Глава шестая

— Торопитесь, господин подполковник. Не задерживайте поезд.

— Извините. У меня много оружия, но, кажется, все готово.

— Тогда мы отъезжаем. Прощайте, господин Греков. Желаю вам всех благ.

— Счастливого пути, Сергеев.

— Садитесь, господа. Трогаемся. Дайте сигнал машинисту.

На темном железнодорожном полотне стоял пассажирский состав. Темным чудищем рисовался он на синем в ярких звездах небе. В окнах вагонов не горели огни, и только шум пара да прыгающее зарево под паровозной топкой говорили за то, что поезд готов к отъезду.

Кругом шла ровная степь, покрытая густым, темным кустарником. Поблизости — ни станций, ни жилья.

На проселочной дороге, неподалеку от поезда, двигались призрачные люди, слышалось ржанье лошадей, вспыхивали то там, то здесь, как светляки, огоньки папирос.

Паровоз загудел, задрожал и, буксуя колесами, начал забирать быстроту.

— Прощайте, господа.

— До свиданья.

— Ящик с бомбами поврежден… Осторожней, подполковник.

— Не беспокойтесь. Привет Москве белокаменной.

— Прощайте… Про…

Голоса замолкли в отдалении. Поезд уже мчался полным ходом. Сергеев закрыл за собой наружную дверь вагона и вошел внутрь его. В вагоне уже загорелись яркие электрические лампы, и было светло, как днем. У купе, на дверях которого стояла цифра пять, поручик задержался, несмело постучал.

Но за дверьми безмолвствовали.

— Все дуется… Странная женщина, — прошептал Сергеев. — Ну и чорт с ней. Пойду в буфет.

Но в это время отодвинулась в сторону дверь, и из купе вышла женщина в легком шелковом капоте.

— Вы ко мне, господин поручик?

— Простите, Тамара Антоновна, но я беспокоюсь за вас.

— Какие основания?

— Только что выгрузился последний офицер. Если не считать полковника Филимонова и поездную прислугу, в сущности, мы одни.

— Вот как. Ну?

— Я попросил бы вашего разрешения устроиться в соседнем с вами купе. Не беспокойтесь, дверь запирается изнутри от вас.

— Хорошо. Далеко еще до Москвы? — спросила, женщина, рассеянно разглядывая погоны офицера.

— Будем завтра утром в девять с минутами. Кстати, Тамара Антоновна, не нужно ли вам чего-нибудь на ужин? В буфете все имеется.

— Это кстати. Хорошо, достаньте мне бутылку вина и еще чего-нибудь… фруктов, конфет.

— Сейчас распоряжусь, вам принесут.

— А вы?

— Что я, Тамара Антоновна?

— А вы не думаете со мной разделить трапезу?

— Смею ли я надеяться на такую милость?

— Неужели настолько совесть нечиста, мой друг!

— Ах… я право…

— Пожалуйста, приходите запросто. Я не сержусь уже. И к тому же мне скучно. Кстати, кто та женщина?

— Одна дальняя знакомая.

— Разве? Но странно, вы так смутились тогда. Однакож я есть хочу.

— Сейчас принесут.

— Благодарю.

…Мягко покачивался пульмановский спальный вагон. Голова Сергеева покоилась на груди Тамары Антоновны. Он говорил.

— Забудем о прошлом. Мы теперь едем с вами, как муж и жена. К чему условности?

— Да, Витя, — улыбалась женщина. — И главное — никто не может помешать. Я так довольна. Противный, почему вчера не пришел?

Между поцелуями и порывами страсти женщина говорила:

— Витя, приезжай ко мне. У нас прекрасный дом. Перебудем вместе это смутное время. Что нужно нам, кроме любви. Приедешь, милый? Другую не полюбишь?

— Постараюсь, дорогая, — отвечал Сергеев, но в воображении своем он рисовал образ другой женщины, в снежно-белой с красным крестом косынке. Сергеев вздыхал, еще крепче прижимался к женской груди, и ему хотелось сделать больно этому пышному телу.

* * *

— Видал, друг, как зайцы прыгают? Вот это и есть самый лучший способ голосовать за мир.

— Как так?

— Разве не видишь? — Ногами.

— Неужели все дезертиры? — спрашивал изумленный Щеткин соседа по крыше вагона, матроса с «Авроры», крепко сколоченного человека с насмешливым лицом.

— А то как же? Все до одного дезертиры. Ха-ха, смотри-ка!

Щеткин взглянул по указанному направлению и громко рассмеялся.

На крыше соседнего вагона какая-то полная женщина ухватилась руками за шинель солдата-бородача, как видно, собиравшегося спрыгнуть на землю. Было видно, что женщина мешала ему дотянуться к винтовке и вещевому мешку, лежавшим неподалеку. Он смешно болтал руками и ногами и ругался. Но вот солдат, изловчившись, достал руками винтовку, винтовкой подтянул к себе вещевой мешок, сбросил их в канаву у полотна и наконец сам соскользнул вслед за ними. Тяжесть его тела вырвала из рук женщины шинель.

Поезд шел на подъем со скоростью пешехода. Солдат, упавши на щебень пути, тут же вскочил на ноги и, бежа вслед за поездом, орал во все горло:

— Акулька, слезай… слезай, стерва!

Женщина заплакала, перекрестилась, закрыла руками лицо и, как птица, вспорхнула с крыши. Юбки ее надулась, точно парашюты. Шлепнувшись на землю, она быстро вскочила на ноги и горячо обняла солдата. Так стояли они, обнимаясь, пока не скрылись из глаз за дальним поворотом дороги.

— Да, — говорил матрос. — Час назад, помнишь, на крышах было народу не провернуть. А теперь, смотри, как чисто, хоть шаром покати.

— Думаешь, все дезертиры?

— Все до одного. Не сомневайся.

— А ты откуда, друг матрос?

— Я из отпуска на службу вертаюсь. Фамилия Друй, зовут Савелий. В первой флотилии — минер. А ты?

— А я как делегат от армии.

— В Москву?

— Да.

— Хорошее дело. У вас как солдаты — к большевикам?

— Лучше не надо. А у вас во флоте?

— Все, как один, за большевиков.

— А как думаешь, почему большевики власть не берут?

— Да не время пока. Скоро возьмут. А ты разве не большевик?

— Не записался еще.

— Приедешь в Москву — запишись. Вот, чорт, опять дождик, который уже раз за день. Осень, ничего не поделаешь, октябрь месяц. Скоро морозы пойдут. А знаешь что, давай мы в вагон заберемся. Теперь, поди, просторно в теплушках. Часок-другой заснем. Скоро уж и Москва.

* * *

— У тебя есть кто в Москве из родственников?

— Никого нет. А из приятелей — были. Да разве найдешь! Давно из Москвы я. Годков десять.

— Вон оно что. Тогда я тебя познакомлю кое с кем, — говорил матрос Друй, прихлебывая чай и закусывая бубликом.

Они только что приехали в Москву и у вокзала зашли в чайную «Победа».

— У меня тут много приятелей, — продолжал Друй, дуя на кипяток. — Сам из Москвы. Мне сейчас спешить некуда, вот и хочу повидать приятелей. Выпьем и катнем на завод. Согласен?

Щеткин утвердительно кивнул головой.

* * *

— Погоди. Сейчас вызову парня.

Друй быстро скрылся за углом большого кирпичного здания. Щеткин присел у забора в ожидании. Шумел завод. Клубы дыма заволакивали собою корпуса. Голова Щеткина переполнялась новыми мыслями.

— Если Временное правительство — враг народа, тогда надо свергнуть. По-военному надо: один взвод туда, другой сюда. Офицеров, кто против, перестрелять. Объявить мир, солдатам по домам, хорошо… а куда же я пойду? Бездомный. Хомутов, небось, по хозяйству ударил, с женой завозился. Забудет скоро про все. А парень хороший. Жалко. Что это Друй не идет? Матросы — народ боевой, а тоже ждут. Сунули бы кораблики, да по городу по Питеру. Тоже говорят только. А хлеба нет, баранка рубль стоит. Как живет народ!

Подул ветер, стал накрапывать мелкий дождь. Щеткин поднялся. Чтобы согреться, он принялся быстро шагать вдоль забора. Наконец из-за угла вышел Друй в сопровождении человека небольшого роста с приплюснутым лицом, одетого в синий рабочий костюм.

— Заждался, брат, — сказал матрос. — А это мой приятель, механик Стрельцов Никита. Большевик. Он тебе все объяснит и куда нужно сводит. А тут, брат, дела горят.

— Зайдемте вот в сад, покурим да поговорим, — предложил Стрельцов.

В саду они примостились на мокрой скамье. Пожелтелая листва пластами валялась на земле. Рыжая трава вымокла и пригнулась. С голых веток деревьев струились дождевые потоки.

— Как же у вас тут, рассказывай, Стрельцов, — смахивая со щеки каплю дождя, спрашивал Друй.

— Очень даже отличные дела.

— Давно так?

— Не очень. Когда Керенский рас стрелял в июле демонстрацию в Питере, вот с тех пор. Очень рабочие были возмущены.

— Да ну!

— Особенно, когда Корнилов хотел на Питер наскочить. Теперь весь завод идет за большевиками. Свой завком имеем. А раньше трудно было.

— Что, били, небось?

— Бить не били, а за эсерами шли да меньшевиками. Вот тут недалеко парк трамвайный Воровский. Так эсера Тарарахмана на руках носили. Красно, подлец, говорил о земле и воле. Один раз после митинга даже в особом вагоне домой отвезли.

— А у вас?

— И у нас тоже были дела. Махина-то, — больше восьми тысяч рабочих. Как мухи, облепили нас разные эсеровские, меньшевистские агитаторы. Завком был эсеровский. Нам никакого ходу не было. А теперь все наши. Как расправились с питерцами да Корнилов выполз, сразу все к нам. Узнали ребята, что Керенский с Корниловым сообща. Стали кричать: «Долой правительство министров-капиталистов, и вся власть советам». Недавно переизбрали думы районные — наше большинство. Советы переизбрали — то же самое.

— А что теперь делать собираетесь, — раз большинство? — спросил Друй.

— Сегодня собрание будет нашего партийного актива. Готовим вооруженное восстание. Настроение у рабочих самое боевое.

— А на других заводах и фабриках?

— То же самое. А ведь недавно еще на иных фабриках не то что меньшевистские или эсеровские настроения были — похуже. Оборонцы были. Против всякой политики. Как задеремся мы промежду собой, так кричат — долой, и слушать не хотят. Прямо толстовцы. Иные фабрики требовали, чтобы докладчики были беспартийные. Вот мы первое время и выступали, как беспартийные. А теперь горят все! Демонстрация была недавно. Меньшевики всунулись со своими лозунгами «Да здравствует коалиционное правительство», а никто из рабочих за ними не пошел. Шли за нашими лозунгами «Вся власть советам, и да здравствует диктатура пролетариата». Вот, брат, какие дела.

— А солдаты как же? — спросил Щеткин.

— На нашей стороне весь третий полк.

— Дела хорошие. А как бы мне в партию? — Все ближе к своим буду.

— Это, брат, устроим. Вот пообедаем да и пойдем вместе на актив. Зайдем в Московский комитет.

— А где пообедаем?

— Да у меня. Хоть и не ахти обед какой, а суп с картошкой будет.

— Идет, и я с вами, — заявил Друй. — В Питер уеду завтра. Посмотрю, что у вас. Ну, пошли, а то дождь припускает.

* * *

Над Москвой навис сырой, дымный туман. В окно наверху гляделась серая муть.

— Ну и осень у вас, — говорил Щеткин, прихлебывая суп.

— Да, осень сырая, — поддакивал ему Стрельцов. — Вот когда проведем свою революцию, и погода станет лучше.

— Так и получшеет, — возражала его жена, худая, как скелет, женщина. — Нынче по талону полфунта хлеба на душу дали. Что-то дальше будет. Ума не приложишь.

— А вот свергнем министров-капиталистов, своя советская власть хлеба достанет.

— Ну, так свергайте, чего же спите?

— Погоди, не спеши. Поспешишь — людей насмешишь.

В подвале большого дома, где жил Стрельцов, было чадно, сыро и бедно. Стол, кровать, полуразвалившаяся кухонная печь, три табуретки, два портрета на стенах — вот и вся обстановка.

— Вон она жизнь-то наша пролетарская, — поймав взгляд Щеткина, сказал Стрельцов. — А другие и того хуже живут.

Щеткин отложил в сторону ложку и, указав рукой да стену, спросил:

— Чей портрет?

— Это… это и ты, брат, не знаешь? Срамота. Это ж наш вождь — Владимир Ильич Ленин. Вождь нашей партии. Теперь скрывается он от Керенского. Это он сказал нам, что землю — крестьянам, мир — солдатам, фабрики — рабочим под контроль. Он же за то, чтобы свергнуть буржуев, и свою власть на их место.

Щеткин подошел к портрету, внимательно разглядывая его.

— Умный человек… И крепкий, видать. А про него у нас в армии говорили, что от немцев он вроде шпиона.

— Враки все это. Он против всех капиталистов — и русских и немецких.

— Поглядеть бы на него да послушать.

— Будет еще время, и повидишь, и послышишь. А теперь пошли в партию. Нужно Друя взбудить — ишь, заснул.

* * *

— Товарищ Бобров?

— Да.

— Тут делегат с фронта. Вот, Щеткин, поговори, а мы пойдем.

— Хорошо. Что скажете, товарищ? — спрашивал Щеткина человек быстрый в словах и подвижной. Лицо его, заросшее бородой, было бледно и утомлено.

— Хочу в партию записаться.

— Так. Откуда вы и зачем в Москву?

Щеткин коротко рассказал. Показал свое командировочное удостоверение.

— Отлично. В партию мы вас запишем. А вы надолго в Москву?

— Думаю скоро вертаться.

— Нет, подождите. Мы сейчас готовимся к перевороту. Вас задержим, пошлем в штаб рабочей гвардии. Каждый знающий боевое военное дело нам нужен. Вы принесете пользу делу, а потом и уедете.

— А скоро переворот-то?

— Трудно сказать. Возможно, на-днях. Пойдемте сюда, да не в эту комнату, а в другую. Здесь помещаются меньшевики. Видите их знамя: «Да здравствует демократическая республика».

— Вижу.

— Понимаете?

— Признаться, мало понимаю.

— Но это легко разъяснить. Демократия — народ. Есть слово греческое «демос». Значит, меньшевики за народную республику.

— Так что же плохого?

— А плохо то, что под народом здесь подразумеваются и капиталисты, и рабочие, и крестьяне, и помещики. Словом, все.

— Так.

— А власть не может принадлежать сразу и угнетателям и угнетенным. Потому что при таком порядке власть всегда будет в руках угнетателей.

— Понимаю.

— А мы говорим: не демократическая республика, а диктатура пролетариата, то есть власть советов. Мы стоим за власть трудящихся против помещиков и капиталистов. Стоим за такую власть, которая отберет у помещиков землю, у капиталистов — фабрики.

— Понял. Тогда зачем вы их не выгоните, а вместе сидите?

— Здесь совет. В совете есть фракции разных партий. Но дело не в этом, их-то выгнать можно без труда. Это пустяк, дело не в них. Нужно свергнуть Временное правительство, так как этот лозунг — «Да здравствует демократическая республика» — есть основа теперешнего строя. Не свергнув Временного правительства, мы не сумеем опрокинуть этот лозунг. Ну, пойдемте сюда.

* * *

На Калужской площади в штабе Красной гвардии было переполнено солдатами и рабочими. Щеткин сразу попал в родную обстановку. Начальник штаба, человек с ног до головы военный, расспросил Щеткина, тут же назначал его командиром сводного районного отряда и приказал действовать.

«Дело серьезное», — решил про себя Щеткин, ознакомившись с положением дел.

— Воевать надо по правилам. Нужно оружие достать, — сказал он начальнику штаба.

— Оружие всегда в нашем распоряжении. Весь кремлевский арсенал, — отвечал тот ему.

— Так надо брать.

— Спешить нечего. Нужно с толком.

— Как, нечего, чудаки вы, ребята! Воевать нужно по правилам. А что, если керенщики спохватятся и займут арсенал?

— Не отрежут, — там наши ребята.

Щеткин покрутил головой.

Вбежал солдат, взволнованным голосом крикнул:

— Приказ Керенского слышали?

— Нет, а что там?

— Закрывают большевистские газеты.

— Вот тебе и свобода слова. Ну, погодите же, будет наша власть, — закроем и мы.

— Арестовали большевиков в Питере. Ленин и Зиновьев скрываются. Вот она, контрреволюция!

— Братцы, да чего же ждать будем еще?

Снова вбежал запыхавшийся солдат.

— Товарищи! Буржуазия наступает, а мы ждем.

— В чем дело?

— Наш третий полк хотят убрать из Москвы и заменить казачьим полком.

— Да что ты говоришь?

— Ну!

— Не вышло у них. Мы не уйдем. Но действовать нужно. Так они скоро свяжут нас по рукам и ногам.

— А слышали, крестьяне-то уже землю отбирают. Помещики бегут. Чего ждем-то?

— Советы наши и в Москве и в Питере, — самый раз власть брать.

— Да, но только…

— Я был на этом демократическом совещании. Присутствовали представители советов со всей России. Хотя и меньшинство голосовало за нас, зато какое меньшинство, почти половина, да все представители настоящих советов всей России. Вся Россия за нами.

— Не спешите, товарищи, не волнуйтесь. Все будет, как следует. Порядочек нужен, порядочек.

Щеткин внимательно слушал все эти разговоры и неодобрительно покачивал головой:

— Оружием не запаслись, нельзя так.

* * *

Еще утром Сергеев распрощался с Тамарой Антоновной. Сдав поезд, он, с ощущением бодрости, с сознанием полной независимости, вместе с полковником Филимоновым, переодетым в штатский костюм, прибыл к зданию английского консульства.

В приемной секретарь попросил их обождать.

