие из смертных, так Андрюша Оболенский (как обыкновенно звали его в училище2) -- добрейший из Оболенских3. Он двоюродный брат Дмитрия Оболенского и родной брат княгини Мещерской4. Он любит меня всею душой, и хотя проведет в Москве только несколько часов, но хотел непременно заехать к вам. Он же вам может сообщить разные интересные сведения. --

Известие о том, что драма Константинова пропущена цензурой, для меня совершенный сюрприз. Я даже и не знал, что он ее отдавал в цензуру5. Сделайте одолжение, уведомьте меня подробнее: как размещены роли, каким образом все это случилось, когда дается пиеса, в бенефис ли чей или так просто?6 Наконец, как вы думаете, будет ли она иметь успех на сцене7. Я непременно стану перечитывать вновь драму, чтобы вывести вероятное предположение об успехе или неуспехе.

Два месяца сряду я не читал ни газет, ни журналов. Вчера достал "Москвитянина", прочел описание обеда, данного Вяземскому8, "Русалку" Мея9 (многое -- очень недурно) и вдоволь посмеялся над стихами Ростопчиной: "як эльзкар дычь! о звук небесный!"10

Оболенский решился сам ехать нынче, а потому я это письмо отправляю не с почтой, а с ним. Сделайте одолжение, по получении письма пришлите мне сейчас, если можно, шубу мою...

Не пишу больше, потому что по встретившимся обстоятельствам должен сейчас ехать в Рыбинск. К тому же Оболенский передаст вам изустные обо мне вести. Цалую ваши ручки, милый мой отесинька и милая маменька, будьте здоровы, обнимаю милого брата и друга Константина и всех моих милых сестер.

Ваш Ив. А.

1850 г<ода> ноября 20.

102

1850 г<ода> ноября 27-го. Понедельник.

Яросл<авль>.

Нынче, кажется, день рождения Любиньки1, поэтому поздравляю и цалую ее, поздравляю и вас, милый отесинька и милая маменька, и всех наших. Вчера получил я ваше письмо от 24-го ноября из Москвы: наконец-то вы все вместе. Письмо ваше действительно написано, как видно, в суетах и хлопотах, потому что обстоятельных сведений о состоянии здоровья Олиньки и Веры вы не успели сообщить. -- Едва ли можно мне будет приехать к 15-му декабря, т.е. ко дню представления драмы2: я теперь не так свободен, как бывало прежде в Калуге...3 Как странно, что вторая драматическая пиеса Константина опять дается в бенефис Леонидова. Думаю, что Дмитревский в роли Пожарского может быть очень хорош: нужно только растолковать ему хорошенько роль и объяснить, что чем простее он будет играть, тем лучше. -- Чрезвычайно любопытно будет увидать, как вся эта драма выходит на сцене, в живом действии. Надобно сознаться, что женщин-то в драме уж черезчур мало, всего две, да и последняя-то говорит всего три слова. Между тем, их лица и одежды всегда оживляют сцену. Мне думается даже, что драма эта выигрывает при внимательном чтении4: на сцене же пиеса должна быть такова, что если и половины слов не услышишь, то живое действие и зрение дополнят остальное. -- Может быть, драма будет иметь и огромный успех, может быть, и вовсе не будет иметь успеха, если в театре, кроме знакомых, будет еще публика {Т.е. всякий сброд, обыкновенно посещающий театр.} -- и в последнем случае ничего не будет удивительного. Мы привыкли к пряностям, а предлагаемая пища слишком пресна и здорова. Добродетель хорошая вещь, но иногда весьма скучная и способная произвесть зевоту. Не спорю, что иконопись имеет свое значение, но в области искусства я предпочту мадонну Рафаэля русским изображениям святых5. -- Надеюсь, что Константин не посетует на меня за эти замечания: я их высказывал уже не раз и от всей души желаю, чтоб я ошибся. --

Шубу я получил. Действительно, она греет немного, и по приезде в Москву я хочу ее обменять на другой мех, более теплый. -- Скажите Оболенскому, когда его увидите, чтоб он возвращался скорее, что мне без него чрезвычайно скучно. Этот добрейший из смертных очень мил и не только не глуп, но даже остер, и в нем много своего юмора.

