О lux Dardaniae, spes о fidissima Teucrum! Виргилий.
Передо мной двухтомная книга Эриха Людендорфа, носящая простое название: «Воспоминания о войне (1914–1918 г.г.)». Что-то грозное, могучее и тяжелое надвигается с ней на читателя; это «германский милитаризм», нашедший воплощение в человеке.
Никому неизвестный полковник в августе 1914 г. один на автомобиле подъезжает к форту Льежа и приказывает гарнизону сдаться. Озадаченный гарнизон сдается без выстрела. Смелый полковник получает ответственное назначение. Через два года он становится диктатором четырех империй, с безграничной властью и безграничной популярностью; а еще через два года он вынужден бежать в Швецию из Германии, доведенной им до разгрома и революции. В этой судьбе есть бесспорно что-то Шекспировское. И, разумеется, к книге шекспировского героя подходишь с некоторым интересом, даже если этот герой — бывший человек. В данном же случае насчет последнего обстоятельства существуют, как известно, сильные сомнения. По крайней мере значительная часть немецкой прессы — да и не одной немецкой — утверждает, будто Людендорф — герой не только прошедшего, но также будущего времени.
Книга знаменитого германского генерала — не защитительная речь человека, потерпевшего жизненное крушение. Это с одной стороны обвинительный акт — против тех немцев (союзников Людендорф не обвиняет почти ни в чем), которые по недомыслию и по слабости характера помешали Германии победить. С другой же стороны «Воспоминания» содержат некоторую profession de mepris — презрения ко всей современной демократы.
Во что верит и что любит генерал Людендорф, сказать, пожалуй, не так легко. Официальная формула его мировоззрения, разумеется, классическая, и никакого интереса она не представляет: Gott, Koenig und Vaterland — в буквальном русском переводе, сделанном при Николае I, — Бог, царь и отечество. Но если подойти к ней поближе, то трудно постигнуть связь, соединяющую Людендорфа с каждым звеном этой трехчленной формулы.
К Богу бывший диктатор, по-видимому, достаточно равнодушен. Сам Бисмарк на старости лет что-то твердил в покаянном духе о своем запутанном счете с Господом, счете, на котором, по его словам, тяжелым пассивом лежать восемьсот тысяч убитых на войне людей. Этой цифрой теперь никого не удивишь, и Людендорфа, разумеется, всего менее. Но он до покаянной фазы еще не дошел и, вероятно, никогда не дойдет. Совесть у него голубиной чистоты и ему от Бога никакой амнистии не нужно. Не в пример прочим благочестивым Kriegsherr'ам, Людендорф имя Господне произносит не часто и, даже когда дело доходить до цветов красноречия обычной военно-писарской словесности, «немецким Богом» аргументирует мало и неохотно. Не распространяется он и о своем богомолии. Только в одном месте «Воспоминаний» рассказывает о посещении церкви, причем немедленно из области религиозно-философской переходит в сферу военно-политическую, описывая, как ему было приятно услышать немецкое церковное песнопение на чужой земле, — дело происходило в Ковне. Вообще очень ясно чувствуется, что Бог сам по себе и генерал-квартирмейстер Людендорф тоже сам по себе. Если Вильгельм II говорил о Господе совершенно так, как генерал-майор может говорить о генерал-лейтенанте, то Людендорф не устанавливает между собой и Провидением ни дружеского сотрудничества, ни непосредственной субординации.
