Угловая комната в старом доме: кабинет в казенной квартире смотрителя. Обстановка бедная; вид запущенный. В правой и левой стене угловой комнаты — по окну. На стене — карта театра войны. Пианино, этажерка с книгами, два стола. На полу лежат старые, испачканные чемоданы. Седьмой час вечера. На сцене Антонов и Ершов. Первый в дорожном грязном платье, в высоких сапогах. Второй в домашней куртке.
Антонов (ходит по комнате и разбирает вещи в чемодане, говорит с большим волнением, со слезами в голосе). Спасибо вам, милый, дорогой, сердечное, душевное спасибо от старого русского актера. Нам вас истинно Бог послал! До гроба жизни буду вас помнить, Василий Степанович!
Ершов. Василий Иванович.
Антонов. Простите, ради Бога! Я тогда, в приемной коменданта, не расслышал вашего имени-отчества. Да и голова идет у меня кругом. Ведь вы только подумайте, что с нами было, что мы пережили! Десять дней ехали по полям, по лесам, осенью, в такую погоду, ехали крадучись, точно воры, прятались от застав, от дозоров, ночевали в грязных избах. И под конец нас ограбили! (Кричит.) Кровопийцы! (Почти истерически.) Тридцать пять лет трудился как проклятый, всю Россию изъездил, играл, пел в лучших опереточных труппах, отказывал себе во всем, копил копейку, чтобы на старости лет не умереть с голоду, чтобы оставить дочери что-нибудь, — и вот в одну ночь всего лишился, всего до копейки! Теперь гол как сокол! После тридцати пятя лет честного труда, какого труда, каторжного актерского труда!
Ершов (флегматически). Могли и зарезать.
Антонов (с жаром). Еще как могли! То есть истинное чудо, что не зарезали. Теперь ведь ни суда ни следствия. Господи, до чего дожили! Из Петрограда, чтобы в Киев проехать русскому человеку, нужна виза, а? Надо прятаться как вору, а? По дороге из Петрограда в Киев грабят, как в брынских лесах!
Ершов. И много у вас украли?
Антонов. Все, что было, все до копейки! Только на минуту вышел, нужно было, возвращаюсь в избу — нет чемодана! Верьте слову старого русского актера: когда увидел я, что украли чемодан, сел я на грязный пол и завыл диким криком! Не могу понять, как я в ту ночь не сошел с ума. Ксаночка моя всю ночь мне к голове компрессы прикладывала. (Опять кричит.) Ограбили старого человека, честного певца, известного всей России! (Тотчас успокаивается.) Извините меня.
Ершов. Наш мужичок-богоносец — мастер воровать.
Антонов. Буду я его, богоносца, помнить. Без стыда подумать не могу, что участвовал в концертах-митингах. «Варшавянку» пел, старый идиот! (Не то говорит, не то напевает.) «Вихри враждебные веют над нами...»
Ершов (фальшиво подтягивает). «Темные силы нас тяжко гнетут…»
Антонов. Ей-богу, пел, этакий осел! Но ведь все пели, все!
Ершов (саркастически). Я не пел... Теперь немного охрипли, а? Зато больше нет темных сил... (С любопытством.) И много у вас слямзили?
Антонов. Все, что было! Выехали мы из Петрограда налегке. Захватили только самое необходимое: ну, сценические костюмы, белье, собрание рецензий обо мне. Деньги я вез в маленьком ручном чемоданчике. Были у меня там и царские, и керенки, всего тридцать две тысячи с сотнями. «Заем Свободы» был... (Смущенно.) Ну, «Заем Свободы»!
Ершов (саркастически). Да на «Займе Свободы» богоносец не разживется. Золота не было?
Антонов. Двадцать две золотые десятирублевки. Еще от жены-покойницы серьги остались бриллиантовые, два кольца и мой золотой портсигар. (Внушительно.) Поднесли мне в Саратове, в день двадцатипятилетия сценической деятельности. Чествование было на всю Россию! В «Русском слове» была корреспонденция, в «Огоньке» появился мой портрет, о местной печати я и не говорю. Телеграмм сколько было!.. Я играл Менелая, это моя коронная роль. Так вот, и портсигар тоже стащили, разбойники.
Ершов. И спутников ваших обчистили?
Антонов. Их не обчистили, потому что у них не было ни... (оглядывается) ни гроша. Ведь спутники мои — это кто? Дочь Ксана, начинающая артистка, по сцене Кастальская... У нее большой талант, не я один — все говорят. Вся в меня. Затем актеры Никольские, муж и жена, и этот Иван Александрович.
Ершов. Жаль, что я не мог вас всех приютить: квартира у меня маленькая. Вас с дочерью поместить могу, а остальные трое уж как-нибудь проживут в корчме, я им указал.
Антонов. Родной мой, да мы и так по гроб жизни вам благодарны! Ведь вы же нас совершенно не знаете. (Полувопросительно.) Ну, меня, верно, понаслышке знаете?
Ершов. М-да... Врать не стану: ни малейшего понятия не имел.
Антонов (с явным неудовольствием). Вы, вероятно, не очень интересуетесь искусством? Могу без хвастовства сказать: меня русский народ знает. Я первый Менелай России и второй генерал Бум... Ну, одним словом, увидели вы, что приехали на этот пограничный пункт несчастные, ни в чем не повинные, ограбленные люди, увидели, что им негде преклонить голову... (Подносит платок к глазам.) Приютили, обогрели... Нет, все-таки свет не без добрых людей... Экий платок грязный, извините: мы ведь прямо с телеги.
Ершов. А остальные трое, значит, артисты вашей труппы?
