Утреннее іюньское солнце свѣтитъ во дворъ петербургскаго трехъ-этажнаго дома.
Это -- одинъ изъ тѣхъ узкихъ и грязныхъ дворовъ, которые составляютъ изнанку грандіозныхъ и чопорныхъ стѣнъ, глядящихъ на улицу, гдѣ, сразу, послѣ ея шума, движенія, блеска зеркальныхъ оконъ и безукоризненныхъ вывѣсокъ, вы почувствовали-бы себя словно ввалившимися въ помойную яму, гдѣ вѣчно затрудняютъ проходъ ломовыя подводы съ рогожными койками, съ мечущимися около нихъ и орущими на весь дворъ мужиками, глазъ встрѣчаетъ кучи старыхъ досокъ и бревенъ, грозящіе обуви куски кирпича и щебенки,-- потому что тамъ вѣчно что-нибудь строится или ремонтируется,-- снуютъ подъ ногами стаи сопливыхъ ребятишекъ, возящихъ по двору старый башмакъ съ положенными въ немъ двумя щепками, изображающими "кавалера и даму", или вдругъ бросится на васъ разлетѣвшійся на поворотѣ субъектъ въ пестрядинномъ халатѣ, съ разноцвѣтнымъ лицомъ и пустой сороковкой подъ мышкой, только вынырнувшій изъ подвала съ низенькой закоптѣлой дверью и подслѣповатымъ окошкомъ, откуда несутся оглушительный стукъ молотка по желѣзу и смрадъ мастерской...
Пока еще рано. Всего лишь восьмой часъ въ исходѣ. На дворѣ ни души, кромѣ самаго ранняго изъ всѣхъ бродячихъ пѣвцовъ -- рванаго мужичонки съ холщевымъ мѣшкомъ за спиною, тянущаго унылымъ теноркомъ свою монотонную арію:
-- Костей-тря-я-япокъ... бутылокъ-банокъ прода-а-ать...
Глядѣвшее изъ-за трубъ сосѣдняго высокаго дома и давно пригрѣвавшее верхніе два этажа надворной грязно-желтой стѣны уже горячее солнце поднялось еще выше и обдало лучами всю стѣну, пославъ ихъ и въ небольшія квадратныя окна подвальной квартиры съ поцѣлуемъ привѣта горшкамъ китайскаго розана, герани и колючаго кактуса, тотчасъ-же озарившихся веселой улыбкой изъ-за осѣняющихъ ихъ кисейныхъ занавѣсокъ, а сонливо хохлившаяся въ своей деревянной клѣткѣ, подвѣшенной подъ потолкомъ, канарейка радостно заскакала по жердочкамъ и залилась своей первой утренней трелью...
Бросивъ на полъ золотистыя пятна, солнце скользнуло по грязноватымъ стѣнамъ низенькой комнаты, засіяло блестящими бликами на старой, плохонькой мебели и сосредоточило всю силу лучей въ одномъ углу, тамъ, гдѣ былъ столъ съ разставленнымъ на немъ чайнымъ приборомъ, стоялъ шкафчикъ краснаго дерева со стеклянною дверцей, откуда виднѣлись росписныя чайныя чашки, стаканы и рюмки, а рядомъ съ нимъ, по стѣнѣ, медленно двигался маятникъ старинныхъ часовъ съ крупно намалеваннымъ розаномъ на циферблатѣ.
Вся эта стѣна была усѣяна цѣлымъ полчищемъ мухъ, тихо сидѣвшихъ шеренгами, словно въ ожиданіи хозяевъ. Отъ времени до времени какая-нибудь нетерпѣливая муха взлетала, кружилась съ безпокойнымъ жужжаньемъ надъ чашками и, какъ-бы одумавшись, снова садилась на мѣсто.
Въ комнатѣ было три двери. За одной визжала кофейная мельница. Дверь насупротивъ была плотно притворена. Она вела въ коморку, гдѣ стоялъ теперь ровный матовый свѣтъ, благодаря низко опущенной шторѣ, скрывавшей отъ нескромныхъ глазъ со двора разныя принадлежности женскаго гардероба, которыя висѣли на стѣнахъ или просто валялись на стульяхъ, а главное -- двѣ желѣзныхъ кровати, стоявшихъ вдоль стѣнъ, одна противъ другой, съ виднѣвшимися на нихъ фигурами спящихъ.
Одна, плотно окутавшаяся съ головой въ простыню, представляла изъ себя неподвижный коконъ. Другая была покрыта ситцевымъ, сшитымъ изъ разноцвѣтныхъ лоскутковъ одѣяломъ, которое на половину скатилось на полъ, обнаруживая туловище въ женской сорочкѣ и голую шею съ облеченнымъ въ кисейный чепчикъ затылкомъ. Лицо спящей было глубоко зарыто въ промежуткѣ между стѣной и подушками.
-- Раки, р-раки!-- зычно раздалось за окномъ.
Фигура подъ одѣяломъ обнаружила признаки жизни. Ея сосѣдка, подъ простынею, продолжала хранить неподвижность.