Своеобразные чувства внушает Людендорфу и «Koenig», тот самый «кровавый кайзер», который в ноябре 1918 г. при первом сигнале революции, «чтобы спасти родину от ужасов гражданской войны»{16}, без выстрела бежал в Голландию — и очень хорошо сделал. Людендорф в точности соблюдает все правила монархического этикета. Он нигде прямо не бранит, даже как будто и не порицает Вильгельма II; больше того, он говорит о нем в выражениях, полных нежной почтительности. Но почтительность его совершенно очевидно относится к сану, а не к носителю сана. К личности же императора Людендорф относится без всякого пиетета. После гибели второго пасынка генерал-квартирмейстера, Вильгельм II наградил последнего высшим подарком: он пожаловал ему свое изваяние. По этому поводу Людендорф меланхолически замечает: «Очень многое отделяло меня от Его Величества, наши натуры были слишком различны. Он был мой император, и я служил ему — а с ним отечеству — верой и правдой. Эта статуэтка будет для меня всегда священным воспоминанием о моем Императоре и Верховном Вожде, который любил своих солдат, желал добра своему народу и который по сокровенной природе своей чувствовал отвращение к войне: он — человек, представляющей собой тип немца после-бисмарковской эпохи. Этот монарх, несущий тяжесть огромной ответственности, в отличие от своего деда не нашел людей, подобных Бисмарку и Роону, которые решились бы взять у страны все, чего требовало ведение войны. Вот в чем было в настоящую войну несчастье Императора и нашей родины». Вряд ли нужно пояснять, что за нежной почтительностью этой тирады скрывается — и очень плохо — совершенное презрение Людендорфа к личности Вильгельма II. Можно даже сказать, что оно вовсе не скрывается, ибо обозначение «человек после-бисмарковской эпохи» является в «Воспоминаниях» одним из самых уничтожающих эпитетов: другим образцом этого зловредного типа людей Людендорф считает статс-секретаря Кюльмана, которого он не может терпеть: «Кюльман был типом немецкого дипломата после-бисмарковского времени. С его именем навсегда останутся связаны приход в Берлин большевиков (Иоффе, M.А.) и молчаливо им данное разрешение вести из русского посольства свою пропаганду».
Наконец, Vaterland. Любовь Людендорфа к родине, конечно, сомнению не подлежит. Но идея отечества, как и идея монарха, имеет у него явно отвлеченный характер. Совершенно очевидно, что для абстрактной Deutchland-Preussen он ни на минуту не задумается послать на смерть сколько угодно миллионов конкретных немцев. Так оно действительно и было. Как известно, либеральная и социалистическая Германия обвиняет теперь Людендорфа в том, что в своем стремлении к полной победе он помешал заключить мир ранее полного поражения. Всю правду об этом мы, быть может, узнаем лет через двадцать — из мемуаров Бетмана-Гольвега, Вильсона, Чернина, Клемансо, Ллойд-Джоджа, — да и то вряд ли, ибо в мемуарах этих, как водится, Wahrheit будет перемешана с Dichtung. Но и та часть правды, которая ужа стала более или менее известной, позволяет сделать заключение, что в общем враги Людендорфа имеют достаточные основания для своих обвинений. На совести этого немецкого патриота лежит не одна сотня тысяч убитых немцев (об убитых русских, французах, англичанах говорить, в данном случае, очевидно, не приходится). И указанное обстоятельство, повторяю, нисколько не мешает ему сохранять младенческую ясность духа. Будем к нему справедливы: он не жалел и самого себя. В числе тех конкретных немцев, которые без всякой нужды погибли во имя абстрактной Deutchland-Preussen, значатся оба его сына. Смерти второго из них, пропавшего без вести во время наступления 1918 г. на Сомме, Людендорф лаконически посвящает следующие строчки своих мемуаров: «На обширном поле сражения была найдена могила с надписью по-английски: «здесь лежать два германских офицера авиатора». Мне выпало на долю опознать своего сына. Теперь он покоится в немецкой земле. Война не уберегла меня ни от одного горя». Зато, как он тут же замечает, осмотр этого поля сражения дал ему возможность констатировать действительность изобретенной им новой тактики наступления. «Францию прорезывает полоса «земли шириной в несколько километров, — настоящее царство разрушения», с радостью констатирует он.