Антонов. Никольские — актеры. А этот, Иван Александрович, наш аккомпаниатор, пристал к нам в Пскове. (Понизив голос, с конспиративным видом.) По секрету скажу вам, я думаю, он вовсе не артист, а так, под видом артиста пробирается на Украину. Говорят, к артистам украинцы и немцы относятся хорошо... Но это тайна, я только вам говорю. Ну а мы с Ксаночкой что же... Когда стало в Великороссии совершенно нечего жрать, решили мы пробраться к вам, на Украину. Что ж сидеть у товарищей? (Со злобой.) Тамбовский волк им товарищ. Думаем играть в Киеве. Меня там отлично знают. Обратились мы с Никольскими в Петрограде в Украинское консульство... (Нерешительно.) Собственно, я могу считаться как бы украинцем: моя фамилия, Антонов, правда, великорусская, но предки, кажется, жили где-то на юге. Брат моей покойной жены и сейчас в Ростове-на-Дону инспектором гимназии. Да я сам везде на юге играл с огромным успехом, в Киеве у Бергонье пел два года. У Никольских тоже есть в Одессе троюродная сестра. Так вот подите же, отказали мне в консульстве в бумагах: говорят, нет оснований, черти этакие. Вы подумайте только, из Петербурга в Киев русскому человеку проехать нет оснований, а? До чего дожили, а? Что ж нам было делать? Не дохнуть же с голоду! Решили пробираться нелегально, вот и попали к вам. Но как теперь быть, оставшись без гроша?
Входит Ксана, в пеньюаре, с распущенными волосами. Она прямо из ванны.
Ксана. Папочка, вы все об этой краже? Бросьте! Ну что же делать? Главное, мы через границу перешли и мы живы и здоровы. (Целует отца.) Папочка, ванна у них какая! Просто выходить не хотелось. Теперь я чистенькая, все свежее! Господи, как я рада и счастлива! Спасибо вам, милый Василий Иванович. (Не ожиданно для самой себя вдруг целует и Ершова.) Извините меня, ради Бога!
Ершов. В жизни бывают и более неприятные сюрпризы.
Ксана. Я так счастлива. Вот не думала, что можно быть счастливой от ванны! Папа, теперь идите мыться вы... Василий Иванович, милый, дорогой, а можно будет и Ивану Александровичу у вас выкупаться?
Ершов (не без гордости). В нашем городишке есть две ванны: у меня и у ксёндза.
Антонов. Что это ты, Ксаночка, так заботишься об Иване Александровиче? Смотри у меня...
Ксана. Я о них всех трех говорю. В той корчме, верно, и рукомойника нет. Папочка, будет когда-нибудь весело вспоминать, как мы в двадцатом столетии, в 1918 году, пробирались на телеге из Петрограда в... уж я сама не знаю куда. Ведь это, Василий Иванович, Могилевская губерния?
Ершов. Была Могилевская губерния и больше не будет. Теперь это Украина и «зона немецкой оккупации».
Антонов (проникновенным голосом). Это тебе, Ксаночка, Бог даст, когда-нибудь весело будет вспоминать. А я не жилец на этом свете! Еще годик-другой, может, и протяну...
Ершов (радостно). Может, и того не протянете. Старому человеку долго ли умереть?
Антонов (с неудовольствием). Мне пятьдесят пять лет.
Ершов. Я думал, вам больше.
Ксана. Папочка, вы на моей памяти говорите лет двенадцать, что вы не жилец на этом свете. И мама рассказывала, что вы ей это всю жизнь говорили. А на самом деле, папочка, вы здоровы как бык! Не сердитесь. (Снова его целует.) Десять дней под дождем ехали в телеге, и хоть бы вы насморк схватили. ( Смеется.) Василий Иванович, а долго, вы думаете, немцы нас здесь продержат?
Ершов. Ровно столько, сколько им вздумается.
Ксана. Ну, все-таки?
Ершов. Порядок такой: комендант обо всех нелегально прибывших посылает запрос немецкому командованию в Киев. Оттуда и приходит ответ... Если приходит.
Антонов. А бывает, что отказывают?
Ершов (с удовольствием). Сколько угодно.
Ксана (с ужасом). И что же тогда?
Ершов. Тогда комендант отсылает под стражей обратно, за красные огни.
Ксана (так же). За какие красные огни?
Ершов. А вот посмотрите. (Подводит их к левому окну.) Видите, горит линия красных фонарей, Это граница. За ней товарищи.
Ксана. Граница! Как близко! А нам казалось, что мы еще с четверть часа ехали в тележке, после того как перебрались через границу...
Ершов. Ну да. Вы доехали до немецкого кордона. Он вот где. (Ведет их к окну в правой стене.) Видите? Там вас задержали и привели сюда, в чистилище, к коменданту.
Антонов. Значит, это здание помещается между двумя кордонами?
Ершов. Наше местечко маленькое и поганенькое. Во всем местечке только один большой дом, вот этот, где мы сейчас находимся. Естественно, немцы его и реквизировали для комендатуры. Дом окружен садом, за ним идет пруд. Поэтому их кордон проходит не на самой границе, а подальше. Но тут, разумеется, уже украинская земля. Иными словами, тут единственные хозяева — немцы.
Антонов. Тяжело русскому человеку видеть на своей земле немцев, но я прямо скажу: увидел я после товарищей этого коменданта в германском мундире и чуть не заплакал от радости...
Ксана. Папа, это стыдно говорить!
Антонов. Знаю, что стыдно, но мне Бог простит после всего того, что мы пережили. (С нежностью.) Патриоточка ты моя!.. Здесь я по крайней мере за тебя спокоен. Ведь я ночей не спал: что я сделаю, если в избе попадутся негодяи. Ведь я старик и оружия у меня нет.
Ксана. При нас был Иван Александрович!
Антонов. Да что же он мог бы сделать? Ну да что об этом говорить… Ведь тут порядок?
Ершов (видимо неохотно). Пока порядок... Может, скоро будет и беспорядок.
Ксана. А кто этот комендант?