— Пакет не потеряли? — тревожно спросил Филимонов, когда они остались одни.

— Со мной, господин полковник.

— Слушайте, Сергеев. Мне нужно будет кое-кого повидать в Москве.

— И мне тоже.

— Вот и отлично, давайте условимся через недельку встретиться здесь же.

— Хорошо.

В приемную вышел секретарь и ломаным языком сказал:

— Вас просят.

Сергеев вслед за Филимоновым вошел в комнату.

— Чем могу служить, господа? — спросил их бритый челочек в сером смокинге.

— Имеем секретные пакеты.

— Прошу.

Посетители достали пакеты и передали их консулу.

— Прошу присесть. Я ознакомлюсь.

Офицеры уселись на диване. Консул читал и недовольно морщил брови.

— Безобразие, господа, — наконец сказал он. — Приближается анархия. Мы, искренние доброжелатели России, сердечно скорбим о крушении столь славной и мощной, некогда дружественной нам державы.

— Не все еще потеряно, господин консул, — подобострастно заявил Филимонов.

— Конечно. Я не то говорю. Но жаль, очень жаль.

— Россия будет могущественной империей — это временная болезнь, господин консул.

— Но русские прекратили воину. Они не хотят воевать. Ужас! Власть не может заставить народ воевать.

— Господин консул… обстоятельства…

— Видите ли, друзья, печально то, что обнажается кавказский фронт. Ведь немцы не отказались от своего плана, гибельного для союзников. Они не оставляют поползновений продвинуться в глубь Азии. Их первый план Берлин — Багдад, правда, лопнул, так сказать. Теперь они выдвигают новый, не менее злокозненный план: Берлин — Баку — Бухара. Мы с этим не можем примириться, не можем допустить этого ни в коем случае. Но, к сожалению, славные в прошлом русские войска стали революционными. А издавна известно, что революционеры способны убивать, а не способны воевать.

— Ха-ха-ха, — засмеялись офицеры, — верно, господин консул.

— Конечно. Мне из Тифлиса пишут, что можно реорганизоваться — создать твердые военные единицы, организовать русские, грузинские, армянские боевые части и таким образом восстановить кавказский фронт против турко-германцев. Но это утопия. Сэр Дрек не додумал предложения до конца.

— Но почему же?

— Потому что везде большевики… комитеты. Эта ужасно — бедная Россия!..

Консул помолчал, закурил сигару, встал и, неравно прогуливаясь, продолжал говорить:

— У нас был план… хороший… Мы хотели действовать главным образом против панисламистов. Большевики на вторую очередь. Нам нужно было разъединить бакинских татар с энзелийскими джангалийцами, так как в противном случае на границе Индии создается враждебная нам антибританская организация, которую немцы поддержат деньгами и офицерами. У нас был и тифлисский план сближения христианских народностей: грузин, армян и изоляция татар-магометан. Но мы ошиблись. Не уничтожив большевиков, мы благополучия не достигнем. Немцы имеют турок. Турки — Кучук-хана. А мы — никого. Тяжелые вести привезли, господа.

— Господин консул, — торжественно заявил полковник, приподнимаясь с дивана и, как для клятвы, вытянув правую руку… — Мы, русские патриоты, убеждены, что эту трудную минуту Россия скоро оставит позади. Все будет преодолено, если наши доблестные союзники не отвернутся от нас и окажут нам всемерную поддержку.

— Конечно, конечно, господа. Я от чистого сердца одобряю план полковника Преображенского. Восхитительный план. Именно следует быть готовым ко всему и создавать твердые базы в стране. Я также доволен поручиком Сергеевым, доблестно выполнявшим свою миссию. Именно так должен поступать истиннорусский офицер. Я благодарю вас, полковник Филимонов, от имени английского королевского правительства за доставку крайне важных секретных документов. Все эти военные дислокации, планы, схемы, — все пригодится нам со временем. Благодарю вас, господа.

Посетители встали и поклонились.

— Да. Нужно вести напряженную организационную работу, ибо сам русский народ должен вывести себя из настоящего бесславного положения.

— Но для этого русскому народу нужна ваша помощь, господин консул, — снова сказал Филимонов.

— Конечно. Разумеется. Мне пишут из миссии, что вам выплачены известные суммы. Конечно, вы получите еще. У русского и английского народов так много общего. Мы должны помогать друг другу в беде.

— Сразу вижу в вашем лице, господин консул, весь цвет английского джентльменства, — воскликнул полковник.

— Главное, боритесь, господа, с большевиками. Эта опасность — очень серьезная. Большевики думают насильно завладеть Россией. Мы их, конечно, не признаем. Будем вести с ними борьбу, но на плечи русских патриотов ложатся величайшие, ответственнейшие задачи спасения своей родины.

— Будем стараться, господин консул, — ответили в один голос офицеры.

— И, главное, работайте на юге, на Кубани, Тереке, на Дону, на Украине. Работайте напряженно, доносите нам обо всем. Мы, как ваши искренние друзья, должны быть отлично информированы. Мы ассигновали вам на дело спасения России сто тысяч фунтов стерлингов. Думаем, что пока достаточно.

Консул позвонил. Когда вошел его секретарь, он сказал:

— Господам офицерам Сергееву и Филимонову предназначено по тысяче фунтов. Прошу выдать из особого фонда. Под личные расписки. Вас это не смущает, господа?

— О нет, нисколько.

— Тогда можете получить. А я вас всегда буду рад видеть.

* * *

Сергеев заехал в отдел комитета российской конституционно-демократической партии. Не заставляя дожидаться, его тут же провели в кабинет ответственного руководителя отдела ЦК Тошнякова, седоусого, сизоголового, благообразного человека.

— Садитесь, — предложил Тошняков. — Вы из Закавказского комитета?

— Так точно. Вот письмо к вам и секретные документы.

— Так-с… Присядьте.

Тошняков вооружился пенсне в золотой оправе и принялся внимательно читать письмо Преображенского.

— Так и должно было быть, — воскликнул он, когда окончил чтение. — Предатели развернули работу. Гибнет Россия. Не видать нам Дарданелл с великим христианским городом Конста… то есть Византией. Все погибло. Зараза большевизма, выращенная на немецкие деньги, с каждым днем ширится. Рабочие уже не хотят голосовать за военный заем, разгорается гражданская война. От Галиции Восточной отказываемся. Что делать? Все потеряно.

Сергеев молча смотрел на него, соображая, что бы сказать в утешение этому взволнованному и растерянному человеку.

— Власть мы так не удержим. Боже мой! А вы были в английском консульстве?

— Точно так.

— Только наши дорогие союзники остаются верны нам. Они вам дали денег? Хорошо. Мы краснеем за Россию. Кстати, отчислите в кассу ЦК рублей пятьсот. Какой ужас. России закружили голову социалистическими бреднями. Она думает, что беременна коммунизмом. Но какая глупость! Роды будут самые обыкновенные, хотя и мучительные. А родится все-таки русский капитализм. Вы скоро уезжаете из Москвы?

— Через недельку, господин Тошняков.

— Нет, мы вас задержим. Уезжать сейчас из Москвы — преступление. Я напишу записку в центр обороны Москвы. Вы будете нужны там. Или лучше — поедемте туда вместе, я вас, кстати, познакомлю. Как раз делает доклад полковник Перепелкин, голова и наш диктатор. Вы не возражаете?

— Слушаю-с.

* * *

Автомобиль, мягко покачиваясь, въехал в ворота Кремля.

— Сюда, направо, — кричал Тошняков шоферу. — Вот здесь. Подождите нас.

По лестнице, устланной ковром, они вбежали в штаб комендатуры.

— Сюда, направо.

Тошняков постучался в дверь. К ним навстречу вышел высокий офицер в бакенбардах.

— Прошу, — сказал он, — только вас дожидаемся, господин Тошняков. А это кто с вами?

— Делегат с кавказского фронта, — поручик Сергеев. Вполне наш. Он член партии.

В комнате, богато убранной коврами, цветами, статуэтками, картинами, мягкой мебелью, находилось около десятка офицеров и двое штатских.

— Открываем заседание. Хотя оно и неофициальное, но, тем не менее… — сказал офицер в бакенбардах. — Нам сделает сообщение господин полковник Перепелкин. Прошу.

С кресла поднялся офицер с седеющей головой и начал говорить:

— Большевики ведут усиленную подготовку к вооруженному восстанию. Кремлевский арсенал ненадежен. Были случаи расхищения оружия. Юнкера и казаки приведены в полную боевую готовность. Третий полк неблагонадежен, большевистски настроен. Убрать его пока не удалось, но нужно во чтобы то ни стало удалить из Москвы. Наши союзники-меньшевики и эсеры — не пользуются никаким авторитетом в рабочих и крестьянских кругах. Нужно надеяться только на себя. Мы просим командование казачьего полка перебросить казаков в Москву. На фронтах неблагополучно. Война не ведется. Солдаты братаются. Везде засилье большевистских комитетов. В Петербурге царство большевиков. Положение крайне трудное, нужно быть готовыми ко всему. Господа, штаб обороны просит у вас, представителей прогрессивных слоев населения, абсолютной поддержки.

— Ваши планы, полковник? — спросил человек в серой визитке с тройным подбородком.

— План очень прост. Мы его выполняем. Город разбит на участки. Каждой надежной воинской части даны оперативные задания. Юнкерам поручена сугубая охрана арсенала. Вновь отдан исторический приказ — патронов не жалеть. Драться до последнего. Вот все планы. Кроме того, мы используем Викжель, настроенный против большевиков. Это нам нужно, чтобы забастовали все дорога в случае нашего поражения.

— А ударники?

— Ударные батальоны высланы все на фронт. Есть ударницы. Но лучше всех их распустить по домам. Только деморализуют своих.

Поднялся тучный человек во фраке. Повелительно качнув рукой, он начал говорить.

— Господа, мы стоим на пороге анархии. Мы, промышленники, терпим одно поражение за другим. Указом совета везде вводится восьмичасовой рабочий день, для нас совершенно разорительный. Мы грозим локаутом, а они, эти негодяи, выдвинули рабочий контроль над нашим кровным производством и фактически сами хозяйничают. Наш авторитет совершенно пал. Просто кошмар какой-то. Подумайте только: совет грозил Гужону реквизицией предприятия. Мы не в праве уволить смутьянов, за них заступается этот собачий совет. Что делать? У нас нет твердой власти, на которую мы могли бы опереться. Это же невозможно. Мы понимаем, что командованию трудно. И понимая это, мы идем на всемерную поддержку. Наш биржевой комитет отпускает вам миллион рублей на дело установления порядка. Господа, нужно действовать. Действуйте решительно, полковник.

— Да, да, решительно, — поддержал промышленника Тошняков. — Вам обеспечена поддержка всего культурного общества. Симпатии всей интеллигенции на вашей стороне. Со своей стороны, мы кадеты, приложим всемерные усилия, чтобы в этой борьбе победили вы.

— В английском и французском консульствах были?

— Послы дружественных держав, кроме денег, пока ничем помочь не могут. Но в случае нужды они обещают десант. Большевики ведь ни с кем не считаются, а послы боятся, как бы они не опубликовали секретные договоры держав.

— А где договоры?

— В Петербурге.

— Погибла Россия. Не видать Дарданелл. Кошмар.

— Ужасно, но будем действовать. Кстати, господа, запишите наши телефоны. В случае опасности нужно собраться вместе. Место сбора — дума или Кремль.

После заседания Сергеев подошел к Перепелкину.

— Я в вашем распоряжении, господин полковник. Чем могу быть полезен?

— Очень кстати, поручик. Мне вас аттестовал Тошняков. Дело в том, что один из наших адъютантов неожиданно захворал. Замените пока его.

* * *

В это же время заседал партийный актив Москвы. Щеткин, имея в кармане новый партийный билет, сидел в одном из первых рядов цирка. Огромное помещение было переполнено народом. Настроение у всех было напряженное.

С трибуны зачитывали письмо Ленина Петербургскому и Московскому комитетам партии. Щеткин напряженно слушал.

— «Ждать съезда советов — ребяческая игра в формальность, позорная игра в формальность», — громко читал человек с трибуны. — «Если нельзя взять власть без восстания, надо итти на восстание тотчас».

Голос чтеца звенел и нарастал:

«Очень может быть, что именно теперь можно взять власть без восстания, например, если бы Московский совет сразу, тотчас взял власть и объявил себя (вместе с Питерским советом) правительством, в Москве победа обеспечена, и воевать некому».

Поднялся небольшой шумок. Щеткин пропустил несколько фраз. Но потом зал снова стих, и стало слышно чтение.

«Не обязательно «начать» с Питера. Если Москва «начнет» бескровно, ее поддержат наверняка: 1) армия на фронте сочувствием, 2) крестьяне везде, 3) флот и финские войска идут на Питер».

Чтение письма закончили. Развернулись горячие прения.

— Нужно организовать вооруженную демонстрацию, — говорили одни.

— Нет, необходима декретная кампания, — отстаивали другие.

— Декретная кампания, — говорил с трибуны человек в синих очках, — есть по сути дела наиболее безболезненный и верный путь захвата власти в Москве. Нужно провести наши мероприятия через совет и затем, действовать дальше.

— Преждевременно брать власть! — горячо кричал третьи. — Меньшевики еще сильны. Они пользуются авторитетом в рабочей среде. Левые эсеры — в крестьянстве. С ними нужно считаться. Все-таки бывшие революционеры. Если и возьмем, то не удержим власть.

Прения закончились. Актив принял предложение декретировать совет единственной властью через совет же.

Щеткин сидел, до боли сжимал брови, напряженно слушал, но многого не понимал. Но всем своим существом он стоял за немедленный переворот. В конце заседания он подошел к Друю и спросил:

— Зачем время зря тратим? Правильно Ленин говорит. Нужно брать власть. Мы спим, а противник готовится.

— Наверно, нужно так, если ждут, — вместо Друя ответил Стрельцов. — На пленуме совета победа все равно будет на нашей стороне.

* * *

Над гордом навис пасмурный октябрьский вечер.

Щеткин и Друй шли вверх по Тверской к совету. По обеим сторонам улицы сияли окна магазинов. На панелях сновали толпы народа. Масса офицеров и чиновников двумя потоками лилась вверх и вниз.

— Ишь, сколько золотопогонников понаехало. Точно воронье на падаль, — недовольно сказал Друй. — Прямо тошно.

— Чего ждут наши? — не менее недовольным голосом заявил Щеткин, — чем, дальше, тем труднее будет власть брать.

Навстречу им шел Стрельцов. Его широкое, приплюснутое лицо расплывалось в улыбке. Еще не подойдя к ним, он крикнул на всю улицу.

— Ура, товарищи, наша взяла!

Друзья остановились возле панели на мостовой.

— Вчера, утром, — скороговоркой начал Стрельцов, — было заседание Московского комитета партии. Избрали боевую пятерку на все время вооруженной борьбы. Наметили состав военно-революционного комитета. Вечером на общегородской партийной конференции приняли все, утвердили пятерку и состав военно-революционного комитета. И как, брат, все дружно. Настроение боевое. Все, как один. А сегодня… Только закончился пленум совета. Наша победа. За захват и провозглашение советской власти, за свержение Временного правительства голосовали триста с лишним человек, а против всего двести семь. Да все меньшевики и эсеры.

— Бунтовали?

— Нет, не особенно. Мы речей не говорили. Не к чему ведь. Предателей не переубедишь.

— А они как себя держали?

— Да пороли разную ерунду. «Путь к захвату власти, — кричат, — изолирует пролетариат», и поэтому, во имя спасения революции и рабочего дела, меньшевики будут добиваться немедленных перевыборов всех членов советов.

— Ха-ха-ха. Ишь ты, спасители революции. Поздно спохватились, шкуры барабанные. Ха-ха-ха, будут добиваться. Какие дураки за ними пойдут!

— Восстание началось, да здравствует наша пролетарская революция! — снова громко крикнул Стрельцов.

В эту минуту возле них по панели не спеша проходили два офицера, один — в погонах штабс-капитана, другой — генерал-лейтенанта. Офицеры остановились неподалеку от них.

— Поди-ка сюда, братец, — грозно сказал генерал, подзывая пальцем Щеткина. Щеткин подошел. За ним придвинулись Друй и Стрельцов.

— Ты что тут орешь на мостовой? — строго спросил генерал. — Почему не по форме одет? Почему не застегнуты пуговицы на воротнике?

— Я в отпуску, господин генерал.

— В отпуску?! Да как ты смеешь так стоять передо мной? Встать смирно! Во фронт!

Щеткин смутился.

— Какой части? — спрашивал генерал, гневно размахивая руками. — Пять нарядов вне очереди. Как твоя фамилия?

Друй, красный от гнева, оттолкнув в сторону Щеткина, подошел вплотную к опешившему генералу и громко крикнул:

— Чего тычешь? Какое имеешь право?

— Ах ты, негодяй? Грубиянить? Я покажу вам, как грубиянить. Позор! А еще форму русского флота носишь. Да знаешь ты, перед кем стоишь?

— Знаю. Перед золотопогонной шкурой. Снимай погоны!

Вокруг спорщиков образовалась большая толпа зрителей.

— Снимай погоны! — продолжал кричать Друй.

— Да как ты смеешь, собака!

— Не собака, а гражданин. А вот ты — собака, если по-человечески не понимаешь. Не хочешь снимать погоны, — так я сниму!

Друй быстро сорвал правый погон с плеча генерала.

— А, ты так, негодяй!

В руках генерала сверкнул сталью револьвер. Прозвучал выстрел. Но пуля попала не в Друя, а в длинного солдата-сапера, стоявшего зрителем, и убила его наповал.

— Долой контрреволюцию!

— Офицеры солдат бьют!

— Ишь ты, сволочь золотопогонная!

— Ребята, бей офицеров! Долой погоны! — раздались громовые выкрики.

— Господа… господа… Нельзя же так… Не тяни меня за руку… что за свинство!

— Чего там, бей его!