Не только приведенный эпизод, но и вся книга Людендорфа достаточно ясно свиде-тельствует, что это человек железный в полном смысле слова. И в Бога, и в кайзера, и в отечество он, в сущности, верит плохо, но зато искренно и глубоко верит в самого себя. Вся жизнь Людендорфа — в одной четырехлетней войне. Здесь его Тулон — Льеж; здесь и итальянская кампания — блестящий поход против Ренненкампфа и Самсонова; здесь и апогей коронования — верховное командование всеми армиями немецкой коалиции, Брестский мир, прорыв западного фронта; здесь и Ватерлоо — полный военный и политический крах.
Деятельность немецкого генерала в этот четырехлетний период граничит с чудесным. Гинденбуг — вывеска, кайзер — ничтожество, все делает Людендорф, которому по мере сил — иногда с успехом — стараются мешать штатские министры. Такова картина, изображенная в «Воспоминаниях».
Он вмешивается во все. Наряду с военным штабом при нем организуется огромный штаб административный. Снабжение, пути сообщения, санитарная часть, национальные отношения в занятой немцами территории, налоги, промышленность, торговля, суды, законы, полиция, жандармерия, военные газеты, библиотеки, театр, — все это регулируется распоряжениями самого Людендорфа, — именно его распоряжениями, а не только его подписью. В каждой из этих областей у него есть свои идеи и он без малейших сомнений проводить их в жизнь. Самоуверенность этого человека безгранична. Универсальность его превышает универсальность Декарта, Лейбница и даже русского исправника при старом строе. Но в царской России административное неистовство смягчалось существованием готового Свода Законов, национальной ленью, благодушием, взятками, пьянством, хлебосольством, огромностью территории, превышающей поле зрения самого зоркого хозяйского глаза, и многим другим. Цену административной деятельности Людендорфа в свое время выяснят бытовые мемуары.
Одновременно с этими трудами Людендорф ведет — и здесь уже конечно с неоспоримой компетентностью — гигантскую военную работу. После развала русской армии он приступает к организации чудовищного наступления на западе, которое должно положить конец войне. На основе тщательного изучения неудачных попыток союзников прорвать германский фронт, им вырабатывается новая тактика прорывного боя. Это была сложнейшая задача, разрешение которой основывалось на данных всех решительно наук, начиная от массовой психологии и теории вероятностей и кончая метеорологией и воздушной фотографией. Основной тактической мыслью его была идея движущейся равномерно с определенной скоростью стены огня (le barrage roulant). Организуются и уводятся в тыл для обучения по вновь выработанным методам особые ударные части. Их офицерам читается специальный курс новых идей в тактике. Производятся бесчисленные репетиции и маневры. Заведомо для всех и вместе в глубокой тайне готовится нечто потрясающее. Армия, точно охваченная мистической жаждой мирового господства, кипит в котле нестерпимого давления… В описании долгой подготовки этого чудовищного удара, который привел союзников к последнему краю бездны, Людендорф местами возвышается до эпической поэзии. Ранней весной 1918 г. он, наконец, доносит императору: «Германская армия готова к величайшему делу всей своей истории».
Накануне назначенного наступления два немецких солдата перебегают к противнику. Штаб подозревает, что они выдали тайну места атаки. 20 марта утром, Людендорф еще колеблется, бросать ли на карту последнюю, небывалую, невиданную и неслыханную в истории ставку. Но уже отступать поздно: «масса, раскаленная добела, должна прорваться». Тем не менее очень многое зависит еще от направления, ветра, который должен нести удушающий газ. В 11 часов утра главный метеоролог армии доносит, что ветер повернул в сторону противника. Людендорф подписывает приказ об атаке.
Так началась та последняя игра, которая в шесть месяцев решила судьбы вселенной…
Игра проиграна. Кречинский германского милитаризма произносит свое «сорвалось!» — и уходит в отставку.
