Въ комнатѣ раздалось чье-то покашливанье и затѣмъ послышался скрипъ половицы.
Онъ вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ, восклонился отъ разбросанныхъ по столу писемъ и стремительно воззрился.
Слабо очерчиваясь въ сумракѣ растворенной двери, виднѣлась фигура, въ которой онъ узналъ человѣка въ жилеткѣ, державшаго въ рукѣ зажженный фонарь.
-- Чего вамъ?-- рѣзко окликнулъ его пріѣзжій.
Человѣкъ въ жилеткѣ, поставивъ въ уголъ фонарь, сдѣлалъ шагъ въ комнату.
-- Я насчетъ печки-съ... Думалъ, значитъ, не пора ли закрыть.
Въ рукахъ его была кочерга, съ которою онъ и прошелъ въ уголъ комнаты, наклонился къ устью печи и затѣмъ раздались оттуда трескъ и шипѣнье разворошенныхъ головней.
Пріѣзжій слѣдилъ за всѣмъ этимъ съ нетерпѣливымъ вниманіемъ, и когда человѣкъ въ жилеткѣ кончилъ свое дѣло и выпрямился, онъ отчеканилъ, сдерживая свое раздраженіе:
-- Вотъ о чемъ я васъ попрошу... Не хлопочите, пожалуйста, о печкѣ и успокойтесь! Я самъ пригляжу за ней и закрою трубу, когда будетъ нужно. Ложитесь спать, а завтра приведите лошадей, какъ я сказалъ, въ двѣнадцать часовъ... Спокойной ночи!
И, желая показать, что дальнѣйшее присутствіе въ комнатѣ человѣка въ жилеткѣ мѣшаетъ ему, пріѣзжій тотчасъ же погрузился опять въ свои письма. Черезъ минуту онъ оторвался отъ нихъ, чтобы взглянуть, исполнилъ ли тотъ его приказаніе. Человѣка въ жилеткѣ уже не было въ комнатѣ. Онъ грузно и медленно спускался по лѣстницѣ внизъ, держась одной рукой за перила, а въ другой неся фонарь и стараясь защититъ его отъ вѣтра, который порывисто несся изъ мрака, вмѣстѣ съ косымъ и крупнымъ дождемъ.
Спустившись во дворъ, гдѣ подъ защитой строенія было значительно тише, человѣкъ въ жилеткѣ обошелъ его со всѣхъ сторонъ, направляя повсюду свѣтъ фонаря. Откуда-то вылѣзъ Волчокъ и подошелъ, махая хвостомъ и ласкаясь. Человѣкъ въ жилеткѣ заглянулъ подъ навѣсъ, гдѣ стояли повозки и были привязаны лошади, и, выйдя оттуда, толкнулъ какую-то дверь. Она открыла темное помѣщеніе, гдѣ пахло жильемъ и слышался храпъ. Онъ направилъ во внутрь свѣтъ фонаря, который пробѣжалъ по нѣсколькимъ бородамъ и носамъ спавшихъ въ повалку людей. Повидимому, удовлетворенный осмотромъ, человѣкъ въ жилеткѣ приперъ опять дверь и замелькалъ со своимъ фонаремъ по направленію къ воротамъ. Онъ открылъ калитку и вышелъ на улицу. Въ ту же минуту порывомъ вѣтра загасило фонарь. Человѣкъ въ жилеткѣ ругнулся и сталъ запирать ставни у оконъ харчевни, гдѣ еще свѣтился огонь. Покончивъ съ этимъ дѣломъ, онъ опять вернулся во дворъ, задвинулъ засовъ у калитки и скрылся подъ лѣстницей въ дверь, которая вела въ харчевню со двора.
Тамъ теперь не было уже ни одного посѣтителя. При свѣтѣ маленькой керосиновой лампы съ закоптѣлымъ стекломъ, сама хозяйка, Лупалиха, пожилая толстая женщина, одѣтая по-городски, но съ платочкомъ на головѣ, устанавливала на полку посуду. Въ углу медленно чикалъ маятникъ старинныхъ часовъ съ большимъ бѣлымъ циферблатомъ съ изображеніемъ розы.