— Солдата убить — тебе семечки!

— Господа… Городовой, то есть милиционер!

— Городовой на том свете ждет тебя, сукин сын!

— Господ нет… Все — товарищи.

— Прошло ваше время царствовать!

— Господа, — не унимался генерал. — Это невозможно. Это же бунт.

— Так точно, — утвердительно крикнул из толпы чей-то звонкий голос. — Бунт как есть! Бейте его, братцы!

Толпа, в большинстве своем состоявшая из солдат, набросилась на генерала, и быстро прикончила его. Кое-кто из офицеров, находившихся здесь, поснимали с себя погоны и быстро разбежались в разные стороны.

— Так тебе и надо, — прорычал Друй, когда все уже было кончено. — Так и надо, царская собака. Все старый режим. Пуговицы. Погодите, это еще начало. Нет, не поеду я в Питер, а останусь в Москве. Тут порохом пахнет.

* * *

Под вечер Щеткин в сопровождении Друя зашли в штаб рабочей гвардии. Кроме солдат и вооруженных рабочих, в комнаты забегали студенты, подростки, что-то кричали, размахивали руками и бесследно скрывались.

Делегаты рабочих дружин настойчиво требовали оружия.

Щеткин до хрипоты в горле поддерживал эти требования. Но штаб гвардии приказывал ждать.

— Что будем делать, товарищи, когда от военно-революционного комитета нет указаний. Но мы меры принимаем. Оружие получите или завтра или сегодня в ночь.

— Какие там указания. Нечего ждать. Бери оружие сейчас же.

— Без боя не сдадутся.

— Подождем, товарищи. Не следует бить напролом. Наши возбудили ходатайство перед командующим войсками о вооружении рабочих для охраны революционного порядка.

— Так и поверят. Нашли дураков.

— Не волнуйтесь, товарищи.

— Да что мы, восстание делаем, или что? Чего ждать?

Щеткин слушал, слушал, потом ожесточенно плюнул на пол и побежал к выходу. Друй, как тень, последовал за ним.

— Вот недотепы! Восстали, а у врага же просят оружие, — говорил на ходу Друй.

— Непонятно. У меня в отряде на четыреста человек всего три винтовки и два револьвера.

Помещение отряда гвардии в заводском общежитии было переполнено людьми. Шумели и горячились рабочие.

— Оружия не дают. Тоже вояки.

— Если восставать, так нужно по-серьезному.

— Товарищи, — успокаивал рабочих Щеткин. — Оружие все равно будет. Намечено отпустить на район по десять тысяч штук винтовок, по сто тысяч патронов и по тысяче бомб. Погодите, все будет.

— Откуда будет?

— Чего годить!

Подошел помощник Щеткина по отряду, рабочий Иваницкий.

— Э, брат! Раздули мы кадило. Рабочие уже администрацию не слушают. Управление приказывает нам одно, а мы себе делаем другое, что на пользу. Сначала директор кричать было начал: «Уволю, рассчитаю», а потом, когда мы главного инженера на тачке вывезли за ворота, приумолк, голубчик. Теперь у нас завком — администрация. Вчера квартирную плату с рабочих отменили. А сегодня днем наш контроль везде. Директор приказал вывезти куда-то товары со складов, а мы отменили. Вот какие штуки!

— А как рабочие?

— Все ждут боя. Всем уже растолковали, что восстание необходимо и неизбежно. Только плохо — оружия нет.

Подбежал взволнованный Друй. Его матроска съехала на затылок и грозила свалиться на пол.

— Только что звонил по телефону в коллегию штаба гвардии.

— Ну и что же?

— Приступают к действию, черти. Да поздно. Оказывается, днем еще вызвали грузовики и послали за оружием в кремлевский арсенал.

— Привезли оружие?

— Как бы не так. Грузовики с нарядом поехали в Кремль…

— И что?

— Оказывается, не тут-то было. Еще ночью Кремль был занят юнкерами. Наших сняли с машин, хотели арестовать, но отпустили. А машины отправили в гараж.

— Провалилось.

— Вон какие вояки!

Слова матроса слушал не только Щеткин, но и десятки рабочих. Наступило тягостное молчание.

— Эх, не удалось, — сквозь зубы процедил Иваницкий.

— А без оружия, что сделаем?

— Все согласовывали… Соглашатели.

— Стой, ребята. Нечего ныть, — бодро сказал Щеткин. Мы сами все устроим. Они начали с нами войну. Хорошо, и мы не будем дураками. Начнем разоружать офицеров. Для этого у нас сил хватит. Ты, Друй, ступай в ревком и там с ребятами принимай оружие, а я сейчас созвонюсь с третьим полком, чтобы помещение для арестованных отвели. Будем разоружать и арестовывать офицеров. И солдаты и мы вышлем патрули. А вы, товарищи, как только вооружитесь, тоже валяйте в патрули, арестовывайте офицеров — и в ревком.

— Молодец!

— Это правильно.

— Вот это по-нашему, по-рабочему.

— Так бы давно. Ай да командир наш!

* * *

Всю ночь и следующий день у Друя было забот по горло. То и дело в комнату, где он сидел, входили вооруженные патрули рабочей гвардия и солдаты. Они приводили с собой арестованных напуганных офицеров всех родов оружия, не брезгуя военными врачами, интендантами и отставными генералами. И старые и молодые, проживающие в Москве и прибывшие с фронта, от генерала до прапорщика, все перебывали у Друя.

По временам появлялся Щеткин.

— Война идет, — радостно говорил Друй. — Уже две сотни револьверов, гора патронов и сабель.

— Идут дела, говоришь! — радовался не меньше его Щеткин. Лицо его, суровое, едкое, вплоть до рыжей колючей щетины, покрывавшей подбородок и щеки, казалось, светилось счастьем.

Офицеров разоружали…

— Фамилия?

— Добрынин.

— Звать?

— Вениамин Станиславович.

— Сдавай оружие!

— Но, господа…

— Господ нету!

— Но, товарищи. Я же с фронта, Ведь это позор. Мы…

— Ну, что ж. Сдашь оружие и поезжай себе на фронт. Там оружия много.

— Но, господа, это же невыносимо. Я протестую. Армия будет…

— Арестовать! Ведите его в полк.

— Следующий.

Члены ревкома, присутствовавшие здесь же, проявляли по отношению к арестованным терпимость и великодушие, сильно претившие матросу. Под их воздействием Друй вынуждался иногда отпускать офицеров на честное слово.

— Ведь он же доказал нам, что находится в Москве временно. Обещает не бороться против нас. Чего еще нам нужно. Отпустим.

Друй и Щеткин хмурились. Но рабочие и солдатские патрули понимали без слов их негодование. Они не желали этого великодушия, особенно по отношению старших офицеров. Частенько вбегали в помещение то рабочий патруль, то солдаты и, запыхавшись, говорили:

— Товарищ ревком… Вели мы полковника в казармы… А он давай ругаться и грозить… Ну, мы его того… Пристрелили.

— Бежал, что ли? — помогал им Друй.

— Нет, не бежал, но собирался.

— Ну, ничего… Следующий.

* * *

Офицеры битком набились в небольшой, уютно обставленный мягкой мебелью кабинет. Говорили наперебой.

— Господа… положение катастрофическое. Москва уже восстала. Это кошмар.

— Офицера расстреляли прямо на улице. Нас разоружают.

— За что расстреляли?

— За то, что он требовал от солдата дисциплины.

— Господин полковник, это невозможно!

— Нужно начать военные действия, пока не поздно.

— Вызовите казаков. Затребуйте поддержку с фронта.

— Полковник Перепелкин, юнкера и казаки ждут вашего приказания.

— Из Петербурга ужасные вести. Ждать дальше нельзя.

Офицеры суматошно бегали по кабинету, толкая друг друга, задевая мягкую мебель, сворачивая сапогами ковры.

В кабинете горела электрическая люстра. Под большим стенным портретом Керенского сидел полковник Перепелкин. Он нервно пожимал плечами.

— Господа, да успокойтесь же. Мы принимаем все возможные меры. Восстание будет жесточайшим образом подавлено. Все стратегические пункты города в наших руках. Вызван казачий полк.

— Этого мало. Нужно лишить чернь хлеба. Нужно костлявой рукой голода придушить революцию, — крикнул полковник Филимонов. — Нужно голодом взять их.

— Дума не в наших руках. Как взять? Думы в руках большевиков. Невозможно что-нибудь предпринять. И в советах, и в думах, и в Московской, и в районных, — всюду большинство этих проклятых большевиков. Они объединили работу. Подчинили хозяйственную деятельность думы совету. Совет — политический хозяин Москвы.

— И Петербурга — раздраженно добавил Филимонов.

— Да, и Петербурга… Они проводят свою диктатуру в области продовольствия, в квартирном вопросе. Господа, они отменили квартирную плату с рабочих. Поймите, это же социализм.

— Ну, а наши союзники?

— Кто такие?

— Кадеты, эсеры и меньшевики.

— Э! — Перепелкин махнул рукой. — Разве они на что-нибудь способны? Болтуны. Только путаются между ног.

— Но они предлагали выделить из ведения совета вопросы городского хозяйства.

— Сорвалось. Большевики не глупы. Эго предложение, разумеется, отвергли. За нами, в сущности, никто не идет.

— Неужели же мы одни?

— Ну, не одни, но нас меньшинство. Вот еще Викжель, спасибо, поддерживает.

— Скажите, половник, приняты ли меры к охране арсенала? Ведь это ужасно, если оружием завладеет чернь.

— Меры приняты. Недостаток оружия — их слабость. Кремлевский арсенал в наших руках. Они запоздали.

— Слышите, стрельба идет. Целый бой. Это же невозможно.

— Ну, а как военно-революционный комитет, все еще ходатайствует?

— Наше счастье, что военно-революционный комитет — это сборище уголовных преступников — выжидает, как видно, трусит, и ведет переговоры.

— Нужно немедленно предъявить им ультиматум. Или — или. Пока у них мало оружия.

— Ультиматум готов. Завтра вводится военное положение. Вот послушайте текст.

Полковник взял со стола бумагу и начал читать ее:

ГРАЖДАНЕ, ТОВАРИЩИ!

С сегодняшнего дня командующий войсками Московского военного округа, согласно постановлению комитета общественной безопасности, объявляет Москву на военном положении. Все попытки соглашения с большевистским военно-революционным комитетом, которые делал комитет общественной безопасности, ни к чему не привели. Несмотря на все уверения, он не вывел из Кремля отказывающуюся повиноваться воинскую часть, и было допущено самое широкое расхищение оружия, пулеметов и снарядов из разных мест и снабжение ими большевистских организаций. В городе идет усиленная погромная агитация. Захватываются комиссариаты, типографии, гаражи; расхищаются склады с оружием. Все это ведет к усилению анархии и произвола в Москве, и комитет общественной безопасности, сознавая всю тяжесть лежащей на нем ответственности, санкционировал в Москве и Московском округе военное положение.

— Но Кремль занят? — спросил Филимонов.

— Да. Но нам нужно известить именно таким образом, потому что мы выжидаем ответа от командования казачьего полка. У нас, правда, есть твердая уверенность, что казаки будут с нами. Но очертя голову мы действовать не намерены. У нас заготовлено и другое воззвание. Мы его опубликуем, как только получим сведения о благоприятных результатах переговоров с казачьим полком. Если желаете, я его прочитаю вам.

— Просим.

— Вот оно.

Перепелкин взял со стола другую бумажку и, откашлявшись, прочитал ее:

Кремль занят. Главное сопротивление сломлено, но в Москве еще продолжается уличная борьба. Дабы, с одной стороны, избежать ненужных жертв и чтобы, с другой, не стеснять выполнения всех боевых задач, по праву, принадлежащему мне на основании военного положении, запрещаю всякие сборища и всякий выход на улицу без пропусков домовых комитетов. Все граждане приглашаются немедленно уведомить меня по телефону о всех домах, где в окнах или на крышах засели вооруженные люди. Предупреждаю, что в ответ на выстрелы из домов последует немедленный пулеметный и артиллерийский обстрел их. Обращаюсь к чувству сознательности граждан помочь избежать всех лишних жертв. Командующий войсками Московского военного округа

— Вот как выяснится положение, мы немедленно предъявим ультиматум и беспощадно раздавим смутьянов. Кстати, я забыл сказать еще, что церковный собор, заседающий сейчас в Москве, целиком на нашей стороне. Митрополит Тихон обещает всяческое содействие церкви.

Сергеев сидел в углу кабинета в мягком кресле, слушал, как за окном разгоралась стрельба, и волновался.

— Чорт знает что. — Поручик вскочил, точно на пружинах. — Господа, мы в осажденной крепости. Кажется, все выяснено. Наше место не здесь, а там, где стреляют. Нужно ускорить события. Довольно совещаться.

— Успокойтесь, господин поручик. Не будем учить друг друга, — мягко остановил его Перепелкин. — Поверьте, командование знает обстановку и принимает верное решение. Это вам, как моему адъютанту, должно быть хорошо известно. Странно, что вы волнуетесь. Перестрелка пустяшная. Это забавляются юнкера.

— Я не могу быть здесь спокоен, когда там идет бой.

— Говорит фронтовая струнка. Мне нравится ваш задор. Возьмите машину и поезжайте проверить заставы.

— Слушаю-с, господин полковник.

* * *

Лил дождь.

Мягко мчался автомобиль по мокрым улицам. Колеса, попадая в лужи воды, разбрасывали вокруг фонтаны брызг. Город, казалось, спал.

…Страстная площадь. Задумчивый чугунный Пушкин смотрит на ветхие стены и колокольни Страстного монастыря. Кругом снуют вооруженные фигуры. Вверх по Тверской слышна перестрелка.

— Пароль?

— Отзыв?

…Господин адъютант во вверенной мне заставе налицо сорок пять штыков, два пулемета… за время дежурства трое убиты, пятеро ранено, противник совершает налеты со стороны Садовой. В остальном происшествий не случилось.

— Дзинь! — с треском разлетелось стекло в дверцах автомобиля.

— Пошел…

…Каменный мост. Мутная Москва-река точно покрыта маслом и тускло отражает светлые пятна фонарей набережной. Величественный храм Спасителя, будто бы важный сановник, с презрением смотрит на Замоскворечье.

Льет дождь. Кругом лужи.

— Пароль?

— Отзыв…

— В заставе тридцать штыков, один пулемет… убитых пятеро, ранен офицер… Не случилось…

— Пошел… Быстрее, шофер.

…Кремль. Дрожит старый зубцами стен своих. Грустно, точно заупокойную, отзванивает колокол: Дом… дом… дом! Нахмурились темные Торговые ряды. Застыл Василий Блаженный в скоморошьих нарядах колоколен и башен. Грязным пятном чернеет Лобное место. Машет железной рукой Минин. Задумался Пожарский. Всюду ходят дозоры, разъезжают конные патрули. На всех углах заставы.

— Отзыв.

— Господин адъютант… тридцать штыков… восемь убитых, четверо ранено, прикомандировано сто сабель.

…Происшествий не случилось.

…У Сухаревой башни автомобиль попал под обстрел. Звонко цокали пули о кузов и стены машины. Автомобиль окружили пять темных фигур. Сквозь шум дождя и стук мотора слышны крики.

…Офицер!

— Так и есть.

— Вылезай, как арестованный.

— Нет, пока не арестованный. Получайте, бунтовщики! Сергеев в упор стреляет сразу из двух браунингов. Темные люди хотят бежать, но, сраженные, падают на землю.

— Работает машина? Пошел, шофер. Гони во весь дух.

…Господин полковник! В заставах все благополучно. Есть, правда, убитые, но…

— Послушайте, поручик. Где вы потеряли один погон?

— Он сорвал пулей. Проклятые, — проскрипел зубами Сергеев. — Все-таки сорвали.

— Не беда, скоро вы наденете новые с двумя просветами.

— Благодарю.

— Кстати, по телефону вас спрашивала дама. 00-6-02.

— Ага. Центральная. Дайте… Тамара Антоновна? Вы еще не уехали разве? В гостинице Люкс? Приду. Вам страшно? Стреляют, ха-ха! Пустяки. Там сильная застава, не беспокойтесь. Прощайте, моя любимая. Спешу, спешу.

— Разрешите, господни полковник?

— Конечно, что за разговоры. Целуйте вашу даму за меня.

* * *

— Пей, Витенька, милый мой. Какой ужас! Они бунтуют, эти воры и разбойники.

— Конечно! Но этот бунт им дорого обойдется.

— Неужели всех расстреляете?

— До одного. Сегодня я пятерых собственноручно застрелил.

— Вы мой герой, Витенька. Такой бесстрашный. Но не делайте мне больно.

— Простите… Я знаю этих хамов. Целые годы был вместе с ними в окопах. Ужасно темны, злы и невежественны. Их только плетью да свинцом учить.

— Да, да. Ешьте, пейте, мой хороший.

Сергеев сидел у стола, заставленного закусками, бутылками вина, конфетами и цветами. Мягкий электрический свет струился сквозь зеленый абажур настольной лампы. Правой рукой поручик держал бокал с вином, а левой непринужденно ласкал полное тело своей соседки.

— Вы скоро из Москвы, Тамарочка?

— Дня через три. Как успокоится, выеду. Сейчас опасно. У нас в имении, говорят, разгром.

— Вы бы вернулись назад, к мужу.

— А ты бы хотел?

— Только во имя вашего благополучия.

— Какой ты забавный, Витя. И почему ты меня называешь на вы? Но не шали. Пусти… Нехорошо. Ведь больно мне. Потом.

— Тамарочка, вот выпей. Я произнесу тост за скорую победу, за уничтожение всей черни, всех бунтовщиков.

— И за нашу любовь.

— Ха-ха-ха, — смеялся захмелевший Сергеев. — И за нашу любовь. Любовь и кровь. В этом созвучии много внутреннего смысла. Но как я вырос. Как ненавижу я…

— Пей, Витенька.

