Мухи веселою стаей кружились теперь надъ столомъ, дрались и рѣзвились, жужжа между стѣнками фаянсовой треснувшей сахарницы, падая въ горячее кофе и тотчасъ-же въ немъ свариваясь, дразня назойливымъ приставаньемъ, какъ-бы съ намѣреніемъ во что-бы то ни стало вывести изъ терпѣнья сидѣвшихъ за самоваромъ трехъ женщинъ, пившихъ въ молчаніи кофе.
-- Тьфу вы, окаянныя!-- въ бѣшенствѣ наконецъ разразилась Глафира, только что отпустивъ себѣ звонкую пощечину, чтобы убить одну, особенно безотвязную муху, и принялась хлопать платкомъ по столу, по стѣнамъ и по чему ни попало.-- Вотъ вамъ! вотъ вамъ! Пр-роклятыя!
Дурное настроеніе духа, въ которомъ она встала съ постели, не покидало ея. Одѣтая въ юбку и кофту и все еще въ папильоткахъ, она пила свой кофе въ напряженномъ молчаніи, съ нахмуреннымъ лбомъ и опущеннымъ взоромъ, злая на все: и на мухъ, и на солнце, даже на кофе, обжигавшій ей губы, и готовая въ каждый моментъ, по малѣйшему поводу, разразиться бурною вспышкой.
Сорвавъ свое сердце, она снова замкнулась въ мрачномъ молчаніи.
Казалось, расположеніе духа Глафиры давило тяжелымъ гнетомъ все окружающее. Даже канарейка притихла. Толстый бѣлый котъ, Глафиринъ любимецъ, подошедшій-было къ ней приласкаться и получившій въ отвѣтъ сердитый пинокъ, обиженно сидѣлъ на стулѣ, въ углу, и сумрачно умывался. Лишь одинъ маятникъ невозмутимо стучалъ на стѣнѣ, нарушая молчаніе застольнаго общества.
Смиреннаго вида старушка, въ чепцѣ и темномъ ситцевомъ платьѣ, разливавшая кофе, прихлебывала съ блюдца коротенькими, можно сказать, боязливыми глоточками, избѣгая встрѣтиться взглядомъ съ Глафирой и лишь краешкомъ глаза смотря въ ея сторону, когда нужно было принять отъ нея пустую и обратно передать вновь налитую чашку. Въ тѣхъ случаяхъ, когда ей приходилось обратиться съ какой-нибудь фразой къ младшей своей дочери, Вѣрѣ, сидѣвшей отъ нея по правую руку, она произносила ее односложно, въ полголоса, тѣмъ болѣе, что и та не обнаруживала съ своей стороны охоты къ бесѣдѣ, такъ какъ все вниманіе этой дѣвицы было поглощено интересной исторіей "Королевы Марго". Она сидѣла, широко облокотившись обѣими руками на столъ и обхвативъ ими голову, а глаза ея жадно скользили по страницамъ растрепанной книги, лежавшей рядомъ съ чашкой давно уже простывшаго кофе, въ которомъ барахтались двѣ затонувшія мухи...
Вдругъ задребезжалъ колокольчикъ. Онъ послышался изъ растворенной двери, противъ которой сидѣла старушка. Эта тотчасъ-же схватилась со стула и скрылась изъ комнаты.
Пройдя маленькій темный корридорчикъ, она очутилась въ помѣщеніи скромной табачной лавчонки съ обычной ея обстановкой: стекляннымъ шкафомъ, гдѣ пестрѣли разноцвѣтные коробки и картузы съ табакомъ и папиросныя пачки, съ прилавкомъ, на которомъ лежала витрина, вмѣщавшая въ себѣ разную мелочь въ видѣ бронзовыхъ запонокъ, флаконовъ съ духами, банокъ съ помадой, ручекъ для перьевъ и проч., и съ цѣлою горкой дешевыхъ дѣтскихъ игрушекъ, между которыми выдѣлялся картонный мальчикъ, натуральнаго дѣтскаго роста, съ растопыренными руками и вытаращенными фарфоровыми глазами.
