Зато помнилъ онъ, какъ проснулся...
Первое, что поразило его, когда открылъ онъ глаза -- это необычайные сумракъ, тишина и безлюдье, вмѣсто лучей бѣлаго утра и шума дѣтей въ другой комнатѣ, изъ которыхъ старшій сынишка усвоилъ привычку забираться къ нему на постель и будить, дергая за бороду -- словомъ, ничего изъ того, что встрѣчалъ онъ всегда, неизмѣнно, при своемъ пробужденіи... Вдобавокъ, онъ чувствовалъ страшную тяжесть и боль въ головѣ -- что заставило его тотчасъ-же зажмуриться.
Мало по малу началъ онъ кое-что всмоминать -- и вдругъ въ ужасѣ вспряяулъ, вскочилъ и осмотрѣлся кругомъ... Въ ту-же минуту, острая, ломящая боль въ головѣ хватила его какъ обухомъ, и онъ, сдѣлавъ два нетвердыхъ шага, какъ мѣшокъ, повалился на кресло...
Было темно и похоже на вечеръ. На столѣ догорала пара свѣчей, озаряя на залитой скатерти чайный приборъ, опорожненння бутылки и рюмки, а на диванѣ -- погруженную въ крѣпкій сонъ незнакомую женщину...
Что это все значило?.. Припомнились "Вѣна", Чепыгинъ, канава, покушавшаяся покончить съ собой незнакомка, пріѣздъ съ нею сюда, въ этотъ номеръ... а главное, и самое страшное -- то, что онъ не ночевалъ совсѣмъ дома!...
Онъ опять вскочилъ на ноги, подбѣжалъ въ волненіи къ окнамъ, съ опущенными на нихъ тяжелыми занавѣсями -- отчего и темно было въ комнатѣ -- и откинулъ одну изъ послѣднихъ.
На дворѣ брежжилось утро -- туманное, кислое, съ мелкимъ дождемъ...
Онъ взглянулъ на часы. Стрѣлка приближалась къ семи.
Онъ былъ еще пьянъ. Голова мучительно ныла, словно налитая свинцомъ. Въ глазахъ была мгла. Ноги плохо служили. Мысли путались въ какомъ-то безобразномъ сумбурѣ, и единственная, доминировавшая надъ всѣми другими была -- не оставаться минутой здѣсь дольше, а какъ можно скорѣе ѣхать домой.
Его незнакомка крѣпко спала, безъ подушки, съ головой, положенной на мягкій валикъ дивана -- въ родѣ турецкаго -- повернувшись къ спинкѣ лицомъ, прижатымъ къ углу и закрытымъ прядями разсыпавшихся длинныхъ волосъ, съ подогнутыми колѣнями ногъ, невидныхъ подъ платьемъ, кромѣ высунувшихся наружу подошвъ, съ стоптанными каблуками ботинокъ, которыми ночью снабдила ее здѣшняя горничная... Дыханіе ея совсѣмъ не было слышно -- и если-бы только не плечи, мѣрно вздымавшіяся при каждомъ вздохѣ груди незнакомки, то можно-бы было счесть ее за покойницу...
Не потревоживъ ея, Равальякъ вышелъ изъ комнаты и отыскалъ коридорнаго.
Счетъ былъ готовъ, и онъ тотчасъ-же по нему расплатился.
Онъ былъ въ необыкновенномъ волненіи и, словно на горячихъ угольяхъ, суетливо переминался на мѣстѣ, растерянно комкая деньги и разсовывая ихъ по отдѣленіямъ бумажника, весь изнывая въ тревогѣ о томъ, что ждетъ его дома...
-- А какъ-же тамъ барышня, сударь?-- освѣдомился у него коридорный, растопыривъ передъ Равальякомъ пальто его, въ которое тотъ, уже въ цилиндрѣ и съ зонтикомъ, ажитированно тыкалъ руками, не въ состояніи попасть въ рукава.
Въ отвѣтъ, Равальякъ, вращая своими шарами, которые теперь хотѣли совсѣмъ выкатиться у него изъ орбитъ, залопоталъ торопливо, что она еще спитъ, и это отлично, что безпокоить ее не нужно, не нужно, что это все пустяки, а вотъ ему необходимо быть дома, но затѣмъ онъ тотчасъ-же пріѣдетъ, т. е. какъ только все будетъ улажено, или, вѣрнѣе, прямо со службы, что пока ничего неизвѣстно, но затѣмъ онъ рѣшитъ и пріѣдетъ -- словомъ, понесъ совершенно непонятную дичь и, въ концѣ концовъ повторилъ убѣдительнымъ тономъ:
-- Я пріѣду, пріѣду, непремѣнно пріѣду! А ты получишь, получишь, не безпокойся пожалуйста!
