Онъ еще долго не могъ успокоиться и продолжалъ изливать въ восклицаніяхъ негодованіе по поводу нашихъ порядковъ.
-- Готтентоты!.. Мерзавцы!.. Имъ слѣдовало-бы всѣмъ разбить морды!.. Это возможно только у насъ!-- слышалось отдѣльными возгласами, въ перемежку со стукомъ колесъ.
Его спутница не произносила ни слова. Она сидѣла понурившись, все время дрожа мелкою дрожью и отбивая зубами барабанную дробь. Случайно взглянувъ на нее, Равальякъ вдругъ это замѣтилъ -- и тотчасъ-же мысли его приняли другой оборотъ.
-- Боже мой, какъ вы дрожите!.. Это ужасно...Я не смѣю разспрашивать... Нѣтъ, нѣтъ, Боже меня упаси... Только я все-таки долженъ попросить васъ отвѣтить... Видите-ли, къ себѣ я не могу... Притомъ, я васъ ни за что не оставлю... Да, да, ни за что! Я непремѣнно долженъ васъ проводить... Гдѣ вы живете?.. Словомъ, укажите мнѣ, гдѣ-бы я могъ...
Глафира встрепенулась въ внезапномъ испугѣ.
-- Нѣтъ, не домой! Ни за что!.. Лучше я вотъ сейчасъ... Я вотъ тутъ...
И она приподнялась-было съ сидѣнья, какъ-бы намѣреваясь спрыгнуть съ извощика. Ея спутникъ въ ту-же минуту схватилъ ее за руку.
-- Простите, я глупъ, я оселъ! Я не то хотѣлъ... Я хотѣлъ только сказать, что вамъ нужно сперва успокоиться... Вамъ нужно скорѣе въ постель и успокоиться, успокоиться -- главное! Потомъ вы сами сообразите, рѣшите... Но только я васъ не оставлю, нѣтъ, нѣтъ!.. Но, чортъ побери, куда-же намъ ѣхать?!-- воскликнулъ самъ съ собой Равальякъ и потеръ себѣ лобъ, мучительно разрѣшая вопросъ.
Извощикъ, тѣмъ временемъ, вывезъ ихъ на Невскій проспектъ и повернулъ въ сторону, противоположную къ Адмиралтейству. Ѣхалъ онъ ни тихо, ни скоро, не оборачиваясь къ своимъ сѣдокамъ и не освѣдомляясь у нихъ, куда ѣхать, какъ-бы руководствуясь своимъ личнымъ инстинктомъ и принадлежа очевидно къ опытнымъ столичнымъ извощикамъ, которыхъ петербургская жизнь дѣлаетъ неизбѣжно философами.
Въ головѣ Равальяка проходили соображенія о собственной квартирѣ, о квартирахъ знакомыхъ, которые были всѣ семейные люди, подумался даже Чепыгинъ... Нѣтъ, никуда невозможно!
Нечаянно онъ вспомнилъ про "Вѣну", а затѣмъ, въ ту-же минуту, въ его головѣ промелькнули гостинницы, гдѣ должны быть номера...
-- Извощикъ! Въ "Москву"!-- крикнулъ Равальякъ радостнымъ голосомъ, какъ человѣкъ, который разрѣшилъ вдругъ задачу; -- да живѣй шевелись, чортъ побери!-- прибавилъ онъ, начиная опять волноваться.
Собственно, мало сказать -- что онъ волновался. Это было совсѣмъ особое чувство. Словно онъ теперь не принадлежалъ самъ себѣ. Словно нѣкая волна его подхватила и неудержимо мчала впередъ... Несомнѣнно, въ избавленіи этой, рѣшившейся покончить съ собой незнакомки, отъ грубой дѣловой процедуры, которая должна была за этимъ послѣдовать, руководило имъ доброе, сердечное чувство. Это былъ душевный порывъ, въ которомъ онъ никогда-бы себѣ не позволилъ раскаяться, ибо долженъ былъ именно такъ поступить. Но, кромѣ того, здѣсь примѣшивалось еще и нѣчто другое. Необычайность всего происшествія, неожиданность и романтичность его -- вотъ что особенно его возбуждало, и вмѣстѣ съ тѣмъ необходимость двигаться, дѣйствовать, хлопотать, суетиться -- какъ разъ удовлетворяла тому, чѣмъ онъ томился назадъ тому полчаса... Больше ни о чемъ онъ не думалъ. Необходимо къ тому-же прибавить, что пьяный угаръ не совсѣмъ еще разошелся въ его головѣ...
