Вѣтеръ утихъ, но дождь еще лилъ, хотя уже слабѣе. Въ воздухѣ начинало яснѣть, но сѣрая мгла продолжала окутывать все густою пеленой. Была та пора среди ночи, когда все живое не можетъ противиться владычеству сна. Спали всѣ люди на постояломъ дворѣ, спалъ Волчокъ въ своей будкѣ, спали лошади, между телѣгъ, подъ навѣсомъ.
Одинъ только маятникъ стукалъ мѣрно и неустанно. Эти удары особенно рѣзко и отчетливо раздавались въ ночной тишинѣ, и въ ладъ этимъ звукамъ, тоже мѣрно и неустанно, раздавалось откуда-то чье-то дыханіе съ носовымъ присвистомъ и сапомъ. Эти звуки издавалъ спящій Ѳедоръ, вкушая сладкіе маки на своемъ импровизированномъ ложѣ, въ обычномъ порядкѣ устроенномъ на полу, за прилавкомъ харчевни. За стѣной, въ спальнѣ хозяйки, тоже царили сонные звуки, но это былъ уже цѣлый оркестръ, въ который входили и глухой контрабасъ, и нѣжная флейта.
Здѣсь сонъ властвовалъ въ полной силѣ своей.
Ѳедоръ спалъ всегда крѣпкимъ сномъ, не смущаемымъ, при томъ, никогда сновидѣніями. Хозяйка его тоже никогда не имѣла основаній пожаловаться на то, что люди съ слабыми нервами называютъ безсонницей, за то очень часто, послѣ особенно плотнаго ужина, видѣла длинные и даже страшные сны, во время которыхъ она стонала и бредила.
И такъ, оба они спали крѣпкимъ, предъутреннимъ сномъ и вдругъ оба проснулись сразу, почти одновременно.
Ѳедоръ, какъ всегда, ничего не видѣлъ во снѣ и, между тѣмъ, пробудился такъ, ни съ того, ни съ сего, словно отъ одного толчка. Онъ открылъ во мракѣ глаза и, ощущая въ себѣ жакое-то странное безпокойство, спросилъ соннымъ голосомъ:
-- Кто тутъ?
Никто ему не отвѣтилъ. Онъ былъ совершенно одинъ. Сердцевидныя отверстія въ ставняхъ слабо сѣрѣли во мракѣ, означая настающее утро. Маятникъ стучалъ на стѣнѣ.
-- Ай-яй-яй! Убилъ, убилъ!-- дико крикнула вдругъ за стѣнной Лупалиха.
Затѣмъ раздался тяжкій стонъ ея и, прежде чѣмъ испуганный Ѳедоръ успѣлъ вскочить на ноги, она произнесла соннымъ голосомъ:
-- Фу-у, Господи!... Навожденіе!
-- Что вы, Макаровна?-- спросилъ ее Ѳедоръ, догадавшійся, что она видѣла сонъ и теперь пробудилась.
-- Ты не спишь, Ѳедоръ?-- слабо подала голосъ Лупалиха.
-- Нѣтъ... Чего вы кричали?
-- Охъ, Боже мой, Боже мой! Фу-у!
-- Сонъ, что ли, видѣли?
-- Сонъ... Барина видѣла...
-- Какого барина?
-- Верхняго барина... Рыжій будто, страшный такой...
-- Да онъ и не рыжій совсѣмъ, Богъ съ вами!
-- Ну, а я рыжаго видѣла... Лицо, будто, бѣлое, бѣлое, а глаза какъ угли горятъ... Влѣзъ, будто, въ окошко и идетъ, и идетъ на меня, а глаза-то страшные, страшные!... Хочу я крикнуть, а голоса нѣтъ... Раньше-то видѣла все бумаги какія-то. Много бумагъ... То-есть, нѣтъ, погоди... Сперва были все раки...
-- Раки?
-- Ну, да, печеные раки... Будто вокругъ-то меня все раки, все раки... Много такъ раковъ! А потомъ будто бумаги, а потомъ и онъ въ окнѣ появился... Господи, думаю, что ему нужно? А онъ все подходитъ, подходитъ -- да потомъ, какъ вдругъ изъ ружья въ меня -- бацъ!
-- Изъ ружья? Съ ружьемъ, значитъ, былъ?
-- Богъ его знаетъ, откуда-то ружье вдругъ взялось у него... Да громко такъ, явственно, словно и теперь даже слышу... Тутъ я и проснулась.