* * *

Утром на мгновение прояснилась погода. Разорвав серую завесу туч, выглянуло багровое солнце и тут же скрылось.

Москва жила по-старому, как будто бы в ней ничего не происходило. По панели и улицам сновал народ, гремели мостовые стуком копыт, лязгом, гуденьем трамваев. Сердито брюзжали быстрые автомобили. Возле иных магазинов шла бойкая торговля. У продуктовых кооперативных лавок стояли бесконечные хвосты. И только конные да пешие вооруженные патрули солдат, рабоче-гвардейцев и юнкеров, точно прогуливаясь, не спеша расхаживали у перекрестков и правительственных зданий, да кое-где из прикрытий настороженно выглядывали одноглазые пулеметы.

В помещении совета все шло по-старому. В обычный утренний час уполномоченные от комитетов меньшевиков, эсеров и объединенцев занимали свои комнаты, и, как всегда, принимались вести свои организационные дела и торговлю партийной литературой.

Друй, который все время находился здесь, возмущался и говорил:

— Ведь это же глупо. Мы с ними враги. Они ведут работу против нас. Мы объявили восстание, а, эти девицы на старом законном основании, как представители партии, занимают места в ревкоме. Вот так штука!

— Ничего, мы их вытурим, — спокойно заявил Щеткин. — Погоди минутку.

Друзья эти дни почти все время проводили в ревкоме, а Друй даже спал в помещении зала заседаний.

Щеткин подошел к телефону.

— Дайте штаб Красной гвардии… Слушайте, товарищи. Говорит Щеткин. Что? Слушайте, как бы юнкера не устроили налет на ревком. Пришлите сотню ребят для охраны. Где поместим? Комнаты есть. Не можете прислать сотню? Ну, пришлите, сколько можете.

— Молодец Щеткин, — одобрительно качнул головой матрос.

— Члены ревкома ведут переговоры. Нужна всеобщая забастовка да драться.

— Это верно.

— Мой отряд вооружен теперь на-ять. Ребята негодуют. Рвутся в бой.

— Еще бы. А вот и Стрельцов.

— Здравствуйте, что нового?

— Здравствуйте, товарищи. Нового много. Наш завод бастует. Я создал отряд в пятьсот человек. Готовы к бою. А настроение, а подъем — не выразишь словами.

— Молодец!

— Я сейчас был на собрании районных дум у Сухаревской площади. Знаете, там в ресторане. Помещение битком набито, прямо повернуться негде. Князь Шаговский колбасился, грозил. Его поддерживали меньшевики и эсеры. А и досталось же им за предательство. Крыли — любо-дорого.

— Что, кончилось?

— Кончилось. Вынесли обращение к населению от районных дум. Заклеймили политику эсеров, как предателей пролетариата. Заявили, что партия большевиков дальше с ними работать не может. Приняли громадным большинством эти постановления. Тут, братцы мои, эсеры с меньшевиками хвосты поджали. Струсили сильно. Почувствовали наше боевое настроение. Запросили, чтобы им обеспечили неприкосновенность личности для выхода с собрания.

— Что, бить хотели?

— Нет, не бить, а так, руки чесались. Что нового у вас?

— Ничего особенного. Офицеры все попряталась. Разоружать некого. А какие планы?

— Пока неизвестно.

— Все согласовывают. Думают о перемирии, хотя и войны не было. А меньшевики прямо бесятся.

— Вон идет сюда ихний главарь.

В комнату вошел высокий, худой человек с черной бородой и в синих очках. Он растерянно поглядел кругом, подошел и поздоровался:

— Все восстание обдумываете?

— А что?

— Позор. Вы продаете революцию. От нас отвернутся союзники. Придет немецкий кайзер. Опять будет царь.

— Ишь, как страшно!

— А вам не страшно? Думаете, что если в Москве рабочие, одураченные вашей демагогией, идут за вами, то и вся страна поддержит? Ничего подобного. На другой же день народ свернет вам шею.

— Шея крепкая у нас.

— И вы смеетесь? Еще шутите, когда братская кровь льется? Безумцы! Если у вас есть хоть капля сознания — одумайтесь. Идемте вместе. Если мы не нашли пока общую формулу, то это по вашей вине. Одумайтесь, давайте поищем вместе. Давайте прекратим убийство. Я вам даю честное слово социал-демократа, что мы общую формулу найдем. Но пока нужно перемирие. Оставьте ваш бандитский бланкизм. В нашей крестьянской стране пролетарская революция сейчас невозможна.

— Вот что…

— Если вы посмеете выступить, то мы будем против вас. Весь рабочий класс вступит с вами в жестокую борьбу. Борьба началась, если вы не откажетесь от восстания и будете продолжать военные действия, то… товарищ Тормазов, иди-ка сюда.

В комнату вошел человек в мундире кондуктора, но на фуражке у него красовался значок телеграфиста.

— Вот вам истинный представитель индустриального пролетариата, железнодорожник, товарищ Тормазов. Он как член Викжеля, то есть Всероссийского исполнительного комитета железнодорожников, сейчас заявит вам.

— Ну-ка, послушаем, что скажет пролетарий!

— Мы — миллионный отряд рабочего класса, — глухим, надтреснутым голосом заговорил телеграфист. — Мы против захвата власти. Мы заявляем, что нужно договориться. Мы не хотим крови и анархии. Но если вы пойдете на восстание, железнодорожники ни одного поезда не дадут вам. Мы объявим всеобщую забастовку. Слушайте, это голос масс. Мы предлагаем вам договориться с комитетом общественной безопасности и с партиями.

— Так. Хорош пролетарий — шкура барабанная. И чего это вы под ногами путаетесь! Если трусите, так шли бы спать.

— Нет, мы спать не хотим. Мы желаем предотвратить катастрофу.

— Ну, и валяйте, предотвращайте. Только не мешайте нам.

— Мы не чужие, ведь мы были вместе с вами вначале за решительные меры, но разумные меры. Ведь мы входили в состав ревкома.

— А почему же ушли?

— Мы несогласны с действиями вашего большинства.

— Вы теперь можете убедиться, что мнение рабочего класса не на вашей стороне. Для всех очевидно, что план переворота — утопия.

— Нет, шкурники!

— Нет, предатели!

— Что за выражение. По мы стерпим всяческие оскорбления в интересах пролетариата. Какое ваше последнее слово?

— Убирайтесь к чертям!

— Это последнее слово ревкома?

— Про ревком не знаем. Мы из рабочей гвардии.

— Как так?

— Да так.

— Надо было бы сказать сначала, и нечего по-хамски ругаться с представителями. А где ревком?

— Вон в той комнате. Будто вы не знаете! Ведь двадцать раз уже бегали туда.

— Пойдем, Тормазов. Поговорим еще. Попробуем убедить.

— Как бы не так, — возразил Щеткин.

— Не пустим, — поддержал, его Друй.

— Как не пустите? Это же просто подлость. Это ж хамство!

— Если не уберетесь сейчас, то по шеям надаем, — вскипел Щеткин. — Ступайте к себе в закуток, и там паникуйте, уговаривайте друг друга. Революция не для того началась, чтобы болтать с вами. Убирайтесь!

— Какой позор, до чего дошли!

— Проваливайте, — уже громко кричал ему вслед Щеткин.

* * *

В комнату вошел рабочий, вооруженный бомбой и револьвером:

— Прибыл отряд для охраны ревкома.

— Зови сюда ребят. Пойдем, Друй, выгонять меньшевиков и эсеров. Идем с нами, Стрельцов!

Они вошли в помещение, принадлежащее комитету меньшевиков. За столами сидели две барышни и, смеясь, разговаривали. Щеткин встал посередине комнаты и громко заявил:

— Ей вы, контрреволюция! Выметайтесь!

— Кто такие? Да как вы смеете так обращаться с нами, кто вам дал право! — вскрикнула одна девушка, вскочив с места и топнув каблучком.

— Выйдите вон из комнаты!

— Ну, не разговаривать. Убирайтесь, а то вышвырнем, — делая грозные глаза, говорил Щеткин. — Нам комната нужна для помещения охраны ревкома.

— Какой позор!

— Душители свободы! Узурпаторы!

— Ни за что не уйду. Леня, а ты?

— И я нет, нет, нет… Ни за что. Через наши трупы перешагнете.

— Зачем через трупы, мы вас и живьем выведем на улицу.

— Насилию не подчиняюсь.

— Подчинитесь, — с усмешкой сказал матрос. Мы вас так наладим, что подчинитесь.

Он открыл двери в коридор и громко закричал.

— Ей, товарищи гвардейцы! Сюда. Располагайтесь здесь.

— Леня, Леня! Какой ужас! Давай уступим. Они не знают, что творят. Мы уходим.

— Мы подчиняемся грубому насилию несознательных людей.

— Проваливайте.

Подошли красногвардейцы, жизнерадостные и говорливые.

— Товарищи, занимайте эту комнату и вот ту.

— Да там же люди.

— То не люди, а эсеры. Выметайте их, и весь разговор.

— Это можно, раз эсеры.

— А не нагорит нам? — спросил Стрельцов, когда комнаты были освобождены и предоставлены гвардейцам.

— Нет, не нагорит. Правильно поступили. Вчера вечером я толковал с членом ревкома, с товарищем Кворцовым, — успокоил его Щеткин. — У него такие же мысли.

— Да, Кворцов, — хороший большевик.

— Большевик. Таких, говорит, всех в шею, соглашателей. Молодец.

— Вчера с вечера наши патрули обстреляли юнкера. Восемь человек убито, пятнадцать ранено. Юнкера злы, как черти.

За дверьми кабинета, где работали члены ревкома, послышался голос:

— Товарищ Щеткин и товарищ Друй, идите ко мне.

В кабинете за письменным столом сидел Кворцов с бледным, усталым лицом.

— Садитесь, товарищи, — сказал он, когда Щеткин и Друй вошли.

— У нас новости, — поглядывая на Щеткина, говорил Кворцов.

— Ну-ка, наших жмут?

— Нет, не жмут, — отвечал член ревкома, теребя поседевшие усы и бороду. А молодцы вы, право слово. Ха-ха-ха! Мне звонили сейчас из комитетов меньшевики и эсеры. Очень возмущаются варварством. Ваших рук дело?

— Наших, товарищ Кворцов.

— Молодцы. А меньшевики кричат, что мы распинаем демократию, и пугают нас демократами-юнкерами. Ха-ха-ха!

— А вы им что?

— А я послал их к чертям свинячьим.

— Хе-хе-хе… Ловко, — смеялся Щеткин, потирая шершавой рукой свой щетинистый подбородок.

— По заслугам. С меньшевиками и эсерами мы порвали. Но… вот что, друзья. Нам нужно вызвать охрану. Мы перехватили телефонный разговор. Юнкера хотят учинить налет на ревком.

— Охрану уже вызвали.

— Молодцы. Много?

— Пришло двадцать пять человек.

— Мало. Очень мало. Нужно вызвать еще.

— Требовали больше, да все в разборе. Нет людей. Разве у Стрельцова из отряда взять?

— Нет, нельзя. Их отряд единственный на целый район. И в самом опасном месте.

— Можно из полка потребовать.

— Вот именно. Мы требовали уже. Но совет солдатских депутатов хотя и соглашательский, но не соглашается.

— Надо самим солдатам сказать. Они придут.

— Вот за этим я и вызвал нас, друзья. Ты, Щеткин, иди в полк и приведи к ревкому солдат во что бы то ни стало.

— А я? — спросил матрос.

— На тебя вот какое поручение возлагает комитет. Поезжай в казачий полк в пригородное. Приложи все усилия к тому, чтобы казаки не шли на нас.

— А разве идут?

— Мы перехватили кое-что. Командование полка сговаривается с Перепелкиным и тем временем продвигает полк к Москве на подавление революции. Мы тебе бумажку дадим. Ты поедешь не один. С тобой выедет уполномоченный комитета.

— Когда ехать?

— Сейчас. Тут мы арестовали случайно приехавший полковой комитет этого казачьего полка. Будто бы секретарь — большевик. Председатель — определенный монархист — казачий есаул. Некоторых мы оставим заложниками. С остальными вы поедете договариваться с полком.

— А комитет согласен с нами?

— Как будто бы дает согласие. Но выбора нет. Нужно ехать. А ты, Щеткин, ступай в полк, там есть наши. Увидишь большевика Верославского. С ним посоветуйся. Сейчас дадим бумажку.

* * *

— Товарищи, нужно выделить несколько рот в распоряжение ревкома, — говорил Щеткин. — Это же предательство.

Перед ним стояло трое военных из полкового комитета. Разговор происходил во дворе казарм. Был пасмурный вечер, моросил пронизывающий осенний дождь.

— Ваш мандат недостаточен для нас, — отвечал один из членов полкового комитета, высокий и худой. — Для нас приказ ревкома не обязателен.

— Товарищи. Разве вы с юнкерами вместе? Тогда так и говорите. Это же предательство.

— Нет, мы не с юнкерами. Но и не с вами.

— К чему разговоры, — резко заявил другой член комитета. — Ваша бумажка для нас ничего не значит. Мы насильникам не подчиняемся. Достаньте приказ от совета солдатских депутатов, тогда выделим хотя бы целый полк. Только не выйдет у вас. Не захотели с нами договариваться — действуйте, как знаете. Захватчики! Пошли, товарищи, на заседание.

Щеткин, оставшись одни, стоял посередине большого двора казарм, злой и раздраженный. Он не знал, что делать.

Неизвестно откуда вдруг перед ним выросло трое солдат.

— Не вышло? — участливо спросил один.

— Не соглашаются, — ответил Щеткин.

— Ничего, наверно, выйдет. Сейчас звонили из ревкома. Нужно без комитета.

— Давайте скажем солдатам.

— Уже сказали. Пойдем в казармы.

На ходу один из солдат говорил Щеткину:

— Вон какая погода. Собаку на двор не выгонишь. Ну, которые солдаты уже и спать полегли.

Прошли по помещениям рот. Солдаты вяло одевались. Кучками шли во двор, снова возвращались в казармы, мокрые от дождя и хмурые. Слышались недовольные возгласы.

— Черти, покоя не дают.

— Там такое — грязище, дождь. Куда итти, на ночь глядя?

— Нашли тоже время!

Щеткин видел, как вяло, неуверенно и нерешительно собирались солдаты, и волновался. Несколько раз принимался говорить. Но его не слушали и только искоса поглядывали да ругались.

— Идите к божьей матери. Если хочешь, так валяй, плавай по грязи. А мы не пойдем.

Он вышел во двор. Солдаты медленно строились, громко ругались между собой, поминая при этом самых отдаленных родственников и всех святых. Вот уже, казалось, наконец построились. Оставалось двигаться. Но команда не подавалась. Строй снова рассыпался. Солдаты частью разбрелись по двору, частью возвращались в казармы.

Так несколько раз менялось решение. Это выводило из себя раздраженного Щеткина. Ему уже казалось, что юнкера громят ревком и что солдаты не идут благодаря его неопытности и неумелости. Несколько раз за вечер он посылал к телефону бывшего возле него солдата-большевика, но из ревкома спокойно отвечали, что все обстоит благополучно.

Темнота и дождь усиливались.

— Слушай, не знаешь ли, где тут товарищ Верославский? — спросил Щеткин у своего спутника.

— Верославский. Вон стоит наш сокол.

— Что, любят его солдаты?

— И, брат… В огонь и в воду за него.

— Так почему же он стоит и молчит?

— Значит, нужно так. Да ты пойди, поговори с ним.

— Товарищ Верославский!

— Да.

— Я из ревкома. Нужно солдат вывести для охраны.

— Знаю. Вот смотрю, чем все это кончится.

— Может, выступили бы перед солдатами?

— Вот этого как раз и не следует. Смотрите, как меньшевики и эсеры мечутся. Они убеждают не выступать.

— Ну и что?

— А то, что сегодня солдаты все равно не выйдут. Не потому, что слушают предателей, нет. Ночь, сырость, дождь, устали. Будем настаивать — можем подорвать авторитет. Положение не настолько катастрофично.

— А выступят ли завтра?

— Непременно. Вот посмотрите. Они бы и сегодня выступили, если бы серьезная опасность была.

Всю ночь напролет Щеткин не спал, слоняясь по двору казармы. Одежда его промокла насквозь. Холод дрожью пробегал по спине. Иногда он заходил в караулку и созванивался с ревкомом. Так прошла ночь.

А в десять утра из двора казармы вышли три роты и полной боевой готовности. Их выделили сами солдаты. Без всяких приключений Щеткин привел солдат к совету, передал их Кворцову, а сам, нагнувшись к столу, тут же задремал.

* * *

Еще ночью в ревкоме получили ультиматум от военного диктатора города полковника Перепелкина. Самым настойчивым образом ревкому было предложено сдаться и распустить военные организации, в противном случае Перепелкин угрожал артиллерийским обстрелом.

С этой же ночи по всему городу развернулись боевые действия. В ответ на ультиматум ревком принял решения о всеобщей забастовке.

Настойчиво звонил телефон. Кворцов напряженно хрипел в трубку… Трамвайный… трамвайный. Забастовка. Бросайте работу… Морозовская. Ревком объявляет… да, бастуйте.

— Гужон… Товарищи, кончайте работу… Объявлена всеобщая… да. Теперь же. Что, обстреливают? Держитесь, вышлем.

Кворцов на секунду оторвался от телефона.

— Товарищ Щеткин, вышли роту к Никитским Воротам. Начались бои. Другую вышли к заставе. Сам?.. Нет, сам оставайся.

Как в истерике, захлебывался телефон.

— Жмут юнкера… Держитесь, товарищи. Сейчас позвоним в штаб гвардии. Подкрепление будет. Да, да.

— Штаб? Штаб? Да. Ревком. Вышлите… Слышите. Мешают черти говорить.

Др-р-р-р-р. Дзынь… — названивает телефон.

