Во всяком случае он не использовал своего авторитета в пользу Джонсона, за которым ухаживал во времена своего возвышения при Якове и которому заказал "Цыганскую маску", принимая короля впервые в своем новом поместьи. Возможно, что он учитывал безнадежность этого предприятия. Ни королева, выросшая на традициях изысканного и жеманного салона Рамбулье, ни женственный и нервный король не могли испытывать удовольствия от присутствия при дворе человека, являвшегося наглядным воплощением противоположных качеств. Страстность, которую Бен Джонсон развивал в спорах, откровенность, которую Карл вообще считал неприличной, самоуверенность, обижавшая короля, полагавшего, что в его присутствии она должна исчезать, хотя бы из вежливости, свобода манер, столь далекая от луврского этикета -- все это делало поэта фигурой невыносимой для Генриеты и ее мужа. Иниго Джонсу стоило небольших трудов ликвидировать старого врага и если он не сделал этого же в первый год царствования, то надо признать в нем некоторые зачатки великодушия.
Впрочем длилось оно недолго -- к двадцать седьмому году, затихавшая уже маскарадная работа Бена прекратилась совершенно, да и сам поэт не был способен развить должной настойчивости в сопротивлении: сказывались годы, надвигалась болезнь, но мешала и гордость. Бен чувствовал, что и сам он не ко двору в этом дворе, который пугался шума его шагов, его крепкой мысли, заставлявшей думать всякого, кто приходил с ним в соприкосновение, его привязанности к реальности, не покидавшей его в самых фантастических узорах его самых фантастических сочинений. Политическая обстановка Англии была такова, что при дворе больше всего боялись думать, утонченная игра слов заменяла реальность и изящный хоровод Офранцуженных плясунов наслаждался воздушностью своего танца, не желая видеть, что это парение является непосредственным результатом того, что почва уже давно ушла у них из под ног.
В этой обстановке Бен Джонсон решился на возвращение к своему старому поприщу -- к народному театру. После двенадцатилетнего отсутствия, его имя снова украсило афиши труппы, имевшей когда-то в своих рядах Шекспира, "Труды" которого были изданы двумя ее членами, семь лет после выхода трудов Бен Джонсона, в тон же типографии, том же формате и при некотором участии инициатора собраний драматических произведений.
Бен Джонсону приходилось, видимо, долго думать над собственной судьбой, над причинами изменившегося положения и над общим ходом обострившегося до пределов кризиса, все более сжимавшего страну. Для этого ему приходилось выйти из того круга, в котором он до сих пор вращался: кроме ученых филологов ему понадобились справки практических дельцов, купцов, ремесленников. Оценка положения стала разниться от усвоенной раньше, и пуритане оказались не сплошь такими, какими он их показывал. Кое с кем из них завязалась прочная дружба: не все их проповедники были дикарями, мошенниками типа реби Бизи, среди них оказался Зух Тенли, слабость стихотворной техники которого не помешала Бен Джонсону понять страстную правдивость его натуры и оценить его классическую начитанность, а Тенли легко простил поэтическому диктатору своего времени те атаки на единомышленников, которые были вызваны неполным знакомством с движением.
Зато обличение Джонсона развилось по другой линии. Делец Натаниэль Беттер взялся издавать еженедельные листки, сменившие старую форму непериодических памфлетов. Листки эти были набиты исключительно сенсационными сообщениями, приходившими якобы "от собственных корреспондентов". Тридцатилетняя война, сведения о которой доходили медленно, давала неистощимый материал для упражнения фантазии Беттера и его подручных. Здравомыслящему читателю нелепость этой информации бросалась в глаза, но паникеры биржи, праздношатающиеся сплетники находили в них достаточно любопытное чтение. Невежество было основой успеха Беттера, невежество издавна было жизненным врагом Джонсона -- против него он и направил удары своей комедии.
Она, как и каждая новая комедия, строилась по новому еще не примененному принципу. Наконец Бен Джонсон мог найти средства воспроизвести аристофановскую композицию,-- фантастика масок не прошла даром. Плуту с и Осы афинского сатирика чувствуются в "Складе новостей" на каждом шагу, но в противность автору "Облаков", не дававшему конкретных выводов излечения зла, английский сатирик такие выводы делает и к ним направляет все действие.