Извощикъ на этотъ разъ очень скоро подвезъ ихъ на уголъ Владимірской, къ подъѣзду гостинницы, гдѣ былъ входъ въ номера. Равальякъ соскочилъ на панель, помогъ своей эксцентрической дамѣ сойти и поднялъ сильнѣйшій трезвонъ. Дверь была отворена соннымъ швейцаромъ, на котораго онъ сейчасъ-же набросился за медленность, съ которою тотъ имъ отворилъ, и потребовалъ номеръ.
-- Мигомъ!-- кричалъ Равальякъ.
Швейцаръ, суетясь, провелъ ихъ по какимъ-то длиннымъ и узкимъ переходамъ, напоминавшимъ собой катакомбы, освѣщеннымъ мѣстами висѣвшими по стѣнамъ маленькими керосиновыми лампочками, и сдалъ съ рукъ на руки коридорному, извлеченному имъ изъ какихъ-то таинственныхъ нѣдръ... Тотъ отправился, зѣвая и въ перевалку, впередъ...
-- Шевелись!-- топнулъ на него Равальякъ такъ внушительно, что коридорный бросился тотчасъ-же стремглавъ и поспѣшно открылъ передъ ними дверь какого-то номера.
-- Огня! Чаю! Живѣе!-- продолжалъ нетерпѣливо командовать избавитель Глафиры.
Тотъ по поводу чая заикнулся было о затрудненіяхъ вслѣдствіе поздняго времени, но Равальякъ заявилъ, что онъ не хочетъ слышать ни о какихъ затрудненіяхъ, что онъ требуетъ, чтобы чай былъ тотчасъ-же поданъ, въ противномъ случаѣ онъ устроитъ скандалъ, что имъ всѣмъ достанется, что съ нимъ, Равальякомъ, шутки плохія и никто не знаетъ еще, что онъ способенъ надѣлать...
Все это высказывалъ онъ съ большой ажитаціей, въ то время какъ коридорный зажигалъ пару свѣчей, снятыхъ имъ съ предзеркальнаго столика, потомъ опустилъ передъ окнами тяжелыя темныя занавѣсы...
-- Вотъ что, любезный, поди-ка сюда!-- вдругъ совершенно спокойнымъ и рѣшительнымъ голосомъ сказалъ Равальякъ и поманилъ за собой коридорнаго.
За дверью онъ категорически и уже не волнуясь (такъ какъ рѣшился быть сдержаннымъ) заявилъ коридорному, что дама, съ которой пріѣхалъ онъ, должна остаться здѣсь до утра и нуждается въ полномъ спокойствіи; что необходимо тотчасъ-же достать, на это время, откуда-бы ни было, весь женскій костюмъ, съ башмаками, и чистую перемѣну бѣлья, а все теперешнее ея одѣяніе взять и высушить къ утру; что, наконецъ, если все это будетъ исполнено, ему, коридорному, будетъ щедро заплачено...
Послѣдній аргументъ произвелъ надлежащее дѣйствіе.
-- Ужъ, право, сударь, не знаю,-- заговорилъ тотъ въ раздумья; -- поспрошать развѣ у горничной...
Врученная ему въ эту минуту, въ видѣ задатка, кредитка, сразу разсѣяла послѣдніе остатки раздумья.
-- Постараюсь! Будьте спокойны-съ!-- воскликнулъ коридорный, вмигъ преисполнившись уваженіемъ и преданностью, и помчался исполнять порученія.
Что не въ состояніи были сдѣлать угрозы и убѣжденія, то сразу устроили деньги. Явились чай, кипятокъ и, кромѣ того, бутылка краснаго вина и коньякъ. Явилась и горничная, злая и молчаливая, съ опухшими глазами и измятымъ лицомъ -- слѣдами сладкаго сна, отъ котораго ее потревожили -- съ платьемъ, ботинками и полной смѣной бѣлья...