— Что, нет медицинского персонала?.. Как? Немедленно узнайте адреса… Волоком тащите из квартир. Не хотят гуманничать, заставьте проявлять гуманность… Саботажники. Да, да.

— Ревком слушает. Мало продовольствия — выдавайте только красногвардейцам.

— Что? Держитесь!

Кворцов с досадой бросил на стол трубку.

— Перевес на стороне юнкеров. По нашил сведениям, их немного; юнкера да три-четыре казачьих сотни. Но великолепно дерутся.

— Нужно бы артиллерию.

— Погодите.

Снова трещит настойчивым звоном телефон.

— Что, Викжель? Да, ревком. Пугаете все. Не дадите транспорта. Предатели. Да. Перемирие — убирайтесь. Мы еще с вами посчитаемся.

Кворцов с шумом повесил трубку.

— Артиллерию бы, — снова сказал Щеткин.

— Верно, верно. Правда, у нас споры были, пускать ли артиллерию в ход, — но мы договорились.

— Она даст перевес.

— Да… Ходынка… Ходынка. Да, ревком. Комитет дивизиона, кто говорит? Слушай, Белкин — чего медлите? Давайте артиллерию, да скорей!

— Ух, горячка какая, — сказал Кворцов, вытирая потный лоб ладонью.

Снова звенел неугомонный телефон.

— Что, Тверскую обстреливают? Где? У Страстного? Не пойму. Сейчас будет артиллерия. Что? Двинцы… Ура, ура! — Голос Кворцова звенел торжеством.

— Слушайте, товарищи! Крупная победа. У Страстного монастыря двинцы захватили пулемет с шестьюдесятью лентами. Герои ребята! Пушка у градоначальства — другая сейчас будет у нас.

Бах-ах-х-х-х!.. — загремели снаружи раскаты артиллерийской стрельбы.

Бах-ах, бах, бах!

— Это замечательно. Перевес теперь на нашей стороне. Скверно только то, что мы ничего не знаем о казачьем полке. Посланные еще не вернулись.

В кабинет суматошно вбежал небольшой чернявый человек. Глаза у него, казалось, вылезли на лоб, а рот был открыт, точно от испуга.

— Опомнитесь. Что делаете, безумцы?

Бух-бу-бу-ух, — гремела артиллерийская канонада.

— Боже мой, боже мой, — стонал человек. — Погибла Россия.

— Товарищ Щеткин. Сделай одолжение, выбрось вон на улицу эту слякоть, — гневно закричал Кворцов. — А вам, уважаемый лидер доблестных меньшевиков, рекомендую сходить в аптеку выпить брому и закрепляющего для желудка. Трусы!

Снова названивал нервный звонок телефона.

— Что? Юнкера отступают. Заняты Москворецкий мост, Кремлевская площадь, Воскресенская… Что? Юнкера бьют из пулеметов с храма Христа? Нечего жалеть! Бейте по храму.

Но телефон не успокаивался и продолжал хрипло трещать.

— Да, слушаю. Что, что?.. Товарищ, не пристало члену ЦК нашей партии… Да что, культурные ценности — к чорту! На войне, как на войне. Стыдно заступаться… Юнкера сражаются, а вы… протестуете. Ваша политика хуже предательства. Вы играете на руку контрреволюции… Да, да, хуже. Что, прекратить артиллерийскую стрельбу? — Ни за что, пусть весь Кремль и вся наша буржуазная культура взлетят на воздух. Да. Мы должны победить. Не пугайте. Нас уже многие пугали… Я бросаю трубку. Да. Мне некогда с вами препираться. Что? Да нужно же руководить операциями, а вам позор.

— Вот, брат Щеткин, — нахмурившись, сказал Кворцов. И в нашей среде есть паникеры и смутьяны. Вот один предлагал нам прекратить артиллерийский обстрел. Как они не соображают!

— Все формулируют вместе с меньшевиками, — зло сказал другой член ревкома.

— Вот именно. В бою обсуждать, а не сражаться, это значит быть с противником. Как это не поймут иные старые товарищи!

— А говорят, сибирский казачий полк близится к Москве.

* * *

В казармах третьего полка Друй в сопровождении представителя солдатского комитета вошел в помещение, где содержался арестованный полковой казачий комитет. Уполномоченный ревкома уже находился там.

— Мы прибыли, чтобы освободить вас, — говорил уполномоченный ревкома, когда Друй вошел в комнату.

— Удивительные вещи! Мы приехали в Москву случайно, и такое безобразие. Наш полк, надо полагать, возмущен арестом своего комитета, — брезгливо цедил сквозь зубы упитанный белолицый человек в костюме казачьего офицера.

— Кто вы?

— Я председатель комитета. А вот он — секретарь. Между прочим, большевик. Арест его совершенно необъясним.

— Хорошо. Не будем возмущаться. Вышла ошибка, и больше ничего. Тут никто не виноват.

— Так давайте, освобождайте!

— Сейчас подъедут автомобили. Мы вас будем сопровождать, потому что в Москве сейчас бой.

— Кто с кем дерется? — спросил уполномоченного человек с открытым монгольским лицом.

— Юнкера с нами, с рабочими да солдатами.

— Давно?

— Нет, недавно. Но дело не в этом. Ревком имеет к вам, товарищи, просьбу.

— Какую?

— В двух словах. Мы, московские рабочие и солдаты, как вы знаете, совершаем вооруженный переворот. Мы хотим власть передать советам, земли — крестьянам, фабрики — рабочим и полную свободу — трудящимся. Наши цели не расходятся с интересами трудящихся казаков.

— Это верно, — подтверждающе сказал человек с монгольским лицом и сильно потер переносицу.

— Так что же хочет ревком?

— Он хочет, чтобы ваш казачий полк не поддался на белогвардейскую провокацию и не выступил бы против нас.

— Не выступит. Не беспокойтесь. Я говорю, как секретарь комитета, — заявил человек с острым лицом, все еще потирая переносицу.

— А вы хотели бы, чтобы наш казачий полк выступил бы на вашей стороне? — спросил офицер и добавил: — не выйдет. Казаки не пойдут сражаться со своими братьями.

— Мы вовсе не хотим заставлять казаков выступать с нами.

— Еще бы! В полку более тысячи сабель, — с усмешкой заявил офицер.

— Ну, не пугай. Мы знаем, что трудящиеся казаки нам братья, и поэтому мы не боимся их. Ревком просит заключить соглашение о невмешательство.

— Это наверное сделаем, — заверил уполномоченного секретарь комитета.

— Как сказать, — возразил председатель. И, смахнув соринку с левого погона, добавил: — нужно подумать.

— А вы лично как думаете, — спросил в упор Друй.

Лицо председателя приняло смущенное выражение.

— Я лично считаю, что соглашение возможно. Но как отнесется командование, не знаю.

— Но вы должны помочь ревкому разъяснить, в первую очередь, казакам суть вопроса, и нужно спешить. Полк, кажется, приближается к Москве. Перепелкин, как видно, договорился с командованием. На вас ложится трудная задача. Согласны помочь?

— Согласны, — хором ответили арестованные.

— А если бы не согласились — не отпустили бы нас? — хитро улыбаясь, спросил офицер.

— Нет, отпустили б.

— Так идемте. У ворот нас ждут автомобили.

* * *

В пути Друй по душам поговорил с секретарем полкового комитета. Из разговора он выяснил, что большевика арестовали потому, что с ним не было партийной карточки. В заключение беседы матрос и казак превратились в крепких друзей.

— Известно, белая кость, — шептал секретарь, от сильной тряски щелкая зубами и смахивая с лица брызги дождя. — Наш председатель — пройдоха, кадет и даже монархист. Хотя один чорт, что кадет, что монархист. Он, наверно, будет ставить палки в колеса.

— Так почему же тогда вы его провели; в комитет?

— Трудно рассказать. Видишь ли, брат, у вас народ во флоте с бору да с сосенки. А у нас в казачьих полках другое. Мы сформированы так, что все бойцы и рядовые офицеры или из одной станицы, или из одного округа. Друг друга знают хорошо. Ну, наши офицеры — это в большинстве крупные казачьи помещики. Понятно, что их побаиваются. Вот почему есаула провели в комитет.

— Понимаю. Значит, родственные чувства. Ха-ха! Навредить он нам может.

— Вряд ли. Хотя, чорт его знает, какие настроения у казаков сейчас. Давно уже не был в полку. Но все-таки нам нужно держать ухо востро.

— Это конечно.

* * *

В штаб казачьего полка они прибыли к вечеру. Тут же члены комитета разбрелись по комнатам небольшого особняка, где помещался командир полка, и по казачьим сотням. В приемной остались Друй и уполномоченный ревкома.

Через некоторое время к ним вошел сумрачный офицер в погонах казачьего полковника.

— Это вы — делегаты от бунтовщиков? — строго спросил он.

— Не от, бунтовщиков, а от рабочих и солдат столицы.

— Знаем… Не агитируйте. Однакоже, много у вас отваги.

— Почему?

— Мы идем на Москву, согласно приказу штаба округа.

— Это согласовано с казаками?

— Мы — боевая единица, и ни с кем, даже с бойцами, согласовывать решения не намерены.

— Нам бы хотелось поговорить с комитетом.

Полковник сердито выругался и скрылся.

— Плохие дела, — шепнул Друй. — Арестовать, стервец, хочет нас.

— Да, похоже. Но будем ждать. Посмотрим, чья возьмет.

Вбежал секретарь полкового комитета. Его острое лицо было покрыто каплями пота.

— Слушайте, ребята, — взволнованно произнес он. — Кто из вас казак?

— Я казак, — ответил уполномоченный комитета.

— Вот что, офицеры не идут на переговоры. Грозят вас арестовать. Надежды только на самих казаков. Сейчас к вам придут представители эскадронов. Поговорите с ними по душам.

— Хорошо. Между ними есть большевики?

— Очень мало.

— Хорошо. А ты, брат, потолкуй, поговори с казаками по сотням.

— Ясно. Все мобилизовал уже.

* * *

В приемную набилось много казаков. Они входили в комнату по одному и группами. Усаживались на стульях, скамьях, внимательно разглядывая делегатов ревкома.

Наконец, когда молчание стало тягостным, Друй, кашлянув, спросил:

— Ну, как, товарищи казаки, скоро по домам?

— А как приказ выйдет, так и по домам, — ответил усатый казак, весело поблескивая глазами. А вы-то чего домой не идете?

— А вот, закончим революцию, свергнем буржуазию и помещиков, свою власть утвердим и поедем.

— Какую власть… жидовскую?

— Нет, это брехня, — возразил уполномоченный. — Вам пыль в глаза пускают, братцы.

— Как же, брехня. Председатель комитета говорил.

— Если он так говорит, так он враг революции. Советская власть — власть трудящихся крестьян, казаков, солдат и рабочих.

— А ты-то кто?

— Я — казак.

— Откуда будешь? Какой станицы?

— Невыномысленской.

— Так мы ж земляки. Вон что! А я из Браволюбинской.

— А наши казаки есть у вас в совете?

— Как?.. Григончук?.. Тараненко?.. Знаем, знаем хлопцев.

— Мы ж одностаничники. В совете, говоришь, Тараненко?

— Так мы ж не против совета. А насчет жидов, так это ж так.

— И против не пойдем. А председатель соврал, выходит.

— Так он сын наказного атамана?

— Тыща десятин лугов да пашни.

— И леса. Известно, против.

— А мы не пойдем. А давно, друг, из дому?

— А мы третий год. Порасскажи нам чего, как и за что?

— Мы все пойдем, говори.

* * *

Под давлением казаков полковой комитет и командование, правда, с оговорками, но подписали соглашение о невмешательстве.

Обрадованный Друй подбросил вверх свою матроску, на лету надел ее на голову и пожал руку секретарю комитета.

— Спасибо, браток!

— Чего спасибо, чай, сам большевик.

— А как фамилия — все забываю.

— Убейников Пантелей.

— Ну, прощай, Пантелей Убейников. Нам в Москву спешить надо.

— Прощевайте. А если неустойка будет, товарищи, так сообщите. Может, весь полк и не выступит на защиту, а кое-кто выступит из казаков на подмогу. Мы тут работку поведем.

Парламентеры тут же сели в автомобиль и с быстротой ветра помчались назад в. Москву.

— Нужно ехать во всю мочь, — говорил Друй. — Обрадуем товарищей.

— Именно. Товарищ шофер, гони, — соглашался с ним уполномоченный ревкома. — Наяривай. Вот так!

Автомобиль несся с возможной скоростью. На поворотах дороги и шофера и ездоков с такой силой бросало в стороны, что, казалось, вот-вот все они будут выброшены из машины.

— Трясет, — хотел сказать матрос, но автомобиль рванулся в сторону, и он больно прикусил язык. — Фу, чорт!

Машина, рассерженно фыркая, взлетела на холм. Дорога зазмеилась под гору. Их взорам открылась величественная панорама Москвы. Город, опоясанный кольцом церквей и фабричных труб, казалось, спал в сизом тумане. Но ни одна труба не дымила.

— Не работают фабрики, — радостно сказал уполномоченный комитета. — Наверно всеобщая забастовка.

Но вместо ответа Друй вытянул вперед руку и закричал:

— Смотри-ка, вон впереди автомобиль. Лихо прет на всех парах — прямо, как молния.

— Верно. Слушай, Друй. Здесь что-то неладное. Эта дорога ведет только в полк.

— Что думаешь?

— Не выехало ли офицерье на помогу своим?

— Почему так думаешь?

— Вглядись. Автомобиль выкрашен в серый, похоже защитный цвет.

— Застава не пропустит.

— А если он бронированный?

— Разве так. Ну-ка, друг, гони быстрей.

Шофер, солдат-самокатчик, голубоглазый, чисто выбритый немец, поставил рычаг на наибольшую скорость. Как и следовало ожидать, автомобиль рванулся с такой силой, что ездоки, отброшенные к стенкам сидений, казалось, влипли в них.

Мотор гудел и рычал за десятерых. Расстояние быстро сокращалось. Вот уже без труда разглядел матрос и машину и седоков.

В четырехместном военного образца форде сидели два офицера в погонах и юнкер. Оба они, повернув головы, выжидательно глядели в их сторону.

— Обезоружим, — предложил Друй.

— Давай. Автомобиль нам пригодится.

Не доезжая вплотную, шофер замедлил бег машины. Матрос, выпрямившись во весь рост, громко крикнул:

— Сдавайтесь… Иначе смерть.

Офицеры, как видно, услышали слова его. Они сразу спрятались в глубь кузова.

— Трусы. Сейчас сдадутся, — воскликнул обрадованный Друй. — Шофер, наверстывай. В минуту нагоним.

Но в это время из военного автомобиля высунулась чья-то рука и бросила на дорогу темный круглый предает.

— Берегись… Бомба, — крикнул шофер, стараясь на всем разбеге застопорить машину.

— Спасайся, ребята.

Но в этот миг грохочущий столб огня и дыма взметнулся у радиатора. Автомобиль вздыбился в небо, закачался и упал в придорожную канаву.

Матроса далеко отшвырнуло в сторону. При падении он больно ушибся спиной о придорожные камни, но сознания не потерял.

— Вот стервецы… Перехитрили.

Друй попытался достать револьвер, но не смог. Правая рука его лежала на камнях дороги, точно чужая. Он взглянул на нее и увидел, что рука залилась сгустками крови.

— Вот чорт — ранен.

Неподалеку от него в канаве лежал исковерканный автомобиль. Запутавшись ногами в рычагах машины, свесилось к земле тело шофера. «Убит… А где же уполномоченный и офицеры?»

Матрос пошевелил ногой.

— Этот живой, — услышал он над собой резкий голос. — Возьмем его, как заложника.

— Не стоит. Давайте лучше пристрелим, господин поручик.

— Очень даже стоит. Любопытно выяснять кое-какие подробности военного порядка.

— Ну, как знаете, Сергеев. А я бы прикончил его на месте.

— Вы, юнкер, просто злы на наше поражение в полку. Но надо спешить. Помогите мне подтащить его к автомобилю. Кстати, обезоружьте его.

Друй, сквозь прищуренные веки глаз, увидел склоненные над ним два бритых лица. Его раненая рука, с силой была отброшена в сторону, он застонал.

— Негодяй, бунтовщик! Ты слышишь меня? — гневно крикнул человек в погонах поручика.

— Он без памяти, — высказал предположение другой голос.

— Ну, берем его. Там он у нас заговорит.

Небрежно, как мешок с трухой, его схватили за ноги, за голову и бросили на дно автомобиля.

— Пошел, — крикнул голос поручика.

Мотор завели, и автомобиль рванулся. Корчась от боли и заглатывая стоны стиснутым ртом, матрос мучительно думал:

«Неужели убит уполномоченный? Так ревком ничего не узнает. Может измениться положение. Подумают, что мы арестованы и казаки наступают. И вдруг сдадутся юнкерам. Что я наделал?»

Созрело твердое решение, как только будет застава, дать знать о себе криком.

«Погибнешь», — зло шептал внутренний голос. — «Чорт с ним… все равно пропадать».

В просвете крыши он увидел верхушки многоэтажных домов и шепнул себе: — «Едем Москвой… держись, Друй!»

В стороне послышались крики:

— Стой, стрелять будем! — Но автомобиль только убыстрил бег свой. Затихающая трель пулеметной стрельбы подсказала матросу, что застава осталась позади; он бегло взглянул на тех, в чьей власти находился.

Офицер и юнкер, точно каменные изваяния, уткнувшись в спинки сидений, напряженно смотрели вперед каким-то застывшим взглядом. В руках у них были зажаты грушевидные французские бомбы и маузеры.

«Все пропало», — с болью подумал Друй. — «Шофер и уполномоченный ревкома убиты. Товарищи не узнают. Какой я осел! Врага не следует предупреждать, а нужно прямо бить».

Но вот автомобиль замедлил бег. Шум мотора затих. Раздался окрик:

— Останавливай.

Машина, вздрогнув, замерла на месте. Матрос, точно на пружинах, вскочил на ноги с криком:

— Товарищи, спасите, — и обмер.