Напослѣдокъ, потрепавъ по плечу коридорнаго, съ цѣлію окончательно уничтожить въ немъ всякіе слѣды недовѣрія, онъ покинулъ его, совсѣмъ огорошеннаго, вихремъ помчался по катакомбамъ гостинницы, стремглавъ слетѣлъ съ лѣстницы -- и опомнился только на улицѣ, у перекрестка, передъ дремавшимъ на сидѣньи своей пролетки извощикомъ.
Равальякъ ткнулъ его зонтикомъ, вскочилъ, усѣлся и крикнулъ привычную фразу:
-- На Петербургскую сторону, по Большому проспекту!
Извощикъ зачмокалъ и задергалъ возжами. Онъ очевидно былъ изъ ночныхъ, судя по общему его унылому виду и скверной хромой лошаденкѣ. Такъ какъ, не смотря на всѣ его чмоканья, кляча еле передвигала ногами (какъ, по крайней мѣрѣ, показалось тогда Равальяку), то сѣдокъ забарабанилъ въ горбъ его зонтикомъ и взмолился плачущимъ голосомъ:
-- Ахъ ты, Господи Боже мой! Да двигайся, двигайся!.. Чо-ортъ!!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Опущенныя оконныя занавѣси, препятствовавшія доступу свѣта, были подхвачены теперь по бокамъ, и въ номеръ смотрѣлъ сѣрый день съ мелкимъ дождикомъ.
Ровное дыханіе Глафиры, ни разу не перемѣнившей того положенія, въ которомъ заснула она на диванѣ, стало прерывистымъ... Затѣмъ она простонала -- вѣроятно во снѣ -- протяжно вздохнула и открыла глаза.
Это было какъ разъ въ тотъ моментъ, когда въ комнату вошла горничная (она ужъ и раньше входила сюда), неся въ объятіяхъ бѣлье и платье Глафиры -- высушенное въ теченіе ночи и приведенное въ полный порядокъ. Можетъ быть, шумъ шаговъ и заставилъ ее пробудиться.
Она стремительно вскинулась, сѣла и обратила дикій взглядъ на вошедшую и на вещи, которыя та держала въ рукахъ...
-- Ваша одёжа, барышня,-- объяснила та тотчасъ, раскладывая принесенное по стульямъ и кресламъ.
Глафира продолжала смотрѣть на нее дикимъ взоромъ, какъ-бы стараясь понять, чего хотятъ отъ нея, потомъ медленно оглянула свое одѣяніе, въ которомъ спала -- оно было чужое -- и начала соображать понемногу...
-- Переодѣться изволите?-- задала вопросъ горничная.
-- Переодѣться? Зачѣмъ?-- съ недоумѣніемъ переспросила Глафира, безсмысленно озираясь по комнатѣ -- и вдругъ, какъ-бы вспомнивъ, сказала: -- Ахъ, да!
Она встала съ дивана и безучастно, покорно прибавила:
-- Переодѣться... Да, да...
Такъ-же безучастно, покорно она отдалась въ распоряженіе горничной, помогая снимать непринадлежащее ей одѣяніе и облекать въ ея собственное. Очевидно, она еще не совсѣмъ понимала, зачѣмъ это нужно.
Когда переодѣваніе было окончено, она опустилась опять на диванъ и начала снова озираться по комнатѣ, какъ-бы ища въ ней чего-то...
-- Тотъ господинъ ужъ уѣхали,-- сообщила ей горничная, по своему перетолковавъ этотъ взглядъ.
-- Господинъ?.. Какой господинъ?-- съ новымъ недоумѣніемъ спросила Глафира -- и тотчасъ-же прибавила, какъ бы опять что-то вспомнивъ: -- Ахъ, да!
-- Они просили васъ подождать...-- промолвила горничная;-- они обѣщались здѣсь быть въ скоромъ времени...
Глафира въ какомъ-то внезапномъ испугѣ вскочила съ дивана.
-- Зачѣмъ подождать?.. Не нужно, не нужно... Я сама... Я сейчасъ...-- волновалась она, хватаясь за лежавшее на креслѣ пальто, съ очевиднымъ намѣреніемъ одѣть его на себя.
-- Помыться, можетъ, угодно?..
-- Не нужно, не нужно, нѣтъ, нѣтъ!-- продолжала волноваться Глафира, все не выпуская пальто и растерянно суясь въ рукава; -- я сейчасъ... Я домой...