Ершов. Капитан фон Рехов, немецкий фон-барон. Он тут царь и бог. Других офицеров нет.
Антонов. Порядочный человек?
Ершов. Повесить его не мешало бы, но человек он как будто порядочный. Или ловко прикидывается порядочным.
Ксана. Так за что же повесить?
Ершов. А я, барышня, делю всех людей на два разряда: одних достаточно повесить, а других надо посадить на кол. На кол с перекладиной, как турки сажали.
Ксана (хохочет). Разве что так!.. Он красивый, ваш комендант.
Антонов. Со мной он сначала был сух и вежлив, но потом, как увидал Ксаночку, вдруг стал чрезвычайно любезен.
Ершов. Он немец сентиментальный.
Антонов. И по-русски он прекрасно говорит.
Ершов. Еще бы, ведь он учился в русской гимназии. Поэтому его и назначили в эту дыру комендантом. Да еще для отдыха: если не врет, был тяжело ранен.
Ксана. Неужели? У него на груди крест. Это, верно, их Железный крест?
Ершов. Ну да... Верно, связи есть, оттого и дали.
Антонов. А вы, значит, хорошо его знаете, коменданта?
Ершов. Знаю, конечно. Чуть не каждый вечер заходит ко мне поболтать, надоел хуже горькой редьки. Ведь в нашем местечке нет ни одного образованного человека. Немцы все солдаты или унтера. А фон Рехов — природный говорильщик, вот он ко мне и ходит. Одно хорошо: его незачем слушать, он сам себя слушает.
Антонов (с любопытством). А вы здесь давно?
Ершов. Я? Без малого сорок лет.
Ксана (всплеснув руками). Сорок лет в этой дыре?
Ершов. Так точно, барышня. Не все ли равно, здесь ли жить или хоть в Париже? Совершенно все равно, здесь скверно, а в Париже, может, еще хуже.
Антонов. Извините меня, Василий Иванович, вы подошли к нам в комендатуре и так мило, так сердечно предложили гостеприимство чужим людям... Век не забуду. (Подносит платок к глазам.) Но ведь мы, собственно, и не знаем, кто вы. Сказали — Василий Иванович Ершов, а кто да что, не знаем. И почему вы здесь живете, в этом доме, тоже не знаем. Это что за здание?
Ершов. Это дом умалишенных.
Ксана вскрикивает.
Не пугайтесь, барышня. Те люди, которых называют сумасшедшими, — те люди отсюда эвакуированы три года тому назад, в пору нашего отступления 1915 года. С той поры здание пустовало. Ну а когда немцы заняли эти места, они реквизировали здание для комендатуры.
Антонов (не без легкого беспокойства). А вы, Василий Иванович?
Ершов делает свирепый жест, изображая буйно помешанного. Ксана вскрикивает, потом хохочет. Мужчины тоже смеются.
Ершов. Не волнуйтесь, я пациентом этого здания не был. Мог, конечно, стать, как вы, как она и как все, но по счастливой случайности не стал. Я был смотрителем дома умалишенных. А так как мне шестьдесят пять лет и я выходил за штат, то при эвакуации меня на Волгу не захватили. Это моя казенная квартира. Немецкий комендант разрешил мне тут остаться. На моей же квартире, где я прожил сорок лет, да «разрешил остаться». И на том спасибо. Мог и повесить. Спасибо, что не повесил.
Антонов. А что вы скажете, родной, о той мысли, о которой я вам говорил: если б нам тут поставить спектакль, а?
Ершов. Это в нашем-то местечке! (Смеётся.)
Антонов. Я думаю, будет сбор.
Ершов. Не будет сбора.
Антонов (с неудоволъствием). Ну, вы как будто, Василий Иванович, уж очень мрачно смотрите на вещи. У меня везде, куда я только приезжал, всегда бывал полный сбор.
Ершов. У нас не будет.
Антонов. Уж будто меня тут никто не знает?
Ершов (радостно). Ни одна живая душа. (Смягчается при виде огорчения Антонова.) У нас ведь дрянной народ, невежественный. А впрочем, может, кто-нибудь и придет. Начальство придет — щирые украинцы. Евреи придут: они любят наше русское искусство.
Ксана смеется.
Антонов. Хоть что-нибудь соберем, и на том спасибо... Но где же тут играть?
Ершов. Уж если затевать эту ерунду, то только здесь, в этом самом доме. Дом старый, от помещика остался большой зал с эстрадой. Крепостник-помещик имел тут домашний театр. Должно быть, посекал актеров. Может, так и надо было.
Антонов. А разрешат нам воспользоваться залом?
Ершов (радостно). Верно, не разрешат. Зал в двух шагах от кабинета коменданта. Он, подлец, скажет, что ему мешает музыка. Впрочем, может быть, и не скажет. Особенно если его попросит барышня.
Антонов. Ну а сколько с нас могут взять за этот зал?
Ершов. Кому же платить? Императору Вильгельму, что ли? Ему не нужно.
Антонов. Я думал, коменданту.
Ершов. Взяточку? (С сожалением.) Фон Рехов не берет: он миллионер. Если бы не был миллионером, брал бы, конечно... Так как же, господин, насчет ванны? Печь, верно, уже остыла.
Ксана. Горячая, как огонь.
Ершов. Не угореть бы от дыма?.. А может, мы сначала закусим? Ужин у меня в восемь часов. Я велел моей дуре пока приготовить легкую закуску.
Ксана. Я правду скажу: голодна как волк.
Антонов. Родной мой, мне совестно: столько хлопот мы вам причинили.
Ершов. Без хлопот на свете не проживешь. Я сейчас велю подать. (Подходит к двери и кричит.) Марина, подай живее, дура ты этакая, хамка!
Антонов и Ксана изумленно на него смотрят.