Автомобиль окружила толпа, состоявшая из офицеров и юнкеров. А поручик, арестовавший его, со злой усмешкой сказал!

— Успокойся, товарищ большевик. Тут ваших нет.

Друй задрожал от бешенства.

— Ну, ну, не злитесь. Вылезайте. Это хорошо, что ты пришел в себя, негодяй, опозоривший славную форму русского флота. Юнкера, отведите его в комендатуру, помещение для арестованных.

Друй стоя шатался, морщась от боли, но ни звуком не выдал своих страданий. Его окружили вооруженные юнкера и, подталкивая, повели к большому дому.

— Вот, проклятый большевик! Ты хотел забраться в Кремль — радуйся, ты в Кремле.

— Господа. Интересно, умеет ли большевик кричать?

Матроса обожгла сильная боль в спине.

— Да вы, юнкер, не стесняйтесь. Большевики — народ привычный. Он даже не почувствовал вашего укола.

— А интересно услышать его голос. Он, наверное, поет.

— Не беспокойтесь, юнкер, штык не сломается.

— Вот тебе, бунтовщик.

Друй вскрикнул от нестерпимой боли в левом плече. Чей-то штык, как жало змеи, пронзив плечо, на секунду сверкнул у глаз и скрылся.

И левая рука матроса повисла плетью. Друй с лицом, искаженным нечеловеческой мукой, быстро повернулся к конвоирам.

— Белая сволочь! Как ненавижу вас! Хоть убейте — дальше не пойду.

Тело матроса, как подкошенное; рухнуло на камни мостовой.

— Заговорил.

— Пойдешь… Мы тебя на штыках отнесем в комендатуру.

— Бейте его, господа. Вот так… Прикладом.

Полубесчувственный Друй, обливаясь кровью, точно сквозь сон почувствовал, как тяжелые, окованные железом приклады винтовок стали дробить его тело. Но странно, боли он не чувствовал, ему казалось, будто тело его обросло толстой пуховой периной.

Сильный удар приклада по голове был воспринят им точно детский щелчок.

Матрос скривил губы в насмешку и забылся.

* * *

— Он, кажется, мертв, — словно из-за стены услышал Друй.

— Нет, сердце бьется.

— Погодите, я его сейчас приведу в себя, господин полковник.

Кто-то с силой принялся крутить его раненые руки, точно желая оторвать их от тела, причиняя этим нечеловеческую, режущую боль. Матрос закричал и открыл глаза.

— Очнулись, любезный? Мои юнкера очень горячо и восторженно встретили вас. Но ты, сукин сын, заслужил большего. Говори, сколько вас, бунтовщиков? Отвечай, что вы думаете делать. Расскажи, какие у вас настроения?

Друй молчал. Ему было больно шевельнуть распухшими губами.

— Молчишь? Как смеешь не отвечать мне? Юнкера, достаньте шомпола.

Матрос с тоской обвел вокруг глазами. Он находился в сводчатой полутемной комнате. Вверху слабо сияла электрическая люстра. Кругом толпились офицеры и юнкера. Один из офицеров, в погонах полковника штаба, сидел в кресле, склонившись над его распростертым, растерзанным телом.

— Не хочешь говорить, собака?

— Убейте, — простонал Друй.

— Просишь смерти? Нет, любезный, смерть для вас слабая награда. Дайте ему двадцать шомполов.

Его, как колоду, перевернули лицом к земле. Сорвали одежду. Взвизгнули, разрезая воздух, шомпола. Диким голосом рявкнул Друй и потерял сознание.

…И снова как бы за версту послышались голоса и крики.

— Держите ее, поручик.

— Ишь, брыкается, проститутка проклятая!

— Но как она еще сохранилась. Какое тело!

— Ну, будешь говорить, б…? Молчишь! Еще десять шомполов. Да не стесняйтесь… Бейте по грудям. Вот так… Туда.

— А кричишь… Будешь отвечать.

— Господин полковник, она уже, кажется, не дышит. Не умерла ли?

— Нет, оживет. Живучи, проклятые! Бросим эту падаль. Надежно караульте, юнкера.

…Друй потерял способность соображать. То ли шли часы, то ли тянулись минуты. Он открыл глаза. По углам темной комнаты гнездился серый полумрак. Он лежал на холодных камнях пола. Рядом с ним кто-то стонал и ерзал по полу.

— Кто здесь? — спросил Друй, с трудом шевеля губами.

— Умираю… — послышался в ответ тихий, как дуновение ветра, женский голос.

— Кто ты, товарищ?

— Я… ой, больно. Все горит. Пить, пить… дайте пить.

— Бедная. Так я не бредил. Кто ты, девушка?

— Я… из дружины… Из союза рабочей молодежи. Ах, умру я!

Вихрем неслись в мозгу матроса мысли. Кто ж отомстит? Ну, кто узнает? Какие звери!

Ему хотелось выть, кричать.

— Товарищ… Ты… наш?..

— Да. Потерпи. Может, спасу.

— Нет, умираю… Дай руку.

Друй хотел шевельнуться, но не смог. Все тело было точно чужое.

— У меня руки ранены… Не могу.

— Не можешь… Бедный… Бед…

Настала непроницаемая тишина.

— Ты слышишь, девушка? — спросил Друй.

Но светлое тело лежало возле него неподвижно.

— Ты слышишь? — уже громко крикнул он.

В ответ — молчание.

— Не дышит… Умерла, — прошептал Друй. — Умерла страдалица.

Мысли матроса бурно потекли по новому руслу. Там, где раньше возвышалась могучая зацементированная плотина человеколюбия и сострадания, сразу рухнули скрепы, обрушились преграды, и узники — волны ненависти и жажды мести, гневные и могучие, ринулись на простор.

— Буду жив… никогда не забуду. Никогда не прощу, — шептал он. — Никогда. Нет и не будет пощады вам, баричи, белая кость. Не дрогнет рука моя, клянусь, замученный товарищ. Если буду жив — отомщу, и не только отомщу, не успокоюсь я до тех пор, пока не перестанут существовать все эти… все…

* * *

Над городом шумными вихрями носились рокочущие звуки орудийной, пулеметной и ружейной стрельбы. К огромной радости революционных рабочих, перемирие, которое под влиянием обстоятельств заключил ревком с противной стороной, было прекращено, и закипел ожесточенный бой.

На улицах моросил дождь. Но вместо грома грохотала артиллерия. А стоны раненых, умирающих, победные крики бойцов уподоблялись шуму могучего ветра.

Над Москвой бушевала грозная буря Октябрьской революции.

В эти минуты ревком походил на растревоженный муравейник. Солдаты, рабочие, подростки обоего пола, все вооруженные с ног до головы, наполняли собой комнаты. Утомленные, серые люди мчались, упрямо пересекая живые человеческие потоки, громкими, хриплыми голосами говорили, спрашивали, приказывали. Улыбка, смех, казалось, навсегда стерлись с этих потемневших, морщинистых, настойчивых, полных решимости озабоченных лиц.

Щеткин не спал третьи сутки. За эти дни он успел везде побывать, то помогая рассыпать цепи стрелков у Кремля, то не однажды указывал пулеметчикам, как брать верную пристрелку и собственноручно расстрелял много пулеметных лент по зданию Алексеевского юнкерского училища. Он бесстрашно бросал фугасные бомбы в переполненные юнкерами и офицерами автомобили, снимал засады, шел в атаку, подбадривал бойцов, заражал их бесстрашием и героизмом.

Его усталое тело жаждало покоя. Но мозг не помышлял о сне, и даже если б он пожелал уснуть, то не сумел бы. Так сильно действовала на него горячка революционной битвы. Особенно бодрили его восторженные настроения рабочего населения столицы.

Сегодня утром…

— Дяденька, а у нас сукин юнкел.

— Где?

— На клыше. Сидит и стлиляет, — говорил шестилетний малыш, теребя Щеткина за полу шинели.

— Молодец карапуз.

Подстреленный юнкер, растопырив в стороны руки-когти, точно подбитый коршун, грузно слезает на землю.

— Милый солдатик. Ишь, устал — лица на тебе нет. На вот, ешь, — сует ему в руку краюху хлеба молодая работница.

— Да ты сама ешь. Тоже голодная. Нет хлеба, ведь знаю.

— Нам что… подождем. Вот когда свергнете буржуев — поедим. Это моему-то кусок. Да не знаю, жив ли. Намеднясь в ночь ушел… Ешь, милый.

— Эх, тетка, — отвечал Щеткин, моргая глазами. — Жаль мужа, небось.

— Не жалко… Нужно будет — сама пойду.

— А плачешь!

— Доля бабья.

— Слышишь, друг, — хрипел старик рабочий, скрюченный от времени и трудной работы, со слезящимися глазами: — Дай боньбу.

— На что тебе, отец?

— А у нас вон на третьем этаже — буржуяки сидят. Заперлись и стреляют в окна по нашим.

— Верно? Ах, суки. Покажи, как пройти, пойдем.

Посредине двора сверху сыплется на них град пуль. Старик, качаясь, садится на землю, точно отдохнуть.

— Что, отец?

— Подбили… В грудь да живот. А смерть-то какая — еройская! — старик подморгнул глазом. — А ты ступай. Девствуй. Чего встал-то?

Шел бой, но не было военного распорядка.

— Чудаки, — шептал озадаченный Щеткин, бросая кругом взгляды. — Точно не в бою, а на игрищах.

Рабочие бойцы не прятались за баррикады, не пригибались к земле, не делали перебежек, а во весь рост тучей шли на противника.

Юнкера били из пулеметов прямо в упор. Падали темные, жилистые фигуры, но даже падая и обливаясь кровью, не выпускали из рук винтовок.

— Доберемся!

— Покажем им!

— Эй, други, не отставай!

Трах, та-ра-ра-рах, та-тах… тррр, — гремела пальба.

Возле Щеткина бежал рабочий в засаленных шароварах, в огромных австрийских ботинках на гвоздях, в бороде с проседью. Вражьи пули, казалось, десятками решетили его мускулистое тело. Багряная кровь ручьями стекала по разорванной блузе. Но ни выкрика, ни стона не издавал боец. Щеткин подбежал к нему.

— Дядька, ложись… скорей подберут!

— Чего, — прохрипел в ответ рабочий и сплюнул сгустком крови. — Ложись сам. Я те дам ложись. Мы ранеными не ляжем… до последнего… пока не положат — не лягу!

— За советскую…

— Эх — берем.

Но вражеская пуля оборвала хрип. Изо рта ручьем потекла кровь. Боец упал, но и здесь винтовки не выпустил из рук. Желая помочь, подбежал к нему Щеткин. Но глаза сраженного с такой напряженной силой впились в его глаза, что без слов понял Щеткин их последнюю волю.

Казалось, говорили они: «Не задерживайся — вперед… вперед».

«Вот это… да», — подумал Щеткин и, расстреливая патроны в сторону противника, помчался вперед.

Сотни и тысячи темных, окровавленных красногвардейцев бежали рядом с ним. Падали, вновь вставали, страшные, покрытые кровью, и продолжали наступление.

Вот один с раздробленной кистью левой руки напрягал усилие, чтобы стрелять одной правой рукой. Вот другой, с лицом, превращенным в кусок алого мяса, захлебываясь, хрипло кричал:

— Даешь, за советы!

Вон женщина, подобрав раненого подростка, шла вместе с ним назад, и белый головной платок ее краснел оранжевыми пятнами. Там старик — с выбитым глазом, из которого вместо слез лились рубиновые струи, здесь — полный силы рабочий, как видно маляр, в испачканном красном фартуке, обессилев, ползет на четвереньках, но стреляя вперед, стараясь не отстать от боевых товарищей.

На секунду задержался Щеткин. Оглядел площадь, на которой шло сражение. Точно море в свирепую бурю, волновалась она черными волнами рабочих масс, бесстрашных, полных волн к победе. И какими жалкими в этот миг показались ему перекатистые трели винтовок и пулеметов. Что они перед этой непобедимой массой — не больше как стакан воды на извергающийся вулкан!

— Вперед!

— Братцы, напирай!

— Ура, за свою власть!

— За советы!

— Смерть врагам, смерть юнкерам!

— Уррра! У-р-р-р-а!

Трат-та-та-та! Бух-ух! — гневно взрывались ручные бомбы.

— Ура, ура — вперед!

Тра-та-та…

Щеткин, вместе с каким-то горбатым стариком в очках, отбил у юнкеров пулемет и засыпал фланги врага знойным градом пуль.

Враг поспешно трусливо бежал.

* * *

В комнате, где выдавали рабочим оружие, Щеткин заметил странного, одетого в отрепья, человека. Напуганное, с бегающими глазами, запачканное в сажу лицо его сразу приковало внимание Щеткина.

«Что-то неладное», — подумал он. Подошел к оборванцу и спросил:

— Что нужно? Кто есть ты?

— Я из рабочей дружины, за оружием.

— Ишь, измазался — словно трубочист. Давай мандат.

— Извольте.

— Что, что? — вскричал удивленный Щеткин. — Моего отряда? Врешь, гад!

Оборвыш выхватил револьвер, но стоявшие возле солдаты тут же обезоружили его.

— Вот ты какой дружинник! Говори, откуда достал мандат?

— Отобрал у рабочего.

— И за оружием? Или еще за чем? Шпионить? Товарищи, осторожней выдавайте оружие и глядите в оба. Видите, к нам провокаторы из офицеров идут.

— Куда его? — спросили солдаты.

— Не знаете? Учить нужно!

* * *

У Кворцова в кабинете непрерывно трещит телефон.

— Товарищ Щеткин, — звонили с фронта. — Отряд рабочей молодежи без командира. Бери мандат да езжай.

— Хорошо.

— Стой-ка!.. Кто это?

В комнату ворвался запыхавшийся солдат. Лицо его было в грязи.

— Это я. Что, не узнал? Своих уполномоченных не узнаешь?

— Эк тебя разукрасило. А где Друй?

— И матросы, и шофер убиты. Под автомобиль была брошена бомба.

— Как казаки? По телефону не разобрал.

— Согласились, нейтралитет подписали.

— Отлично.

— Нужно будет — казаки помогут.

— Хорошо. Отдохни минутку и ступай.

— Куда?

— В третий отряд. Там особенно напряженная обстановка.

* * *

Автомобиль остановился за углом. К Щеткину подбежали два вооруженных подростка.

— Кто такой? Руки вверх!

— Свой. К вам в командиры.

— Вот это дело. А в автомобиль раненых можно?

— Валяйте. А где юнкера?

— Вон в том доме. У них два пулемета на крыше.

— Наплевать — сейчас заберем пулеметы.

Щеткин выбежал на улицу под свинцовый град пуль. Пи-у! Пи-у, пи-у! — насвистывали пули песнь о смерти.

— Наплевать, — снова сказал Щеткин и крикнул так громко, что его голос услышали все дружинники, попрятавшиеся за баррикады и ворота:

— Товарищи, вперед!

На его призыв первой откликнулась русоволосая девушка.

«Ишь ты, храбрая», — подумал Щеткин.

Девушка подбежала к нему и тоже закричала, повернувшись к своим: «Товарищи… А ну-ка, к нам!»

Тут уже весь отряд, не соблюдая никаких военных правил, бросился бегом за Щеткиным.

Юнкера превратили трехэтажный дом в крепость. С крыш били пулеметы. Изо всех окон и балконов стреляли, бросали бомбы. Дружинники силой выломали дверь подъезда. Восемь юнкеров, оказавших им сопротивление, были тут же на месте уничтожены.

Терпя сильный урон, отряд дружинников с беззаветной отвагой отвоевывал одну комнату за другой, этаж за этажом.

Распоряжаясь, стреляя, появляясь в самых опасных местах боя, Щеткин видел возле себя все ту же русоволосую девушку. Она, казалось, взяла на себя обязанность оберегать командира. И верно, три раза, когда неминуемая смерть уже распускала над Щеткиным свои ледяные крылья, она выручала его то криком, то удачным выстрелом, то неожиданным толчком.

Щеткин в пылу битвы забывал о ней, но она снова и снова вырастала то здесь, то там возле него, напоминая о себе.

Наконец в руках юнкеров остались только чердак и крыша. Но каждый раз, когда молодые дружинники лавиной бросались к лестнице, ведущей на чердак, юнкера осыпали их сверху ливнями пуль и заставляли отступать. Щеткин не знал, что делать.

— Товарищ командир, — услышал он возле себя голос девушки. — Не будем рисковать. Много наших гибнет. А пули и так пробьют потолок. Давайте стрелять в них снизу.

Щеткин сразу согласился с ее предложением. Дружина тут же открыла отчаянную пальбу в потолок. Кусками отбивалась штукатурка. Непрерывный грохот стоял в помещении.

Маневр оказался удачным. Вскоре ружейная и пулеметная стрельба на крыше прекратилась. Щеткин приказал прекратить обстрел потолка и сам первый бросился по лестнице на чердак.

В темноте он не сразу разобрался. Кругом лежали убитые юнкера. Щеткин, напрягая глаза, стал искать пулеметные гнезда. Вдруг, вместо чердака, перед ним раскрылась ревущая огненная бездна.

* * *

Очнулся Щеткин, чувствуя свою голову в чьих-то теплых руках. Открыл глаза. Он лежал у подъезда дома на разостланной шинели. Голова его покоилась на груди русоволосой девушки, сидевшей возле него. Вокруг столпились подростки отряда рабочей молодежи.

— Живой?

— А то как же. Только лоб ободрало.

— Еще повоюет.

— Товарищ командир, мы весь дом заняли. А трофеев — два пулемета, пятнадцать револьверов и винтовок.

Щеткин потрогал голову. Она была чем-то плотно увязана. Он сделал попытку встать на ноги.

— Лежи, сейчас носилки принесут.

— Ну, вот еще, — сердито проворчал Щеткин и при помощи девушки встал на ноги. Зашатался, но, пересилив слабую боль в голове и головокружение, остался стоять на ногах.