Передъ прилавкомъ стоялъ молодой человѣкъ въ юнкерской формѣ.
-- Десятокъ Лаферма,-- заявилъ онъ, какъ-то странно сопя и озираясь по сторонамъ.
Получивъ требуемое, онъ тотчасъ-же растерзалъ облекавшую папиросы бумажку, вынулъ одну папиросу, вложилъ ее въ ротъ и потянулся лицомъ за прилавокъ.
-- З-закурить... П-пажалста...
-- Вы не тѣмъ концомъ держите,-- заявила старушка.
-- Не тѣмъ? Уд-дивительно!.. Гранъ-мерси!
Закуривъ, юнкеръ сдѣлалъ подъ козырекъ и повернулся на лѣво кругомъ.
-- О ревуаръ!
Отпустивъ покупателя, старушка вернулась въ столовую.
Тамъ все было по старому. Вѣра читала. Глафира курила и болтала ногою, положивъ одну на другую.
-- Юнкеръ какой-то... Десятокъ Лаферма купилъ,-- сообщила старушка, садясь на свое прежнее мѣсто; -- и удивительно, право: только девять часовъ, а отъ него ужъ какъ изъ бочки разитъ!.. Въ дверяхъ даже запнулся... Я думала, пожалуй, растянется...
Все это было повѣдано съ единственной цѣлью "пробить ледъ", какъ говорится, но не достигло своихъ результатовъ. Обѣ дѣвицы пребывали безмолвны.
Старушка испустила подавленный вздохъ и уныло спросила:
-- Будете еще кофей-то пить?
Вѣра, не отнимая глаза отъ романа, качнула головой отрицательно. Глафира сдѣлала то же.
-- Лукерья!-- крикнула громко старушка.
Вошла давишняя толстая женщина въ сарафанѣ, обняла самоваръ и ушла съ нимъ, сохраняя на лицѣ мрачно-обиженное выраженіе, съ очевиднымъ разсчетомъ уязвить этимъ старшую барышню.
Старушка перемыла посуду, спрятала въ шкафчикъ и вышла, вздохнувъ на всю комнату...
Вѣра лѣнивой походкой направилась-было съ книгой къ дивану, передъ которымъ стоялъ овальный шатавшійся столъ, покрытый вязаной, порванной мѣстами салфеткой, обнаруживая намѣреніе расположиться на диванѣ съ комфортомъ.
-- Куда?-- тотчасъ-же ее остановила Глафира; -- нѣтъ, ужъ извините пожалуйста! Я сейчасъ тамъ буду чесаться!
Съ тою порывистостью, которою сопровождались всѣ движенія старшей дѣвицы, она схватилась со стула и, устремившись къ старомодному неуклюжему комоду, на которомъ стояло туалетное зеркало на ножкахъ съ точеными столбиками, въ сосѣдствѣ съ многочисленной коллекціей разныхъ предметовъ, въ родѣ стекляннаго пасхальнаго яйца съ панорамой, яблока, сдѣланнаго искусно изъ мыла, разрисованныхъ бонбоньерокъ, фарфоровыхъ пастушковъ и собачекъ и пр. (все это было уже довольно старо и засижено мухами), сняла зеркало съ мѣста, перенесла его на столъ передъ диваномъ и тотчасъ-же тамъ расположилась.
Строго говоря, за минуту предъ тѣмъ у нея и въ мысляхъ совсѣмъ не было заняться сейчасъ своимъ туалетомъ, и это намѣреніе она выказала съ единственной цѣлью -- воспрепятствовать младшей сестрѣ сѣсть на диванъ...
Та безпрекословно повиновалась, примостилась съ книгой съ краю стола и тотчасъ-же припала надъ нею, широко развалившись съ локтями и спрятавъ голову въ руки.
