Все живое находится в постоянном развитии. Это развитие заключается в том, что органы, отправлявшие свои функции первоначально независимо друг от друга, усложняются, переплетаются и постепенно переходят от изолированности и совместничества к взаимности и солидарности. Эту взаимность мы уже замечаем у растений, у которых корни, листья, цветы и другие органы обмениваются, так сказать, услугами. Эта взаимность переходит в солидарность у животных, повреждение одного из органов которых может повлечь за собою смерть всего организма {440* Clavel. Morale positive. Введение.}.
Этот закон развития применяется и к различным формам общежития, которые тем развитее, чем более они охватывают сил и чем в большей степени они организованы на началах взаимности и солидарности.
Пока человек живет изолированно, он ничем не отличается от дикого зверя {441* Ibid. P. I. Ch. 2; p. II. Ch. 1.}. Лишь вступая в общение с себе подобными, он постепенно начинает расширять свой умственный и нравственный кругозор. Первым побуждением к вступлению человека в общение с себе подобными служит половое влечение. Этот инстинкт кладет основание семье, в которой впервые зарождается антиэгоистическое чувство -- альтруизм, заставляющий человека заботиться не только о себе, но и о других. С возникновением семьи образуются замиренные кружки, в которые не проникает борьба за существование и в которых взаимность интересов соединяет людей к совместному труду и к совместной борьбе за существование. Эгоистические инстинкты уравновешиваются в пределах семьи чувством симпатии. Половое влечение развивается в супружескую любовь, которая распространяется и на остальных домочадцев и порождает любовь родителей к детям, привязанность брата к сестре, уважение детей к отцу, нежность к матери и т. п., целый ряд антиэгоистических чувств, недоступных человеку, живущему вне общества {442* Clavel. Morale positive. P. II. Ch. 1.}.
Но пока семья не является членом более обширного союза, чувство альтруизма еще крайне неразвито: оно распространяется лишь на членов семьи, связанных единством крови, совместная деятельность направлена лишь на удовлетворение самых элементарных потребностей; язык человека, этот главный фактор интеллектуального развития, ограничивается немногими восклицаниями, которые мы встречаем и у животных; за пределами же семьи человек остается тем же диким зверем, который изо дня в день гонится за добычей и ставит ни во что жизнь своего ближнего {443* Ibid. P. I. Ch. 2.}.
Лишь когда кочевой быт уступает место оседлому, и семья, разросшаяся в род, переходит в общину земледельческую, наряду с которой возникает впоследствии и община городская, -- тогда только развиваются более прочные общественные связи и вместе с ними и более совершенные нравственные понятия.
Люди, соединившись в общину, этим самым отказываются от исключительного преследования своих личных интересов. В общине беспорядочная погоня за добычей уступает место организованному труду. Люди начинают понимать значение разделения труда, взаимного обмена услуг, воздерживаются от произвольных захватов чужого добра и признают друг за другом известную сферу, в которую никто не имеет права безнаказанно вмешиваться. Правильный труд позволяет трудящемуся человеку иметь запасы, он становится бережливым, предусмотрительным, расчетливым. Он вносит порядок в свою домашнюю обстановку, воздерживается от излишеств, требует от своих домочадцев того же. Семейная жизнь дисциплинируется; бережливость, умеренность, трудолюбие считаются добродетелями; праздность, тунеядство, невоздержанность -- пороками. Правильная организация труда отражается, таким образом, на семейных и общественных нравах: она смягчает и облагораживает их. Жизнь человека в общине не поглощается одной заботой о насущном хлебе; он имеет досуг, и этот досуг наталкивает его на занятия, которые развивают и изощряют его умственные способности; беседы в кругу товарищей и друзей позволяют ему обмениваться мыслями и наблюдениями; человеческая речь становится богаче и воспринимает отвлеченные понятия. Опыт не пропадает даром и переходит от поколения к поколению: люди начинают ценить лиц, обладающих им, уважают старость, окружают заботами неспособных к труду по дряхлости лет и видят в них своих естественных наставников и руководителей {444* Ibid.P. I. Ch. 2.}. Члены общины принимают участие в общественной жизни, судят и рядят об общинных делах. Они привыкают думать об интересах, с которыми не связана непосредственно их личная польза, общественная польза становится предметом их забот. Альтруизм сказывается все сильнее и ограничивает эгоизм. Люди, которые первоначально давали полную волю своим страстям и считали себе все дозволенным, признают теперь существование известных правил, уважение к которым сдерживает их эгоистические влечения. Эти правила переходят от поколения к поколению, освящаются преданием и все глубже и глубже врезываются в народную совесть. Их прививает семья, их проповедует школа, с ними встречается человек на каждом шагу своей общественной и частной деятельности. И человек подчиняется им как объективным нормам, независимым от людского произвола {445* Ibid. Р. I. Ch. 2; р. II. Ch. 1.}.