Вы не удивляйтесь: это моя кухарка за повара, она же камеристка. С ней иначе нельзя разговаривать. Она от рождения придурковатая и... барышня, не слушайте... эротоманка. Нельзя сказать, чтобы писаная красавица, но убеждена, что все мужчины от нее без ума и пристают к ней.
Ксана хохочет.
Не смейтесь, барышня, у нее этот пунктик, а у нас с вами какой-нибудь другой, вот вся и разница.
Антонов. Родной мой, зачем же вы взяли в камеристки придурковатую эротоманку?
Ершов. Никто не хотел служить в сумасшедшем доме. Говорят: боязно, еще сам с ума спятишь. А ей не с чего было и спятить. И потом, не все ли равно? Эта хоть не воровка. Так глупа, что и воровать не умеет. Вот она, красотка…
Входит Марина с подносом. Она бросает игриво-подозрительный Взгляд на Антонова и, проходя мимо него, боязливо отшатывается. Ставит поднос на стол, опять проходит мимо Антонова и, застыдившись, убегает.
Пошла прочь! Экая дурища! Барышня, Павел Михайлович, прошу, чем Бог послал.
Антонов. Господи, какие вкусные вещи! Ксаночка, смотри, белый хлеб! Ей-богу, белый хлеб!
Ксана. Сардинка! Грибки! Папочка, это обман зрения!
Антонов. Селедка с зеленым лучком! Ветчина! Нет, не верю: это конина, которая прикидывается ветчиной! Господи! Год всего этого не ели! Я, Василий Иванович, иногда в Петрограде думал: существовала ли в самом деле когда-нибудь ветчина, или это был сон, мечта поэта.
Ершов. Через день привыкнете к мечте поэта. Будете ругаться, что недостаточно соленая.
Антонов. Да вы шутите, родной мой. Я просто глазам не верю: может, все это из картона или из стекла?
Ершов (смягчается и веселеет при виде водки). Из стекла только это. (Поднимает бутылку.) Белая головка, прямо со льду. Вы, барышня, верно, крепких напитков не пьете?
Ксана. Нет, отчего же? (Деловито перечисляет.) Я пью самогон — раз, денатурат — два, горилку — три...
Антонов. Не слушайте, Василий Иванович. Насчет самогона и денатурата она, конечно, врет. А водку хлещет отлично... Нет, мне не наливайте. (Со вздохом.) Не пью, зарок дал. Прежде пил и чуть голоса не испортил... Разве одну рюмочку? (Пьют и закусывают.)
Ксана. Господи, как вкусно!
Ершов. Грибков возьмите, барышня... Бывает, правда, что отравляются грибами. Еще по одной, Павел Михайлович?
Антонов. А как же зарок? Разве последнюю?
Ершов. Теперь по всем обязательствам мораторий, и по зарокам тоже. (Пьют.) К ужину будут цыплята.
Ксана. Цыплята! Папочка, цыплята! И сладкое будет, Василий Иванович?
Ершов. Пирог со сливками.
Ксана. Пирог со сливками!
Антонов. Мы год питались кониной и дрянным черным хлебом с соломой... Василий Иванович, век не забуду вашей ласки! (Подносит к глазам платок.) Обогрели, накормили...
Ксана. Папочка, бросьте! Ведь не думали же вы, что на свете существуют только грабители. Вот и по дороге мужики очень хорошо ж нам относились, кормили, кое-где и от денег отказывались. Только один вор нашелся, а вы всех ругаете. Нет, есть и хорошие люди.
Ершов. Мало, барышня, Да и хороших не мешало бы перевешать. Павел Михайлович, а как же ванна?
Антонов. Иду, родной мой, спасибо вам. (В дверях) А все-таки Василий Иванович, признайтесь, что вы меня в приемной коменданта узнали по фотографиям. Мои портреты были и в «Огоньке», и в «Пензенской мысли», и в «Симбирской заре» — везде были.
Ершов (после водки, миролюбиво). Хорошо, признаюсь... Полотенце, мыло и простыню вам Марина принесет. (На ухо вполголоса.) Смотрите, чтобы она вас не изнасиловала. Я видел, вы ей понравились.
Антонов (польщённо). Ну ее к... (оглядывается) к черту! (Уходит.)
Ершов. Барышня, вы меня извините, я еще схожу на станцию газеты купить. В семь часов придет киевский поезд. Если не сойдет с рельсов... А вы пока, что ли, книжку почитайте. Вот на этажерке у меня так называемые классики... Много и у них вздора, но все-таки они писали лучше нынешних.
Ксана (берет наудачу книгу с полки). Крафт-Эбинг. Что это такое?
Ершов (поспешно отбирает у нее книгу). Нет, это не то. (Берет другую.) Шекспир. Вот и отлично. Читали Шекспира?
Ксана. Читала, разумеется... Впрочем, зачем врать? Не читала и не буду читать: это для взрослых... для мужчин. Я вижу, у вас пианино.
Ершов. Осталось в конференц-зале, я его перенес сюда, потому что там сыро.
Ксана. Вы любите музыку?
Ершов (зевая). Страстно.
Ксана (смеется). Сейчас видно. Играете?
Ершов. Только «Чижика». Но зато «Чижика» играю изумительно. (Наигрывает одним пальцем «Чижика».) А вы, если желаете, поиграйте, барышня. Я вернусь минут через двадцать, это близко. Через два часа сядем за стол. Верно, дура Марина пережарит цыплят. (Уходит.)
Ксана садится за пианино. Негромко поет и аккомпанирует себе романс (по выбору артистки). Входит Иван Александрович, незаметно приближается к Ксане и слушает.
Иван Александрович. Как вы плохо играете, Ксаночка.
Ксана (вскакивает). Мерси!
Иван Александрович. Милая, нельзя же иметь все таланты. Голос у вас прелестный, а играете вы плохо. Ничего, вы подрастете и научитесь. Где папа?
Ксана. Купается. Знаете, это, оказывается, сумасшедший дом! Василий Иванович был его смотрителем.