фантастика его напоминает утопические построения Уэльса или Жюля Верна -- она осуществима и осуществилась. Во время написания комедии, в Лондоне не существовало агентств прессы, не было даже и того, что мы разумеем под именем редакции, Бен Джонсон выдумывает такую и сейчас она до странности напоминает какую-нибудь редакцию "Дейли Майль", "Чикаго Трибюн" или "Пти Паризьен". Но не это является центральной проблемой комедии, а вопрос о ценности, вопрос, поднимавшийся во всех главных комедиях Бена. Здесь он находит заключительное разрешение в формуле: "ценность заключена не в самой вещи н не в собрании какого угодно количества вещей, но в отношении к вещи".
Впервые Бен определенно приравнивает расточителя к скупцу и ставит знак равенства между этими заблуждениями. Далеки те времена, когда расточительство вменялось в добродетель и Бену пришлось проявить большое мужество для подобного вывода -- сам он был одним из наиболее отчаянных представителен этого, во мнении пуритан, смертного греха.
Комедия имела успех и возвращение к театру, предпринятое Беном под влиянием нужды, казалось, обещает новый период сценического процветания. В действительности случилось обратное: успех этот не открыл, а закончил период театральных успехов поэта. И сам он быстро старел и театр вымирал. Суживалась его база, все более уходил он из больших народных зданий под крышу театра для избранных, все более должен был приглаживаться и подлаживаться под требования выхолощенной психологии придворного зрителя. Уже старый двор петушиных боев, оставшийся в Уайтхолле от Генриха VI IJ, перестраивался под театр, а труппа Шекспира уже после Гамлета была переписана с лорда камергера на короля и являлась труппой придворной.
"Склад новостей", пожалуй, мог похвастаться последним успехом у городской публики, невиданным со времен "Шахматной партии" Мидлетона, почетного хронографа города Лондона. Но Мидлетон всегда стоял особняком от литературной братии и пуританам он был свой человек. Поворот Бен Джонсона, недавнего врага, являлся возвращением блудного сына, а известно было каждому пуританину, что по библии полагается об одном раскаянном грешнике веселиться больше, чем о сотне праведников. Совет городских старшин решил подчеркнуть эту радость и на место умершего Мидлетона избрать в хронографы Бен Джонсона.
Тем временем от руки пуританина Фельтона, пал величайший расточитель Англии, исчадие ада и прообраз антихриста -- Джордж Вилье маркиз Букингэм. Сердца пуритан, да и не только пуритан, прониклись величайшей радостью; Букингэма ненавидели все и смерть его была принята с весельем даже теми кавалерами, которым скоро предстояло вступить в бой с восставшим парламентом. Так русские монархисты восторгались убийством Распутина, не понимая, что оно развязывает активность масс и подает сигнал к свержению того покровителя, фаворит которого убит безнаказанно. Впрочем Карл I в данное время был сильнее своего будущего коллеги: схваченный на месте преступления Фельтон был отдан во власть всему варварству следственной процедуры семнадцатого века. Зух Тенли отозвался на подвиг своего друга стихами, получившими неожиданно большое распространение. Искренность чувства могучий стимул для создания хороших стихов, но восторг свой Тенли излагал в форме слишком непохожей на все известные до того им подписанные произведения и слишком похожей местами на манеру Бен Джонсона, чтобы многим не показалось возможным сотрудничество старого поэта с молодым фанатиком. Основания для подозрения имелись во всяком случае, они усилились, когда было выяснено, что кинжал, прекративший жизнь королевского фаворита, Фельтон получил от Тенли, а сведущие люди подтвердили, что много лет видели этот самый кинжал за поясом Бен Джонсона.