-- Ѳедоръ?-- вопросительно окликнула Лупалиха.
-- Я!-- отозвался человѣкъ въ жилеткѣ, переступая порогъ. Онъ поставилъ въ уголъ фонарь, почесался подъ мышками и зѣвнулъ во весь ротъ.
-- Былъ во дворѣ?
-- Вездѣ обошелъ... Погода... ажъ съ ногъ бьетъ!
-- Ау верхняго барина былъ?
-- Бы-ылъ...-- протянулъ медленно Ѳедоръ и съ задумчивымъ видомъ почесалъ въ затылкѣ.
-- Спитъ, иль сидитъ еще?.. Ты бы вотъ насчетъ печки...
-- Да ужь знаю, чего тутъ... И печку смотрѣлъ... И барина видѣлъ: сидитъ еще... Только вотъ этотъ самый баринъ... гм!
Ѳедоръ сжалъ губы съ значительнымъ видомъ и покрутилъ головой.
-- А что?-- тревожно раскрыла глаза Лупалиха и впилась ими въ лицо человѣка въ жилеткѣ.
-- А то вотъ, Макаровна, что какъ бы намъ съ нимъ бѣды не навить...
Лупалиха попятилась, не спуская глазъ съ Ѳедора, и только воскликнула упавшимъ отъ испуга до шепота голосомъ:
-- Бреши!
-- Брешу или нѣтъ, а только думать слѣдоваетъ!-- мрачно настаивалъ Ѳедоръ.
-- Бове милый! Да что-жь ты... Съ чего... Самъ не ты говорилъ, что ѣдетъ онъ въ Мокрый.
-- Ну, да, потому онъ туда лошадей заказалъ, да мало ли что...
Ѳедоръ погрузился въ молчаніе и устремилъ задумчивый взоръ въ неопредѣленную точку, какъ бы комбинируя и приводя въ порядокъ свои подозрѣнія. Лупалиха тоже безмолвствовала и только смотрѣла на него во всѣ глаза, поравенная таинственнымъ страхомъ. Наконецъ, она воскликнула, не будучи дольше ужь въ силахъ сдерживать своего нетерпѣнія:
-- Да что онъ, говорилъ, что ли, что?
-- Ничего не говорилъ... Прогналъ только меня, когда я былъ, насчетъ печки... "Уходите, говоритъ, оставьте въ покоѣ!"... Посмотрѣлъ такъ на меня, будто вотъ съѣстъ сейчасъ... Извѣстно, что мнѣ было съ нимъ разговаривать?.. Ушелъ... Уйти-то ушелъ, да только, не будь дуракъ, кое-что замѣтилъ... Еще давеча онъ мнѣ какимъ-то дурнымъ показался. Самоваръ спросилъ, а чаю не пьетъ... Говорю ему что-то, а онъ и въ толкъ не беретъ: смотритъ, вылупилъ глаза, какъ баранъ на воду... Ну, братъ, думаю, знать, у тебя не всѣ дома... Только потомъ ужь, признаться, когда онъ о Мокромъ сталъ говорить, я втупикъ всталъ и на себя еще попенялъ, что о человѣкѣ неладно подумалъ... А вотъ теперь, какъ вошелъ, такъ и опять мнѣ въ мысли вступило, что вретъ это онъ... Въ Мокрый-то онъ, можетъ, и ѣдетъ, да только не въ этомъ тутъ штука... Что-нибудь у него да есть на умѣ!... Давеча это разсказываю ему я про Андрея Иваныча да про Дарью Андреевну,-- онъ ничего, какъ будто и слушаетъ,-- а только я по глазамъ его вижу, что у него все не то на умѣ... Вотъ и сейчасъ, когда былъ -- звѣрь-звѣремъ на меня посмотрѣлъ! Что за диво опять съ тобой, думаю... Поглядѣлъ на столъ то -- эге-ге, голубчикъ, вотъ оно штука-то въ чемъ! Мокрый Хуторъ!... Ха-ха! Какой тутъ Мокрый Хуторъ!... На дурака тове напалъ!
Человѣкъ въ жилеткѣ подмигнулъ однимъ глазомъ и презрительно хмыкнулъ.
