Старыя письма затлѣлись и вспыхнули. Онъ смотрѣлъ, какъ горѣли они, и когда, вмѣсто бумаги, осталась лишь кучка чернаго пепла, разметалъ его кочергой во всѣ стороны, потомъ опустился на стулъ противъ печки и устремилъ глаза на раскаленные уголья.
Они сверкали и рдѣлись, подобно растопленной массѣ червоннаго золота. Прозрачный голубой огонекъ легкими струйками пробѣгалъ по всей ихъ поверхности, и они тихо шуршали и шевелились, словно дыша и изнемогая въ жаркой истомѣ.
Онъ размѣшалъ кочергой всю эту золотистую массу. Кое-гдѣ она вспыхнула яркимъ огнемъ. Но это было уже послѣднимъ дыханіемъ его исчезающей жизни. Сдѣлавъ свое дѣло и пожравши весь матеріалъ, который былъ ему предоставленъ, онъ самъ умиралъ, не находя себѣ пищи... Только вонъ тамъ, въ уголку, онъ еще слабо возился съ одною головешкой... Вѣроятно, это было какое-нибудь сырое полѣно, которое долго не поддавалось огню, упорно дымя и треща, и вотъ даже теперь, когда всѣ дрова уже сгорѣли, оно упрямо не хотѣло сдаваться.
Онъ ударилъ по головешкѣ нѣсколько разъ кочергой. Она испустила цѣлый снопъ искръ, вспыхнула было и тотчасъ погасла... Нѣтъ, она рѣшительно заявляла протестъ, эта упрямая одна головешка!
На нѣсколько минутъ его развлекло это занятіе, и онъ вспомнилъ, какъ въ дѣтствѣ, бывало, онъ любилъ сидѣть, вотъ точно также, какъ и теперь, передъ топящеюся печкой и слѣдить за постепеннымъ исчезаніемъ дровъ. Первая топка печей послѣ лѣта была всегда для него вродѣ какого-то праздника. Всѣ въ домѣ потакали этой его ребяческой слабости и давали ему полную волю хозяйничать съ печкой; онъ видѣлъ въ этомъ занятіи свою спеціальность и немало ею гордился.
Особенно въ густыя зимнія сумерки, когда черный мракъ висѣлъ въ комнатѣ, стушевывая предметы въ одну безразличную темень, онъ любилъ смотрѣть на огонь пылающихъ дровъ.
И какія только мысли ни роились тогда въ его дѣтскомъ мозгу!... Образы изъ прочитанныхъ книжекъ и собственныя созданія фантазіи возникали и путались въ прихотливой игрѣ яркаго пламени, а онъ, сидя во мракѣ, воображалъ себя въ какомъ-то сказочномъ царствѣ... Даже потомъ уже, взрослымъ, когда случалось наблюдать горѣніе дровъ, онъ чувствовалъ всегда надъ собой эту власть фантастическихъ образовъ, неуловимыхъ чувствъ и безплодныхъ мечтаній, послѣ чего онъ всегда неохотно возвращался въ міръ обыденной дѣйствительности...
"Странное явленіе... Да!-- медленно плелась теперь мысль въ его головѣ.-- Удивительно это вліяніе, которое производитъ на человѣка зрѣлище горѣнія дровъ... Я увѣренъ, что это долженъ испытывать каждый... Вотъ и теперь я положительно чувствую, что не могу, не могу освободиться отъ этого... Фу, какое состояніе проклятое!... Лечь развѣ спать?..."
Онъ оглядѣлся по комнатѣ, какъ бы ища въ ней предмета, который бы могъ приковать къ себѣ его мысль, дать его думамъ другое теченіе. Даже будетъ достаточно, если онъ просто, сейчасъ вотъ, сію минуту, встанетъ, отойдетъ отъ этого мѣста и обратить свое вниманіе на что-либо другое, но онъ такъ и остался сидѣть, и глаза его были, попрежнему, прикованы къ печкѣ, словно тамъ было что-то притягивающее.
