Делегаты продвигались в глубь России с большими трудностями.
На пересадках приходилось занимать места с боем, а иногда и вовсе не удавалось пристать к составу. Тогда Щеткин и Хомутов искренно ругали всех и вся и шли к коменданту просить его о содействии. У коменданта они показывали свои мандаты и говорили:
— Как делегаты с фронту — по военным делам. А тут даже на крыше места позаняты. Разве ж это порядок? Посодействуйте.
В ответ на просьбы и жалобы они получали неизменный ответ:
— Товарищи, понимаю я. Ну, что я поделаю, когда тысяча народу. Подождите, ну, денек-другой, может, что и сделаю.
Все станции, на которых им приходилось задерживаться, были запружены воинскими эшелонами, солдатами, отпускниками, дезертирами, беженцами, мешочниками, составами с военным снаряжением, фуражом, продовольствием, снарядами.
И везде шли митинги. Орали оркестры музыки. Горели кроваво-красные флаги, плакаты.
— Вся Россия едет! Тоже поняли свободу. Не сидится, чертям, дома, — раздраженно ворчал Щеткин. А Хомутов только покачивал головой и сокрушенно вздыхал.
Иногда по трое суток отсиживали они на какой-нибудь захудалой пересадочной станции. И они, отвоевав себе место на перроне, основательно устраивались, разделяли между собою труд. Щеткин тогда шел закупать съестное, доставал и читал вслух свежие газеты, ходил, ругаться с комендантом станции, а Хомутов дежурил у вещей, варил в котелках щи и картошку. Ночью, если не было дождя, они тут же на перроне укладывались спать. Одна шинель служила им матрацем, другая одеялом, между ними покоились винтовки, и делегаты, обнявшись, как братья, крепко спали, покрывая своим телом оружие.
Чем ближе к центру России подъезжали они, тем становилось свежее. Стоял сырой, холодный, туманный сентябрь месяц, предвещавший лютую зиму. Часто, лежа на крышах теплушек, прижимаясь и грея друг друга телами, друзья вспоминали свой полк, знойное южное солнце и давали друг другу торжественные обещания не задерживаться долго — Щеткину в Москве, а Хомутову у себя, в Дарьевском.
— Посмотрим, как люди живут, да и назад. Чего тут околачиваться. Поедем в полк — все с ребятами веселее, — много раз говорили они друг другу.
— Да и вестей, чай, ждут, товарищи. Выбранные мы ведь. Надо рассказать, как и: что, — неизменно добавлял Хомутов.
В трех часах езды от последней пересадки, где Щеткин должен был сесть на московский поезд, они распрощались.
И еще до этой минуты Хомутов обязал друга словом приехать к нему в Дарьевское погостить.
— Так ты, Петра, — говорил Хомутов, пожимая другу руку, — как кончишь дела — катай ко мне. Адрес не потерял. Поживешь у меня день-другой, да вместе повернем оглобли назад.
— Ладно, Тимоша, Не задержит что, так заеду. Жди, словом. Прощай, друг.
— Прощай, милый человек.
Поезд подкатил к станции, на которой им нужно было расстаться. Хомутов, с сумкой на плечах, с винтовкой на ремне, стоял у вагона теплушки и долго и любовно смотрел на товарища.
Щеткину стало даже неловко.
— Иди, Тимоша… Видишь, дождь-то припускает. Чего мокнуть?
— Не беда. Не сахарный, не растаю. Жаль мне тебя, Петра. Так бы не расстался. Сроднились, право.
— Ну, во. Зареви еще. Свидимся, небось. Только ты в деревне смотри — линию веди. Помни слова Васяткина — землю крестьянам, помещиков по боку. Совет избери, и весь разговор.
— Как же, как же!
Поезд тронулся, затрещал колесами и покатил в сырую мглу. Но до тех пор, пока он совершенно не скрылся из виду, Хомутов стоял на рельсах и смотрел ему вслед.
Шел косой дождь. Начал подхлестывать холодный, пронизывающий ветер. Хомутов оглянулся вокруг, прошептал себе под нос: «Хороший парень Щеткин» и зашагал проселочной дорогой к себе, в село Дарьевское, той же волости и уезда.
* * *
Поздней темной ночью пришел Хомутов в родные места. Настроение его уже переменилось к лучшему. Близость встречи с семьей, с друзьями точно пьянила его.
Где-то на дальней улице села слышались переливы гармоники. Прозвонил полночь дребезжащий, хриплый колокол на старой сельской церковке. Где-то лениво кукарекал потревоженный петух. В мокром, ночном воздухе слышались запахи свежего навоза и конопли.
Хорошо… мать честная.
Вот и ветхий дом Хомутовых. На плетне развешено тряпье, у завалинки лежит опрокинутая бочка так, как словно три года назад. Только выбитые стекла окон заклеены бумагой, да вместо слаженного им сарая торчат три одиноких стропила.
«Должно, снесли на подтопку, не иначе. Лес помещичий, а у крестьян недохватка».
Войдя во двор, он по-хозяйски, заботливо закрыл за собой калитку, подпер ее камнем, который когда-то, еще в дни молодости, для этой цели притащил с реки. Попробовал щеколду двери. Дверь не поддавалась. — «Заперлись. А раньше не запирались».
Хомутов громко постучал кулаком в дверь. В избе послышался шум. Раскрылось оконце.
— Кого черти носят? Чего надо? Хочешь, дубиной попотчую, — грозно закричал знакомый Хомутову голос.
— Это я, брат — Тимофей. Открывай двери.
— Тимошка! Да неужто! Ах ты ж елки-палки!
Окно с шумом захлопнулось. В доме вспыхнул огонек и заструился из окон в сырую ночь.
Во двор выбежал человек.
— Здравствуй, Павел!
— Здорово, Тимоха! — Братья обнялись.
— Ну, идем в избу.
Изба все та же, даже скамьи и стол, все прежнее и стоит на старом месте.
— А где же Настюша? Где старики?
— Да ты садись, брат. Только не пугайся… Отец с маткой померши — царствие им небесное. А Настюша… Настюша…
Брат замолчал.
— Говори, Павел… Ну!
— А Настюша… есть нечего.
— Н-у-у-у!
— Гулять пошла.
— А, что?
— В городе пребывается.
— Где? Что ты, Павел… И как же допустил ты? Ах, брат, брат!
— Что, брат… Я, Тимоша, только вчера из тюрьмы вышел.
— Из тюрьмы… За что сидел?
— За что сидят-то! Не хотел с голоду помереть — вот и попался.
— Украл что?
— На помещика… С парнем одним тут… Деньги вез на станцию помещик. Панский наш. Да не вышло. Товарища — косого кузнеца, знаешь, подстрелил, а меня задержал и в тюрьму. Полгода просидел.
— Еэ-хх, — с болью вырвалось у Хомутова. — Лучше бы и домой я не вертался. Что делается-то! Да где же Настя? Как найти ее, голубку? Здорова как?
— Ничего… В больнице лежит… Болезнь дурная — нос провалился. Пропала баба. Да ты разденься, брат!
Хомутов сидел с поникшей на грудь головой и, казалось, не слушал брата.