Глафира напудрила щеки и принялась распускать папильотки, устремивъ глаза въ зеркало, гдѣ отражалось ея немолодое и злое лицо, и она всматривалась въ это лицо, замѣчая морщинки на лбу и у носа... Она хорошо знала лицо свое, даже, въ каждое данное время, могла себѣ его представить на память,-- но только теперь, въ эту минуту, она вдругъ на немъ замѣтила нѣчто, никогда ею прежде невиданное: двѣ серебряныхъ нити, предательски блестѣвшихъ на правомъ вискѣ...
Она медленно отстранилась отъ зеркала, продолжая распускать папильотки, между тѣмъ какъ лицо ея приняло вдругъ совершенно другое, особенное, никогда не подмѣчаемое ею на немъ выраженіе, такъ какъ зеркало никогда Глафирѣ о немъ не докладывало... Это бывало въ тѣхъ случаяхъ, когда Глафира вдругъ ощущала потребность остаться одной и думать о томъ, какая она несправедливая, гадкая, злая, какъ много отъ нея всѣ страдаютъ, точно кто-нибудь виноватъ, что она не молода, некрасива и никто не хочетъ взять ее замужъ... И въ эти минуты, вотъ какъ и теперь, лицо ея дѣлалось глубоко-скорбнымъ и кроткимъ, а сѣрые, большіе глаза, смягченные сосредоточенною и печальною думой, становились даже прекрасными.
Съ этою сосредоточенною и печальною думой, со взоромъ, устремленнымъ неподвижно въ пространство, она медленно вынула изъ волосъ послѣднюю папильотку, расчесала свою длинную косу (которая, она знала, была у нея хороша), заплела ее и уложила вѣнкомъ на затылкѣ, стерла полотенцемъ пудру съ лица -- машинально и безсознательно продѣлывая весь этотъ рядъ привычныхъ движеній -- и въ заключеніе всего, такъ-же машинально и безсознательно, взглянула на свое отраженіе въ зеркалѣ.
Оттуда на Глафиру смотрѣло, мягко и кротко, лицо ея, посвѣжѣвшее и похорошѣвшее, безъ угрюмыхъ морщинъ, которыя старили это лицо на цѣлый десятокъ лѣтъ,-- теперь совсѣмъ молодое, довольно правильное и даже пріятное...
Во всемъ этомъ она не могла себѣ не сознаться,-- и тотчасъ же почувствовала прекрасное расположеніе духа. Она вскочила съ дивана, схватила и поставила зеркало на старое мѣсто и, мурлыкая какую-то пѣсню, направилась въ спальню, гдѣ нашла свое голубое платье замытымъ, разглаженнымъ и готовымъ къ ея услугамъ.
Она скоро вернулась, одѣтая, повертѣлась предъ зеркаломъ и медленнымъ шагомъ прошлась по всей комнатѣ, стуча высокими каблучками ботинокъ. Она была довольна собою, довольна этимъ солнечнымъ днемъ, довольна и тѣмъ, что на дворѣ что-то выкрикивала веселымъ напѣвомъ баба-разнощица и шумно рѣзвились мальчишки...
Вѣра, по прежнему, развалившись съ локтями и низко нагнувшись надъ книгой, пожирала глазами страницы. Щеки ея разгорѣлись и дыханіе спиралось въ груди. Она читала о томъ, какъ два друга, графъ Коконасъ и Лямоль, придя къ Рене-Флорентинцу, открыли ему, что оба они влюблены, одинъ въ королеву Марго, другой -- въ подругу ея, герцогиню Неверъ, и просятъ, чтобы онъ приворожилъ сердца ихъ красавицъ. И вотъ только что успѣлъ Рене-Флорентинецъ совершить свои чары (изображеніе этого Вѣра прочла съ бьющимся сердцемъ), какъ раздаются шаги, и оба молодыхъ человѣка вдругъ видятъ передъ собою своихъ обѣихъ возлюбленныхъ... Вся пылая желаніемъ знать, что будетъ дальше, она только что хотѣла перекинуть страницу, какъ подкравшаяся сзади Глафира вдругъ выхватила у нея изъ-подъ носа книгу, воскликнувъ:
-- Будетъ читать!