Нового ничего нет. Министерство юстиции вследствие жалоб Бутурлина на здешнего прокурора, нашего же правоведа Куприанова6, честного и благородного человека, перевело его в Кострому, ё из Костромы переместило сюда Унковского7, который уже и приехал.

Посылаю вам стихи, недавно мной написанные8. Надеюсь, что никто не может истолковать их в дурную сторону. Если же такой дурак где бы нибудь нашелся, то я готов дать ему нужное объяснение. Только злонамеренности прилично было бы увидать в этих стихах дурной смысл. Вы, пожалуйста, сообщите мне ваши замечания9. Боюсь, чтоб вы не сказали, что я только повторяю себя, да и видно, что я давно не писал стихов: так они тяжелы и шероховаты. Я, впрочем, думаю скоро написать еще стихотворение. Прощайте, милый мой отесинька и милая маменька, будьте здоровы, цалую ваши ручки, обнимаю Константина и всех моих милых сестер.

Ваш Ив. А.

Кланяюсь Каролине Карловне.

103

Понед < ельник > 4-го дек < абря > 1850 г<ода>.

Ярославль.

Наконец, Оболенский приехал и привез мне целую связку ваших писем, милые мои отесинька и маменька. Очень Вам благодарен, милая маменька, за посылку и за сигары. -- Рассказы Оболенского были для меня очень интересны. Жалею только, что не могу отвечать вам так, как хотел бы. Письмо Гриши и огорчило, и рассмешило меня. Рассмешило потому, что мне делают упрек, будто я не даю службе столько времени, сколько мог бы, и слишком много занимаюсь поэзией!!! А вот уже целый год, что я не прибавлял к "Бродяге" ни строчки... Ехать в Петербург с тем, чтоб опять воротиться в Ярославль, я не намерен. Мне Ярославль так надоел, что, вырвавшись из него, я бы не желал опять осудить себя на долговременное в нем пребывание: я не знаю, сколько бы времени мне пришлось оставаться, может быть, месяца три или 4. Я прошу, по окончании занятий комиссии, дозволения приехать в П<етер>бург с тем, чтоб там уже и остаться и там уже доканчивать свои отчеты. К весне я их кончу и посмотрю уже там, на месте, как распорядиться весною. Что же касается до денег, то Бог с ними. К тому же это расчет плохой, и подъемные деньги слишком незначительны. --

Оболенский просто в восторге от вашей ласки и вообще от вашего приема, только совестится, что он иногда засиживался. В субботу вечером я часто посылал на почту -- осведомиться, не приехала ли почтовая карета. Часов в 11 вечера я, бывши в гостях у одного своего больного знакомого, проехал на почту и увидал почтовую карету. Спрашиваю Оболенского -- только что уехал! Я к нему на квартиру: говорят, что князь Об<оленский> уехал к вам. Наконец, я его поймал, и мы часов до 3-х просидели. Что за славный человек этот Оболенский!

Насчет моих стихов1 скажу вам только, что выражение: за комаром с топором и пр. -- есть русская поговорка, мною подслышанная. Я употребил ее в том же смысле, в каком мы говорим: буря в стакане воды и проч. Я хотел сказать, что мы с огромным запасом сил воюем с комаром, т.е., желая бурь и борьбы, возводим пустяки на степень важных событий и готовы разразиться над ними со всею важностью, тяжестью и серьезностью удара! -- Вы, милый отесинька, кажется, поняли это в другом смысле. Если за комаром погнаться с рампеткой2 или с булавкой, так его уловишь и уязвишь, но в том-то и смешно, что мы расточаем на эту борьбу силы, берем тяжелый топор, орудие могучей силы, и отправляемся воевать -- с комаром. Грусть в том, что отважной силы вовсе не нужно!

Сделайте одолжение, уведомьте меня, когда именно, на какое число дана будет драма Константина3. Очень любопытно знать ее успех и как она выйдет на сцене.