— А мы там воевали, воевали. Повоевали и все провоевали. Защитнички! Дураки, ду-ра-ки! Да что же это? Настюша. Ай-яй-яй. Эх, брат… Лучше бы не говорил мне ты. Все нутро горит. А слез нету.
— Раздевайся, Тимоха. Слезами горю не помочь. Садись за стол, тут у меня бутыль самогона есть. Выпьешь, полегчает.
* * *
После третьего стакана вонючей водки развязался у Хомутова язык. Говорил он гневные слова, хмурил брови, грозил кулаком.
— Э-э-это так не пройдет им. За победу, проклятые… Черти… Из солдат есть кто на селе, Павлушка?
— Э, брат — много. А дезертиров еще того более.
— А большевики есть? Как крестьяне к ним?
— Хорошо. Тут, брат, каша такая, сам увидишь.
— Брат, а ты вор или честный?
— Эх, ведь из-за голоду пошел на это. На Настюшу посмотрю, посмотрю — прямо сохла баба. Разве я не понимаю! Ведь братьина жена. Только, я так думаю, теперь — не жить помещику. Земля и добро у них взяты и наши будут.
— Это ты правильно! Вот мы соберем солдат завтра да поговорим. Накось, выпей, Павлуша… Еэ-хх! Горе горькое!
Хомутов заплакал.
* * *
С утра Хомутов пошел по своим знакомым и родичам.
Как только мужики узнавали о том, что их односельчанин приехал делегатом с фронта посмотреть на их житье-бытье, так все село всполошилось сразу. За Хомутовым начали бегать, преследуя его по пятам. Каждый крестьянин и крестьянка старались выказать ему свои нужды и жалобы А нужд в деревне и несправедливостей было великое множество.
— Волостной комитет руку помещика тянет.
— Заставляет хлеб продавать за бесценок.
— Совсем заели налогами.
— Начальство пристает к девкам и бабам, грозится мужикам.
— Кулаки сидят в волости — правят, прячут сынов своих, а наших детей, бедноты — на фронт шлют.
— Волостной милиционер — бывший жандарм.
— Все грозит царем, взятки берет.
— Помещик не дает землю ни за выкуп, ни в аренду.
— Не желает продавать лес.
— А поп-то как обирает. Не то чтоб без денег, а и за деньги наши, крестьянские копеечки, ни хоронить, на крестить, ни венчать.
Слушал все эти жалобы Хомутов, возмущался, но держал себя спокойно.
— Ничего, братцы, — говорил он в сотый раз. — За большевиками пойдем, лучше жить станем. Вот созовем волостной сход, да и поговорим по душам.
Но не только жалобами засыпали его односельчане. Тысячи вопросов сыпались отовсюду, и только на сотую долю их Хомутов отвечал, как умел.
— Верно, что Ленин — шпион немецкий?
— А скоро ли войне конец?
— Будут землю давать крестьянам али нет?
— Живы, здоровы мои-то — Пров и Василий? Сколько время писем не шлют.
— А за кого голосовать в собрании?
— Откуда пленных немцев и австрияков для работы достать?
— А как на войне, страшно, чай?
— Почему соли, керосина, мыла и мануфактуры нет?
— Погодите, братцы, — уже усталый отвечал Хомутов. — Погодите. Вот вечером ударим в колокол, созовем мирскую сходку и поговорим. Обо всем поговорим.
* * *
В обед у Хомутова в избе собралась солдатская сходка. Одиннадцать земляков-односельчан, вооруженных, одетых в серые шинели солдат, из разных частей и фронтов, чинно сидели на лавках, луская семечки, а иные стоя курили — кто папиросу, а кто махорку.
— Товарищи. Вот, думаю я, поговорить нам надо, — сказал Хомутов, когда все были в сборе.
— Солдаты посмотрели на него и перестали говорить между собой.
— Товарищи, дозвольте мне.
— Валяй, накручивай.
— Мы все, братцы, на фронтах были и кровь проливали, — неожиданно для себя громко и складно стал говорить Хомутов. — Жизней своих не щадили мы, семьи бросали на голод да на разор. А за что, други? Большевики правду говорят, что по глупости да темноте. Разве помещик наш, толстопузый Панский, потерял на войне что? По-старому с крестьян семь шкур дерет.
Что от войны получили мы? Жены гулящими пошли. А от слободы? Разве нам это слобода, когда у помещика земля, а жандарм над нашими семьями верховодит? Товарищи, пора нам за ум взяться.
— А что же делать-то? — безразлично и сплюнув в сторону, спросил рыжий солдат в кавалерийских штанах.
— Делов-то много. Перво-наперво нам власть своя нужна — совет организуем. Кулаков не пустим, а волостное правление разгоним. Бедняков да батраков в совет.
— Это ты правильно сказал.
— Да, это верно.
— Что правильно, то правильно, да по шеям наложат за мое почтение.
— А мы-то что же, ответ дать не сумеем?
— Еще как!
— И крестьяне поддержат.
— Прямо горой стоять будут крестьяне.
— Вот, братцы, — продолжал Хомутов. — Я, как член полкового комитета и делегат, думаю так. Давайте наметим, кого в совет. Крестьянам растолкуем, да и изберем.
— А сколько человек, как думаешь?
— Да-а-а-а, — замялся Хомутов. — Да для почину человек двадцать.
— Ну-к что ж! Мы согласны, — сказал солдат в обмотках. Подумав немного, он поднялся и добавил: — и думаю я, товарищи, Хомутова перво-наперво в совет. Он и покажет, как и что.
— Правильно, Хомутова в совет.
— Кого ж еще!
— Я, товарищи, не против, только вертаться мне в часть надо, — возразил Хомутов. — Как члену…
— Всем нам вертаться надо.
— Вот дело сделаешь и вертайся.
— А еще кого? — спросил Хомутов, не возражая уже против своей кандидатуры.
— Граблина Семку. Тоже солдат он.
— А еще?
— Да хоть бы меня, — быстро сказал проворный старик Грушин, унтер-офицер запаса, по ранению выбывший в чистую отставку.
— Поработаем… А то что же. Надо на общество поработать.
— Правильно… Как сознательный.
— А потом Гаврикова.
— Да Корнева.
— Да старика Прокопия Бочкова — он бедняк и трех сынов на войне убило.
— Бочкова — это верно.
— Учителя можно нашего, Митрофанова. Он грамотный и с нами будет, как секретарь.
— И еще…
В полчаса список был готов.
— А теперь вот что, братцы, — заявил Хомутов. — Нужно нам своего комиссара военного, — это раз. Да земельный комитет свой — человечков шесть — это два. Нечего волынку тянуть с землицей.
— Верно.
— Грушин — раненый, проведем его. Он большевик. Комиссар хороший будет.
— В самую точку.
— А в комитет по земельным давайте проводить бедноту.
— Туда же Хомутова брата, Павлушку.
— Хочь и вор, а парень на-ять.
— Какой вор?
— Не трепись зря, у тебя что взял?
— Зря сидел парень. Что, мы не знаем?
— Он, можно сказать, леворюционер — помещика ухлопать хотел, да не вышло.
— Ничего, Павлуха. Теперича посчитаешься с Панским.
— Уж будьте покойны, товарищи. Посчитаемся, — ответил Павел. — А вором не был и не буду.
— Да, это верно.
— Значит, вечером созовем сход.