Община представляет собою, однако, ограниченную форму общения и не может обнять всех тех условий, которым современное общество обязано своим развитием. Община, которая не является членом более обширного союза, очень бедна внутренней жизнью. Она является организацией для защиты известного разряда материальных интересов и обнимает население, ведущее одинаковый образ жизни, говорящее одним языком, исповедующее одну религию. Опека правительства, обозревающего небольшой круг своих подвластных, тяготит над общиною; контроль общества вмешивается во все мелочи частной жизни и не дает простора индивидуальному развитию. Свободному исследованию и беспрепятственному обмену мыслей, которые преуспевают лишь там, где сталкиваются противоположные интересы и воззрения, нет места в общине. Нигде сила привычки, деспотизм обычая, гнет раз установившихся форм жизни не господствуют так тиранически, как в общине. Религиозная исключительность, политический партикуляризм, контроль общества, опека правительства отражаются и на членах общины и развивают в них узость взглядов, религиозную нетерпимость, пренебрежение интересами лиц, не принадлежащих к общине {446* Clavel. Morale positive. P. I. Ch. 2.}.
Национальность, организовавшаяся в государство, устраняет эти преграды и объединяет лица с различными, а нередко и противоположными интересами в одно политическое целое. И люди, несмотря на различие своих частных интересов, религиозных убеждений, привычек и взглядов, чувствуют себя членами одного целого, гражданами одного государства. Разнообразие и противоположность сталкивающихся и переплетающихся воззрений зарождают дух сомнения, который заставляет человека вдумываться в окружающие его явления; человеческая мысль изощряется, наблюдения и запас сведений расширяются. Человек не преклоняется более перед авторитетом традиций и обычая и следует пути, который ему указывает рассудок. Возникает наука. Религиозная мораль теряет под собой почву. Моральные начала перестают быть для просвещенного человека предписаниями божества, проповедники этих начал -- людьми, отмеченными божеством; он не преклоняется более перед тем общественным порядком, который разделяет общество на безгласное стадо и на пастырей, на подчиненных и властителей: политический и религиозный деспотизм возмущают его. Человек начинает понимать, что нравственные начала не лежат вне его, не парят над ним в заоблачной выси, а коренятся в нем самом и составляют лучшую сторону его существа. Он сознает себя нравственной личностью, его самоуверенность, его чувство собственного достоинства крепнут; он и в своем ближнем видит нравственную личность и уважение к себе переносит и на своих сограждан. Как чувство добра, так и чувство прекрасного зарождается в человеке лишь в общении с себе подобными. Но он может сделаться силою, воздействующей на нравы, лишь в государстве. Чувство прекрасного возбуждается в нас гармонией формы. Там, где такой гармонии не существует, не может развиться и чувство прекрасного. Гармония же предполагает равновесие и пропорциональность, а то и другое возможно лишь в общежитии, где грубость нравов уступила место более мягким и правильным отношениям, где резкие общественные противоположности сгладились, где люди, просвещенные наукою, способны обнять умственным оком все разнообразие общественной жизни и понять ту гармонию и равновесие сил, которые управляют миром. Искусство как продукт общежития, в свою очередь, является фактором, облагораживающим и смягчающим нравы, отвлекающим его от исключительного преследования материальных интересов и научающим его дорожить идеальными благами. Человек, доступный чувству прекрасного, возмущается проявлением грубой силы, в чем бы она ни выражалась, вносит порядок и благообразие в свою частную жизнь и дорожит ими и вне дома. Искусство -- великий воспитатель человеческого рода и нередко являлось источником вдохновения для людей, жертвовавших собою ради истины и блага своего народа {447* Ibid. P. II. Ch. 3.}.