Одѣвшись въ пальто, съ помощью горничной, она тронулась къ выходу, шатаясь и хватаясь руками за стѣны... Не дойдя еще до дверей, она закачалась и безсильно опустилась на стулъ...
-- Видно, вамъ нездоровится, барышня...-- участливо замѣтила горничная; -- право, лучше-бы вамъ подождать...
-- Нѣтъ, нѣтъ,-- встрепенулась Глафира; -- я здѣсь не хочу, не хочу... Я домой!
Она поднялась-было снова со стула, но горничная тотчасъ-же ее успокоила.
-- Хорошо-съ, извольте обождать только минуточку...
Она вздохнула, пробормотавъ:-- "Вотъ дѣла!" -- и устремилась изъ комнаты, взывая:
-- Семенъ!
Разыскавъ коридорнаго, она сообщила ему обо всемъ происшедшемъ, чѣмъ повергла и его въ безпокойство.
-- Ахъ, чортъ...-- покрутилъ головою Семенъ и прибавилъ поспѣшно и рѣшительнымъ тономъ: -- Безпремѣнно ее надо отправить! Гляди, какъ еще у насъ заболѣетъ -- съ полиціей одной не раздѣлаешься!.. Безпремѣнно! Сейчасъ-же! Съ Павлушкой ее и отправимъ!
Былъ вызванъ на сцену Павлушка -- шустрый юноша въ сѣромъ засаленномъ франкѣ съ большими оловянными пуговицами -- и, послѣ данныхъ ему надлежащихъ инструкцій, всѣ трое двинулись въ номеръ.
Странная гостья сидѣла на томъ самомъ мѣстѣ, на которомъ ее оставила горничная, и смотрѣла пристально въ землю. Теперь она судорожно переминала руками и дрожала будто въ ознобѣ. При видѣ вошедшихъ, она испуганно обвела ихъ глазами.
-- Вотъ, барышня, мальчикъ васъ довезетъ,-- обратилась къ ней горничная, въ видѣ рекомендаціи выдвигая за локоть шустраго юношу. И такъ какъ Глафира, поднявшаяся при этомъ со стула, какъ была, простоволосая, двинулась къ выходу, она изумленно воскликнула: -- Господи! Да вы и безъ шляпы!.. Да какже, вѣдь такъ совсѣмъ невозможно... Вотъ грѣхъ-то!.. Ужъ я вамъ какой-нибудь платчишко свой дамъ...
Вообще эта дѣвица, аттестовавшая себя сегодняшней ночью довольно суровой особой, почему-то прониклась къ Глафирѣ большимъ сердоболіемъ и, исчезнувъ изъ номера, скоро вернулась съ старымъ, вязанымъ изъ шерсти платкомъ, оставленнымъ давно ужъ за штатомъ и пригодившимся для этого случая.
Та безмолвно и безучастно позволила надѣть его себѣ на голову и, поддерживаемая -- съ одной стороны горничной, съ другой -- коридорнымъ, направилась къ выходу. Павлушка, успѣвшій одѣться въ пальто и суконный картузъ, замыкалъ это шествіе.
Такъ-же безмолвно и безучастно она прошла коридоръ, спустилась по лѣстницѣ и взлѣзла потомъ на извощика, оказавшагося у самаго подъѣзда гостинницы, врядъ-ли даже замѣчая шустраго юношу, который помѣстился съ ней рядомъ. Правда, она сказала свой адресъ, но сказала совсѣмъ машинально, съ видомъ, по которому можно было подумать, будто она не совсѣмъ понимаетъ, зачѣмъ это нужно...
Во время дороги она дрожала въ сильномъ ознобѣ, пожимаясь всѣмъ тѣломъ и стараясь засунуть подальше въ рукава свои руки. Она не произносила ни слова и смотрѣла въ одну неопредѣленную точку...
На Садовой была обычная сутолока. Гремѣли колеса извощиковъ и грохотали ломовыя подводы... Мчалась, звоня оглушительно, конка... Сновали взадъ и впередъ пѣшеходы... Сѣялся дождь...
Глафира все смотрѣла въ неопредѣленную точку, продолжая пожиматься всѣмъ тѣломъ. Она чувствовала, что ей очень холодно, то вдругъ очень жарко, что у нея болитъ голова, что ей сильно хочется спать, что хорошо-бы лечь, лечь поскорѣе -- и это одно, что только ей нужно.