Номеръ былъ средней руки и состоялъ изъ двухъ комнатъ. Первая, побольше, была чѣмъ-то въ родѣ гостиной, съ мягкимъ диваномъ и парой креселъ, полудюжиной таковыхъ-же стульевъ и овальнымъ столомъ. Все это было довольно убого и скверно, не смотря на нѣкоторыя поползновенія придать обстановкѣ что-то въ родѣ изящества, въ видѣ ковра съ изображеніемъ банальнаго желтаго льва на малиновомъ фонѣ и пары какихъ-то потемнѣвшихъ картинокъ въ широкихъ позолоченныхъ рамахъ, отражавшихся въ длинномъ зеркалѣ, исцарапанномъ по стеклу какими-то надписями, вѣроятно пьяной рукою... Чѣмъ-то зловѣщимъ вѣяли мрачныя стѣны, съ аляповатыми золотыми разводами, и такія-же мрачныя занавѣси, плотно закрывавшія высокія окна.
Равальякъ ходилъ быстрыми шагами но комнатѣ, въ то время какъ его незнакомка съ помощью горничной переодѣвалась въ сосѣдней коморкѣ, которая имѣла назначеніе спальни. Дверь была плотно притворена и оттуда ничего не было слышно.
Онъ начиналъ себя чувствовать скверно. Долго бывшія напряженными нервы били тревогу... Лихорадочный трепетъ, въ родѣ озноба, пробѣгалъ у него по спинѣ... Онъ рѣшилъ не оставаться здѣсь долго, и когда его незнакомка будетъ совсѣмъ успокоена, поручить коридорному имѣть за ней наблюденіе, а самому ѣхать домой, завтра утромъ, до службы, заѣхать опять, а затѣмъ ужъ рѣшить, что слѣдуетъ дѣлать...
Горничная вышла изъ спальни, навьюченная гардеробомъ Глафиры, а за нею, безшумно, какъ тѣнь, появилась и та.
Горничная остановилась у двери и, сумрачно глядя на Равальяка, спросила:
-- Больше ничего не потребуется?
Равальякъ почему-то подчеркнулъ въ мысляхъ своихъ этотъ сумрачный взглядъ, и въ немъ возникъ въ ту-же минуту невольный вопросъ: какія соображенія въ своей головѣ можетъ таить эта горничная, по поводу его самаго и его эксцентрической дамы?.. Онъ съ раздражительнымъ нетерпѣніемъ отвѣтилъ, точно ея присутствіе его тяготило:
-- Ничего! Уходите!
Та исчезла изъ комнаты.
Равальякъ опять заходилъ взадъ и впередъ. Вся обстановка дѣйствовала на него положительно удручающимъ образомъ. Жуткая тишина стояла вокругъ, ненарушаемая хотя-бы ничтожнѣйшимъ звукомъ гдѣ-бы то ни было -- ни здѣсь, въ этой комнатѣ, ни извнѣ, со двора или изъ коридора... Багровые язычки пламени свѣчекъ тянулись во мракъ, озаряя нетрепетнымъ свѣтомъ окаменѣвшую на диванѣ, съ лицомъ спрятаннымъ въ руки, фигуру Глафиры...
"Зачѣмъ она сидитъ такъ и ни слова не скажетъ?.. Долголи она будетъ молчать такимъ образомъ?.. О чемъ она думаетъ?" -- шевелились безпокойныя мысли въ головѣ Равальяка.
Онъ остановился у зеркала и машинально сталъ разбирать на немъ надписи. Боковой отблескъ свѣчей явственно выдѣлялъ эти царапины на его блестящей поверхности. Ихъ было много, всѣ неразборчивыя, вѣроятно -- все разные имена и эпитеты... Впрочемъ нѣкоторыя можно было прочесть... "Amalchen"... "подлецъ".
"А она все молчитъ!" -- думалъ онъ въ то-же время про свою незнакомку, отраженіе которой рисовалось явственно въ зеркалѣ. Она все сидѣла, не шевелясь и не отнимая рукъ отъ лица...