Уголья теперь, потухали, покрывшись мѣстами легкимъ сизымъ налётомъ. Одна головешка, съ которой огонь уже покончилъ, наконецъ, свое дѣло, перегорала и тлѣла, слабо хрустя. Онъ не сводилъ съ нея глазъ, сидя истуканомъ на стулѣ и цѣпенѣя въ томъ состояніи, отъ котораго онъ хотѣлъ и не имѣлъ силъ избавиться.
Что-то особенное съ нимъ совершалось. Онъ чувствовалъ это всѣмъ своимъ существомъ, безотчетно и непреодолимо, какъ нѣчто внѣ его находящееся, съ чѣмъ невозможно бороться. Оно овладѣло имъ съ той самой минуты, какъ только онъ сжегъ здѣсь, въ этой печкѣ, старыя письма...
Странное дѣло! То, отъ чего онъ считалъ себя навсегда отрѣшившимся и что онъ снова растеребилъ въ душѣ своей чтеніемъ бумажнаго хлама, неотступно гнѣздилось въ ней. Онъ сжегъ эти проклятыя письма и самый ихъ пепелъ развѣялъ, но это оказалось совсѣмъ безполезнымъ, даже напротивъ: теперь оно еще сильнѣе и настойчивѣе мучило. Сгорѣлъ старый хламъ, этотъ ворохъ ненужной бумаги, но то, что въ немъ заключалось, оказалось живучѣе. Этотъ ворохъ представлялъ собою реликвіи, лѣтопись цѣлой полосы его жизни,-- не даромъ же берегъ онъ его и не разставался съ нимъ никогда. Повинуясь порыву, онъ сжегъ его и испытывалъ теперь негодованіе и злость на себя. Словно онъ самъ оплевалъ все свое прошлое и поглумился надъ нимъ, надъ молодостью, надъ тѣмъ, во что нѣкогда вѣрилось, что заставляло биться сильнѣе его сердце... И вотъ теперь еще громче, болѣзненнѣе звучали въ немъ старыя струны, которыя, казалось ему, навсегда уже порвались и замолкли.
О, какъ было бы теперь хорошо заснуть и забыться! Но не было мира въ душѣ его, а въ головѣ, словно влекомые вихремъ осенніе листья, въ безпорядкѣ кружились и путались мысли.
Онъ съ отчаяніемъ осмотрѣлся по комнатѣ. Молчаливо и равнодушно глядѣли на него бѣлыя стѣны, съ преміей Нивы, Скобелевымъ на бѣломъ конѣ и "полицейскими правилами". На столѣ подслѣповато мерцала лампа.
Онъ провелъ рукой по своему горячему лбу, силясь уловить и связать въ одну нить мятущійся хаосъ мыслей, что-то преодолѣть и рѣшить, и въ то же самое время онъ чувствовалъ, что изнемогаетъ въ безплодныхъ усиліяхъ, словно что-то невидимое и непонятное стоитъ передъ нимъ, и туманитъ разсудокъ, и парализируетъ его силы и волю, и смѣется, и дразнитъ...
Вдругъ его взглядъ обратился на головешку, которая все еще продолжала медленно тлѣть въ упрямомъ своемъ одиночествѣ между горячими угольями,-- и въ ту же минуту все существо его охватилось приливомъ какой-то безотчетной и неистовой злобы. Онъ схватилъ кочергу и принялся колотить изъ всѣхъ силъ головешку, словно она-то и была тѣмъ самымъ предметомъ. который все время дразнилъ и смѣялся надъ нимъ, и мѣшалъ ему думать спокойно.
Когда съ нею было покончено, онъ всталъ и прошелся по комнатѣ.
Случайно взглянулъ онъ на столъ и тотчасъ же увидѣлъ на немъ письмо Вырезубова, съ лежавшею на немъ фотографіей... Онъ совсѣмъ позабылъ о нихъ, своихъ старыхъ друзьяхъ, раздѣлявшихъ въ послѣднее время его одиночество, и ему показалось, что они смотрятъ на него съ укоризной. Не они ли одни во все это время давали ему силу и бодрость, не они ли вдохнули въ него упованія и вѣру, преобразивъ въ того человѣка, котораго но узнавали при встрѣчахъ знакомые?