Положение поэта к тому времени было очень печально, вскоре после постановки газетной комедии, его разбил паралич и он лежал почти без движения в тесной комнатке домика, снятого неподалеку от старого пепелища. Обвинение в соучастии и поощрении государственного преступления было ему объявлено, сам он арестован н на носилках доставлен к Генеральному прокурору, для допроса. Тенли давно уже не было в Англии, не дожидаясь рецензий на свои стихи, он поспешил переплыть канал и поселиться в Голландии. Бен Джонсон мог, не боясь повредить отсутствующему, отклонить от себя всякое соавторство в инкриминируемом произведении. Что касается до кинжала, он признал его за бывшую свою собственность. Он действительно подарил его Тенли, которого встречал только в церкви, после обедни. Тенли там был проповедником. Раз он подошел здороваться с Бон Джонсоном, увидал кинжал и похвалил, вежливость обязывала подарить ему вещь, которая нравилась. Прокурор мог настаивать на том, что Бен знаком с Тенли не только по церковному притвору, но за последние три года встречался с ним ежедневно и что странновато пристрастие к кинжалу со стороны священника, только что отслужившего литургию, но он не захотел придираться к паралитику. Тем более, что вряд ли и сам прокурор не одобрял расправы с фаворитом, оплакивал которого только один человек в государстве-- Карл I.
Бена отнесли в постель и больше не трогали. Кроме молодежи из колена Вениаминова, его, кажется, никто не навещал, средства к существованию иссякали. Но старый колосс не падал духом. Он принялся за новую комедию и она была дана через два месяца после ареста поэта. За день до премьеры Бен Джонсон получил доказательство, что забыт далеко не всеми. Приходский совет прислал в "помощь его нужде и болезни" пять фунтов. Он немедленно включил упоминание об этой любезности в эпилог своей комедии, столь непохожий на заносчивые заключения старых своих произведении. В нем он впервые просил снисхождения у публики, просил принять во внимание, что трудно требовать совершенного веселья от человека, прикованного к постели, и довольствовался признанием, что болезнь поразила только наиболее грубую часть его состава, оставив нетронутым мозг. Этот эпилог прочтен не был. Он потонул в реве и свисте публики.
Бен отважился пародировать возрожденный романтизм комедии, своего старого врага, казалось бы изгнанного им из бытовой комедии, но оказавшегося способным воскреснуть в самой отвратительной для автора "Ярмарки" форме -- в виде сентиментально-платонического влюбления и узорного жеманства диалога. Джонсон угостил своих зрителей сверх-романтической интригой: графиня два раза рожала своему мужу дочек. Супруг впал в отчаяние, бросил дом и семью, пустился переодетым странствовать по горам и изучать кельтские наречия (последним усиленно занимался в данное время сам Джонсон). Графиня в неменьшем отчаянии бросила дочерей на произвол судьбы, сняла гостиницу и, заклеив левый глаз пластырем, десять лет ожидала случайного появления блуждающего супруга. Прием пародирования сюжетного стиля, повидимому, на сцене никогда не удается. "Новую гостиницу" постигла участь Бомонто-Флетчерэвского "Рыцаря пылающего пестика".
Через несколько дней после провала "Гостиницы" Бен опубликовал "Оду к себе", где с силой, которую трудно было бы ожидать от него в данное время, обличает своих хулителей и себя самого за то, что вздумал обратиться к помощи проклятого и давно уже оскверненного театра. Ода вызвала ответ. Вокруг нее завязалась полемика. Джонсона открыли заново и те, кто казалось забыл его, почувствовали себя виноватым перед учителем.
Городские ольдермены, отменившие было выплату жалования хронографу, но пославшему им ни строчки в обогащение градской летописи, постановили выплачивать ему пенсию в размерах жалования, а король удесятерил отцовский пенсион и прибавил к нему еще бочонок мадеры. К следующему же придворному празднику Бен Джонсону было поручено написать текст очередной маски, правда, совместно с Иниго Джонсом. Он написал их две. Издавая первую, он не счел возможным обойтись без упоминания сотрудника, но ненавистное имя Иниго поставил после своего. Кажется, это было несправедливо: план маски принадлежал художнику. Джонс запротестовал. Отсутствующие всегда остаются в накладе и придворный поединок между прикованным к постели поэтом и необходимым во дворце архитектором мог кончиться только победой последнего. Маска "Хлорпкда" была последней придворной маской Бен Джонсона.