Онъ кашлянулъ. Она пребывала недвижной.
Отвратительное ощущеніе испытывалъ теперь Равальякъ. Онъ чувствовалъ полную ясность сознанія, а между тѣмъ въ головѣ его было полнѣйшее отупѣніе всѣхъ умственныхъ силъ, словно мозгъ былъ парализованъ, оставаясь болѣзненно-чуткимъ ко всѣмъ воспріятіямъ, и, въ то-же самое время совершенно безсильный выработать самую простую идею, какъ бываетъ въ состояніи полной душевной растерянности...
"Нужно ей сказать что нибудь... Непремѣнно нужно сказать... Завести разговоръ... Спросить что нибудь... Но что могу я спросить?"...-- терзался про себя Равальякъ, все стоя у зеркала.
"А что, какъ она вдругъ сумасшедшая?!" -- поразила его внезапная мысль...
Онъ почувствовалъ, что оставаться въ такомъ положеніи дольше не въ силахъ, что нужно заговорить съ нею сейчасъ-же, о чемъ-бы то ни было, что первое придетъ ему въ голову...
Онъ повернулся, подошелъ быстро къ дивану -- и въ ту-же минуту вспомнилъ про чай, вино и коньякъ... Все это, нетронутое, стояло на столѣ передъ диваномъ, озаренное парой свѣчей, и онъ самъ удивился, что забылъ совершенно о томъ, по поводу чего, полчаса лишь назадъ, такъ горячился и выходилъ изъ себя...
-- Ради Бога, простите меня!-- заговорилъ Равальякъ, суетливо бросившись въ кресло и хватаясь за чайникъ.-- Вамъ чаю, чаю нужно скорѣе!.. Отлично, еще не простылъ... И коньяку! Коньяку непремѣнно! Это васъ подкрѣпитъ и согрѣетъ! Коньяку обязательно!..
Онъ налилъ чаю въ стаканъ, дополнилъ его коньякомъ, придвинулъ къ Глафирѣ -- и тотчасъ же опять спохватился.
-- Постойте! Главное-то я и забылъ! Вина!.. Вотъ что вамъ нужнѣе всего! Вина, вина непремѣнно!
И съ той-же поспѣшностью онъ схватилъ другую бутылку, наполнилъ стаканъ краснымъ виномъ и тоже придвинулъ къ Глафирѣ, повторяя настойчиво:
-- Вы непремѣнно, непремѣнно выпить должны!
Его кресло помѣщалось у края стола, такъ что Глафира сидѣла бокомъ къ нему, съ головой, обращенной прямо къ свѣчамъ. Однако лицо ея все-таки было разсмотрѣть невозможно, такъ какъ она, зацѣпенѣвъ въ понуренной позѣ, не отнимала руки, къ которой прислонена была голова... Давеча, у канавы, было совсѣмъ не до того Равальяку. Изъ словъ спасшаго ее мужика онъ зналъ только одно -- что она была "барыня". Онъ сильно тогда волновался. На извощикѣ, вплоть до гостинницы, онъ продолжалъ волноваться и не могъ видѣть наружности спутницы. И по сіе время не зналъ онъ еще, хороша она или безобразна лицомъ и какихъ можетъ быть лѣтъ приблизительно?..
Такъ какъ на всѣ его обращенія она отвѣчала самымъ равнодушнымъ безмолвіемъ, продолжая сохранять неподвижность статуи, то Равальякъ началъ приходить ужъ въ отчаяніе. Онъ тоже замолкъ, откинулся въ кресло и только смотрѣлъ на ея склоненную голову.
Вдругъ она пошевелилилась, отняла руку, но тотчасъ быстро отвернула лицо отъ свѣчей, точно ихъ свѣтъ подѣйствовалъ на глаза ея болѣзненнымъ образомъ.
-- Онѣ вамъ мѣшаютъ? Да? Да?-- обрадовался опять Равальякъ, что его незнакомка подала наконецъ признаки жизни, вскочилъ, забралъ съ собою оба подсвѣчника и поставилъ ихъ передъ зеркаломъ.