Отчего же собственно «сорвалось»? Вот вопрос, о котором историки будут спорить не одно столетие. Есть некоторые основания думать, что в последние дни войны нервы Людендорфа не выдержали нестерпимого напряжения — и это обстоятельство могло быть в 1918 году одной из тысячи причин беспримерного германского крушения. Но сам автор «Воспоминаний» об этом, естественно, не произносит ни единого слова. Его ответ на вопрос «отчего сорвалось?» очень простой и с точки зрения неисправимого прусского офицера совершенно понятный. Во всем виноваты штатские. Войну проиграл тыл.
Германия Вильгельма II в нужную минуту «не нашла ни Бисмарка, ни Роона» (Мольтке, разумеется, не упоминается, ибо Мольтке — сам Людендорф). Это основной тезис всей книги «Воспоминаний». Франция победила, ибо у нее нашелся Бисмарк — Клемансо. К последнему Людендорф относится с безмерным почтением. «В ноябре 1917 г., — пишет он, — Клемансо стал председателем Совета Министров. Это был самый энергичный человек во Франции. Он пережил 1870-71 гг. и был с тех пор ревностным представителем идеи реванша. Клемансо хорошо знал, чего он хочет. Он повел войну, подавил всякую пацифистскую агитацию и укрепил дух своей страны. Его действия в отношении Кайо показали, чего мы могли от него ждать… Ведение войны у наших врагов неизмеримо выиграло в энергии». На протяжении всей своей книги Людендорф беспрестанно цитирует речи Клемансо («я буду воевать перед Парижем, буду воевать в Париже, буду воевать за Парижем») и ставить его в пример немецким политикам. Так о вице-канцлере Пайере он резко замечает, что этот человек в начале сентября 1918 г. не нашел тех слов, которые Клемансо произнес, когда германские войска были в 80-ти километрах от Парижа.
Чего же не хватало немецким политикам в пору великой войны? Им не хватало воинственности. Кто бы подумал: все они были в душе пацифисты. Они слишком много заботились о счастьи человечества (буквально, М.А.) и слишком мало — о национальном могуществе. А пацифисты, по мнению Людендорфа, не лишенному некоторой основательности, годны для чего угодно, только не для ведения войны. Впрочем, он думает, что они и ни для чего другого не годны. Пацифизм же Бетмана-Гольвега, Михаэлиса, Гертлинга, Макса Баденского проявлялся в том, что они не посадили в тюрьму князя Лихновского, выпустили из тюрьмы Либкнехта, не зажали рта либеральным депутатам, не закрыли фрондирующих газет, и даже сами — в частных беседах — лепетали что-то такое о прусском милитаризме, имея в виду, главным образом, его, Людендорфа. Не будь всего этого, он выиграл бы войну. — Тогда обличительные мемуары против либералов написал бы вероятно, маршал Фош.
Однако, основным преступлением министров Вильгельм II бывший генерал-квартирмейстер считает их опасную игру с большевиками.
Здесь мы подходим к самому интересному для нас вопросу «Воспоминаний».
Русская февральская революция оказалась полной неожиданностью для Людендорфа: «В январе 1917 года. было невозможно предвидеть развал России и никто никогда не принимал его в расчет». Так он говорить, и у нас нет в данном случае оснований сомневаться в его искренности: Людендорф нимало не скрывает, что русская революция была с давних пор его страстным желанием. «Сколько раз мечтал я об его осуществлении… Вечная химера». И вот эта химера становится действительностью так неожиданно. «В апреле и мае 1917 г. — пишет он, — несмотря на наши победы на Эн и в Шампани, нас спасла только русская революция{17}.
Неожиданность приятного известия усугублялась тем, что, по глубокому убеждению немецкого генерала, осуществлением своей страстной мечты он был обязан злейшим врагам Германии:
«В марте 1917 года революция, провоцированная Антантой, свергла царя… Трудно понять причины, которые побудили союзников содействовать русской революции. Показалась ли она им народным движением, которое нельзя было предотвратить и к которому следовало присоединиться? Или же они хотели избавиться от императора, ставшего миролюбивым вследствие боязни внутренних потрясений? Или были другие причины? Одно несомненно: союзники рассчитывали извлечь из революции выгоды военного характера; во всяком случае они хотели спасти, что еще спасти было возможно, и не останавливались перед решительными действиями. Пожертвовали царем, который в угоду Антанте вызвал объявление войны».