Место в письме Константина с выпискою какого-то места из грамоты я не разобрал вовсе и ничего не понял. -- Впрочем, теперь, перечитавши раз 20, я понимаю, что дело идет о собственности городской. Это еще ничего не доказывает: здесь, может быть, идет речь о лесе, взятом в аренду городскими людьми у казны. Так напр<имер>, площадь середи города отдавалась на откуп для косьбы сена, и иногда царь делал такую милость, что не постороннему какому-либо мужику, а городским людям отдавал ее в откуп.

Вот вам еще новость: Афанасий женится4, и я попрошу вас поискать для меня хорошего, умного человека. Впрочем, до генваря Афанасий останется при мне. Берет он богатую невесту с 2-мя или 3-мя тысячами приданого из обер-офицерского дворянства! Впрочем, он здесь оставаться не думает, а хочет увезти жену на родину, в Воронежскую губернию, и, если можно, где-нибудь поселиться в деревне.

Прощайте, милый мой отесинька и милая маменька, будьте здоровы, цалую ваши ручки, обнимаю Константина и всех сестер. Андрюша Оболенский вам кланяется.

Ваш Ив. Акс.

104

18-го декабря 1850-го г<ода>. Понедельник.

Ярославль 1.

Опять пишу к вам из Ярославля, милые мои отесинька и маменька: как сон, но сон мятежный, пронеслись эти 3 дня, проведенные мною в Москве. В Ярославль я приехал часов в 10 вечера. По приезде я узнал, что Константин Булгаков за день до меня приехал также из Москвы2 и рассказывал, что драма не имела успеха3, впрочем, сам он на представлении не был. Разумеется, я дал нужное объяснение, почему она, драма, Булгакову не должна нравиться...

Нового в Ярославле нет ничего. Выборы еще продолжаются. Бумаг в получении из П<етер>бурга нет никаких, но Каменский, костромской губернатор4, проезжая через Ярославль, сказывал одному из наших знакомых, что в Костроме по поводу указанного нами раскола будет учреждена целая комиссия. Только неизвестно: по окончании ли нашей комиссии здесь или еще во время ее существования. -- Меня пугает мысль, что эта комиссия будет просто наша комиссия, переведенная в Костромскую губернию по окончании своих занятий здесь, или, если и учредят особую комиссию, так меня назначат в нее членом, чего мне страшно не хочется! -- Нынче я получил письмо от Гриши от 13-го декабря; он пишет, между прочим, что Софья постоянно слаба и что он очень рад приезду Марьи Ал<ексеевны>5: по крайней мере, за ней есть уход, когда он занимается или когда его нет дома. Выписываю вам из его письмеца то, что он пишет в ответ на мое, в котором я говорю о писании отчетов в П<етер>бурге: "Получивши твое письмо, я тогда же отвез Милютину твою записку. Ему было неприятно или, лучше сказать, больно, что поручение, которое он имел полное право предполагать, что будет кончено прекрасно, почти ничем не кончится. Он говорит, что препятствовать твоему желанию не может, хотя не предвидит успеха в окончании этого дела, если ты переедешь сюда. Не можешь ли ты выполнить вполне поручение хоть в отношении тех 4-х городов, в которых съемка окончена6, и сколько по твоему расчету нужно для того времени. Напиши об этом, и тогда я скажу тебе положительное мое мнение. У Милютина может быть только минутное огорчение, что дело не кончено, что ты принял другое поручение, которое тебе мешает кончить первое, но он очень хорошо понимает, как тяжело тебе пребывание в Ярославле, и потому не может мешать тебе поступать, как ты желаешь. Впрочем, я не мог поговорить с Милют<иным> хорошенько, потому что застал его отправляющимся к министру. Очень жаль, что дело в таком положении".