— Созовем.
— Чего тянуть!
— Тянуть-то нечего.
— А если сопротивление будет?!!
— Что ж, на войне не был? Ухлопаем, и весь сказ!
— Не становись поперек дороги.
— Еще, товарищи, дозвольте слово… Дисциплина, значит, по-военному и никаких гвоздей.
— Правильно, — поддержали эти слова семь-восемь голосов.
— Кулачье-то сговорилось, и нам надо сговориться. Помещик да кулаки будут водку и деньги давать — так не брать.
— Известно, не брать.
— А кто возьмет, того к ногтю.
— Верно. Не продавай антиресы. Будь сознательный.
— Потом в соседние села да деревни сказать нужно, чтобы волость вся была с нами. Помещиков у нас, в волости трое. У всех землю возьмем. Кто берется сказать?
— Да хочь мы с Петром возьмемся, — предложил солдат с выбитым глазом, качая головой в сторону кавалериста.
— А я на хутора.
— А мы лошади заседлаем да в Гречаники.
— Ну, что же, все, что ли?
— Нет, не все, — сказал вставая сосед Хомутова, солдат-пулеметчик Василий Пастухов. — Все это правильно. Молодец Хомутов. Да и все мы ребята хорошие. Но позвольте-ка мне слово. Я, как, значит, член партии большевиков, заявляю вам: все, что вы делать хотите — это наша большевистская программа.
— Знаем.
— Еще в армии слыхали.
— Постой, постой, пускай скажет.
— Говори, Пастухов!
— Вот что я сказать хочу… Нам, братцы, надо всем в партию записаться.
— А зачем?
— Чтобы сообща действовать. Эсеров на деревне табун. Гарнизованы, черти. А мы, как овцы без пастуха. Партия наша большая, и войско за ней идет. Поддержка, значит, будет. Керенский все войну до победы, а там министры-капиталисты и скажут — Кишкины да Бурышкины: всыпать им, скажут, чтобы не бунтовали. А если вы, большевики, значит, так у нас комитет в городе. И скажет комитет керенщикам — стойте, гадины капитала, да по рукам. И не выйдет у них. Вот, товарищи.
— Правильно, правильно, — горячо поддержал оратора Хомутов. — То есть золотые слова говорит.
— А как же это сделать? — спросил кавалерист.
— А давайте заявление, — предложил Пастухов. — Как бы рапорт напишем. Так, мол, и так. Желаем, чтобы пролетарская и крестьянская власть была… как сбросившие повязки с глаз — и подпишем. Это я составлю.
— А что будет потом?
— Да из города нам членские карточки большевиков дадут, и навещать нас будут и помогать.
— Слышь, буржуи гарнизованы, и мы давайте.
— Ну, что ж. Вреда не будет.
— Верно.
— Правильно, Васька. А у тебя карточка есть?
— Покажь.
— Вот на, смотри.
— «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — прочел одноглазый солдат. — Это что же значит: «Всех стран?»
— А это, кто работает, значит, и имеет мускулистые мозолистые руки и против капитала и помещиков. И за мир и за землю крестьянам.
— Важно сказано: «Про-ле-та-рия!»
Пока солдаты разглядывали партийный билет, сам Пастухов набрасывал на клочке бумаги огрызком карандаша заявление.
— Вот и готово. Слушайте, товарищи, — крикнул он, и, когда шум стих, начал читать:
ЗАЯВЛЕНИЕ
В партийный комитет
Мы, как осознавшие коммунизм, то есть против буржуев и помещиков и прочих приспешников меньшевиков и эсеров. Как мы желаем, чтобы земля принадлежала народу, и постоку поскоку, можно сказать, готовы грудью, как солдаты емпиралисткого строю, поплатиться кровью и жизнями вдов и сирот. И как хотим мы слободной советской власти и против войны, за диктатуру новой жизни рабочих и крестьян, просим принять нас в партию и просим помоги, поскоку землю отбираем у помещиков, что подписью и приложением печати удостоверяется.
— А печати-то и нет, — сокрушенно сказал одноглазый солдат.
— В волости поставят. Подписывайся ребята, и пошли.
Все присутствующие расписались на листке. Набралось десять подписей и один крестик за неграмотного.
— Может, еще кто подпишет?
— Очень слободно. Это я обделаю, — сказал Пастухов. — Завтра буду в городе, может, с собой кого привезу из главных.
— Так, значит, дорогие товарищи, расскажите крестьянам о нашем постановлении, — уже тоном приказа заявил Хомутов. — А как стада придут с поля, так и в набат.
* * *
Когда солдаты начали расходиться, Хомутов поймал за рукав Пастухова, отвел его в сторону и сказал:
— Слушай, друг. Просьбу к тебе имею.
— Говори, все для тебя.
— Будешь в городе, зайди в больницу… Там жена. Без меня заболела.
— Чем больна-то?
— Дурной болестью.
— Тоже жертва, друг, — сочувствую.
— Вот и скажи ей, — прошептал Хомутов, — скажи, мол, Тимоха приехал. Скажи, знает все и прощает, мол. Поправляется пусть.
— Не беспокойся. Лучшим манером обделаю. Давай пять.
Пастухов крепко пожал ему руку.
Когда все солдаты ушли и в комнате остались лишь одни Хомутовы, Павел подошел к брату и сказал ему, весело потирая свои здоровенные ладони:
— Не печалься, братан. Дела поправятся. А и кашу ж мы заварили! Любо-дорого. Наконец, настало времячко. Да-а-а. Отольются волкам овечьи слезки. А с помещиком Панским посчитаюсь я. Своими руками три шкуры сдеру.
Еще не померк в сиреневых тучах закат, еще не зажглись огни в избах, как над селом уныло и протяжно загудел звоном набат.
У церковной площади, где помещались волостное правление и сельская церковь, сразу же загустело крестьянским людом.
У наскоро сколоченной из нетесаных досок шаткой трибуны, похожей на маленькую каланчу, сбившись в кучу, стояла вся солдатская часть населения. Лица солдат выражали напряжение, точно они готовились к бою.
За полчаса до того как ударить в набат Хомутов вместе с Пастуховым наведались к председателю волостного комитета, старику Шибанову. Предложили ему встать на сторону солдат. Шибанов принялся отговаривать их.
— Голубчики, что же это? Что вы делать думаете? Кому на пользу? Мы, как социалисты-революционеры, не могим, потому, не на пользу. Бросьте. Пустая затея.
Но когда Пастухов вдруг резко заявил, что если Шибанов не хочет итти с ними, так, они и без него дело сделают, то старик раскричался, засыпал матершинными словами.
— Только попробуйте — так вашу… Всех в тюрьму посажу. А хрестьянство за вами не пойдет — большевистские шпионы проклятые!
Вот почему были пасмурны солдатские лица.
Гудящая, говорливая толпа все прибывала и прибывала. Скоро уже вся площадь у церкви из края в край затопилась народом.
— Начнем, что ли? — спросил одноглазой солдат у Хомутова.
— Давайте начнем!
Но в это время по толпе прошло движение. На свободное от людей место к трибуне вышло десять человек крестьян во главе со стариком Шибановым.
— Эсеры да кулаки с нами драться пришли, — шепнул Пастухов.