Вернувшись къ столу, онъ занялъ свое прежнее мѣсто и возобновилъ опять убѣжденія.
-- Выпейте, право, вина... Это мой добрый совѣтъ...
Онъ протянулъ было снова руку къ стакану, но въ ту-же минуту ее опустилъ...
Его незнакомка внезапно откинулась въ уголъ дивана, обхватила обѣими руками лицо и разразилась рыданіями.
"Ну, вотъ, и отлично!" -- подумалъ про себя Равальякъ; -- "съ этого надо было начать"...
Она сперва рыдала беззвучно, только все тѣло ея судорожно вздрагивало, но вскорѣ затѣмъ начала истерически вскрикивать.
"Ничего, ничего",-- все думалъ про себя Равальякъ; -- "это ее облегчитъ... теперь она успокоится"...
Но крики не унимались и кончились тѣмъ, что Глафира упала ничкомъ и принялась биться лицомъ о сидѣнье дивана, словно въ безъисходномъ отчаяніи, между тѣмъ какъ тѣло ея содрогалось въ конвульсіяхъ...
Равальякъ испугался.
-- Воды!
Онъ вскочилъ было съ кресла, но въ тотъ-же моментъ его незнакомка вдругъ быстро восклонилась съ дивана, рванулась къ Равальяку всѣмъ тѣломъ, поймала его правую руку, крѣпко ее сжала въ своихъ и, прежде чѣмъ успѣлъ онъ опомниться, горячо поцѣловала ее, эту руку...
-- За что? за что?-- восклицала она, все сжимая его руку въ своихъ и поднявъ къ нему свое облитое слезами лицо; -- за что вы со мной столько возитесь?.. Что я сдѣлала вамъ?.. Сколько доброты, сколько терпѣнія!.. О, какой вы прекрасный, прекрасный!..
-- Успокойтесь... Ради Бога... Успокойтесь... Прошу васъ!-- лепеталъ Равальякъ, совершенно растерянный, силясь отнять отъ нея свою руку.
Глафира медленно выпустила ее изъ своихъ горячихъ ладоней, откинулась въ уголъ дивана и нѣсколько времени сидѣла, безмолвная, переводя глубоко дыханіе.
"Слава Богу!" -- подумалъ про себя Равальякъ; -- "теперь за нее, кажется, бояться ужъ нечего"...
Онъ подвинулъ свое кресло ближе къ дивану, схватился опять за стаканъ съ краснымъ виномъ и, протягивая его къ своей незнакомкѣ, заговорилъ тѣмъ мягкимъ, убѣждающимъ тономъ, какимъ говоритъ добрая нянька, ублажая ребенка:
-- Ну, выпейте... Ну, я прошу васъ... Пожалуйста... Одинъ только глотокъ...
Та покорно взяла въ руку стаканъ, поднесла его ко рту -- и, вмѣсто одного глотка, осушила его весь, цѣликомъ...
-- Вотъ это прекрасно!-- радостно вскричалъ Равальякъ; -- вы меня успокоили... Ну, а теперь выпейте чаю...-- протянулъ онъ къ ней новый стаканъ.
Глафира такъ-же покорно взяла и его, отхлебнула немного и поставила обратно на блюдечко.
Видъ ея былъ теперь совершенно спокоенъ, и Равальякъ тотчасъ-же съ удовольствіемъ это отмѣтилъ въ своихъ наблюденіяхъ.
Немного погодя, онъ заговорилъ съ ней опять.
-- Теперь я вамъ больше не нуженъ... Вы можете ни о чемъ не тревожиться и лечь отдохнуть... Завтра утромъ я опять буду здѣсь и снова къ вашимъ услугамъ...
Онъ сдѣлалъ-было движеніе встать, но Глафира вдругъ встрепенулась.
-- Вы домой? Вы уходите?-- спросила она словно въ испугѣ.
-- Да... Вѣдь ужъ поздно... И, наконецъ, вамъ самимъ лучше-бы было теперь успокоиться...