Иван Александрович. Что вы говорите?.. Можно вас поцеловать?
Ксана. Нет, нельзя.
Иван Александрович. Отчего вдруг такие строгости? (Озабоченно.) Никак нельзя?
Ксана. Никак нельзя. (Солидно.) Вы, кажется, забываете, Иван Александрович, что мы в чужом доме.
Иван Александрович. Но ведь это сумасшедший дом. Вы забываете, что это сумасшедший дом. Здесь все можно, все, что угодно. Ради Бога, позвольте. (Скороговоркой.) Милая, дорогая, ненаглядная, золото, ангел, светик, красавица, позвольте... Не позволяете? Ну, так я поцелую вас без позволения. (Целует ее.) Скажите: «Как вы смеете!» (Целует ее еще раз.) Теперь скажите; «Да вы с ума сошли!..»
Ксана отбивается и смеется.
Вот так... А что? Вперед будете шелковая. Господи, Ксаночка, милая, мы бежали, мы свободны!
Ксана. Не очень еще свободны. Что, если немцы отправят нас назад?
Иван Александрович. Не отправят. А то удерем и от проклятых немцев... В корчме говорят, что комендант порядочный человек.
Ксана. Он красивый, этот барон.
Иван Александрович (с неудовольствием.) Ах красивый! Вы и это успели заметить?
Ксана. Успела. Я очень наблюдательна.
Иван Александрович. Вы Мессалина! (Опять ее целует.) Вот вам за развратное поведение! Сколько вам лет, Мессалина Павловна?
Ксана (по-детски). Восемнадцать-девятнадцатый.
Иван Александрович (передразнивает). «Восемнадцать — девятнадцатый». (Целует ее опять.) Какая вы вкусная, в пеньюаре после ванны! Не бойтесь, я тоже отлично умылся в корчме. Господи, как я рад!
Ксана. Ну так вот что: скажите мне теперь ваше настоящее имя.
Иван Александрович. Что?!
Ксана. Вы, верно, меня считаете дурочкой. А я сразу догадалась, что никакой вы не актер и не аккомпаниатор. Разве вы похожи на опереточного актера? (С волнением, торжественно.) Я ни о чем вас не спрашиваю: я понимаю, что это тайна. Но скажите только, как мне вас называть.
Иван Александрович. Называйте меня запросто: «глубокоуважаемый Иван Александрович».
Ксана. Вы вечно шутите, я этого не люблю... Не хочу вас называть выдуманным именем. И имя нехорошее: это Хлестаков — Иван Александрович.
Иван Александрович. А ведь правда! Я об этом не подумал.
Ксана. Ага, значит, вы признаете, что имя выдуманное. Я сразу догадалась. (Мечтательно.) Я хотела бы, чтобы вас звали Андрей — как в «Войне и мире» князь Андрей... Конечно, вы не актер.
Иван Александрович. А кто же я, Ксаночка?
Ксана (понизив голос, таинственно). Вы контрреволюционер.
Иван Александрович. Какая она догадливая, эта Мессалина! «Яка цикава, ця Мессалына». Мы на Украйне, надо учиться по-украински. Нет, вы точнее скажите, кто я: бывший министр или великий князь?
Ксана. Отчего вы не можете говорить серьезно?
Иван Александрович (конфиденциально, полушепотом). Так и быть, открою вам всю правду. Я сам генерал Брусилов: бежал от большевиков, пробираюсь на юг, где стану во главе армии. Моя голова оценена в три миллиона семьсот пятьдесят тысяч рублей с копейками!
Ксана машет рукой.
Не верите? Какое безобразие! Не сердитесь, Ксаночка... Нет, я не знаменитость: я обыкновенный «контрреволюционный гад», так, средняя контра.
Ксана. Но если вас отправят туда, назад, за красные огни, то вас там расстреляют?
Иван Александрович. А уж это непременно. И правильно! Я их враг, что же им со мной церемониться? У большевиков многое правильно.
Ксана. Я знала... Я у вас видела револьвер... Я не хочу, чтобы вас расстреляли.
Иван Александрович (рассеянно). Я тоже не хочу. Но почему вы думаете, что нас отправят назад? Проверят наши бумаги, и мы мирно поедем в Киев.
Ксана. И там вы нас на следующий день бросите? И меня бросите?
Иван Александрович (с жаром). Что вы, как вам не стыдно! Я вас брошу не раньше как через три недели!
Ксана со злобой отталкивает его и отходит.
Ксана, милая, ангел, светик, Мессалина, в чем дело?
Ксана. Оставьте меня в покое!
Иван Александрович. Мадам Кастальская, красавица, бесценная, прелесть, Мессалиночка, Клеопатренька, что я вам сделал? Чего вы от меня хотите?
Ксана. Я хочу, чтобы вы меня оставили в покое и не лезли целоваться!
Иван Александрович. Но я не могу не лезть целоваться, когда вижу такую красавицу, как вы! Вы требуете невозможного! Это выше моих сил!
За окном справа слышен гул. Они подходят к окну. Иван Александрович отворяет. Гул усиливается.
Аэроплан! Немецкий аэроплан! (Настроение у него сразу меняется.)
Ксана. Эта огненная точка наверху? Куда же это он?
Иван Александрович. Черт его знает! Будь они прокляты! Дай ему Бог тотчас обрушиться и разбиться вдребезги! Ну, падай же! Не падает! (Кричит в окно.) Да здравствует маршал Фош!
Ксана. Тише! Вы с ума сошли! (Оттягивает то от окна.) Что вам немцы сделали?
Иван Александрович. Они мне сделали Брестский мир! Они мне сделали то, что насадили у нас большевиков! (Захлопывает окно.) Это ужасно! Чувствовать себя в полной зависимости от них и еще быть им благодарным за спасение жизни! (Садится с перекошенным злобой лицом.)