Степенный, в большой седой бороде, спадающей чуть не до пояса, старик Шибанов растолкал солдат и смело взошел на трибуну.
— Надо бы не пустить… — шепнул кто-то из солдат. — Сейчас очки втирать начнет.
— Хитер, старый пес.
Шибанов с трибуны принялся делать руками знаки, призывая народ к молчанию, и когда шум стих, Шибанов начал говорить.
— Господа крестьяне. Известно нам в волостном комитете, что смута в народе пошла. А сеют эту смуту дезертиры, которые воевать за свободу не хочут и немцам продались.
— Врешь, старая собака, — крикнул Хомутов.
Но Шибанов, не обращая внимания на его выкрик, продолжал:
— Они, эти предатели-дезертиры, без нашего законного согласия ударили в колокола. Господа крестьяне, а мы, как ваша власть, призываем разойтись по домам, и все.
Шибанов кончил говорить, но с трибуны не сходил.
Толпа молчала.
— Расходись, господа, — еще раз повторил Шибанов.
Ему в ответ из ближайших рядов послышалась звонкая речь:
— Чего расходиться-то. Разойтись всегда успеем. Ты вот скажи нам, зачем война.
— А затем, чтобы до победы. Чтобы слабоду отстоять, — поспешно ответил старик.
— Каку-таку слабоду?!!
— Брось, Емелька, язык чесать.
— Нет, говори, Емелька, — загудела толпа.
— Слова не даю — как власть — и больше никаких, — уже кричал с трибуны Шибанов.
— А я без твоего разрешения. Довольно, говорю. Уже победили. Без юбок бабы ходят. Довоевались. Чего еще. Ни сошки аль плужка, ни лошаденки, ни коровенки.
— Ври больше, — огрызался старик.
— У тебя-то, Шибанов, всего вдоволь. Все мы знаем. Того-то ты и за войну до победы.
— И сына откупил он.
— Ври, ври. Больной у меня сын-то.
— Больно-о-ой. Ишь ты, больной, в ворота не пролазит. Племенной бык, одним словом.
— Ха-ха-ха-ха-ха!.. — захохотали сотни голосов. — Они же до победы.
— Проходу девкам и бабам нету от больного. Хо-хо!
— Слабода называется, а все втридорога. Ни к чему нет приступу.
— Почему у помещика землю не берете?
— Без леса сидим.
— Вот-те и равенство! Помещик вместе с Шибановым жрет гусей да водку хлещет.
— Того-то он за победу.
— Слезай…
— Поговорил и будя…
— Дай солдатам слово сказать…
— Слезай, а то за ноги стащим…
— Бороду выдерем, ей-право!..
Но Шибанов стоял, как столб, не двигаясь с места, даже не поворачивая головы, и только время от времени, как заводная машина, кричал басом:
— Расходитесь, господа, — как власть. Расходитесь, православные!
— Валяй, Хомутов, лезь на помост.
— Двинь-ка его.
— Мы вам полезем, — кричала, грозя кулаками, партия Шибанова. — Только суньтесь.
— Ах вы, стервы, — разгорячился Пастухов. — Ребята. Ну-ка стеной дави, жми.
— Вот подойдите только.
Две группы сошлись вплотную, и завязалась рукопашная. Толпа крестьян, заливших площадь, молча выжидала с интересом, чей будет верх. Из гущи народа, где происходила драка, слышались отрывистые восклицания.
— Ах, так!?
— На.
— Бей!
— Только тронь!
— Проваливайте!
— Ой, братцы, бьют!
— Напирай, Гаврила! Хомутов, лезь!
Наконец партия Шибанова дрогнула, бегом отступила и рассосалась в толпе. Солдаты окружили трибуну. Раскачивая ее с такой силой, что старик Шибанов болтался наверху, как лодка в бурю на море, они громко кричали:
— Слезай!
— Слезай, говорят, так твою. Без головы останешься!
— Господа, расходитесь, — как власть — последний раз произнес Шибанов и скатился с трибуны. Его место занял Хомутов. Толпа затихла.
— Товарищи, — начал речь свою Хомутов. — Я, как делегат с фронта, приехал, значит, посмотреть, как живут крестьяне. Ну, посмотрел. Поеду обратно в полк, расскажу товарищам, что живете плохо.
— Верно.
— Справедливые слова. Бедно живем…
— И-и-и-и, как плохо!
— Расскажу, что эсеры-кулаки сообща с помещиком опутывают крестьян, налогами жмут, не дают земли. А бедняк да маломощный, как скотина, в загоне.
— Правильно… В загоне.
— Хорошо служивый сказал. В закуте наш брат.
— Скажу еще товарищам, что ждут крестьяне солдат с фронта, что говорят крестьяне — довольно, мол, воевали. Долой войну!
— До-лой!
— А-га-го! Ай-да, солдат!
— Война нам ни к чему. И скажут тогда солдаты: дураки мы были, что воевали, да дома семьи на смерть да позор оставили. И придут тогда солдаты домой с ружьями и пушками, чтобы справедливость была. И горе будет помещикам и кулакам!
— Поскорей только чтоб!
А солдаты велели мне передать вам, крестьяне, — все громче и складнее говорил Хомутов, — чтобы не сумлевались. Земли нет, а у помещика да кулака есть, — отбирай землю, дели поровну, а помещика по шеям. Защита вам от солдат будет.
На площади поднялся рев восторженных, радостных восклицаний.
— Вот она правда-то где!
— Идем бить помещика!
— Пошли.
— Довольно, попили нашего поту и крови.
— Землю разделим.
— Вот это для нас слабода будет. А то слабода, а пользы, как от козла молока.
— Эта слабода для помещиков была дадена.
— Свою возьмем.
— Тише!
— Слушайте. Солдат еще говорить хочет.
— Ну-ка, валяй, завертывай.
— И еще, товарищи, — продолжал Хомутов, когда шум смолк. — Велели солдаты передать вам, чтобы не только землю, а и все у помещика отобрать: и конский завод, и сотни коров да быков, и домашнее имущество — и все поделить поровну промежду себя. Так ли я говорю вам, товарищи?
— Так. Вер-рно.
— Вот это защитнички за нашего брата.
— И думка-то у нас про это ж.
— Ну, в самый раз. За живое задел.
…И еще велели передать солдаты, чтобы вы за большевиками шли. Только большевики стоят горой за землю крестьянам и за настоящую свободу.
— Это мы знаем.
— Да довольно слов. Пошли на помещика.
— Стойте, черти. Куда пошли?
— Дайте человеку-то слово сказать.
— А для того, чтобы все это было, нужно, товарищи крестьяне, свою власть выбрать. Чтобы защита своя была. А кулацкую да помещичью с их волостным комитетом по шапке.
— Какую власть?
— Ну-ка, скажи.
— Совет изберем. Будем в совете сами собой править. Это раз, а потом земельную комиссию свою выберем, чтобы землю делили по совести, а то драка будет. Согласны?
— Согласны.
— Давай, говори… Ну-ка, Тимоха, кого там.
— Мы, солдаты, которые с фронту, а не дезертиры, собрались промеж себя да и надумали: кому в совет, а кому в земельную комиссию.
— Говори, не мучь. Ну-ка.
— Вот от большевиков товарищ Пастухов, Василий, знаете парня, — список зачитает. Ходь сюда, Пастухов!