Он был неутомим; в том же 1631 году он начинает готовить к печати второй том "Трудов" и жалуется герцогу Ньюкэсль на промедления печатника и мелкий шрифт скверной корректуры, от которого слепнет. Придворная сцена закрыта ему, он вновь обращается к недавно еще проклинаемому театру. Комедия "Притягательная дама" прошла без обычного скандала. "Смотрел пьесу Бен Джонсона, -- писал приятелю один современник, -- а я думал, что он ужо давно умер".
Но Бен Джонсон не собирался ни умирать, ни тем более признать свое поражение. Он был осведомлен, что в первых рядах шелковой и бархатной публики его премьеры важно восседали рядышком Натаниель Беттер с Иниго Джонсом и презрительно фыркали при каждой попытке публики зааплодировать. Не посчитавшись с этими людьми, Бен Джонсон считал непозволительным для себя покидать земное существование.
Откуда бралась у него эта неистощимая энергия и неиссякаемая самоуверенность? Как ни сильна была его природа, она не могла бы поддерживать его угасавшие под рукою недуга силы. Дело было в том, что Бен Джонсон, за исключением короткого промежутка 1628 года, непрерывно был окружен тесной толпой учеников, почитателей и друзей. В минуты самых жестоких обострении нужды и болезни он не прекращал приема посетителей, ему приходилось читать обширную корреспонденцию, как литературную, поэтическую, научную, так и обыкновенную просительскую. Его связи и дружба с первыми по знатности домами страны была известна и к нему прибегали как к властному покровителю. На место исчезавших друзей возникали новые, место семейства Сидни заняли Кавендиши, Дигби, Фоклэнды. Сознание огромного значения своей работы поддерживалось в Бен Джонсоне единодушным хором всей литературной молодежи его последних дней. Пусть не удивляет это поклонение. Томность, напевность и отвлеченность тогдашней лирики, правда, находится в контрасте со всей манерой поэзии Бен Джонсона, но молодежь училась у него большему чем литература или поэзия, она училась у него понимать. высокое звание поэта и его жизненному поведению. "Бен Джонсон по ошибке оказался поэтом, а не епископом" -- писал один из числа этих учеников.
В таком положении и личная ссора с Иниго Джонсом принимала размеры принципиальные. Слишком изнуренный болезнью для того, чтобы отвлекаться от очередной работы, Бен Джонсон вооружился рукописью своей старой комедии, первой из всего дошедшего до нас его театра, "Сказкой о бочке", пересмотрел, перередактировал ее текст и включил в него несколько сцен, где учинял свирепую расправу с Витрувием Хуном. Иниго был достаточно силен и достаточно необходим королю для того, чтобы его оскорбленные вопли оказались услышанными. Карл велел еще до представления изъять из комедии все касающееся Витрувия. В этом урезанном виде комедия и была сыграна в одном из народных театров 7 мая 1631 года. Старая пьеса за себя постояла: успех ее отомстил за два предшествовавшие провала, как "Вольпона" отомстила за "Сеяна", а "Ярмарка" за "Катилину".
Но Джонсону этого было мало. Король путешествовал и должен был гостить у герцога Ньюкэсль в Уэльбеке. Герцог этот, Вильям Кавендиш, уже упоминался, как один из ближайших друзей Джонсона. Приятели успели обдумать хитрую ловушку, в которую поймали своего короля. Ясно, что в Уэльбеке устроили праздник, ясно, что без маски праздник был бы не в праздник и понятно, что Кавендиш мог поручить маску только своему любимому поэту. Это далеко не лучшая маска Бен Джонсона, но хозяин постарался обставить зрелище такою пышностью, на какую стесненные средства двора уже не позволяли рассчитывать Иниго. Для Карла этого оказалось достаточным. Вернувшись домой, он распорядился сыграть при дворе "Сказку о бочке" -- происхождение и назначение этой комедии было там известно всякому, и Бон Джонсон мог торжествовать: враг был ранен. Оставалось его -добить, т. е. если не восстановить купюры комедии, то, по крайней мере, заставить короля аплодировать чему-нибудь равнозначущему.