Лупалиха не спускала глазъ съ Ѳедора и слушала его изъ всѣхъ силъ. Она ничего не понимала.
-- Ну, а на столѣ-то, на столѣ-то что ты увидѣлъ?-- спросила она, наконецъ.
-- На столѣ-то что?-- переспросилъ человѣкъ въ жилеткѣ.-- На столѣ-то бумаги... Цѣлая куча бумагъ!
-- Бумаги! Какія бумаги?
-- А бѣсъ ихъ знаетъ, какія! Можетъ, письма, а можетъ -- другое что... Я почемъ знаю! Только штука-то въ томъ, зачѣмъ онъ такъ меня испугался, когда я пришелъ? Вотъ и надо теперь разсудить...
-- Что разсудить?... Господи! Ѳедоръ! Я ничего въ толкъ не возьму!
-- А вотъ то разсудить, что дѣло тутъ не спроста! Да! Какія теперь времена, а? Что въ Питерѣ-то дѣлается -- слыхали?... То-то вотъ и оно! А баринъ этотъ изъ Питера, да, по документу-то евоному, еще и не служитъ нигдѣ... Да что ужь тутъ говорить, онъ меня съ самаго начала въ сумлѣніе ввелъ... Вонъ оно что!
-- Что же ты думаешь, Ѳедоръ?
-- А то думаю, что завтра, чѣмъ свѣтъ, шепнуть надо въ полиціи... Какъ тамъ хотятъ, такъ и дѣлаютъ... Ну, да и теперь все же еще не мѣшаетъ присматривать... Такъ, однимъ глазомъ, а я еще за нимъ посмотрю...
Оба собесѣдника на время погрузились въ молчаніе. Вокругъ нихъ было тихо. Только маятникъ на стѣнѣ усыпительно чикалъ.
Вдругъ оба подняли головы и взглянули другъ на друга въ одно и то же мгновеніе. Надъ ними теперь раздался глухой и мѣрный стукъ въ потолокъ.
-- Ишь, неймется ему!-- пробормоталъ человѣкъ въ жилеткѣ, поднимая вверхъ голову.-- Опять заходилъ!
-- Опять заходилъ?-- переспросила Лукалиха.
-- Опять заходилъ!
И оба, въ молчаніи, стали прислушиваться.
Онъ ходилъ теперь нервически быстрыми шагами по комнатѣ.
Всѣ эти листки почтовой бумаги -- всевозможныхъ сортовъ, отъ атласистыхъ, тонко прозрачныхъ, до толстыхъ и грубыхъ, какъ лубъ, исписанныхъ разными почерками, иные -- запачканные и побурѣвшіе отъ долгаго времени, другіе -- сохранившіе вполнѣ свою свѣжесть, -- всѣ они, эти листки, недавно еще бывшіе сложенными въ аккуратную пачку, теперь валялись разбросанными въ самомъ хаотическомъ видѣ на всемъ пространствѣ стола. Нѣсколько писемъ попало и на диванъ... Два или три валялось даже и на полу.
Онъ шагалъ взадъ и впередъ, отъ стѣны до стѣны, съ блѣднымъ лицомъ, съ неподвижнымъ, остановившимся взглядомъ. Затѣмъ мало-по-малу шаги его стали дѣлаться болѣе спокойными, ровными, и, наконецъ, онъ остановился вдругъ среди комнаты, медленно приблизился снова къ дивану и тихо на него опустился.
Онъ былъ блѣденъ попрежнему и взглядъ его сохранялъ остановившееся свое выраженіе. Онъ сидѣлъ неподвижно, какъ изваяніе, и словно прислушиваясь.
Онъ слушалъ теперь, какъ вѣтеръ тянулъ за окномъ свою заунывную пѣсню. Этотъ вѣтеръ преслѣдовалъ его еще давеча, но почему-то только теперь онъ сталъ къ нему вдругъ прислушиваться, ловя въ его звукахъ каждую отдѣльную ноту, вникая во всѣ переливы тоновъ, гдѣ слышались и мольбы, и стенанія, и гнѣвъ, и угрозы, а въ то же самое время передъ нимъ цились и сплетались, какъ въ хороводѣ, снова возникшіе призраки прошлаго.