Людендорф тем выгодно отличается от профессоров международного права и от передовиков бульварных газет, что теперь, по окончании войны, он считает совершенно бесполезным обличать коварство и гнусность противников. Шла борьба, и тогда, по соображениям дипломатическим (сочувствие нейтральных стран), экономическим (устройство займов) и особенно военным (дух войска), было весьма полезно доказывать свою моральную красоту и черноту души врага. Тогда обе стороны этим усердно и занимались. Людендорф, как опытный техник, восхищается искусством, с которым это делали союзники, особенно англичане. Для него немецкие зверства — прежде всего «умная ложь» (ударение предполагается конечно на слове «умная»). An und fur sich вопрос о зверствах его мало интересует, Людендорф им почти и не занимается. Зато он, по-видимому весьма сожалеет, что сам не догадался первый распустить слух о союзнических зверствах. Но гневаться за это на союзников ему и в голову не приходит: так охотнику не приходить в голову сердиться на помявшего его зверя. Отсюда понятен подход Людендорфа и к русской революции. Об его чувствах к ней по существу говорить, слава Богу, не приходится. Хладнокровно, с эпическим спокойствием, этот милитарист из милитаристов рассказывает, как немедленно, в марте 1917 года, была им организована пацифистская пропаганда в русской армии. Подобное же хладнокровие он проявляет в оценке соответствующих попыток, предпринимавшихся врагами. Так о Брест-Литовской агитации большевиков он спокойно замечает, что «Троцкий был бы дурак, если бы поступал иначе».
Хладнокровие покидает Людендорфа только тогда, когда он говорить о своих противниках внутри Германии, опять-таки, разумеется, не о каких-нибудь спартакистах. Он не видит ничего ни умопомрачающего, ни удивительного, ни коварного в том, что спартакисты хотели его уничтожить и занять его место на шее немецкого народа. Но, по мнению генерала, глупо, позорно и преступно, что агитацию против, него вели, кроме спартакистов, люди, желавшие, как и он, в первую очередь победы Германии над внешним врагом. Эти-то люди, по его мнению, и погубили Германию, продлив комедию дружбы с большевиками больше, чем было необходимо. Русские большевики спасли немцев в 1917 году, но в 1918 они уже были совершенно не нужны. Тогда-то и следовало, забыв о благодарности, подальше выбросить вон выжатый и гниющий лимон. Если верить Людендорфу, он с самого начала понял опасность, которую представляет собой зараза разложения для Германии и в частности для немецких войск. В этом отношении потрясающее впечатление произвел на него, по его словам, рассказ генерала Скоропадского о развале русской армии в 1917 году. «Гетман рассказал мне, что он никогда не мог понять, каким образом вышел из повиновения тот корпус, которым он командовал во время войны. Это было делом одной минуты. Простой рассказ его произвел на меня глубокое впечатление». — Ганнибал увидел отрубленную голову Гасдрубала.
То momento mori, которым для Людендорфа, как, вероятно, для всякого военного человека, была гибель некогда грозной русской армии, дало направление всей его политике по отношению к большевикам Уже к концу 1917 г. он признал — повторяю, если ему верить, — что полезная, с точки зрения интересов Германии, роль большевиков кончена: русская армия перестала существовать, как военный фактор: «нам даже не нужно было вступать в переговоры, мы могли просто продиктовать свои условия». Теперь, по мнению Людендорфа, следовало живо убрать большевиков. Вся Брестская комедия, которую затеяли гражданские власти, была совершенно не нужна и даже вредна: «у нас в Бресте не было достойного партнера: что должны были подумать о потребности Германии в мире Клемансо и Ллойд-Джордж, когда они увидели, что немецкие министры вступили в переговоры с безоружными русскими анархистами». Поэтому Людендорф все время требовал у канцлера скорейшего конца Брестских переговоров. Когда Троцким была придумана гениальная формула — «мира не заключать, войну прекратить», мнение Людендорфа одержало верх: 18-го февраля германская армия перешла в наступление. «Троцкий немедленно заявил о своей готовности послать новых уполномоченных в Брест». «Сам он больше не приезжал», — добавляет с некоторой иронией Людендорф.