Она растерянно озиралась по комнатѣ, словно мрачные призраки, таившіеся въ темныхъ углахъ этихъ стѣнъ и складкахъ плотно опущенныхъ занавѣсей, вдругъ теперь выступили и охватили ее... Она даже затряслась опять мелкою, лихорадочной дрожью и зубы ея застучали, совершенно какъ давеча, когда Равальякъ везъ ее на извощикѣ.
-- Значитъ, я останусь... безъ васъ... здѣсь... одна?-- прошептала она, все озираясь по комнатѣ.
-- А вы развѣ боитесь?
-- Да... мнѣ... здѣсь... страшно...-- подтвердила она, въ промежуткахъ лихорадочной дрожи.
-- Хотите, я къ вамъ пришлю горничную?
-- Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ,-- пролепетала она въ новомъ испугѣ; -- никого, никого!... Лучше я буду одна... Я буду сидѣть... Я васъ не смѣю... Вы уходите... А я буду такъ вотъ сидѣть, при огнѣ...
Она вдругъ прижала къ головѣ свою руку, словно въ нее хлынули снова черныя мысли...
-- Хорошо. Я останусь,-- рѣшилъ Равальякъ, который всталъ было съ кресла, но теперь опять въ него опустился.
Глафира повторила давишнее свое движеніе, повидимому намѣреваясь опять схватить его руку, но Равальякъ предупредилъ эту попытку тѣмъ, что вскочилъ тотчасъ-же съ мѣста и прошелся по комнатѣ.
Будь что будетъ! Онъ не поѣдетъ домой... Въ головѣ его пронеслась мысль о женѣ, которая должна была безпокоиться его долгимъ отсутствіемъ и которая, вѣроятно, теперь уже спитъ... Дай-Богъ, чтобы она уже спала!.. А что, какъ она еще не ложилась и ждетъ?.. О, не дай этого, Господи!.. Конечно, конечно она уже спитъ!.. А завтра онъ ее успокоитъ, пораньше, до службы, пріѣхавъ домой и объяснивъ, какъ все это случилось... Вѣдь не можетъ-же онъ, въ самомъ дѣлѣ, оставить эту несчастную!..
Лихорадочный трепетъ, въ родѣ озноба, опять, какъ и давеча, пробѣгалъ у него по спинѣ... Разстройство нервовъ соединялось съ полнѣйшей душевной усталостью... Необходимо было перемѣнить настроеніе -- взвинтиться, что называется...
Онъ подошелъ быстрыми шагами къ столу, налилъ пол-стакана почти коньяку и опорожнилъ съ отчаянной рѣшимостью человѣка, который отбросилъ всякія соображенія о томъ, что будетъ съ нимъ дальше, и покорно склонился предъ волей неодолимой судьбы...
Не слѣдовало ему пить тогда коньяку! О, совсѣмъ, совсѣмъ не слѣдовало ему пить коньяку!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда, уже много позднѣе, Равальяку случалось переживать въ своей памяти событія роковой этой ночи -- все, что случилось послѣ того, какъ онъ выпилъ коньякъ, представлялось ему отрывочно, смутно, въ видѣ какого-то дикаго, угарнаго сна, и самъ онъ, тогдашній, со всѣми своими рѣчами и дѣйствіями, представлялся ему, въ этомъ позднѣйшемъ, уже здравомъ сознаніи, такимъ-же отрывочнымъ, смутнымъ, особеннымъ, совсѣмъ не похожимъ на себя въ дѣйствительной жизни, какъ это бываетъ, когда мы стараемся вспомнить себя таковыми, какими видѣли въ грезахъ...
Началось все это съ того, что онъ, выпивъ коньякъ, почувствовалъ необычайную бодрость духа и тѣла, а тревожныя мысли о домѣ исчезли, какъ странныя и совершенно ненужныя, въ виду интереса, которымъ проникся онъ къ своей незнакомкѣ. Мало того, онъ открылъ неожиданно, что ихъ соединяетъ живая духовная связь, которая установилась еще давеча, сразу, какъ онъ увидѣлъ ее у канавы и увлекъ за собою -- ибо иначе невозможно себѣ объяснить этотъ поступокъ... Но только теперь, вдругъ, онъ созналъ эту связь, а отсюда неизбѣжно -- потребность излить свою душу, повѣдать свои тревоги, страданія, которыя никому неизвѣстны и которыя пойметъ лишь она, эта совершенно ему незнакомая женщина, покушавшаяся покончить съ собою...