Вот что пишет Гриша. Но из этого не видно, чего же хочет м<инистерст>во. Хочет ли оно, чтоб я дожидался конца съемки? Ибо только при окончании съемки можно вполне выполнить задачу поручения? Но для этого надобно ждать год или полтора и для чего? для такого дела, которое другие могли бы выполнить с большим успехом. Потому что все, что касается до общих взглядов и соображений, уже кончено, и дело остается только за некоторыми хозяйственными частными соображениями, за описью имуществ, за экономическим описанием городов и проч., на что есть мастера лучше меня. Право, не знаю, как быть. Следовало бы мне самому съездить в П<етер>бург, а то смотришь, как раз взвалят еще поручение в Кострому, да не развяжут и с городским хозяйством в Ярославле. А убить в такой работе, впопыхах, все ожидая конца, так сказать, живя не в зачет, лучших годов три -- очень, очень, очень тяжело! -- Напишу вам, как я все это порешу. -- Что драма, что второе представление7. Оболенский просто в отчаянии8, что не был, и всем от души кланяется. Прощайте, милые мои отесинька и маменька, будьте здоровы, цалую ваши ручки. Крепко обнимаю Константина и всех сестер.

Ваш И. А.

105

25 декабря 1850 г<ода>. Понед<ельник>.

Ярославль.

Поздравляю вас с праздником1, милые мои отесинька и маменька, и тебя, милый друг и брат Константин, и вас всех, милые сестры. Я точно удивился, не получив от вас письма в середу, потому что вы обещали написать во вторник, но, вообразив себе жизнь со всеми ее случайностями, подумал, что чей-нибудь визит некстати или приезд Хомякова или тому подобное обстоятельство могло помешать вам. Зато, по крайней мере, вчера я получил от вас довольно толстое письмо. -- Какого рода зубная боль у Вас, милый отесинька? Прошла ли она? Жаль, что не могу прислать к Вам одного здешнего мещанина, который отлично заговаривает эту боль. Я и сам хорошо не понимаю Гришина письма2 или, лучше сказать, требования Милютина, потому что писать обозрение городов согласно данной из министерства инструкции невозможно без топографской съемки. Еще раз спишусь об этом предмете с Гришей. По крайней мере, теперь я обрадован другою новостью: я избавился от поездки в Кострому. Мы получили от м<инист>ра бумагу, что в Костромскую губернию назначается особая комиссия из чиновников нашего м<инистерст>ва, одного жандарма и местного чиновника. Лица эти все поименованы в бумаге м<инист>ра. Слава Богу! Одно только смущает меня: сказано, что эта комиссия должна действовать в связи с нашею и состоять с ней в постоянных сношениях. Это как будто обязывает и нашу комиссию продолжаться до окончания занятий костромской; может быть, делопроизводство костромской комиссии приобщится к нашему, и отчет должен быть общий... Все это меня пугает, и я с нетерпением жду приезда этих чиновников, чтоб узнать их инструкции. Вижу, что мне необходимо съездить в П<етер>бург, чтоб объясниться самому насчет поручения по городскому хозяйству, но это, во всяком случае, раньше февраля быть не может. Я не разобрал в письме Вашем, милый отесинька, какой это Морельский все интересуется расспросами обо мне и хочет на днях к вам приехать: я никакого г<осподи>на Морельского3 не знаю.

Из письма Веры вижу, что толков о драме много4, но не могу толком понять, будет или нет 2-ое представление. Сколько можно догадаться, 2-ое представление отложено до получения ответа из П<етер>бурга5. -- Вчера я получил письмо от Хлебникова: он пишет, что слышал от одного купца (Федора Ивановича Соболева), который сам был в театре во время представления драмы, что театр был битком набит, и публика была в восторге. -- А не справлялись ли вы в книжных магазинах, не пошла ли продажа драмы снова в ход? Справьтесь, это любопытно. -- Ну что Хомяков? Кстати, пожалуйста, не забудьте: у него должны быть три, кажется, мои раскольнические книги, ответы поморские и еще две рукописи. Не затерял ли он них, а если не затерял, так где они? Если в Москве, то сделайте милость, возьмите у него и сберегите до меня. Эти рукописи очень дороги. -- Наконец, мне достали сочинения основателя страннической секты Ефимия6 и небольшую брошюрку последователя его, еще живущего, Никиты Семенова. Сочинение последнего отличается необыкновенною резкостью, да, впрочем, оба дышат постоянно негодованием и озлоблением против нас. Впрочем, сочинения эти не против нас направлены. Они писаны для старообрядцев других сект. Вопроса о вере собственно нет вовсе, а цель сочинений доказать, что у прочих раскольников нет правды в жизни, в быту, что они непоследовательны, что одного религиозного несогласия с нами недостаточно, что проповедующий древнее благочестие должен или воевать с бытом гражданским, или укрываться, но признавать его не может и не должен. Поэтому-то и сочинения эти гораздо важнее книг их собственно о вере. Впрочем, об этом теперь не время распространяться.