Онъ придвинулъ къ себѣ письмо и портретъ и взглянулъ на то и другое... Странное дѣло! Онъ не испытывалъ теперь тѣхъ ощущеній, которыя были для него въ послѣднее время обычнымъ явленіемъ и для возбужденія которыхъ служили они талисманомъ... Или съ нимъ произошло что-то особенное, или талисманъ потерялъ свою силу.
Онъ взялъ въ обѣ руки портретъ и поднесъ его близко къ лицу... Онъ ждалъ, что по-старому на него взглянутъ съ привѣтомъ темные, бархатные глазки красивой "дивчины" и изъ полураскрытыхъ губокъ ея онъ услышитъ опять прерывистый шепотъ, который потрясъ его въ ту незабвенную ночь послѣ театра, когда они оба стояли въ безмолвіи озаренной луннымъ сіяніемъ лѣстницы, когда трепещущіе, горячіе пальцы очутились въ рукѣ его и страстное дыханіе неожиданно скользнула у него по лицу...
Да, это была все та же, прежняя Дорочка, и тѣ же глаза ея, и тѣ же полураскрытыя губки, но только теперь лишь, въ эту минуту, онъ уловилъ вдругъ въ лицѣ ея совсѣмъ новое, не замѣченное прежде имъ выраженіе... Выраженіе тупой, лѣнивой апатіи стояло во взорѣ портрета и слова холодной насмѣшки звучали въ устахъ его:
"Смѣшной ты, нелѣпый мечтатель! Съ чего вообразилъ ты себѣ, что я тебя помню и жду? Мнѣ тебя и не нужно совсѣмъ... И я, и всѣ тѣ, къ которымъ ты такъ ретиво стремишься, принадлежимъ къ самой простой породѣ людей... чего ты хочешь, чего ты ожидаешь отъ насъ? Ты ищешь простоты и поэзіи? Ну, да, наши интересы не сложны, мы живемъ просто, безъ хитростей, какъ слѣдуетъ людямъ, чувствующимъ вокругъ себя дыханіе природы, и намъ неизвѣстно, что вы тамъ выдумываете въ своихъ каменныхъ стѣнахъ городовъ, съ чѣмъ носитесь и сами себя попусту мучите... Вотъ, вѣдь, и ты чѣмъ только себя не калѣчилъ! Ну, а для меня все это вздоръ и ничего мнѣ не нужно, кромѣ здороваго мужа, которому я буду рожать ребятишекъ, варить борщъ и исполнять всю программу семейнаго счастія, для котораго ты уже не годенъ!"
Онъ тихо положилъ портретъ Дорочки на прежнее мѣсто, отошелъ отъ стола, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ взадъ и впередъ и снова опустился на стулъ противъ печки, словно она влекла его къ себѣ какимъ-то невѣдомымъ ему обаяніемъ.
Уголья совсѣмъ уже подернулись пепломъ, только кое-гдѣ еще тлѣясь тусклыми искорками... И вотъ, когда пройдетъ еще полчаса,-- послѣдняя искра погаснетъ, а тамъ, гдѣ горѣли дрова, опять займутъ свое мѣсто холодъ и мракъ.
Холодъ и мракъ! Онъ чувствовалъ, какъ вползли они теперь въ душу его, и не было болѣе въ ней ничего: ни грёзъ о неизвѣданномъ счастьѣ, ни воспоминанія о призракахъ погребеннаго прошлаго... Все, все исчезло, и вмѣсто того тамъ были теперь только холодъ и мракъ. Голова работала спокойно и холодно, и всѣ нестройныя мысли улеглись и затихли. Изъ всего, что онъ передумалъ и перечувствовалъ за эти часы своего одиночества, созрѣло и ясно стояло теперь передъ нимъ одно положеніе -- неожиданное и даже внезапное, изъ котораго вытекало рѣшеніе твердое и безповоротное, какъ логическій выводъ: то, о чемъ онъ мечталъ въ эти послѣдніе мѣсяцы, что наполняло собою все его существо, повлекло и примчало сюда,-- было лишь фикція, призракъ, больная мечта, и ѣхать ему было совсѣмъ не куда, не зачѣмъ -- и дальше онъ никуда не по ѣ детъ!