Пастухов не замедлил появиться на трибуне. Жидкое сооружение зашаталось под тяжестью двух солдат и рухнуло бы если бы его не поддержали снизу крестьяне.
— Товарищи, мы, как большевики пролетарского духа, за крестьянство, стало быть, горой.
— Читай, чего там.
— Знаем и так.
— Темно читать-то, братцы. Да я на намять знаю.
— Ну, давай, говори.
— Тише ж, черти. Ишь загорланили!
В наступившем полном молчании Пастухов на память перечислил кандидатуры членов в совет, земельную комиссию и на пост военного комиссара. Каждую произнесенную им фамилию толпа приветствовала одобрительным шумом. Наконец Пастухов кончил.
— Ну как, товарищи? — громко спросил Хомутов, — согласны?
— Сог-ла-сны!
— Все ли согласны? Ну-ка дозвольте. Мы по правилам. Будем голосовать. Кто за согласие, подымайте руки. Кто супротив? — Э-э-э, и десятка не набралось. Все кулачье да Шибанов.
— А когда ж землю делить? Хлеб-то весь убрали.
— И помещик убрал.
— Еще увезет. А хлеб-то наш.
— Это мы быстро. Завтра и решим.
— Чего завтра? Давайте нынча.
— Теперь нужно.
— Убежит еще… Пошли, православные.
— На усадьбу! На уса-адь-бу!
— И солдаты пусть с нами!
— Эй, Хомутов, пошли вместе.
— Хомутов, Пастухов, слезайте!
— Братцы, пошли… Чего там. О-го-го! Вот она, слабода!
Толпа быстро схлынула. У трибуны на темной площади осталось только с десяток солдат.
— Что ж, товарищи, — спросил Хомутов, — и нам, что ли?
— Да, нужно пойти. И винтовки взять бы. А то еще передерутся крестьяне.
— Или сопротивление будет, — добавил Пастухов.
* * *
Помещичья усадьба «Панская» находилась в пяти верстах от волостного села и, точно хищник, прятался в чаще векового парка. Белый, в колоннаде, помещичий дом стоял в центре большого замощенного двора и был опоясан ожерельем амбаров и кирпичных сараев. За домом приютились небольшие хатки, в которых проживали служащие и рабочие при конском заводе и молочной ферме.
В доме помещика стояла глухая тишина. Панский с женой и тремя гостями, только что отужинав, устроились в гостиной и за ломберным столом играли в карты.
Помещик Панский, высокий упитанный человек лет около пятидесяти, был одет в черный сюртучный костюм. Стриженая голова его и гладко выбритое лицо, украшенное орлиным носом, было выразительно, как у артиста. Под глазами у него шли двойные мешки. Лоб и щеки бороздили глубокие морщины, а на правой щеке темнел красный рубец.
Играли вяло, точно по обязанности.
— Банк пятьдесят. — Кто? — тянул каким-то вымученным бледным голосом Панский. — Вам, Андрей Алексеевич, на двадцать пять? Получите карту. Бито. С вас двадцать пять. У нас, господа, крестьяне волнуются. Правда, волостной комитет благоразумен и надежен. Но нужно быть… На сколько? На десять? Григорий Петрович, вот ваша карта.
…Нам, говорю, нужно быть настороже.
— Беру десять… Настороже, это верно, Глеб Евсеевич. Конечно, нужно быть готовыми ко всему.
— А что?
— В двух волостях нашей губернии крестьянский сброд, подогретый большевиками, разграбил шесть имений, а усадьбы сжег. Да, это ваша карта, Капитан Федулович. На тридцать?.. бито, с вас тридцать.
— Ну и что же крестьянам, Григорий Петрович?
— Ничего. Выслали карательный отряд, ну, сорок человек арестовали. Но разве ж это меры? То ли дело раньше. Тут, на месте, порка — кое-кого повесят — и острастка другим.
— Да, это безобразие… Власть совершенно неустойчива.
— Некрепкая власть. Вам банковать, Андрей Алексеевич. Я, конечно, со своей стороны меры принял. Кое-что реализовал, а деньги перевел в английский банк на текущий счет.
— А скот и фермы, Глеб Евсеевич?
— И насчет этого я спокоен. Заложил движимое, и недвижимое имущество в банк.
— Ну, тогда другое дело.
— Конечно. Но банку. Карта — мой банк. Григорий Петрович, банкуйте. В наше время иначе нельзя. Интересно, что сделали с государем. Ведь арестовали.
— Какой кошмар!
— Но верьте, будет царь. Я, как истиннорусский, глубоко верю, что придет опять время, и поверженное в грязь знамя монархизма снова взовьется над страной.
— Конечно… ваши тридцать — с вас сорок пять.
— Тогда за все, за все посчитаемся с господами крестьянами.
— Был в городе. Всюду нелепые красные тряпки, шум, грязь, болтовня. Омерзение охватывает. Откуда же все это? И кругом жиды — везде жиды и уголовники. Рожи нахальные… а солдатня… вот кого ненавижу от всей души. Как вспомню, так настроение портится. Лидочка, сыграй что-нибудь такое…
— Лидия Егоровна, мы просим.
— А не прекратить ли нам игру, господа? — спросил Панский.
— Конечно. Давайте помузицируем.
Полная, высокая женщина подошла в хозяину, шепнула ему что-то и, извинившись за «тет-а-тет», вышла в соседнюю комнату.
Послышались мелодичные звуки рояля.
— Кстати, господа, совет собачьих депутатов выдвигает требования свержения Временного правительства и безвозмездной передачи земли скотам-крестьянам.
— Нет, не допустим. Ни за что!
— Не допустить трудно. Вся наша надежда на союзников. Англия и Франция должны нам помочь — иначе гибель.
— Польский корпус считает своевременным самые жестокие меры.
— Да, на них нужно пойти.
— Но, господа, какой позор: армия, великая русская армия — за шпионов большевиков… и не хочет воевать!
— Проклятая революция, она всех разложила. Не на кого опереться. Нет возможности открытой вооруженной борьбы.
— Неужели ж все кончено?
— Ну, нет! Положение не настолько безысходно. Предстоит еще жестокая борьба. Слушайте, господа. Я собственно вызвал вас с целью порассказать вам кое-что.
— Мы догадывались. Ждем с нетерпением, Глеб Евсеевич.
— Чернь городов сейчас бунтует. Власть слаба, может рухнуть в любую минуту, и, вероятно, рухнет. После того как русскому патриоту, генералу Корнилову, не удался план введения порядка в стране путем личной диктатуры, на подавление смуты вооруженной силой рассчитывать теперь — ребячья затея.
— Но почему же? Ведь есть же верные части. Ну, например ударные батальоны.
— Нет верных частей, к сожалению. И после того как само Временное правительство грязно оскандалило Корнилова, нет лиц авторитетных, мужественных и способных, призванных разрешать государственные вопросы. Войско на стороне большевиков. Чернь идет за лозунгами большевиков.
— Но что же делать? Как нам бороться?
— Есть верные способы. Об этом я хочу вам сказать. Необходимо предоставить событиям развиваться. Пусть даже большевики захватят власть. Это, конечно, ужасно. Но это восстановит страну против них, и больше двух-трех дней они не продержатся. Ведь дело, в сущности, не в большевиках, а в массах грязного сброда столиц. Их-то и возьмем мы под обстрел.