Она отбѣжала со смѣхомъ и, протягивая сестрѣ издали книгу, кричала:
-- Отыми!
-- Отдай, Глаша, что-жъ это такое, въ самъ-дѣлѣ...-- пробормотала съ неудовольствіемъ молодая дѣвица.
-- А вотъ отыми! Тогда и получишь!
Но Вѣра не трогалась съ мѣста и лишь протянула плаксиво, вся сморщившись:
-- Отда-ай!
-- Ну, на, на, нюня, возьми!-- успокоила ее тотчасъ-же Глафира и со вздохомъ прибавила:-- Господи, какая ты вялая! Я, право, на тебя удивляюсь!
Не обращая болѣе вниманія на сестру, она устремилась къ развалившемуся на стулѣ своему любимцу-коту, который жмурился, грѣясь на солнышкѣ.
-- Котикъ! Бѣдный мой котикъ! Обидѣли котика?
И вставъ на колѣни предъ стуломъ, она принялась любовно гладить кота по спинѣ, щекотать подъ горломъ и за ухомъ, разговаривая сладенькимъ голосомъ, какъ нѣжная мать съ любимымъ малюткой, и осыпая кота поцѣлуями.
-- А котикъ кушалъ сегодня печеночку? Кушалъ? Понравилось котику?.. А котикъ сегодня ночью нигдѣ не нагадилъ? Нѣтъ? Умникъ былъ котикъ?
Наконецъ, когда бѣлый любимецъ ея замурлыкалъ, Глафира поцѣловала кота въ самую морду, встала съ колѣнъ и обратилась къ цвѣтамъ -- тоже опять съ разговоромъ:
-- А что мои цвѣточки подѣлываютъ? Пить цвѣточки хотятъ?.. Ну, погодите, милые, сейчасъ, сейча-асъ!
Глафира принесла ковшикъ съ водой и усердно занялась поливкой. Въ серединѣ этого занятія, въ лавочкѣ задребезжалъ колокольчикъ. Бросивъ ковшикъ, она устремилась изъ комнаты, затѣмъ очень скоро вернулась и заявила, за неимѣніемъ другихъ собесѣдниковъ, обращаясь къ коту и теребя его за ухо:
-- Какой-то мальчикъ грифель купилъ и папиросъ Мариландъ спрашивалъ. А у насъ ихъ никогда и не было! Слышишь, котикъ?.. Маменька, отчего у насъ нѣтъ папиросъ Мариландъ?-- обратилась она тотчасъ-же къ старушкѣ, которая, показавшись въ это время изъ кухни, хлопотливо шла къ шкафчику. И въ то время, какъ мать, нагнувшись къ нижней полкѣ, что-то тамъ доставала, расшалившаяся дѣвица трясла ее за плечо и кричала надъ ухомъ: -- Маменька, отчего у насъ нѣтъ Мариланда? А? Отчего у насъ нѣтъ Мариланда?!
-- Ахъ, отстань, Глафира, некогда мнѣ!-- отозвалась съ неудовольствіемъ старушка.
Та повернула ее къ себѣ за плечо и заглянула въ лицо... Мать съ кислымъ видомъ отъ нея отворачивалась, какъ-бы тяготясь этимъ заигрываньемъ и даже на него негодуя. Это была ея всегдашняя тактика. Когда старшая дочь сердилась, мать падала духомъ и предъ нею заискивала; но стоило только Глафирѣ смягчиться, какъ старушка въ ту-же минуту принимала обиженный видъ, словно вознаграждая себя и отмщая Глафирѣ, благодаря чему часто случалось, что та снова впадала въ раздраженное состояніе духа...
Такъ и теперь,-- брови старшей дѣвицы опять уже стали-было нахмуриваться, но она въ ту-же минуту преодолѣла себя, не желая портить свѣтлаго своего настроенія, оставила старушку въ покоѣ и ограничилась тѣмъ, что произнесла на распѣвъ, неизвѣстно къ кому обращаясь:
-- На-пле-ва-а-ать!.. На-пле-ва-а-ать!..