Временами она впадала въ родъ забытья, но скоро овладѣвала собою съ удивленіемъ видя себя на извощикѣ, а затѣмъ вспоминала, что она ѣдетъ домой и будетъ тамъ спать, спать безъ конца...
-- У какого дома остановиться-то нужно?-- неожиданно раздается вопросъ -- словно изъ какого-то нездѣшняго міра...
Это спрашиваетъ, обернувъ къ ней свою красную, бородатую рожу, извощикъ -- и Глафира, сквозь одолѣвшее ее опять забытье, хочетъ понять, чего нужно отъ нея этой рожѣ...
-- Барышня, барышня, гдѣ остановиться-то нужно?-- повторяетъ тотъ-же вопросъ кто-то сидящій съ ней рядомъ и дергаетъ ее за рукавъ.
Это спрашиваетъ ее провожатый. Глафира вспоминаетъ, что слѣдуетъ -- и въ ту-же минуту видитъ ворота знакомаго дома и разноцвѣтные шары на окнахъ аптеки, а вонъ тамъ, сейчасъ, рядомъ -- вывѣску арапа и турка... Все это видитъ она въ туманѣ, но понимаетъ, что сейчасъ будетъ дома.
Она лихорадочно начинаетъ соваться по карманамъ пальто, находитъ въ одномъ изъ нихъ портмоне, достаетъ оттуда всю мелочь и, сунувъ ее въ руки извощика, соскакиваетъ безъ помощи шустраго юноши съ пролетки на мостовую и устремляется прямо въ ворота.
Она видитъ знакомыя стѣны двора, видитъ кухню, видитъ Лукерью, которая при ея появленіи быстро отшатывается въ непонятномъ испугѣ, видитъ маменьку, Вѣру -- которыя тоже отшатываются въ непонятномъ испугѣ,-- видитъ свою спальню, кровать (все это она видитъ въ туманѣ) -- сдираетъ съ себя пальто и платокъ -- и валится головой на подушки...
Спать, спать, спать -- вотъ все, что только ей нужно!
Но она не можетъ заснуть... Она не можетъ заснуть потому, что она совсѣмъ не дома, не въ спальнѣ,-- а на баркѣ съ дровами и собирается броситься въ воду... Но только внизу не вода, а огромная подземная кузница съ раскаленной, пышущей полымемъ, печью, вокругъ которой стоятъ мужики -- цѣлая толпа мужиковъ съ страшными лицами -- и чему-то хохочутъ, простирая къ ней руки... Это они надъ нею хохочутъ... И тутъ-же незнакомый черный мужчина тоже простираетъ къ ней руки и крѣпко-крѣпко ее сжимаетъ въ объятіяхъ... Она смотритъ въ лицо его -- и замѣчаетъ, что у него вмѣсто глазъ -- горящія свѣчки... Онѣ придвигаются къ ней все ближе и ближе, свѣтятся все ярче и ярче, такъ что ей больно смотрѣть... Она протираетъ глаза и видитъ свою спальню, кровать, покрытую простыней швейную машину, которая все стучитъ и стучитъ колесомъ, видитъ близко, надъ самой своей головой, лица матери и младшей сестры, причемъ эти лица -- какія-то странныя, совершенно особенныя, какихъ она никогда у нихъ не видала...
-- Глаша! Господи! Глашенька! восклицаетъ Авдотья Макаровна, испуганно къ ней наклоняясь.-- Что съ тобой, Глаша?
-- Ничего, ничего... Унесите только эти свѣчи, пожалуйста! раздражительно отвѣчаетъ Глафира.
-- Господь съ тобой, Глаша! Гдѣ свѣчи?
-- Ахъ, да вотъ-же, вотъ-же онѣ! Унесите, унесите ихъ, вамъ говорятъ!-- настаиваетъ, сердито морщась и показывая рукою, Глафира.
Авдотья Макаровна оглядывается, Вѣра тоже оглядывается -- и обѣ не могутъ понять, какъ никто не могъ-бы понять, о какихъ свѣчахъ толкуетъ Глафира, потому что она и сама не могла-бы того объяснить...
Она была въ жесточайшемъ бреду.
-----
Здѣсь мы ее на время оставимъ... Волей слѣпыхъ, не отъ насъ зависящихъ силъ, тревоги и сумасбродства скоропалительной моей героини должны были привести ее къ кризису. Пока еще ей не суждено умереть -- и она опять явится передъ глазами читателя. Но это будетъ уже совсѣмъ новый періодъ въ жизни старшей изъ дѣвицъ Хороводовыхъ...
"Сѣверный Вѣстникъ", NoNo 10--12, 1890