-- Гм... Ставнемъ стукнуло, вѣрно...-- проговорилъ, сквозь зѣвоту, соннымъ голосомъ Ѳедоръ, умостившись опять на своемъ ложѣ, -- ишь, бѣсъ возьми его душу, и во снѣ даже снится!...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ранній свѣтъ засталъ Ѳедора уже на ногахъ. Первымъ дѣломъ, онъ устремился въ полицію, чтобы сообщить кому слѣдуетъ свои подозрѣнія насчетъ пріѣзжаго, но тамъ сказали ему "дурака", и онъ, очень недовольный результатомъ своего путешествія, возвращался домой.
Дождь давно пересталъ. Дулъ легкій вѣтеръ. Воздухъ былъ ясенъ и чистъ. Солнце еще не показывалось, но края облаковъ на восточной сторонѣ горизонта, неподвижною громадой застывшихъ въ синевѣ безмятежнаго неба, все ярче алѣли и золотились, и казалось, что вотъ-вотъ, съ минуты на минуту, брызнутъ лучи и засіяетъ прелестное утро.
Задумчивымъ, разочарованнымъ шагомъ возвращался Ѳедоръ домой. Медленно переступилъ онъ порогъ двери, ведущей въ харчевню... Онъ чувствовалъ себя пристыженнымъ.
Въ харчевнѣ онъ разсчитывалъ встрѣтить Лупалиху и приготовился было принять свой обычный сурово назидающій видъ, но тамъ ея не было. Онъ заглянулъ черезъ дверь въ сосѣднюю комнату -- и тамъ ея не было тоже. Онъ вышелъ во дворъ -- и тутъ вдругъ поразило его одно обстоятельство.
Весь дворъ былъ заставленъ выкаченными изъ-подъ навѣса повозками, частью уже совершенно запряженными и готовыми тронуться въ путь, но никого изъ ихъ хозяевъ ночлежниковъ налицо не оказывалось. Только Волчокъ, съ хозяйственнымъ видомъ, да пѣтухъ, въ сопровожденіи своего гарема, бродили между ногъ лошадей и колесъ.
Въ ту же минуту кто-то крикнулъ ему, тревожнымъ голосомъ, сверху:
-- Иды швидче! Бачь, отъ ее таке?!
Ѳедоръ тотчасъ же понялъ, что весь народъ наверху, у пріѣзжаго, и что тамъ что-то случилось.
Онъ быстро взбѣжалъ по лѣстницѣ вверхъ. Дверь, ведущая изъ комнаты въ сѣни, была растворена настежь, и въ нее виднѣлась группа молча стоявшихъ людей. Между ними была и Лупалиха.
Вся эта группа стояла плотною стѣной, повернувшись въ дивану. Всѣ смотрѣли на что-то.
Ѳедоръ торопливо протискался -- и вдругъ, передъ самыми двоими глазами, увидѣвъ то самое, на что смотрѣли другіе.
Во-первыхъ, онъ увидѣлъ сидѣвшаго неподвижно на диванѣ пріѣзжаго. Онъ сидѣлъ, грузно отвалившись на спинку дивана и склонившись всѣмъ корпусомъ на правую сторону. Сперва онъ производилъ впечатлѣніе спящаго, но тусклый взглядъ широко-раскрытыхъ и остановившихся глазъ говорилъ про другое. У края одного изъ вѣкъ виднѣлась какая-то жалкая, одинокая муха, которая, можетъ быть, раньше коченѣла гдѣ-нибудь въ теиномъ углу, и вотъ только теперь, оживленная за ночь топившеюся печкой, устремилась къ мѣсту общей сенсаціи. Она тихо бродила, взлетала и опять опускалась на прежнее мѣсто, а тусклый взглядъ человѣка оставался все также неподвижно-спокойнымъ.
Онъ былъ мертвъ. На правомъ вискѣ его зіяла темная рана, откуда тянулась внизъ, по-плечу и груди, захватывая часть крахмальной сорочки, струя запекшейся крови. Небольшой револьверъ валялся на диванѣ возлѣ пріѣзжаго.
Далеко, на востокѣ, поднявшись изъ за гряды облаковъ, вдругъ вспыхнуло и заиграло своими лучами яркое солнце. Золотистый столбъ свѣта перерѣзалъ наискось комнату, озаривъ безмолвную группу людей, диванъ съ сидящимъ покойникомъ, столъ съ простывшимъ на немъ давно самоваромъ и лежащими рядомъ съ нимъ фотографическимъ женскимъ портретомъ, какимъ-то письмомъ и клочкомъ синеватой почтовой бумаги, на которомъ было криво написано карандашомъ нѣсколько словъ...
И въ ту же минуту равнодушно бродившая по лицу покойника муха вдругъ зажужжала, взлетѣла и весело закружилась въ лучахъ яркаго солнца...
"Русская Мысль", кн. XII, 1887