Ксана. А знаете, Иван Александрович, вы... (с усилием выговаривает ученое слово) неврастеник. Только что были веселы, как мальчик, а теперь зверем смотрите. Может, вы сумасшедший, а?
Иван Александрович (угрюмо). Может быть. Даже наверное.
Ксана. Так вы лечитесь.
Иван Александрович (так же). Горбатого могила исправит.,
Ксана. Что могила, далеко могила... (Колеблется, полушутливо.) Если б я была психиатром, я вам указала бы верный способ излечения.
Иван Александрович (так же). Какой?
Ксана (набравшись храбрости, с напускной веселостью). Женитесь на Ксении Павловне Антоновой-Кастальской.
Иван Александрович. Это на вас? Не хочу.
Ксана. А... мерси... почему?
Иван Александрович. Не люблю жениться.
Ксана. Теперь понимаю... Ну не надо... Ну не надо. (Отходит к столу и перелистывает оставшийся на столе том Шекспира.)
Иван Александрович смущенно на нее смотрит и подходит к ней.
Иван Александрович. Ксана...
Ксана (шёпотом). Оставьте меня...
Иван Александрович. Ксаночка...
Ксана (кричит сквозь слезы). Оставьте меня!
Иван Александрович. Милая моя, я сожалею, что я так ответил... Не считайте меня грубияном или хамом... Но зачем же и вы сказали это с напускной шутливостью? Не делайте этого с другими. Это нехорошо, моя милая девочка.
Ксана (запальчиво). А приставать к «моей милой девочке» без намерения жениться — это хорошо?
Иван Александрович (улыбаясь). «Без намерения жениться»!.. Как она солидно говорит: прямо как собственная бабушка! Надо было сказать: «с заранее обдуманным намерением не жениться...» Нет, это, разумеется, тоже нехорошо. В свое оправдание скажу только одно: все равно, милая моя Ксения Павловна Антонова-Кастальская, все равно вы рано или поздно — и скорее рано, чем поздно, — отдадитесь человеку, который тоже будет «приставать к вам без намерения жениться».
Ксана. Ни-ког-да! Я хочу иметь мужа, а не любовника! Хочу иметь свой дом, хочу иметь детей. Вы, может быть, думаете, что я демоническая?
Иван Александрович. Вы не демоническая, вы умница... Разве только слишком рассудительная умница.
Ксана. Это плохо?
Иван Александрович. Напротив. В другое время это было бы даже превосходно... Но, милая Ксаночка, сейчас идет страшная война, идет страшная революция, гибнут великие империи, рушатся целые миры! В России тиф, скоро будет холера, чума. Совершенно неизвестно, сколько нам осталось жить... мне в особенности... А вы рассуждаете, как рассуждала ваша бабушка, вы в 1918 году живете моралью тихого, спокойного времени. «Без намерения жениться». Я люблю вас, Ксаночка. Но разве я себе принадлежу?
Ксана (сердито). Да, да, знаю, вы принадлежите России и свободе! Слышала!
Иван Александрович (не без досады). Я совершенно не знаю, что со мной будет через месяц...
Ксана. Пусть со мной будет то же самое: все равно что. (Смотрит на него.) Я была бы вам верной, любящей, послушной женой.
Иван Александрович (колеблется). Да я не могу на вас жениться... Я женат.
Ксана (смотрит на него с ужасом). Вы? Женаты?.. Где же ваша жена?
Иван Александрович. Одна в Петербурге, другая в Москве. Я был женат два раза.
Входит Антонов в купальной простыне.
Антонов. Бритву забыл взять в чемодане. (Смотрит внимательно, с неудовольствием на дочь и Ивана Александровича.) Здравствуйте... Ксения, что же ты так гуляешь, в пеньюаре? Ты поди оденься.
Иван Александрович. Собственно, вы тоже как будто не во фраке, Павел Михайлович.
Антонов (сухо). Я дело другое. Поди, милая.
Ксана. Да, папа, правда. (Поспешно уходит.)
Антонов (вполне искренне). Меня умоляют поставить здесь спектакль. Говорят, мое имя обеспечивает полный сбор.
Иван Александрович. Ну, что ж...
Антонов. Легко им просить... «поставь спектакль», «поставь спектакль»! Ведь расходы будут: статистам плати, афиши закажи, стулья достань. Где на все это взять деньги? (Трагически.) Что ж, Ксану послать продаваться, что ли!
Иван Александрович (с раздражением). Зачем из всего делать мелодраму? Что вы Мармеладова играете! На расходы я могу дать деньги. (Вынимает бумажник.) У меня есть двести пятьдесят рублей. Мне достаточно пятидесяти. Вот вам двести.
Антонов (нерешительно). Родной мой, спасибо. Беру, потому что это наше общее дело. Из сбора вам верну. Но достаточно ста. Сто возьму, двести — это много. (Берет деньги.) Ну а если не будет сбора?
Иван Александрович. Тогда я опишу и продам с молотка ваши штаны!
Антонов. Родной мой, что же вы сердитесь? (Нерешительно.) Если вам жалко, возьмите эти сто рублей назад.
Иван Александрович. Отстаньте, Павел Михайлович... Нам все равно и со сбором и без сбора до Киева не доехать.
Входит Марина. Окидывает их боязливо-игривым взглядом и со смешком подходит к столу за подносом.
Это еще что за красотка?
Антонов (полушепотом). Придурковатая эротоманка, служит у Василия Ивановича...
Иван Александрович. Милая, погодите, у вас тут, я вижу, водка.
Антонов (берет чемоданчик). А вы не голодны? Мы, кажется, ничего от закуски не оставили.
Иван Александрович. Нет, я есть не хочу. Съел в корчме яичницу из шести яиц. А вот водка... (Выпивает залпом рюмку, за ней другую.) Теперь уносите.