Придворный спектакль "Бочки" происходил в январе 1634, а в следующем году, Карл и Генриетта были снова в гостях у герцога Ньюкэсль, на этот раз в Нотингэмшире, в замке Больмсовер. Здесь-то и была сыграна маска старого Бена, последняя маска -- "Любовь приветствует в Больмсовере". Ведущим лицом комических сцен антимаски оказался естественно все тот же "полковник Иникво Витрувиус". Последнее слово оказалось за поэтом.
Это можно бы рассматривать, как. его последнее слово вообще. В следующем году он написал несколько посланий друзьям и приветственное письмо королю, где благодарил его за очередную присылку вина, которое хранитель погребов всегда норовил задержать. Но напрасно было бы думать, что этот деятельный ум способен был бы ограничиться беседой с друзьями или пометками о прочитанных книгах или восстановлением своей сгоревшей грамматики. Один из друзей говорит, что незадолго до смерти Бен говорил о поэме, которую он пишет и где намерен поместить действие в пейзажах Темзы и Трента. В посмертных бумагах Джонсона найдены три акта неоконченной пасторали "Печальный пастух или Робин Гуд". Во всей елизаветинской поэзии невозможно найти более изящных стихов, более легких песен, более нежных красок. Старый лауреат остался, менее нечувствительным ко вкусам своих учеников, чем возможно было бы ожидать от его непреклонной натуры. Он одержал победу не только над Секлингом и Ширли, но и над тем поэтом, который, не будучи членом Колена Вениаминова, признавал свою литературную задолженность Джонсону -- над Мильтоном. Любовные сцены Робин Гуда и леди Марион, неожиданные по тонкости и изяществу, доказывают, что если раньше наш поэт избегал изображать в своих сценических поэмах любовь, то делал он это не по природной неспособности понять красоту влюбленности, а по принципиальным соображениям. В суровом мире ого обличения и строгости жизненного учения нежности не было места. Только умирая,, он единственный раз в жизни позволил себе заговорить языком любви, как старое дерево с омертвевшей древесиной празднует свою последнюю весну, покрываясь одними цветами, которым не суждено превратиться в плоды.
Старый его друг Джордж Морлей, впоследствии епископ Винчестерский, уверял что незадолго до своей смерти, последовавшей 6 августа 1637 года, поэт выражал искреннее сокрушение о том, что в пьесах своих он издевался над священным писанием. Так как Бен Джонсон этого никогда не делал, свидетелем чему являются тексты обоих томов его "Трудов", можно с уверенностью сказать, что каяться ему было не в чем и он ни в чем не каялся, а то, что Морлею понадобилось прибегать ко лжи во спасение, подтверждает, что Джонсон именно и не выражал никаких особо-религиозных стремлений в дни, когда это полагалось для вящшего прославления церковью своего прихожанина.
Через три дня после смерти, тело Бен Джонсона с великой пышностью было перенесено в Вестминстерское аббатство. Все, что было в Лондоне связано с наукой или литературой, окружало гроб поэта-лауреата. Так еще ни разу не хоронили поэта в Англии. Немедленно был организован комитет по постановке памятника на могиле, кажется, уже создавались проэкты статуи. Один из вениамитов, зайдя в собор на другой день, увидал, что каменщик, приводя в порядок церковный помост, укладывал на разрытое место большую плиту синего мрамора, которую пришлось вынуть в день погребения Бена. Джон Юнг, так звали молодого человека, дал каменщику восемнадцать пенсов и попросил его выбить на камне четыре слова: "О, прекраснейший Бен Джонсон!" Каменщик охотно исполнил просьбу, не подозревая, равно как и заказчик, что надпись навеки останется единственным памятником поэта.
Гражданская война как будто только и ждала исчезновения последнего елизаветинского титана, чтобы разразиться в полную мощь своей грозы. В вихре ее было не до статуй и эпитафий, комитет распался и собранные деньги были возвращены подписчикам.
Таким образом и случилось, что поэт-лауреат и признанный глава ученейших литераторов своего времени получил надгробный монумент от товарища по первой своей профессии -- от каменщика, монумент тем более заметный, что кругом расположены гордые в своем однообразии латинские эпитафии. Бен Джонсон оказался оригинальным н одиноким и в своем надгробии.