Победа немецких военных властей над гражданскими в русском вопросе была однако недолговременной. Большевики вновь подружились с Берлином, и германское министерство иностранных дел, под руководством некоего директора Криге{18}, приняло явную «ориентацию на советскую власть», что, по мнению Людендорфа, и было одной из причин гибели немецкого дела. Сам он требовал немедленной высылки Иоффе из Германии и полного разрыва с большевиками. Надо было идти на Москву. — В этом случае — говорить Людендорф, — к нам, наверное, присоединился бы Краснов, а, может быть, и Алексеев: мы могли очень быстро взять Петербург, с помощью донских казаков овладеть Москвой, свергнуть советскую власть и уничтожить очаг заразы. С новым русским правительством был бы заключен прочный мир на иных основах и это было бы важным успехом для всего дела ведения войны. Между тем политика министерства иностранных дел создавала Германии на востоке только врагов и все новые опасности.
Странное чувство испытываешь, читая теперь эти страницы. Для всякого, кто в то время жил в Петербурге или Москве и видел своими глазами тогдашнее военное и политическое бессилие большевиков, достаточно очевидно, что не было ничего легче, чем осуществить план Людендорфа. Конечно, с русской, a тем более с мировой точки зрения, можно и должно очень пессимистически расценивать такую перспективу: весьма вероятно, что она повлекла бы за собой с одной стороны долговременное подчинение России немецкому влиянию, а с другой стороны могла бы доставить немцам победу или по крайней мере ничью на западном фронте. Но во всяком случае не подлежит никакому сомнению, что весь ход не только русской, но и мировой истории был бы совершенно иным, если бы в Германии восторжествовала в данном вопросе политика генерального штаба над политикой министерства иностранных дел. От чего и от кого зависят судьбы народов?… Кто из русских людей знает имя господина директора Криге, который сыграл столь исключительную роль в судьбах нашего отечества?
С немецкой, прусской точки зрения, план Людендорфа был, пожалуй, дальновиднее чем политика профессиональных германских политиков и стоящего за ними большинства рейхстага. Тога отстала от сабли. Правда, объясняется это чрезмерной верой тоги в саблю. Надо думать, что и Кюльман, и Гертлинг, и Криге рассчитывали свергнуть Советскую власть после победы Людендорфа на западном фронте. С их точки зрения, военное поражение немцев сделало невозможным свержение большевиков. С точки зрения Людендорфа, допущение большевистской пропаганды сделало невозможной военную победу Германии. В таких случаях принято говорить: «история выяснит». На самом деле она, разумеется, точно ничего не выяснит.
Как бы то ни было, после прочтения книги «Воспоминаний», еще яснее понимаешь, сколько случайного и не поддающегося учету было во всех этих апокалипсических событиях. Людендорф проиграл войну, но он мог ее выиграть. На наших глазах была произведена изумительная во многих отношениях попытка повернуть историю круто назад, и эта попытка едва-едва не удалась.
Видит Бог, не сложна и не нова та философия, во имя которой указанная попытка производилась. Людендорф открыто презирает современную демократическую цивилизацию. Собственный идеал его, если у него вообще есть идеал, далеко позади. Где именно? В Германии Бисмарка, в Пруссии Фридриха II, в Тевтобургском лесу, под знаменами Арминия? Во всяком случае — где-то там, на пути к каменному веку. Тем поразительнее твердая вера, не покинувшая по-видимому и теперь отставного диктатора, вера в полную осуществимость подобного идеала.