Такъ какъ въ головѣ его былъ невообразимый хаосъ, то чтобы придать мыслямъ стройность и ясность, онъ налилъ еще коньяку и хватилъ его залпомъ. Въ тотъ-же моментъ онъ вступилъ въ міръ новыхъ чувствъ, идей, представленій, отрѣшившись отъ внѣшней, условной своей оболочки -- Ивана Еремеича Равальяка, бухгалтера Н-скаго Общества, которому нужно быть завтра на службѣ, у котораго дома семья -- потому что это все вздоръ, все условно и преходяще, а истинно и неизмѣнно лишь то, что составляетъ наше личное я, существующее внѣ пространства и времени, и теперь-то вотъ именно онъ сознавалъ это ему одному принадлежащее я, такъ какъ онъ самъ себя теперь сознавалъ отрѣшеннымъ отъ условій пространства и времени...
Неизвѣстно, какъ это вышло, только онъ вдругъ увидѣлъ себя сидящимъ рядомъ со своей незнакомкой. Онъ держалъ ее за руки и смотрѣлъ ей въ лицо. Черты ея были неопредѣленны и смутны. То онъ видѣлъ ихъ явственно, то онѣ расплывались и исчезали... Одно, что все время было предъ нимъ постоянно -- это глаза ея -- неподвижные, широко раскрытые и неотводно все время на него устремленные... Самая комната, въ которой сидѣли они, такъ близко другъ къ другу, тоже вдругъ исчезала, со своими стѣнами и занавѣсями, будто совсѣмъ ихъ не было, а они сидѣли въ неопредѣленномъ пространствѣ... Лишь два язычка багроваго пламени свѣчекъ -- нетрепетные, словно застывшіе, какъ два маяка, мерцали во мракѣ -- и это одно напоминало ему, что теперь уже ночь, что все вокругъ спитъ, а онъ и она бодрствуютъ одни во всемъ мірѣ -- и ни ей, ни ему нѣтъ ни малѣйшаго дѣла до этого міра... Отъ времени до времени онъ наливалъ ей вина, утверждая настойчиво, что это ее "согрѣетъ, согрѣетъ"... И она пила, а онъ опять наливалъ... Онъ наливалъ и себѣ (только то былъ коньякъ) и самъ тоже пилъ...
Въ то-же самое время онъ говорилъ, говорилъ... Онъ разсказывалъ про свое унылое дѣтство и юность, про жестокость людей, про все, что онъ вытерпѣлъ въ жизни, про то, какъ онъ падалъ и вновь подымался, теряя вѣру въ себя -- и вотъ теперь онъ разбитъ и измученъ, хотя его сердце попрежнему молодо, и онъ знаетъ, что могъ бы снова воспрянуть, если-бы на пути его жизни встрѣтилось ему существо, къ которому онъ могъ-бы прильнуть и съ нимъ слиться душею -- воедино, всецѣло, безъ разсчета, безъ страха -- но такъ какъ это счастіе не суждено ему отъ судьбы, то онъ исполнитъ то, что рѣшилъ: разможжитъ себѣ черепъ!...
И вотъ только успѣлъ онъ опять повторить это признаніе, сдѣланное имъ еще давеча, въ "Вѣнѣ", Чепыгину -- произошло нѣчто совсѣмъ неожиданное.
Близко-близко увидѣлъ онъ вдругъ предъ собою лицо своей незнакомки, которое до тѣхъ поръ скрывалось въ какомъ-то туманѣ -- теперь вполнѣ явственное, со всѣми подробностями -- пылающее яркимъ румянцемъ, съ блестящими, какъ искры, глазами,-- почувствовалъ жаркое дыханіе у себя на щекахъ, и страстный, прерывистый шепотъ поразилъ его слухъ:
-- Нѣтъ, вы не должны умирать! Жить!.. Нужно жить!.. Если-бы я только могла... Если-бы отъ меня это зависѣло... О, мнѣ теперь все равно!!
Дальше онъ ничего ужъ не помнилъ.