Онъ все сидѣлъ на своемъ стулѣ у печки, сцѣпивъ кисти рукъ, съ тусклымъ, остановившимся взглядомъ, устремленнымъ за потухшіе уголья. Да, они уже потухли совсѣмъ, и тамъ, гдѣ назадъ тому часа полтора пылали дрова, были теперь холодъ и мракъ. И повсюду они -- холодъ и мракъ... И тамъ, позади, и вокругъ, и дальше, въ невѣдомомъ, безконечномъ пространствѣ грядущаго -- холодъ и мракъ. И какъ это странно, что никому не приходитъ такая простая мысль въ голову! Смѣняются одно за другимъ поколѣнія; создаютъ идеалы они въ безплодныхъ усиліяхъ разгадать тайну и цѣль бытія, страдаютъ и борются, заливаютъ землю потоками крови, а дѣло такъ просто, какъ то, что произошло въ этой печкѣ. Были дрова -- и сгорѣли. Росло гдѣ-то дерево, ель, сосна или береза, но явился топоръ и порубилъ его на дрова; потомъ сложили дрова эти въ печку, зажгли -- и вотъ они горятъ и пылаютъ ровно и дружно, исполняя свое назначеніе безотчетно, безсмысленно, не зная почему и зачѣмъ это съ ними творится. А потомъ сгорѣли дрова и нѣтъ уже ихъ, а въ печкѣ осталась одна лишь зола... Ну, а если предположить вдругъ, что природа дала бы имъ сознаніе и способность предвидѣнія будущаго, -- спрашивается, не возмутились ли бы они тогда противъ своего положенія, какъ та головешка?
Онъ сидѣлъ и рѣшалъ эти вопросы, все не сводя глазъ съ темнаго отверстія печки, съ блѣднымъ, окаменѣлымъ лицомъ, которое какъ-то вдругъ похудѣло, осунулось. Богъ вѣсть, сколько времени просидѣлъ онъ такимъ образомъ. Можетъ быть, пролетѣло лишь съ десятокъ минутъ, а, можетъ быть, прошелъ цѣлый часъ. Наконецъ, онъ тихо пошевелился, какъ просыпающійся, встрепенулся и всталъ.
Онъ медленно осмотрѣлся по комнатѣ. Не то онъ въ ней что-то отыскивалъ, не то хотѣлъ что-то сдѣлать. Движенія его были размѣренны, медленны, потому что онъ теперь ощущалъ въ себѣ какое-то необычайно-глубокое и тупое спокойствіе.
Онъ зналъ уже, что не поѣдетъ въ Мокрый Хуторъ, и ему теперь думалось, что тамъ знаютъ всѣ, что онъ уже въ дорогѣ, и ждутъ.
Написать, извѣстить о перемѣнѣ рѣшенія?
Письменныхъ принадлежностей на столѣ не оказывалось. Позвать человѣка, потребовать чернилъ и бумаги?
Поздно; вѣроятно, всѣ теперь уже спятъ.
Вдругъ его взглядъ упалъ на листокъ синеватой почтовой бумаги, который лежалъ между краемъ подноса и блюдечкомъ. Вѣроятно, давеча, когда онъ хваталъ и жегъ старыя письма, оно туда завалилось и онъ его впопыхахъ не замѣтилъ. Онъ взялъ въ руки листокъ и увидѣлъ, что послѣдняя страница была совершенно пустая. На ней можно было написать нѣсколько строкъ.
Онъ сѣлъ на диванъ, досталъ изъ кармана бумажникъ, въ которомъ была записная книжка, вытащилъ тоненькій записной карандашикъ и придвинулъ къ себѣ письмо на синеватой бумагѣ.