-- Раки крупны!!
Послышался глубокій и продолжительный вздохъ, какой испускаетъ пробуждающійся отъ крѣпкаго сна, затѣмъ одѣяло зашевелилось и спрятанное въ подушкахъ лицо медленно появилось наружу, моргая и щурясь отъ ударившаго въ глаза его свѣта.
Это было лицо дѣвицы, не первой ужъ молодости и не отличавшееся особенной привлекательностью, особенно въ эту минуту -- измятое и опухшее отъ сна и облеченное въ чепчикъ, изъ-подъ котораго выбились растрепанныя космы волосъ въ папильоткахъ изъ газетной бумаги...
Она потянулась, зѣвнула и нѣсколько минутъ пребывала недвижной, съ закинутыми за шею руками, лежа на спинѣ, съ устремленными въ неопредѣленное пространство мутными съ просонья глазами, какъ-бы приходя въ себя и прислушиваясь.
На дворѣ кричалъ татаринъ съ халатами... За стѣной трещала канарейка... Точно собираясь разразиться хроническимъ простуженнымъ кашлемъ, захрипѣли часы и пробили восемь...
Дѣвица протянула голую руку къ стоявшему у изголовья стулу, гдѣ безпорядочнымъ ворохомъ висѣли юбка и платье, а рядомъ виднѣлся короббкъ сѣрныхъ спичекъ и валялось съ десятокъ тоненькихъ набивныхъ папиросъ, достала одну папиросу, зажгла ее и, лежа на правомъ боку, съ головой, прислоненной къ рукѣ, упиравшейся локтемъ въ подушку, стала курить.
Теперь за стѣною кто-то ходилъ и бренчалъ чайными чашками.
Дѣвица продолжала курить, скользя разсѣяннымъ взоромъ по спящей на противоположной кровати фигурѣ, все еще не подававшей признаковъ жизни. Потомъ, такъ-же разсѣянно, перевела она взоръ на ближайшій предметъ -- висѣвшее на спинкѣ стула свѣтло-голубое ситцевое платье, взяла его, медленно потянула къ себѣ -- и вдругъ лицо ея вспыхнуло и губы прошипѣли со злобой:
"Экая стерва! Мерзавка!"
Въ эту минуту дверь въ спальню пріотворилась и въ нее заглянуло лицо въ старушечьемъ чепчикѣ.
-- Глафира! Вѣруша! Вставайте!
Сказавъ это, лицо въ старушечьемъ чепчикѣ тотчасъ-же скрылось.
Дѣвица съ папироской стремительно соскочила съ постели и, схвативъ со стула платье, которое только что разсматривала, какъ была, въ одной рубашкѣ, босая, бросилась къ двери, крича:
-- Маменька! Пошлите Лукерью!
Она распахнула дверь въ слѣдующую комнату, гдѣ, какъ разъ въ эту минуту, пожилая, толстая женщина, въ повойникѣ и сарафанѣ, ставила на столъ кипящій самоваръ.
Дѣвица подскочила къ ней и, тыча ей въ лицо платьемъ, которое держала въ рукахъ, закричала:
-- Это что? Что я тебѣ говорила? А? Что я тебѣ говорила?!
-- А что такое? Что говорила?-- невозмутимо откликнулась женщина въ сарафанѣ, поставивъ самоваръ на подносъ и шмыгнувъ концомъ фартука у себя подъ носомъ, а потомъ по лицу.
-- Говорила я тебѣ вчера съ вечера, чтобы ты замыла пятно? А? Говорила?
-- Ну, говорила...
-- А это что? Это что?
-- Ну, и замою. Подумаешь, только и дѣловъ у меня...
-- Лѣнтяйка!
-- Еще-бы-те, да!-- тряхнула головой, подбоченясь, Лукерья.-- Небось только у меня и заботушки, что хвостъ трепать да папирёски курить!-- прибавила она, направляясь изъ комнаты.
-- Молчать!-- топнула босою ногою дѣвица.
-- Не испугаюсь! Не бось!
-- Дура!
-- Отъ такой слышу!-- отпарировала Лукерья и, уходя, хлопнула дверью.
Сжавъ кулаки, дѣвица бросилась было за нею, но затѣмъ какъ-бы одумалась.
-- Вотъ оно! Слышали?! Вотъ оно, ваше потворство!-- гнѣвно обратилась она, дѣлая жесты, къ худенькой, смиреннаго вида старушкѣ, которая во время этой сцены, не принимая въ ней; никакого участія, копошилась у шкафчика.
-- Полно, Глаша, какъ тебѣ не стыдно, съ самаго утра и лба еще не перекрестивши...-- начала-было та примирительнымъ голосомъ, но дѣвица тотчасъ-же ее прервала:
-- Ахъ, ужъ вы- то молчите пожалуйста!!
И въ самомъ раздраженномъ состояніи духа она бросилась въ спальню, швырнула тамъ платье и, подступивъ къ кровати со спящей подъ простынею фигурой, принялась ее тормошить:
-- Вѣра! Вѣра! Вставай!