— Утопия это, Глеб Евсеевич.
— Каким образом можно?
— Чрезвычайно просто. Есть выработанный генеральный и гениальный, к слову, план. Наша ставка — на голод и развал хозяйства. В первую голову на голод и разруху в столицах. Мы не дадим туда больше хлеба. Так — шахтовладельцы не дадут угля и руд. Акционеры железных дорог и пароходных компаний остановят транспорт. Мы изолируем их. Они будут у нас, как крысы в мышеловке. Банки не дадут денег. Чиновники государственных учреждений или уйдут, или останутся, но в этом случае будут всячески тормозить работу. В городах, особенно столичных, в первые же дни наступит кошмарный голод и безработица. Застынут фабрики и заводы… И тогда его величество народ или, вернее, грязный сброд, чернь сама перевешает большевиков, всяких жидов и социалистов и запросит пощады. Вот тогда-то рядом твердых и решительных мероприятий мы всегда отобьем охоту у черни к бунту.
— Отлично.
— Еще бы. Эксцессы нам не страшны. Они, разумеется, возможны. Жизнь многих из нас подвергнется смертельной опасности. Но ставка — монархия и порядок — стоит всяческих жертв.
— Великолепно… и как просто.
— Гениально! А это уже решено разве?
— Решено безоговорочно и бесповоротно. Приближается холодная зима. Революционеры, городские жиды будут дохнуть, как мухи, от холода, голода и эпидемии.
— Отлично, отлично.
— Между прочим, хотя и не столь важно, но должен вам сообщить, что я уполномочен нашим торгово-промышленным и земледельческим комитетами провести в жизнь все мероприятия, связанные с настоящей генеральной линией в нашей губернии. Надеюсь и рассчитываю на вашу помощь, господа.
— О, бессомненно…
— Но, если… — хотел продолжить мысль Панский, но оборвал речь на полуслово. Прекратилась игра на рояле. За окнами послышался гром ударов и крики.
— Что это?
— Кто это смеет так?
Вбежала женщина.
— Глеб… Там толпа — ужас… Толпа народа, они с топорами и ружьями. Господи! Ох, не могу.
— Я так и знал. Это, господа, крестьяне. Давайте вооружаться. У меня в кабинете есть револьверы. Будем отстреливаться. Я, как старый гренадер…
— Простите, Глеб Евсеевич, но что мы сделаем с толпой?
— Толпа труслива. Верьте моему слову.
— Бросьте. Ведь все имущество застраховано. Берите ценности, бумаги.
— Бежим… Они ломают дверь.
— Но куда?
— Глеб Евсеевич… Собирайтесь. Иначе мы бежим без вас.
— Ничего не поделаешь.
* * *
У выхода в парк беглецы на мгновение остановились, чтобы отдышаться.
— Куда же бежим?
— Ко мне, — предложил кто-то. — Сядемте на лошадей и в город за помощью.
— Бежим, слышите топот?
— Но я же не могу… Я же женщина.
— Бежимте, иначе смерть. Только бы добраться в город. А вы, негодяи, — бросал слова Панский, — вы заплатите мне за все своими жизнями и всем имуществом. Каждая царапина паркета обойдется вам дороже… дороже, чем стоите все вы с вашими выродками и рухлядью.
— Глеб Евсеевич, ради бога, тише. Могут услышать. Вот сюда, направо.
— Пройдемте леском.
— Ах, не могу. Нет, нет, не могу, — стонал женский голос. — Глеб, ведь у меня каблук отскочил.
— Брось свои туфли, ради бога. Иди босая и молчи. Ох, уж эти бабы…
— Фи… мужик.
* * *
Когда толпа крестьян, вооруженных как попало — ножами, топорами, ружьями, дубинами, — со всех сторон обступила дом и ограничивалась пока грозным рокотом и выкриками, Хомутов разбил всех солдат на три группы.
— Ты, Черных, с ребятами ступай на конский завод. Давай лошадей безлошадным или у которых плохонькие… Понял?
— Лады.
— А ты, Печкин с Ильяшенкой, — к ферме. Тоже смотри — корову, бычков давай с толком. Кому корову или бычка. А я тут с ребятами. Следите, чтобы по-честному.
А тем временем передние ряды крестьянской массы, запрудившие весь двор, уже ломали двери и били стекла в окнах.
Наконец выломанная дверь с треском упала внутрь. Павел Хомутов с тремя крестьянами тут же забегал по комнатам в поисках помещика и его семьи. Но, кроме повара и служанки, страшно напуганных вторжением вооруженных людей, в целом доме никого не было.
— Говорите, где бары! — приставал к ним Павел.
— Не знаю, родимые! Может, гулять ушли. Ой, что же это такое, господи!
Хомутов с тремя крестьянами побежал обыскивать парк.
Но среди деревьев стояла сырая, непроницаемая мгла.
— Эх, убежали, — с надсадкой вырвалось у Павла. — Где их в потемках сыскать.
— Да чего искать, пойдем обратно.
В помещичьем доме было полно крестьян. Что только попадалось под руки, тащилось ими во двор: и ковры, и занавеси, и мебель, диваны, стулья, столы, гардины, шкафы, картины, посуда. Ничем не брезгали крестьяне.
Вот двое бородачей, ухватившись за рояль и чувствуя, что им не унести его, в сердцах опрокинули инструмент на пол. Жалобно зазвенел всеми струнами черный ящик.
— Ишь, тоскует по помещику, — со смехом крикнул один из них и ударил по крышке рояля топором.
На улицу тащили кровати, сундуки, книги, вешалки, костюмы, зеркала. Крестьяне вбегали запыхавшись, брали первую попавшую вещь, выволакивали ее во двор, и передавали ее членам своих семей.
В подвалах нашли большие запасы вин в бутылках и бочках.
Отбив горлышки бутылей и выбив днища бочек, вино распивали тут же.
Когда в комнатах ничего, за исключением разбитого рояля, не осталось, дом подожгли. И даже тут около десятка крестьян облепили карнизы и, выбив стекла, снимали оконные рамы, обдирали железо карнизов.
Дом горел ярким костром. Толпа, захмелевшая от вина, разрушительного азарта, вдруг вспомнила о помещичьих лошадях и о скоте. Точно по команде, разделившись на две равные части, крестьяне хлынули к ферме, где помещался скотный двор, и к конскому заводу. На несколько секунд солдатам удалось задержать толпу. Но потом они были оттиснуты в сторону, и толпа бросилась в конюшни к стойлам. Брали ту лошадь, корову или быка, которые стояли ближе всех. В несколько минут весь помещичий скот расхватала по рукам.
Толпа начала понемногу убывать.
Солдаты, зараженные общим настроением, тоже отбирали себе кто одну, а кто две лошади и вместе с добычей отправлялись по домам. У пожарища остались лишь братья Хомутовы. Правда, Павел порывался несколько раз набрать себе вещей, но старший Хомутов каждый раз останавливал его, разрешив взять только одну лошадь.
Когда все уже, казалось, было кончено, и Хомутов решил отправиться домой, во двор усадьбы на трех лошадях въехал старик Шибанов, с сыном и старухой.