— Тебе бы, товарищ, отдохнуть надо, — сказал кто-то из дружинников.

— Нашел время. Теперь не отдыхают. Я сейчас в ревком пойду. А вы ступайте в распоряжение штаба гвардии.

Пока молодые бойцы строились в колонну, Щеткин разговорился с девушкой.

— Откуда, голубка?

— Я работаю на ткацкой у М.

— Ткачиха. Откуда храбрости столько?

— А какая храбрость? У нас в союзе все такие. А вы что, из полка?

— Нет, я приехал с фронта.

— А где живете?

— Я один, гость в Москве. Вот кончу здесь да опять на Кавказ, на фронт.

— На фронт? А зачем? Войну кончать надо.

— Это так.

— Вот зашли бы к нам на фабрику.

— Зайду как-нибудь, — улыбнулся Щеткин, чувствуя симпатию к девушке.

— А как зовут?

— Варей.

— А моя фамилия Щеткин. Как-нибудь увидимся. Только ты береги себя, Варя. Чего зря рисковать.

— А я не рискую.

— Кисленко, ступай в строй, — крикнул звонкий голос от колонны дружинников.

— До свидания, товарищ Щеткин. Заходите. Я при фабрике в общежитии. Живу вместе с матерью. Она тоже ткачиха.

— Зайду как-нибудь. Да ты сама в ревком загляни.

* * *

— Что, подстрелили красного волка? — шутливо, но участливо спросил Кворцов, когда завидел Щеткина.

— Давай, отдыхай. Измотал я тебя.

— Ничего. Погожу отдыхать.

— Ну, как знаешь. Я бы тебе советовал на часок. Ведь на тебе лица нет. Наша берет. Скоро сопротивление юнкеров будет сломлено. Еще только в Кремле да в думе юнкера держатся. Да ты присядь. Ишь, шатаешься.

— Очень тут в ревкоме офицеров много. Откуда они и почему не арестованы?

— Не догадываешься? Победа наша. Вот они и явились предлагать свои услуги.

— Нельзя верить офицерам.

— Мы и то не особенно каждому доверяем. Но иным доверяем. Даже больше. Руководить наступлением на Кремль мы поручили одному офицеру.

— Вот и зря.

— Нет, не зря. Нельзя сказать, что все офицеры контрреволюционны. Иные с нами. Есть между ними и большевики. Нет правил без исключения. К тому же тех из офицеров, которым мы доверяем, организация достаточно проверила.

— Другое дело. А как дела по России, товарищ Кворцов?

— Трудно судить нам сейчас о всей России. Но в Питере дела отличные. Там, под руководством Ильича, провели восстание по всем правилам военного искусства. Заранее выработали план. По плану заняли почту, телеграф, вокзалы и другие стратегические пункты. Флот помог к тому же. Но слушай, Щеткин, — ты шатаешься… Ступай, приляг на диване. Да стой… Держись!

Но Щеткин уже не слышал ничего. Он снова потерял сознание и рухнул пластом на пол.

* * *

В комнате ярко горела электрическая люстра. Сквозь шторы, тяжелой, мягкой броней покрывавшие окна, местами пробивался дневной синий свет.

На креслах, диванах, стульях молча сидело много народу. Были здесь офицеры, несколько штатских во фраках и священники в черном монашеском одеянии. У рояля стоял офицер в погонах полковника. Он читал мелко исписанный лист бумаги, что-то вписывая в него карандашом.

— Готово, — наконец сказал он.

Присутствующие настороженно посмотрели в его сторону.

— Вот текст предложения о сдаче.

— Неужели все погибло, полковник? — спросил мужчина, похожий на сизоусого кота.

— Не все еще потеряно, господин Тошняков. Однако в данном случае мы проиграли сражение, и в интересах дела необходимо сдаться.

— Почему же сдаться? Разве нельзя пробиться за город на соединение с кем-нибудь?

— Никак невозможно. Да и не нужно, так как нам не с кем соединяться. А сдаться необходимо, по двум причинам. Первая — нужно спасти наши кадры. Мы требуем, чтобы по отношению к нам не применялись репрессии.

— Пойдет ли на это победившая чернь?

— О, разумеется. Они, как дикари, упоены победой — сегодняшним днем. Я уверен, что они согласятся даже поезд предоставить нам, чтобы мы могли уехать из Москвы. Они не стратеги, они недальновидны, и в этом наше счастье.

— Хорошенькое счастье! Отдать столицу со всеми ее богатствами в руки прислужников немцев и грабителям, передать им государственную власть. Ведь это ужасно!

— Не настолько ужасно, чтобы удариться в панику. То, что мы передаем большевикам политическую власть — полбеды. К тому же мы ее не передаем, а уступаем после кровопролитных боев. Кроме того, у нас не должно быть сомнений, что большевики и двух-трех дней не поцарствуют. А мы спасем людей — раз успеем организовать в тылу у них свой кулак, агентуру, успеем наконец вывезти наши ценности. Иного выхода нет!

— Все-таки тяжело.

— Тяжело, господин Тошняков, но что же поделаешь? В этой смуте все мы виноваты, и, в частности, вы, кадеты.

Полковник сел, а на его место у рояля встал священник в черной монашеской рясе. Он сказал:

— Мужайтесь, братия!

Господа! Святая церковь наша пребудет с вами во веки веков, аминь. Святой собор православной церкви шлет вам свое святое благословение и заверяет вас именем господа бога нашего, что окажет всемерную помощь вам в борьбе с нехристями, слугами дьявола — большевиками. Полмиллиона пастырей, все белое и черное духовенство делом и помышлением на вашей стороне. Все средства церковные и монастырские будут предоставлены вам на дело спасения православной отчизны. Все силы наши, весь авторитет церкви в народе мы кладем на вашу чашку весов. Большевикам не сдобровать. Во имя отца и сына и святого духа благословляю вас, чада церкви христовой, на трудный подвиг, на кровавую жатву. С именем божьим на устах вы победите.

Святейший синод равноапостольской церкви отпускает из своих средств вашему центру три миллиона рублей на организацию христианских сил. Святой собор церкви православной берет под свою защиту всех вас и тех, кто с вами. Мы сегодня шлем в сатанинский ревком не только нашу просьбу, но и грозное предостережение. Мир вам, братия мои во Христе.

— Аминь, — в тон ему промолвил полный человек во фраке, в высоком стоячем воротничке, на который нависал жирный, тронной подбородок. — Аминь. Господа офицеры, — мужайтесь. От имени биржевого комитета я в свою очередь заверяю вас, что все силы истиннорусских промышленников и финансистов перешли давно уже на вашу сторону. Меньше слов — больше дела. Задача — как можно скорее раздавить революцию. Не стесняйтесь в средствах. Для достижения цели все средства хороши. Цель оправдывает их. Мы, биржевой комитет, со своей стороны, следуя по стопам наших пастырей, вносим в фонд спасения родины пять миллионов рублей плюс миллион рублей, который мы отпустила вам в прошлый раз, как первый взнос.

— Браво, браво, господин Бахрушин, — сказал полковник. — При такой поддержке всей нации мы, безусловно, победим.

— Благословляю тебя, сын мой, и от всего сердца целую тебя.

Священник и финансист звонко расцеловались.

— Видите, господа офицеры, — сказал полковник. — Все живые силы русского народа на нашей стороне. Победа обеспечена в недалеком будущем. Не будем же терять драгоценного времени. На улицах еще льется кровь, в данном случае бесполезно…

— Ваш план, полковник?

— Заключить мир на бумаге. Едем на юг, на Дон, Кубань, Терек, Днепр. Здесь на месте оставим хорошо сколоченный кулак. Будем готовить боевые силы и подготовлять народ к Учредительному собранию.

— А нельзя ли без учредилки?

— Зачем? Нужно испробовать все средства. Разумеется, готовясь к Учредительному собранию, мы вовсе не должны оставлять вооруженной борьбы. Она идет и скоро развернется повсеместно. Но учредилку мы используем. По имеющимся у нас сведениям, большинство депутатов выбрано от наших сторонников.

— Тогда дело другое.

— Конечно. Иначе, с какой бы стати мы ратовали за учредилку! Итак, решено: мы сдаемся. Так сказать, уступаем в пространстве, чтобы выиграть во времена. Господа офицеры, через десять минут — по своим местам. Кстати, в соседней комнате есть пища телесная. Желающих милости прошу наскоро выпить и закусить.

— Куда путь держите, полковник?

— Из Москвы?

— Да.

— На Дон, к Каледину.

— Отлично, и я с вами, — заявил Бахрушин.

* * *

В больнице, на скорую руку приспособленной под госпиталь, Щеткин быстро пришел в себя. Тут же он хотел подняться с койки и отправиться в ревком, но санитарки не пустили:

— Нельзя. Отдыхай. Сил наберись.

Щеткин поспорил с ними, но подчинился. В первый раз за боевую неделю он сытно поел, его начало клонить ко сну.

«Ладно уж», — сказал он сам себе. — Пересплю часок, отдохну да снова за винтовку».

Спал Щеткин долго и вряд ли проснулся бы сам, если б его не разбудили. Он открыл глаза. Над ним склонилась санитарка.

— Проснись, товарищ, — говорила она.

— А что?

— Тебя спрашивают.

Щеткин вскочил на ноги, потрогал повязку на ране. Особенной боли не чувствовалось.

— То без памяти, а то… ишь, какой шустрый, — изумлялась сиделка.

— Это потому, тетка, что я без памяти… спать хотел. Без малого четыре ночи не спал, — вот и: свалился.

— А рана?

— Какая рана? Вот эта, что ли? — шлепнул Щеткин себя по лбу ладонью. — Это не рана, тетя, а царапинка.

— Ишь ты, герой какой. Хоть бы побрился, а то в щетине весь.

— На то и Щеткин, чтобы в щетине быть. Ха-ха! А кто спрашивает?

— Приходили из ревкома, спрашивали. А нынче какая-то барышня ждет.

— Так зови.

— Сюда нельзя. Сам ступай, добро — ходишь.

— Ну, что ж! Давай разматывай мне это. Что я, турецкий паша? Ишь, накрутили на лоб. Да умыться бы.

— Ну и пострел! Как к барышне, так прихорашивается.

Щеткин покраснел.

— Ну, ну, давай тетка. Некогда мне с тобой лясы точить.

У входа в больницу, в небольшом коридорчике, Щеткин увидел Варю Кисленко. Девушка сидела на скамье у стены и как будто дремала.

— Здравствуй, Варя. Чего ко мне? — спросил Щеткин, подсаживаясь к ней.

— Здравствуй, товарищ Щеткин. Пришла навестить.

— Вот и спасибо. А что, из отряда ушла, что ли?

— Почему думаешь?

— Да без оружия.

— Распустили отряд наш. Победили мы юнкеров.

— Что говоришь! — вскричал Щеткин. — Ах, чорт, — без меня! Надо побежать в ревком.

— Пойдем вместе.

По дороге Щеткин, любуясь стройной фигурой и открытым приятным липом Вари, расспрашивал ее о многом. Девушка доверчиво рассказывала. Из ее слов Щеткин узнал, что Варе двадцать один год, что она живет с матерью — обе ткачихи. Что был у нее жених, да забрали его на войну, где и погиб он.

Но самое основное было то, о чем девушка не сказала ему ни слова, но что почувствовал он всем своим сердцем. Он нравился ей, — вот что закружило голову Щеткина радостью.

— Варюша, — сказал он, когда они подошли к ревкому. — А как мое обличие… Гм… Ничего?..

— Хорошее обличие, — просто ответила девушка, прямо взглянув в глаза ему.

— И ты мне нравишься… Варя.

— Вы просто так, шутите, — заявила девушка и неожиданно добавила: — А я к вам ведь по делу пришла.

— По какому делу?

— У вас квартиры нет. Один. Идите к нам жить. Хоть комната одна, да чулан еще есть. Плохо, да лучше, чем нигде.

— А как же мамаша?

— Она рада будет. Я рассказала ей вчера про ваши подвиги. Вот она и послала меня. Иди, говорит, проси — если он бездомный. Такого героя всегда приятно уважить.

— Ну, уж и героя, — закраснелся Щеткин. — Так вы в общежитии живете при фабрике?

— Да, приезжайте, товарищ Щеткин.

— Зови меня Петром, чего там величать каждый раз. Да что за выканье — не господа.

— Согласна. Так ты, Петя, приходи. Я приготовлю тебе все. И в баню сходить можно. У нас есть. И белье отцовское осталось.

— А что старик-то?

— Три года как умер.

— Ага. Ладно. Ну, я в ревком, Варюша.

— Так ждать, что ли?

— Жди. Приду непременно.

Они крепко пожали друг другу руки и, улыбаясь, разошлись в разные стороны.

* * *

«Во имя божие всероссийский священный собор призывает сражающихся между собой дорогих наших братьев и детей воздержаться от дальнейшей ужасной кровопролитной брани. Священный собор от лица нашей дорогой православной России умоляет победителей не допускать никаких актов мести, жестокой расправы и во всех случаях щадить жизнь побежденных. Во имя спасения Кремля и спасения дорогих всем нам в нем святынь, разрушения которых и поругания русский народ никогда и никому не простит, священный собор умоляет не подвергать Кремль артиллерийскому обстрелу. Председатель собора митрополит Тихон»

— нараспев читал Кворцов, когда Щеткин вошел в кабинет членов ревкома.

— А, Щеткин. Здравствуй, брат. Уже выздоровел? Ну, и живуч же ты. А нам попы грозить начинают. Видишь, так и написано: «Русский народ никогда не простит». Читай — попы не простят.

— Черт патлатые. Наплевать!

— Вот именно. Заметь себе, когда исход боя еще не был предрешен, сидели себе святые отцы и ни гу-гу. Как только мы победили, так сразу же они вспомнили заповедь «не убий».

— Что, разве сдались юнкера?

— Капитулировали в городской думе, подписали условия сдачи.

— Какие же условия?

Просят не мстить, не арестовывать и позволить им выехать из Москвы.

— Ну и что же?

— Мы согласились. Мстить мы не хотим; достаточно, что показали им нашу пролетарскую силу. Теперь надолго хвост подожмут. А здесь они нам не нужны.

— Вредить не будут ли?

— Дают обещание не восставать против советов и подчиниться нашей власти.

— А по-моему, все бы арестовать лучше.

— Видишь ли… — начал Кворцов, но мысль не закончил. В кабинет вошел рабочегвардеец.

— Товарищ Кворцов, — громко сказал он. — Там опять меньшевики пришли.

— Фу, чорт, не пускай. Надоели. Мы сейчас в Кремль поедем. Потом мне на заседание Московского комитета нужно. Понимаешь, Щеткин, ходят эти шкуры соглашательские и ноют все насчет насилия над пролетариатом.

— Это что же, юнкера, по-ихнему, пролетариат?

— Вот именно. И затем насчет крови распинаются. Все кричат, что братскую кровь проливаем, что революция должна быть бескровной. Тычат в пример февральскую революцию. А сами, олухи, не знают будто, что бескровных революций быть не может. Даже в феврале погибло по приблизительным подсчетам тысяча пятьсот человек.

— Известно, предатели.

— В пятом году, когда революция была разгромлена, они не нашли ничего хуже, как надругаться над павшими рабочими-революционерами. Устами своего вождя Плеханова они заявили, что «не надо было браться за оружие». И теперь, когда трупы пролетарских бойцов не успели еще остыть, как они, встав на сторону юнкеров, помещиков и капиталистов, хотят заплевать нашу революцию криками о насилии, о братской крови и другом.

— Чего с ними церемониться. В тюрьму их, и весь разговор.

— Нет, так нельзя, Щеткин. Мы совершили революцию, семь дней непрерывно сражались не затем, чтобы пачкать кровь борцов кровью наших врагов. Враги нам теперь не страшны. Мы победили не для того, чтобы мстить, а чтобы переделать весь мир, чтобы…

Вошел другой рабочий и сказал:

— Товарищ Кворцов, автомобиль ждет.

— Поедем, Щеткин.

* * *

Кремль уже был очищен от юнкеров, когда к нему подкатил автомобиль ревкома. Щеткин, который видел Кремль только издалека, с удивлением смотрел на древние стены его, местами разрушенные бомбардировкой, на дворцы, колокольню Ивана Великого.

— Здесь бы нашему правительству быть, — сказал он, повернувшись к спутнику.

— Может быть, будет, — ответил Кворцов. — Погоди-ка. Вот раненых несут. Все юнкера.

— А наших нет?

— Наших тут не было.

— Как не было? Разве пленных они не брали?

— Да, в самом деле. Узнай, Нетерин, нет ли где наших теплых.

— Есть. Шесть человек мертвых, как видно, расстреляли перед сдачей, — ответил голубоглазый, светлоголовый великан. — И еще есть двое раненых. Один без памяти, другой очень слаб. Их обнаружили в темной комнате, возле трупа зверски замученной девушки.

— Где они, проведи нас к ним.

В углу дворцового коридора рядом лежали шесть трупов. Судя по одеждам, это были рабочие. Тела их были зверски искалечены, особенно лица. В стороне, на носилках, распластались двое раненых. Один из них тотчас же приковал к себе внимание Щеткина. Был он одет в окровавленный, изорванный матросский костюм.

— Стойте-ка! — крикнул Щеткин. Подбежал к раненому. — Так и есть, матрос Друй.

— Как, Друй? — изумился подошедший Кворцов. — Ведь он убит при взрыве автомобиля. Смотри-ка, на самом деле.

— Друй! Ты слышишь нас? — громко спросил Щеткин.

Точно лениво, медленно поднялись веки глаз. Раненый посмотрел и, как видно, узнал Щеткина.

— Ну и обработали тебя, Савелий. Кто?

— Юнкера и офицеры, — шопотом ответил матрос.

— Пытали, что ли?

— Да… Палачи.

— Ну, больше не смогут. Мы победили.