Государство не есть последняя возможная форма общения, и нравственные понятия останутся несовершенными, пока государство не объединит союз, обнимающий все человечество. Пока будет существовать национальный эгоизм и грубая сила решать судьбы народов, до тех пор корысть, взаимное недоверие будут проникать и в отношения граждан друг к другу, и человек не будет священен человеку {448* Ibid. P. II. Ch. 4.}.
Цель человека -- сохранять и развивать свои силы. Эта цель, указанная человеку законом, управляющим миром, и есть высшее начало нравственности и то мерило, с помощью которого человек отличает добро от зла.
Человек избегает всего того, что умаляет и расслабляет его силы, и стремится к тому, что содействует сохранению и росту его сил, он боится болезней и желает здоровья. Здоровье же и равновесие -- понятия соотносительные. Здоровье наше страдает или когда наши силы и способности бездействуют и не находят себе должного применения, или же когда усиленная работа или излишества изнуряют их. Добро заключается, таким образом, в гармонии и равновесии сил, зло же -- в неумеренности или излишней воздержанности, или в развитии одной силы в ущерб другой. Но это добро двоякого рода: или благо индивида, или благо нравственной личности. Индивидуальное благо заключается в полноте равновесия сил, которыми обладает человек и вне общества и развитие которых не зависит от социального общения. Человек, заботясь о своем индивидуальном благе, действует исключительно по инстинкту самосохранения, и этого эгоистического чувства совершенно достаточно для обеспечения ему индивидуального блага. Благо же личности заключается в равновесии сил и способностей, которые прививаются человеку лишь жизнью в обществе. Нравственная личность есть продукт общественной жизни и существо, действующее не только по инстинкту самосохранения, но обязанное своим развитием чувству альтруизма, привитому общественным воспитанием {449* Clavel. Morale positive. Введение. P. I. Ch. 2; p. I. Ch. 3.}.
Наше же предшествующее изложение показало, что эта личность тем развитее, чем в большей степени ее отношения к себе подобным основываются на началах взаимности и солидарности. Мы можем поэтому определить нравственность как совокупность правил, регулирующих деятельность людей на началах взаимности и солидарности. Как эти правила, так и нравственные чувства прививаются нам лишь жизнью в обществе. И они тем развитее, чем совершеннее общественный союз, т. е. чем более он основывается на началах взаимности и солидарности.
Нравственные понятия не вытекают из чувства эгоизма. Пока мы следуем эгоистическим инстинктам, мы стоим на низшей ступени развития и ничем не отличаемся от животного. Лишь с возникновением в нас симпатии к себе подобным в нас зарождаются нравственные понятия, которые становятся тем развитее, чем сильнее в нас сказывается чувство альтруизма. И это чувство, в свою очередь, тем сильнее, чем совершеннее та связь, которая сближает нас с себе подобными {450* Ibid. P. I. Ch. 2; P. III. Ch. 2.}.
Понятия человека о добре и зле не суть результаты размышления и расчета, а привиты ему общественным воспитанием. Каждого человека, вступающего в жизнь, охватывает атмосфера, пропитанная нравственными понятиями. Он проникается ими, и они заставляют его действовать так, а не иначе. Этот внутренний голос, предписывающий человеку известный образ действия, укоряющий его, когда он изменяет этому образу действия, и заставляющий его чувствовать внутреннее довольство, когда он остается верен ему, -- мы называем совестью. Но совесть как осадок чувств, привитых нам воспитанием и средою, не может и не должна служить человеку единственным руководителем. Это чувство слагается под влиянием общественных предрассудков, извращено нередко односторонним воспитанием и не может ответить на все те вопросы, с которыми приступает к нам практическая жизнь. Просвещенный человек не должен верить в непогрешимость голоса совести и беспрекословно следовать бессознательному нравственному чутью, а сознательно стремиться к нравственному усовершенствованию {451* Ibid. Р. III. Ch. 1; р. IV. Ch. 1.}.