— Ты что сюда? Ведь против нас выступал, спросил заинтересованный Хомутов. — Помещика защищать, что ли. Поздно, брат!
— А зачем его защищать… Ляд с ним, с помещиком, и моей кровушки пососал он вволю. Это я понимаю. Как же. А против вас выступал по должности. Как эсер я по партии, а мы против непорядков.
— А зачем же приехал?
— Да хочу молотилку взять. Зачем пропадает! Тыщи стоит! Поликарп, вон она. Подъезжай, да крепче пристегивай. А ты, Хомутов, посторонись. Народ непутевый нынча — раму знай тащит, а тысячную вещь-то и бросили.
Посмотрел удивленный Хомутов на старика, на его толстого сына, на молотилку, почесал в затылке и произнес:
— На-а-роды…
* * *
Весь следующий день дарьевские крестьяне всем селом ковырялись в потухающем пепелище помещичьей усадьбы. Ребятишки таскали из золы гвозди, болты, железную мелочь; взрослые складывали на повозки камни, кирпич, обгорелое листовое железо, разбирали амбары и пристройки.
Пришли на добычу досужие соседи из ближайших деревень и сел. Дело чуть ли не дошло до драки. Но страсти мигом улеглись, когда Хомутов, вмешавшись в ссору, крикнул:
— Братцы, из-за навоза да драться. Эх, вы. Да ведь у вас-то, чай, свои помещики найдутся. Ступайте. А мы вам подмогнем.
Пришельцы, посовещавшись между собой, почесав спины и затылки, всей оравой кинулись дорогой назад.
Вскоре стало известно, что крестьяне трех волостей громят помещичьи имения и усадьбы.
Еще не смерклось как следует, а с усадьбой «Панской» уже было покончено. На месте белого, в колоннаде, двухэтажного дома осталась груда золы и мусора.
И тут же страх овладел селением. Сырые, мглистые сумерки точно говорили крестьянам:
— Не быть бы худу…
Крестьяне собирались кучками и тревожно шептались.
— Что власти-то скажут!
— Эх, если дорвется до нас Панский, — кто уцелеет?
— Ни пуха, ни пера не останется.
Находились люди, которым хорошо врезалось в память подавление крестьянских волнений в первую революцию.
Десять годков назад, как теперь помню, у отца этого Панского тоже усадьбу разнесли. Сидим по домам. Слышим, барабан гремит. Идет целый полк солдат — один в другого. Молодцы, как на подбор. А за ними везут воз палок да хворосту. Взяли нас всех, голубчиков, вывели к церкви, отсчитали десятых да на наших глазах без малого полета расстреляли. А остальных — и баб и мужиков — всем селом пороли. Да так наподдали, что которые и померли, а которые выжили.
— А потом налоги. И-и-и-и-и! На двор пятьдесят рублев — во! Двадцать ден на усадьбу работали, строили все хоромы, лес да камни бесплатно возили. Ну, денег не было, так которые и по миру пошли. Всю живность согнали помещики.
— Б-ы-ы-ы-ть худу! Ох, быть!
И только солдаты, неустанно сновавшие по селу, вносили в общее настроение бодрые ноты.
— Чего там… Ничего не будет!
— Были помещичьи права, да сплыли. А теперь права наши.
— Вот возьмем во всей России власть — тогда никто нам не указчик.
— За советы горой будем. А коли карать нас вздумают, так за себя постоим.
— Да уж надо постоять… Дела-а-а.
* * *
К утру выпал снег, ударил мороз.
Еле развиднелось, а у избы Хомутовых сновал уже народ в полушубках, армяках и валенках. Иные стояли кучками в пятьдесят человек и вели горячие споры о дележе помещичьей земли.
Вечерние страхи были уже забыты.
— Мне камни да болото.
— Да разве ж это земля — песок да пни. А Трифону-косому у самого села — чернозем не проковырнешь!
— А мне через полосу три надела. Что ж я прыгать с сохой через соседа буду?
— Хомутов Павел артель заводит. Землю усадебную берет. Сообща обрабатывать думает.
— Чудаки. Шесть семей, а соха одна.
— Это чтобы лучшую землицу взять — вот и артель.
— Брось бухтеть-то зря. Коли так нравится земля в усадьбе, ступай в артель.
— Не — не обманешь. Мы лучше по-старинке, как деды.
— Ну, и не мели.
А в избе Хомутовых, где заседала земельная комиссия, висел густой галдеж и шум.
— Мне давай, что у реки. За пасекой сам бери. Подавись!
— Павлуша! Разве ж можно. У меня семь ртов, а мне две десятины. Жукову — которому три десятины — разве порядок? — говорил сосед Хомутова Евлампий Сидоркин, козлобородый старик с синим носом.
— Ну, брат, ведь мы по-божески.
— Разве ж это по-божески! Креста на вас нет. Ироды.
Через минуту Павел, покрытый испариной и потом, видел перед самым носом своим кулаки Жукова, человека с вывороченными ноздрями.
— Ты что ж это… а! Сидоркину — чернозему, а мне, — пески. Вы что тут. Туды вашу… Господи.
Еще больше шума и ссор происходило при наделе землей соседних сел и деревень.
Делегаты из разных мест волости, несмотря на утро, уже изрядно подвыпившие, грозили разнести не только земельную комиссию, но и все на свете. При этом они ругались самыми крепкими словами.
— Что ж вы, разбойники! Дарьевским триста десятин да чернозем, а нам, петровским, камней сто десятин.
— Да народу же у вас меньше!
— Меньше… Туда тебя… А сто десятин поповской земли… Наш был поп, и земля, стало быть, наша. В бога… Прирежь землицы. А то, право, всем селом на вас выйдем.
Дарьевские негодовали на петровских, громя комиссию не менее крепкими словами.
К полудню у дома Хомутовых стояло уже несколько сот крестьян. Члены земельной комиссии, истерзанные, затурканные нападками и угрозами и возмущенные недоверием, два раза всем составом выбегали на крыльцо и просили:
— Товарищи… Нельзя же так. Нет нам доверяя. Переизберите. Не могем больше. Делите сами.
Но крестьяне в ответ только посмеивались да приговаривали:
— Работайте.
— Доверяем вам. Только по-божески делите.
— Сами делить начнем, то как бы не порешили друг друга.
Комиссия возвращалась в избу, и все начиналось сначала.
* * *
К вечеру из города вернулся Пастухов.
— Ну, как дела, Василий? — шепотом спросил Хомутов.
— Дела идут — контора пишет.
— Был в городе то?
— Был.
— Ну?
— Вот карточки вам привез. Теперича вы большевики.
— Это хорошо, а еще что?
— Помещика Панского видел. В городе знают уже, что мы усадьбу — того. Совет и солдаты, которые в городе, на нашей стороне.
— Ну, а комиссар?
— Хотел комиссар Временного правительства к нам милицию да ударников выслать. А из гарнизонного комитета да из совета ему пилюлю под нос. Написали, значит, так: если, мол, вышлите, так мы тоже солдат вышлем с оружием — в защиту крестьян. Несдобровать мол, ударникам.
— Вот хорошо, ну?
— Ну, испугались керенщики — не выслали. Только, бумагу в совет прислали, требуют, чтобы все обратно снесли и не бунтовали.