«Вся человеческая жизнь — борьба, — говорит Людендорф. — Внутри государств партии борются между собою за власть, точно так же в мире борются народы — и так будет всегда. Это закон природы. Воспитание и более возвышенная мораль могут умерить борьбу за власть, могут смягчить ее форму (последняя фраза, разумеется, вставлена для красоты слога. M.А.). Но они никогда не устранят борьбы, ибо это было бы противно природе человека и в конце концов противно природе вообще. Природа это борьба. Благородное не может существовать иначе, как при помощи силы».
Кто только не высказывал подобных мыслей в более или менее близких друг к другу вариантах? Генерал Бернгарди и Спиноза (по крайней мере отчасти), Ленин и Дарвин (вернее дарвинисты), Лассаль и Ницше. Все это банальные эмпирические истины против которых волтерьянцы совершенно напрасно спорят. Непонятно даже, для чего они собственно это делают: жизнь не переспоришь. Возможно однако — по крайней мере в теории, — вольтерьянство, делающее жизни некоторые уступки. Оно спорит не по существу, а о формах. Борьба, так борьба, но зачем же непременно при помощи танков и пулеметов? Для борьбы партий есть парламенты и газеты, для борьбы государств — третейские суды, Гаагский трибунал, Общество народов. Правда, нет ничего убедительнее танка и пулемета. Но именно чрезмерная их убедительность способна вызвать некоторые сомнения. Если спор, который велся с 1914 по 1918 год при помощи танков и пулеметов, стоил Европе десять миллионов людей и несколько тысяч миллиардов денежных единиц, то весьма правдоподобно, что после следующего спора, который будет вестись — скажем, в 1950 году- при помощи каких-нибудь сверх-танков и сверх-пулеметов, вообще больше некому и не о чем будет спорить. Тогда последние пулеметчики, вероятно, вспомнят о существовании разума и морали.
Говорят, что «Воспоминания» бывшего диктатора становятся Библией, на которой воспитывается молодое немецкое поколение. Я этому плохо верю. Для Библии эта длинная книга все-таки в целом недостаточно хорошо написана. Моисей был первоклассный литератор; Людендорф пишет значительно хуже. Кроме того, ему недостает того, что одно венчает славу политического героя: ему недостает успе х а. Не из египетского рабства вывел он своих соплеменников, а, напротив, поверг их в египетское рабство. «В конечном счете» Людендорф оказался неудачником. На книгах неудачников не воспитываются народы. Поверженный кумир может остаться богом, но павшие боги обычно не принимают большого участия в решении людских судеб.
И все-таки трудно сказать с полной уверенностью, действительно ли наступил настоящий «конечный счет» для генерала Людендорфа. Его торжественно хоронят нынешние немецкие министры, еще не износившие башмаков, в которых они спасались из Берлина от войск Лютвица и Каппа. В те дни тень германского милитаризма неожиданно встала из гроба. Ее скоро снова уложили в гроб. Но наследники поглядывают на могилу как будто с некоторой опаской. Уж очень упорно они твердят, что покойник действительно умер. Это плохой симптом — разумеется, для наследников.
Отсюда никак не нужно заключать, будто прав тот французский издатель мемуаров Людендорфа, который видит в знаменитом генерале — будущего вождя немецко-славянского мира в борьбе с миром Версальских победителей. Уж очень это было бы прежде всего глупо, если б «славянский мир» (т. е. — говоря без обиняков — Россия) избрал себе в вожди победителя при Танненберге. Правда, глупость такого финала, в качестве решающего аргумента, сама по себе не может иметь значения. В «нелепой сказке, рассказанной дураком», глупостью никого не удивишь. Однако… еще одна война войне, еще победы и поражения, еще Танненберги, Лувены и Лузитании, свои доблестные подвиги и зверства противника, освободительные идеалы и гениальные генералы, кровавые потери врага, Отступления на заранее подготовленные позиции, — надоело… Вряд ли всем этим можно будет прельстить людей, переживших тысячелетие 1914-18 гг.