Ему вспомнился одинъ, подобный же вечеръ... Это было давно, въ Петербургѣ. Точно вотъ такъ, какъ теперь, сидѣлъ онъ одинъ, за столомъ, въ свой комнатѣ. Также, какъ и теперь, на столѣ лампа горѣла, а за окномъ плакалъ вѣтеръ. Передъ нимъ лежало письмо, которое онъ пробѣжалъ уже нѣсколько разъ и весь былъ подавленъ впечатлѣніемъ прочитаннаго. Это было письмо издалека, и онъ думалъ о немъ, въ то самое время, какъ слухъ его былъ прикованъ въ заунывному пѣнію вѣтра. И казалось ему, что въ тотъ поздній часъ, когда весь огромный городъ заснулъ, и затихъ дневной гулъ его улицъ, ожилъ міръ иныхъ звуковъ, которые пропадаютъ безслѣдно въ волнахъ лихорадочной жизни, при солнечномъ свѣтѣ, и только теперь, во мракѣ безмолвной ночи, полились они всѣ во мглу холоднаго петербургскаго неба и скорбною пѣснью тоски и проклятія гуляютъ по поднебесью.
И вотъ опять, въ эту минуту, спустя нѣсколько лѣтъ послѣ той ночи, снова передъ нимъ это письмо... Вонъ оно, на синеватой бумагѣ, написанное крупнымъ, размашистымъ почеркомъ, рядомъ съ глазированнымъ миніатюрнымъ листкомъ, украшеннымъ щегольскою монограммой изъ имени той пикантной бабёнки, съ которой онъ вмѣстѣ ставилъ рога ея мужу... Давно уже всѣ отношенія къ ней замѣнились однимъ холоднымъ презрѣніемъ, а, вѣдь, было время, когда онъ передъ ней замиралъ и терзался... Письмо на синеватой бумагѣ выглядываетъ однимъ уголкомъ изъ-подъ любовной записки, и какимъ суровымъ укоромъ звучитъ начертанная на страницахъ его эта фраза: "...Да не будутъ тебѣ эти слова гласомъ вопіющимъ въ пустынѣ! Дѣло не въ крупныхъ силахъ, не въ подвигахъ. Мы всѣ строители одного великаго зданія и несемъ каждый свой камень для общаго дѣла. Пусть мы не увидимъ конца нашей работы, пусть многіе изъ насъ упадутъ при началѣ, изнемогшіе или раздавленные,-- наши мѣста заступятъ другіе, и зданіе будетъ окончено! Вѣрь въ себя, вѣруй въ дѣло и не давайся въ обманъ людской пошлости и своему эгоизму, и если захочешь, то сдѣлаешь, потому что кто хочетъ, тотъ можетъ..."
Проклятіе! Именно теперь, въ эту ночь, когда онъ такъ полно и глубоко ощущаетъ въ себѣ свое отрѣшеніе отъ старыхъ химеръ и иллюзій и готовъ вступить въ новую жизнь по единымъ разумнымъ и вѣчнымъ законамъ природы,-- опять звучатъ голоса изъ навѣки похороненнаго прошлаго!... Замолчите, проклятые! Онъ не хочетъ васъ слушать!
Онъ самъ въ себѣ растеребилъ снова то, что, какъ онъ полагалъ, давно уже въ немъ улеглось и затихло. И все это сдѣлалъ съ нимъ старый хламъ, который, Богъ знаетъ зачѣмъ, онъ бережетъ, словно какое сокровище, и повсюду съ собою таскаетъ!...
Онъ вдругъ вскочилъ съ мѣста и принялся торопливо, порывисто собирать старыя письма, комкая ихъ въ одинъ безпорядочный ворохъ. И когда на столѣ оказалось одно только письмо Вырезубова, съ лежавшимъ, попрежнему, сверху него женскимъ портретомъ, онъ сгребъ этотъ ворохъ въ обѣ руки, подошелъ быстро къ печкѣ и, размахнувшись, бросилъ въ огонь...