Марина берет поднос и игриво проходит мимо Антонова. Тот испуганно прикрывает чемоданчиком шею. Марина выходит.
Антонов. Ну я войду. Еще раз спасибо, Иван Александрович.
Иван Александрович (доканчивает). «От старого русского актера»... Не стоит благодарности.
Антонов с недоумением пожимает плечами и уходит с чемоданчиком в руках. Иван Александрович раздраженно ходит по комнате. На столе ему попадается линейка. Он злобно бьет ею по столу. Стук в дверь.
Войдите.
Спекулянт. Виноват...
Иван Александрович. Что вам угодно?
Спекулянт (чрезвычайно вежливо, почти подобострастно). Я желал бы видеть господина Антонова, артиста.
Иван Александрович. Господин Антонов, артист, купается.
Спекулянт. Если не ошибаюсь, вы его помощник? Я имел честь и удовольствие видеть вас в корчме. Имею к вам нижайшую просьбу. Но она в высшей степени конфиденциальна.
Иван Александрович. Можете в таком случае и не говорить. Мне ваша просьба не нужна,
Спекулянт. Ваше лицо внушает мне доверие. {Понижает голос.) Мы с вами товарищи по несчастью: я тоже бежал от большевиков и тоже без украинской визы. Приехал всего три часа тому назад. (Хватается за голову.) Что это было! Господи, что это было! Кошмар!
Иван Александрович. Говорите, пожалуйста, толком: в чем дело?
Спекулянт (с достоинством). Охотно. Мои бумаги должны поступить к этому коменданту. Но мне говорили, что он очень не любит деловых людей. (Презрительно.) Этот солдафон думает, что если кто деловой человек, то непременно спекулянт, а если спекулянт, то непременно жулик.
Иван Александрович. Я не смею спорить с комендантом. Ему виднее.
Спекулянт (не смущаясь). Что я могу с ним поделать? Кошмар! Конечно, если человек находит, что капиталистический строй никуда не годится, то ничего нельзя возражать. Но зачем ему тогда служить офицером? Или, например, зачем ему бежать от большевиков? Напротив, ему надо бежать к большевикам.
Иван Александрович. Мы могли бы отложить философскую часть разговора до другого раза. Перейдем к нефилософской.
Спекулянт. Охотно. Вы артист, и к вам комендант очень хорошо относится» Я это знаю конкретно. Он отсылает бумаги артистов с благоприятным заключением, и их всегда пропускают... Моя просьба к вам: включите меня в вашу труппу.
Иван Александрович (изумленно). Вы хотите быть актером?
Спекулянт (улыбаясь). Нет, гораздо лучше. Я хочу быть меценатом. Извините меня, вы будете смеяться, но я страшно люблю искусство. Честное слово. В Питере я ходил в театр почти каждый день: в «Фарс», В «Аквариум». Почти каждый день, что со мной можете поделать? Я такой человек! Днем работаешь как вол, вечером хочется отдохнуть, развлечься от прозы жизни. Я часто в Питере помогал артистам, и я готов внести на ваше дело три тысячи рублей царскими. (Умоляюще.) Возьмите меня в вашу труппу, я вам дам три тысячи рублей… Я дам пять тысяч. У вас будет одним актером больше, не все ли равно?
Иван Александрович. Положим, что все равно... (Думает.) Все-таки это довольно странное предложение... Надо подумать...
Спекулянт (радостно). Зачем тут думать? Я понимаю, что вас смущает: вы боитесь, что это будет взятка? Помилуйте, какая же это взятка? Я в самом деле страшно люблю искусство, что вы можете со мной поделать? Вы милые, талантливые артисты, отчего мне вам не помочь? Если б я в Питере предложил субсидию какому-нибудь театру, разве он отказался бы? Нет, такого театра нет ни в Питере, ни в целом мире, я конкретно говорю. В чем дело? И потом, допустим, что я спекулянт. Разве вы хотите, чтобы меня посадили в чрезвычайку? Нет, вы этого не хотите.
Иван Александрович (веселеет). Должен признать, что вы говорите довольно убедительно. Но на что вы, собственно, рассчитывали, когда отправились без визы?
Спекулянт. А на что вы рассчитывали? Разве я мог рассчитывать? Если б я в прошлую среду рассчитывал, то в четверг я бы сидел на Гороховой, в чрезвычайке. И потом, я рассчитывал, что комендант возьмет деньги. (С яростью.) А он не берет! Мне в корчме сказали, что он не берет.
Иван Александрович (сочувственно). Этакий мерзавец!
Спекулянт. Все несчастья в мире происходят от людей, которые не берут взяток.
Иван Александрович. В вас пропал философ... Но как, собственно, вы хотите поступить, если мы согласимся? Ведь наши бумаги уже поданы коменданту.
Спекулянт. Я знаю. Будьте спокойны. При нем состоит унтер-офицер. Тоже солдафон, но не такой болван. Я уже с ним поговорил. (С приятной улыбкой.) Он берет. За пятьсот рублей он обещал мне присоединить мои бумаги к вашим. Разве комендант может помнить, сколько нас было — пять или шесть. Будьте совершенно спокойны. Мне нужно только, чтобы вы закрыли глаза.
Иван Александрович (совсем весело). Закрыть глаза за шесть тысяч мы можем.
Спекулянт. Я, собственно, сказал: пять тысяч.
Иван Александрович (как бы не расслышав). Закрыть глаза за шесть тысяч царскими мы можем... Кто вы по национальности, грек? еврей? армянин? Видите ли, у вас несколько хромает дикция, а мы здесь хотим поставить спектакль. (С очень озабоченным видом.) Вам придется в нем участвовать, надо сделать пробу. (Берёт со стола книгу.) Какая удача: Шекспир.
Спекулянт (озадаченно). Чудный писатель!
Иван Александрович. Отличный! (Раскрывает наудачу.) Не откажите прочесть ну вот хоть это.