Вы спрашиваете меня, милая моя маменька, об Афанасии. Он отказался от невесты и решительным образом отказался только нынче. Его почти насильно призвали на завтрак в дом невесты, и там все родные пристали к нему с требованием решительного ответа. Он долго конфузился, наконец, потребовал листок бумаги и написал на нем: "я не могу быть вашим женихом; я считаю себя недостойным, и вы ропщите не на меня, а на судьбу вашу"! Каково! Бумажку он эту свернул и, прощаясь, отдал ее невесте, поручая ей прочесть ее после того, как он уйдет. Он мне сейчас об этом рассказывал. Прощайте, милые мои отесинька и маменька, будьте здоровы, цалую ваши ручки, обнимаю Константина, Веру, Оличку и всех сестер. Хомякову и прочим кланяюсь.

Весь ваш Ив. А.

106

Четверг 28-го декабря 1850 г<ода>.

Ярославль,

Это письмо придет к Новому году: поздравляю вас по обычаю, милые мои отесинька и маменька. Я знаю, что вы не уважаете этого обычая, но я люблю его. Для меня собственно он имеет столько же значения, сколько и день рождения. Это верстовые столбы времени. -- Начинается вторая половина XIX-го века! Впрочем, раскольники считают, что теперь 1857 год. --

Вчера получил я письма от Веры и Олиньки. Очень благодарен я им обеим за письма. -- Как это Олинька так молодецки выносит операции прижигания! -- Беспокоит меня очень положение Гриши. Совестно даже писать ему о делах и давать поручения: ему, конечно, не до того1. Впрочем, теперь я жду приезда костромской комиссии и до того времени решился не писать. Из П<етер>бурга ни писем, ни известий никаких не имею. Написал нынче письмецо к Смирновой, послал ей куплеты Ленского2 и свои стихи3. Кстати, что говорит Хомяков про мои стихи?4

Праздники я встретил и провожу все дома, продолжая работать и читать раскольничьи рукописи. Я и прежде мало выезжал, а теперь уж вовсе не выезжаю. У Бутурлина с поздравлениями также не был. Я ездил поздравлять гражданскую власть с рождеством высшей власти, т.е. 21 ноября и 6-го декабря5, но не вижу никакой надобности и смысла поздравлять губернатора с рождеством Христа. В губерниях же обыкновенно все это едет в мундирах с официальным поздравлением. --

По случаю поездки моей в Москву на представление драмы по некоторой известности нашего имени в губернии, наконец, по милости друзей в городе Ярославле явилось много охотников читать драму Константина. По этому случаю два или три экземпляра отданы мною в публику и ходят по рукам.

Сюда приехала также на время и скоро уже отсюда, едет какая-то m-lle Миллер6 с матерью. Сна возбудила полное сочувствие в Оболенском и, действительно, по его рассказам, оказывается замечательною девушкой с мыслью, окрепшей в одинокой жизни в деревне, где она научилась понимать и природу и народ. По крайней мере, так рисует ее Оболенский. Я ее не видал и не знаю, но по желанию ее прочесть драму и по уверению Оболенского в ее сочувствии, я чрез Оболенского послал ей драму с следующей надписью: Катерине Федоровне Миллер по доверенности от автора, Ив<ан> Аксаков. -- Нравится ли тебе это распоряжение, Константин?7

Прощайте, милые мои отесинька и маменька. При однообразии моей жизни больше писать нечего. Будьте здоровы. Цалую ваши ручки и крепко обнимаю Константина и всех моих милых сестер.

Ваш Ив. А.