— От кого бумажка-то?
— От комиссара. Грозит заклеймить позором. А когда соберется, мол, Учредительное собрание, так нас покарают. Требует подчиниться законной власти.
— Бумажка в комитет-то?
— И в комитет и в совет. Только наплевать нам.
— Пойдем к учителю. К Митрофанову. Он с нами. Поговорим с ним. Ты солдат собери.
— Не солдат, а большевистскую организацию теперича.
* * *
Сельский учитель, высокий, худой, желчный мужчина с большим кадыком и широким носом принял солдат приветливо.
— Может, чайку, товарищи, — с морозу-то?
— Нет, Кузьма Герасимович. Мы к тебе, как к выбранному. Ты, как член совета и грамотный.
— О чем говорить хотите?
— Да вот поговорим. На, бумажку прочитай.
— От кого, от комиссара? Что, грозит? Наплевать нам. Ну-ка рассказывай, товарищ Хомутов. Как у нас на селе дела. Слухи разные ходят. Только я не верю.
Когда Хомутов закончил свой рассказ, правдиво осветив последние события на селе, учитель вскочил с места, хлопнул Хомутова по плечу и заявил:
— Они формально правы, но не по существу. Нам нужно юридически отделиться от них. Давайте проделаем такой опыт. Я читаю газеты и учитываю всю обстановку, рекомендую самоопределиться.
— Что-то не понимаем.
— Ты проще.
— Образуем свою республику, и весь разговор. Будем сами дела решать. Никому подчиняться не станем. А когда Учредительное собрание соберется, — посмотрим. Что скажете на мои предложения?
Солдаты в тягостном молчании сидели, понурив головы.
— Чего задумались? Я хоть беспартийный, но понимаю обстановку, сочувствую большевикам и убежден, что предлагаю верную мысль. Раз нет законной центральной власти, раз центральная власть против народа, — так пусть будет законная власть на местах. Тогда-то с нами комиссар Временного правительства юридически ничего поделать не сможет. Учредительное собрание мы признаем, программу действий своих имеем и власть свою изберем.
— А как это делается-то? Ты растолкуй нам, — попросил Хомутов.
— Как делается-то? Проделаем так: совет выберет временный комитет волости с президентом республики. Напишем воззвание к народу и ко всей России. Вот и все.
— Ну-ка напиши, а мы посмотрим.
— Это я быстро.
Учитель присел к столу и на чистом листке бумаги принялся что-то быстро писать.
Солдаты во главе с Хомутовым смотрели на него и напряженно молчали.
— Ну, вот, готово. Осталось только проставить имя, отчество и фамилию президента. Кого, товарищи? Кому вы все доверяете?
— Хомутова, Тимофея Герасимовича, — тоном, не терпящим возражений, заявил Пастухов. — Он, как член полкового комитета… и как много сделавший для революции. Большевик к тому же.
— Верно, товарищи.
— Правильно! Хомутова в президенты, — дружно поддержали все солдаты.
— Ну, вот и все, — заявил учитель. — Значит, Тимофей Герасимович Хомутов — президент нашей волостной республики.
— Да ты зачти, что написал.
— Пожалуйста, слушайте.
ВОЗЗВАНИЕ
Товарищи! Земля принадлежит народу. Народ — хозяин России и призван творить в ней свою волю. Временный комитет постановил: передать всю землю — крестьянам, а заводы — рабочим, с подчинением всей волости временному комитету во главе с избранным народом президентом республики — Тимофеем Герасимовичем Хомутовым, каковому и подчиняться впредь до созыва Учредительного собрания.
— Вот и все, — кончив читать, сказал учитель.
— Так у нас же заводов нет, а ты написал.
— Это ничего. Так все пишут. Это политическая программа.
— Ага! — протянул одноглазый солдат. — Ну так что ж, пусть будет так.
— Сегодня я размножу на машинке, и через заседание сегодня же провести. Экземпляр пошлем в город, в совет, другой — Временному правительству, третий — губернскому комиссару, а четвертый — в газету. Ну, что ж, попьем чайку, товарищи.
— Нет, стой, — прервал его Хомутов. — А ведь забыл я совсем, прямо из головы выскочило. Мне-то ведь в часть вертаться надо. В командировке я. Ждут ведь товарищи. Уеду, право слово. Выберите другого президента.
— Никуда ты не уедешь, — решительно заявил Пастухов. — Не отпустим мы тебя, и весь разговор. Как в порядке партейности.
— Правильно, Пастухов.
— Здесь нужнее быть…
— Ты, как большевик, теперь против войны, значит, куда же едешь? Чудак, право, раз против войны, зачем же на войну ехать?
— Да к товарищам я. Мы сообща вертаться будем.
— И не думай. Без тебя вернутся товарищи. Письмо напишешь, а мы документы дадим от совета и от партия, что задержали, и крышка.
Хомутов стоял посередине комнаты в раздумье.
— Воля народа, Тимофей Герасимович. Ничего не поделаешь, — пожал плечами учитель.
— Соглашайся. Ведь без тебя-то дело у нас не пойдет.
— Буду кочевряжиться. Ведь не дезертир, а выбранный есть от народа.
Хомутов, безнадежно махнув рукою, сказал, что согласен.
— Надо за дело. Пошли, ребята, созывай совет. А ты, Кузьма Герасимович, давай, печатай воззвания. Будешь как секретарь правительства. Записывайся-ка в большевики.
— Зачем это? Хотя почему бы и не записаться. Ваши взгляды разделяю насчет земли. Но там видно будет.
На улице Хомутов шел рядом с Пастуховым и молчал.
Когда им нужно было расстаться, Хомутов, глядя под ноги, шопотом спросил:
— Как, Вася, был в больнице-то?
— Был.
— Ну и что?
— Умерла твоя Настюша.
— А-а-а-а! — Хомутов сразу поблек. И даже сгорбился весь.
— Не застал в живых. Уже схоронили.
— Ну, пока, Василий.
— Э-э.
— Иди, да не печалься.
* * *
Поздней ночью Хомутов вернулся к себе домой. Его брат Павел уже крепко спал, богатырски нахрапывая во сне во всю носоглотку. Хомутов не спеша разделся, достал из кармана измятый лист чистой бумаги, огрызок карандаша. Поправил фитиль лампы, присев к столу, и принялся прилежно писать письмо в армию, в свой полк.
Писал он долго, любовно выводя каждую букву, напряженно думая над каждым следующим словом.
Уже за окном, покрытым снежным инеем, посветлел воздух. По всему селу загорланили резвые петухи, а он все писал, дугою согнувшись над столом. Болела шея, рука, спина — хотелось спать.
Наконец письмо было написано. Он прочитал его. Из кармана шаровар достал удостоверение, заготовленное советом. Письмо и удостоверение бережно сложил в конверт. Потом разостлал на столе шинель, задул лампу и лег спать.
В эту ночь ему долго не спалось. Думалось о многом, образ покойной жены, как живой, стоял в его воображении.
— Настюша, Настюша, — шептали его губы. — Бедная ты моя страдалица. Так и не довелось увидеть… Померла.
Хомутов ворочался с боку на бок, вздыхал и только когда уже совсем расцвело утро, забылся крепким сном.