Спекулянт (сбитый с толку, читает). «О, духи ада, жгите меня в сере. Погрузите Отелло в жидкое адово пламя. Дездемона умерла, я убил Дездемону, о!» (Испуганно.) Чудная вещь! Но я думаю, будет лучше, если я буду у вас, например, администратором, а?
Иван Александрович (очень довольный своей шуткой). Хорошо, назначаю вас нашим главным администратором. Теперь одно из двух: давайте деньги.
Спекулянт. Охотно. (Отсчитывает.) Вот две тысячи задатка.
Иван Александрович (сурово). Три тысячи.
Спекулянт. Я всегда плачу задатком третью часть.
Иван Александрович. Я всегда получаю задатком половину.
Спекулянт. Охотно... Остальное при посадке в киевский поезд. Я вам вполне верю. Между порядочными людьми должно быть полное доверие.
Иван Александрович. Разумеется! (Смотрит ассигнации на свет: не фальшивые ли.) Разумеется. (Кладет деньги в карман.)
Спекулянт. Ну, не буду вас задерживать... Страшно люблю артистов, что вы со мной можете поделать? (Уходит.)
Иван Александрович (подходит к двери. Кричит). Павел Михайлович, сюрприз, есть сюрприз!
В двери появляется Антонов без пиджака, с намыленными для бритья щеками. За ним Ксана, уже в платье.
Антонов. В чем дело?
Иван Александрович. Не было ни гроша и вдруг алтын. И не алтын, а три тысячи! (Показывает деньги.)
Антонов. Господи! Откуда же это?
Иван Александрович. В корчме оказался меценат, ваш горячий поклонник. Слышал вас и в Менелае, и в генерале Буме. Узнал, что вы тут, только что сюда пришел и купил кресло первого ряда на наш спектакль. Дал три тысячи.
Антонов (недоверчиво-радостно). Поклонники у меня есть во всей России, это я могу сказать без хвастовства. Но тут что-то не так...
Иван Александрович. Берите деньги, подробности письмом. Ну, вы без пиджака, так пусть пока деньги остаются при мне. Ксаночка, милая, с деньгами мы попадем в Киев. Я бодрился, но теперь могу сказать: без денег нам была крышка. Один язык до Киева не доведет, нужны еще и билеты. Теперь доедем, Ксаночка.
Ксана (холодно). Меня зовут Ксения Павловна.
Иван Александрович. Какая злючка эта Антонова-Кастальская!
Ксана. Пожалуйста, оставьте меня в покое. Я не хочу отнимать вас у России.
Дверь отворяется настежь. Кто-то в коридоре подобострастно её придерживает. Видны фигуры вытянувшихся людей. В комнату входит комендант фон Рехов, за ним — Ершов. Фон Рехов окидывает внимательным взглядом Ксану и Ивана Александровича.
Ершов. Господин комендант, позвольте вам представить...
Фон Рехов (очень любезно). Мы уже знакомы. Мадемуазель. (Кланяется.) Так вы устроились здесь, господа? Очень рад за вас: у Василия Ивановича вам будет гораздо лучше, чем в корчме. Ваши бумаги завтра будут отосланы в Киев.
Антонов. Извините меня, господин комендант, я брился.
Фон Рехов. Это вы меня извините. Вы у себя дома.
Ксана. Очевидно, нам придется провести здесь несколько дней, господин барон?
Фон Рехов. Я не барон... Конечно, немецкому офицеру полагается быть бароном и старым дуэлянтом. Я просто фон Рехов, корпорантом никогда не был и отроду не дрался на дуэли. Видите, ни одного следа мензуры. Вы разочарованы?
Ксана. Напротив. Как вы хорошо говорите по-русски!
Фон Рехов. Гладко, но не хорошо... А вас очень путает перспектива провести здесь несколько дней? Радости в самом деле немного. Вы артистка?
Ксана. Да, начинающая.
Фон Рехов. Как вы это хорошо сказали! Артисты ведь тщеславное племя: они еще хуже нас, писателей.
Ксана. Вы писатель?
Фон Рехов. Горе-писатель. Кажется, так говорят: горе-писатель? Я немного забыл русский язык, но остался горячим поклонником русской культуры. В каких ролях вы выступаете?
Ксана. Я так мало еще выступала... Антонов. Мы хотим и здесь поставить спектакль, господин комендант.
Фон Рехов. Здесь?.. Это прекрасная мысль. Мы в этой глуши изголодались по обществу, по развлечениям. Я тут живу полгода. Занятие: проверка бумаг и ловля незаконно прибывших. Хорошо, если спекулянтов, а то и так называемых контрреволюционеров.
Ксана. Вы их отсылаете обратно?
Фон Рехов. Не по своей воле. У нас такое соглашение с большевиками.
Ксана. Соглашение отсылать людей на расстрел?
Фон Рехов. Не будем преувеличивать: расстреливают очень немногих, если вообще кого-нибудь расстреливают.
Ксана. Хотя бы одного человека! Это очень жестокая вещь.
Фон Рехов. Что же делать? Это очень жестокая война... Но вам никакая опасность не грозит. Я не предполагаю, чтобы вы были спекулянткой... (смеется) или контрреволюционеркой. (Внимательно смотрит на Ивана Александровича.) Вы тоже артист?
Иван Александрович (очень сухо и официально). Да, артист.
Фон Рехов (с легкой иронией). К акие роли вы играете? Первого любовника?
Иван Александрович. Играю и первого любовника.
Фон Рехов. Будет очень интересно увидеть вас на сцене... Я с удовольствием даю разрешение на спектакль.
Иван Александрович. Мы и не знали, что для этого нужно разрешение.
Фон Рехов (холодно). Здесь без моего разрешения не делается ничего. (Смотрят друг на друга.)
ЗАНАВЕС ОПУСКАЕТСЯ