— Победили? — Волнение краской разлилось по лицу раненого. — Победили? А где же офицеры? Все ли они убиты… Вы расстреляли их?

— Нет, пленные освобождены и отпущены.

— А… а… Дураки вы, дураки, — закричал вдруг громким голосом Друй. — Отпустили врагов… Ядовитых…

Раненый заметался на носилках, будто в предсмертной агонии.

— Правильные его слова, — заявил сумрачный Щеткин. — Зря отпустили. Придется еще нам повозиться с этими паразитами.

— Вовсе не зря, — возразил Кворцов. — То, что между ними есть палачи, в этом никто не сомневается. Но пролетариат не только грозный боец — он милостивый победитель. Рассуждая так, как ты, следует всех юнкеров, дворян, офицеров, георгиевских кавалеров, купцов, ударников, попов, кадетов, меньшевиков и еще многих — всех уничтожить.

— Вот и намнут нам генералы бока, — не слушая его, пробурчал Щеткин. — Они-то не милостивы.

* * *

— Товарищ шофер, давай в гостиницу «Дрезден».

Машина лихо подкатила к зданию, сильно потрепанному боевым огнем. Выбитые стекла, зияющие дыры в стенах, масса штукатурки, обломков кирпича, битого стекла на панелях говорили за то, что в этом месте происходил сильный бой.

— Товарищ Щеткин, ты мне пока не нужен. Ступай отдыхать. А я на заседание Московского комитета. Быть тебе — не обязательно. Вопросы стоят внутренние — об организации власти, о многом другом, создадим комиссию по проведению похорон. Послушать интересно, но ты устал. Отдыхай хорошенько. А с завтра начнем созидательную работу. Где твой дом?

— У меня нет его.

— Как, ты в Москве один?

— Да.

— Так поезжай, брат, ко мне на квартиру. Я напишу записку.

Но Щеткин вспомнил о Варином приглашении и сказал:

— У меня тут знакомые есть.

— Ну, тогда ступай к ним. Товарищ шофер, подвези его, пожалуйста. Куда тебе? К М. мануфактуре? Ну, вот. Кати. А потом, товарищ шофер, тоже поезжай отдыхать.

Машина тихим ходом, временами останавливаясь, зашуршала колесами по улицам Москвы. Погода стояла осенняя, сырая и мрачная. Моросил мелкий, холодный дождь. Щеткин, сидя в автомобиле, внимательно смотрел по сторонам.

Всюду виднелись следы борьбы — окопы, баррикады, простреленные стекла окон, дымящиеся особняки, пучки изорванных телефонных и телеграфных проводов, змеи электрической трамвайной тяги, вывороченные из мостовых камни, сваленные столбы, неподобранные трупы.

Так ехали они до тех пор, пока наконец не наткнулись на баррикаду, преграждавшую собой всю улицу. Тут Щеткин распрощался с шофером и дальнейший длинный путь проделал пешком.

У многоэтажных казарм фабричных общежитий разгуливали вооруженные рабочие пикеты. Щеткин без труда разыскал квартиру Кисленко. Откашлявшись, он постучался. Дверь открыла ему престарелая, полная женщина, закутанная в темную шаль.

— Кого тебе, товарищ? — спросила она, позевывая в кулак.

Щеткин, не зная с чего начать разговор, пробормотал:

— Тут звали — в гости пришел.

— Кто звал? Кому нужен-то? Варя! — крикнула женщина, повернувшись в глубь квартиры. — Там какой-то солдатик. Говорит, звали.

— Сейчас.

В дверях появилась сама Варя. Она приветливо поздоровалась со Щеткиным.

— Мамаша, да это ж от ревкома — товарищ Щеткин, герой наш. Я ж тебе говорила.

— Так бы и сказал. А то говорит, пригласили тут. Мы без приглашениев. Заходи, что ли. А то дует сквозняк.

Щеткин вошел в комнату, разделенную надвое перегородкой. Обстановка квартиры была бедна, но опрятна. А в переднем углу, у образа Николая-чудотворца, горела лампадка. Щеткин, пощипывая на подбородке щетину, остановился в нерешительности посреди комнаты, не зная, что делать с собой.

— А и грязен же ты, товарищ, — разглядывая его, говорила старушка. — Небось, и вошки есть.

Щеткин совсем смутился и покраснел.

— Мамаша, чего ты пристаешь к человеку? — вступилась за него Варя. — Товарищ устал. А ты такое…

— Я к слову. Тут внизу в предбаннике куб греют. Может, помылся бы. Очень даже приятно. А я уж и мужнино бельишко приготовила и мочалку.

— Ах, мамаша! Ну, дай человеку посидеть. Отдохнет и выкупается. Вечно спешишь ты. Садись, Петя. Не слушай ее. Это она от усердия.

— От усердия… Варюша, не зли мать. Гляди-ка сама. У него прямо из носа и из ухов борода растет. Разве можно! Ночью увидишь такого, на смерть испужаешься.

Щеткин усиленно заморгал бровями, совершенно не понимая, чего желает от него эта женщина.

— Ты пойми, милый солдатик, Петрушей зовут, кажись. Вот и пойми, Петруша, к чему я. Это к примеру. Бритва от мужа осталась, от евонной папы, вот и говорю я. Да не раздуть ли самоварчик, все чайком побалую. Хоть и с ландриной, — потому, сахару нет. А выдают когда — что кот наплакал, с мухину душу…

Самовар без одной ручки, покореженный и почерневший от времени, весело булькал и шипел паром. Задорно мигала желтым огоньком лампа, висевшая на стене у стола. Вымытый, выбритый, в чистом белье Щеткин сел за столом напротив Вари и с наслаждением прихлебывал из блюдца кипяток, подкрашенный морковным чаем.

Варя, одетая в белую блузку, с рассыпанными по плечам волнистыми волосами, подперев ладонью свое вдумчивое, приветливое лицо, ясным взором смотрела гостю в глаза и слушала, что рассказывал он о войне.

Ее мать, одетая в желтую засаленную кофту, обрюзглая, серая, морщинистая женщина, уже совсем седая, но еще бодрая на вид, усиленно пила чай, ожесточенно дуя на кипяток, с шумом втягивая в себя горячую жидкость, тяжело отдуваясь.

Щеткин говорил, а сам не спускал очарованных глаз с лица Вари. Было странно и не верилось ему, что перед ним сидит та самая бесстрашная дружинница, с которой он так неожиданно познакомился в бою.

— Горы… Глянешь — шапка валится. И сидят там турки в поднебесье, словно птицы какие, и пуляют по нас. Конечно, несознательность, потому, зачем бы, если с рассудком, на гору лезть и в снегу мерзнуть ради интересов богачей.

— И много людей полегло?

— И-и-и-и! Тыщи большие. Что ни бой, то сотни убитых да раненых.

— Война — злая пагуба, — вторила ему старушка. — И почему бы людям не собраться в кучу и не сговориться по-божески.

— Много людей, мамаша, всех не соберешь.

— А ты что же, разве опять на войну?

— Теперь-то войны не будет. Мы, как победившие — говорим: войну долой, и никаких. Да здравствует мирный труд!

— Вот и не езжай. Чего без толку? Ну, когда царь был, так за царя воевали, а теперь, раз его нету, сиди себе дома. За кого же воевать!

— Как за кого, маменька? А за свою власть!

— Победили ж буржуев, и будет. Теперь нужно, чтобы сахар был да керосин. А то по карточкам.

— Мамаша, ты несознательная.

— Где уж нам, — обиделась старушка. — Как жили век, так и проживем. А жалко, сам-то помер. Ох, и дал бы он тебе, Варюшка, как дурными словами мать ругать. Грех с тобой.

— Все перемелется, мука будет, мамаша, — улыбнулся Щеткин. — А чаю довольно. Полно, налился.

— Будя, так будя. Теперь на боковую. Ты здесь ложись, а мы с Варюшей там, за перегородкой. Спи с богом, набирайся силов. А на шишку, что на лбу, пятак модный положи — у меня есть. Он враз рассосет.

Не успел Щеткин улечься в свою устроенную на лавках постель, как тут же сон сковал его. И привиделось ему во сне, что снова он в полку. Будто снова полк его занимает с боем Айран. Бежит ему навстречу враг — турок, кричит «Алла» и, как слепой щенок, мечется вокруг да около, а не видит его. Но вместо того чтобы заколоть штыком врага, Щеткин далеко отбрасывает в сторону винтовку и начинает обнимать турка, приговаривая: вот и побратались. Но вместо турка бьется в его объятиях Варя. Он хочет поцеловать ее. Но девушка не дается, кричит и больно царапает ему лицо.

От горячей обиды Щеткин во сне громко стонет.

* * *

В эти часы поручик Сергеев играл в карты у друга полковника Филимонова, финансиста Бахрушина. Попал сюда он совершенно случайно. Под вечер Филимонов и он, переодевшись в штатское платье, положив в карманы фальшивые документы, наведались в английское консульство. Консул принял их охотно. Поговорив о многом, в заключение беседы он дал им совершенно секретное поручение на Дон, Кубань и в штаб действующей армии. Снабдив деньгами, инструкциями, он предложил офицерам в двухдневный срок приступить к выполнению возложенных на них задач. Консул распрощался с ними, как заявил он, навсегда, так как на днях оставлял Москву.

Сергеев получил в личное распоряжение пятьсот фунтов стерлингов и сорок тысяч рублей российскими знаками крупного достоинства.

Из консульства он уже решил проехать к Тамаре Антонович, но Филимонов, пообещав ему массу занимательного, затащил его на часок к Бахрушину.

В новой компании много говорили о политических событиях. У всех без исключения присутствовавших была твердая уверенность в том, что большевики и недели не продержатся у власти, что союзники, народ, интеллигенция не признают их.

После этих разговоров в роскошной гостинице, за изысканно сервированным столом, гости много пили и ели.

За едой Сергеев познакомился с княгиней Баратовой, Ириной Львовной и вдруг почувствовал, что не может без нее жить.

Прекрасное, выточенное, капризное лицо женщины вдруг завладело им целиком. За столом он не спускал с нее глаз. По всякому поводу говорил ей страстные комплименты.

Баратова, вначале равнодушная к его словам, потом вдруг точно охваченная его страстным порывом, стала отвечать улыбкой на улыбку, пожатием руки на его трепетное прикосновение.

Между разговорами о разных пустяках очарованный Сергеев узнал от княгини, что она давно уже потеряла мужа, что владеет большим имуществом на юге и что через один-два дня выезжает из Москвы на Дон, в город Ростов, в свой собственный дворец, что у нее в данную минуту неожиданно возникли большие денежные затруднения, связанные с отъездом.

Мобилизовав все свое красноречие, поручик постарался убедить свою новую знакомую в том, что для нее самой лучше выезжать из Москвы вместе с ним. Княгиня снова сослалась на денежное затруднение, но положительного ответа не дала.

За этим разговором Сергеев успел раз десять поцеловать ее теплую руку, и от запаха духов и чего-то неуловимо женского пьянел все больше и больше.

Когда хозяин дома пригласил желающих гостей испытать счастье на зеленом сукне, Ирина Львовна, встрепенувшись птицей, заявила:

— Будем играть вместе, не так ли, поручик? На паях. Ну, что же молчите? Соглашайтесь, мой верный, пылкий рыцарь.

Сергеев на секунду поколебался.

— Ну, я же так хочу, — капризно заявила Баратова. — Идем, мой светлый.

И Сергеев присел за карточный стол возле нее.

Постепенно азарт соседки завладел им. Он ставил чуть ли не на каждую карту огромные ставки. Возле него росла груда денежных знаков. Бумажки заманчиво шуршали. Но вот карточное счастье внезапно отвернулось от него. Меньше чем: в час Сергеев проиграл все, что было у него на столе и в карманах. Княгиня вдруг отвернулась от него и начала играть в компании с Бахрушиным.

Полковник Филимонов, ставивший на карту маленькие суммы, глядел на поручика, укоризненно покачивая головой. Потом, что-то спросив у своего соседа, стриженого под ежик офицера, подошел к Сергееву, отвел его в сторону от игорного стола и спросил:

— В пух и прах, поручик?

— Да, господин полковник. Слушайте, не займете ли вы мне…

— Ничего на карточную игру не займу, все равно проиграете, а на другое — с удовольствием.

— Воля ваша.

— Послушайте, Сергеев. Я хочу сказать вам, как старший, уже поживший человек.

— Слушаю.

— Оставьте эту даму в покое. Она на своей душе имеет не одни крупный грех.

— Это вы о ком, господин полковник?

— О вашей соседке.

— О княгине Баратовой!

— Она такая же княгиня, как я с вами верблюды.

— Так, так.

— Видите ли, ее тут отлично знают. Это типичная авантюристка. В прошлом она — шантанная певичка. Поверьте, она вам не пара. К тому же она на содержании у Бахрушина.

Сергеев вспыхнул.

— Благодарю за совет, полковник, но в дальнейших ваших советах я не нуждаюсь.

Филимонов пожал плечами, зевнул в кулак и отошел в сторону.

Игра закончилась в два часа ночи. Сергеев, скучая, пил вино, смотрел на игравшую Баратову с тщетной надеждой поймать ее взгляд. Княгиня была так сильно увлечена игрой, что за два часа даже не посмотрела в его сторону.

И только тогда, когда гости начали расходиться, прощаясь с хозяином, Ирина Львовна вдруг подбежала к нему и, шутливо ударив его по руке, произнесла:

— Вы несчастливы, Виктор Терентьевич. Что, проигрались?

— Нет, почему же… Мне просто надоела игра, я не люблю карты.

— Ах, вот что. А мне показалось, что вы их любите не меньше моего… когда вам везет. Ха-ха!

— Ирина Львовна, вы не раздумали ехать?

— Конечно, нет. Но дело за деньгами. Если бы у меня было ну… ну, десять тысяч рублей наличными, я бы сию минуточку отправилась с вами куда угодно.

— Ирина Львовна, я достану вам больше…

— Вот как? Я не беру слов назад. Достаньте десять тысяч рублей, тогда я ваша и еду с вами в любое место, хотя бы на край света. Я такая. Давайте, выпьем за дружбу.

Они выпили по бокалу шампанского. Сергеев захмелел.

— Вы любите кого-нибудь? — спросил он шопотом.

— Ах, милый, что за вопрос? «Любовь — такая глупость большая…» Ну, вот, вы мне нравитесь. Рады? Но тише, тише. Я целоваться не намерена. Помните, что пока я не ваша. Надеюсь, завтра увидимся. Заходите запросто.

— Как, разве вы здесь квартируете?

— Да, Бахрушин — мой… родственник. Ну, прощайте. Жду.

* * *

Тамара Антоновна крепко спала, когда Сергеев, раздевшись, юркнул под одеяло.

— Витенька, ты? — сквозь сон прошептала женщина.

— Да, Тамарочка.

— Все заседаете?

— Заседаем.

— Милый, милый…

…Сергееву не спалось. У него пересохло во рту, в голове мчались мысли, словно туча песка в бурю.

«У нее есть деньги… Много. Сто пятьдесят тысяч. На что ей столько! Я имею право на часть денег. Ведь я спас и деньги и ее. А вдруг не даст? Ну, что тогда? Разве отнять? Нет, невозможно. Будет невероятный шум, крики, позор. Нет, нет, ни за что. Тут нужно что-то другое».

Рядом с ним лежало горячее, полное женское тело. Рука Тамары Антоновны безмятежно покоилась на его груди. Но он уже не чувствовал в ней женщины и всей существом своим тянулся к той — княгине.

«Ну, содержанка… Что ж из этого! Обольстительная женщина. Что перед ней Чернышева или эта Преображенская? Куча навозу и жемчуг. Нет, она должна быть моей во что бы то ни стало».

Лаской разбудил он Тамару Антоновну.

— Послушай, милая. Я завтра уезжаю.

— Разве? Куда? — женщина зевнула.

— В командировку.

— Надолго?

— Может быть, навсегда.

— Ну, уж и навсегда. Увидимся еще. Но как это неприятно.

— Тамарочка, я беспокоюсь за тебя.

— Это напрасно. У меня есть друзья и средства. Но спи, мой милый мальчик. Мне ужасно спать хочется.

Женщина повернулась к нему спиной, сладко чмокая губами, снова заснула.

— А, вот как ты, — зло прошептал Сергеев. — Мой отъезд для тебя безразличен. Я просто один из многих, принадлежавших тебе. Нет! Я дорого обойдусь тебе. Я возьму твои деньги, грязная баба.

В номере — темно. Еле светится красный ночник. Сквозь штору окна просвечивается рассветная синь.

Сергеев осторожно соскользнул на пол, на цыпочках подошел к креслу, на котором лежало платье Преображенской. Торопливо порылся в нем. Вот ключи. Он осторожно, все время оглядываясь на спящую, подошел к чемодану, открыл его, достал ридикюль и вынул из него пакет с деньгами.

«Нет, все не возьму, — решил он. — Оставлю ей половину».

Сергеев начал отсчитывать деньги, торопясь, сбиваясь со счета и снова пересчитывая бумажки. Вдруг чья-то рука вырвала у него деньги. В ужасе он оглянулся. Перед ним стояла полунагая Тамара Антоновна.

— Негодяй, — говорила она. — Ты за мою любовь решил ограбить меня? А еще офицер. Я думала — порядочный…

«Погибло… Все погибло. Карьера, счастье, — пронеслось в голове Сергеева. — Что же делать?»

Вдруг точно искра обожгла его мозг. — «Нет, не все еще потеряно. Нет! Так я не сдамся».

Он бросился на женщину. Схватил ее за горло, повалил на ковер, все сильней и сильней сжимал руки. Так долго он душил податливое тело, пока вдруг не почувствовал холодок под руками. Тогда Сергеев быстро отпрянул прочь. Спешно оделся, сунул в карманы деньги, закрыл номер на ключ и выбежал на улицу. Часы напротив, у трамвайной остановки, показывали шесть утра.

* * *

Около двенадцати дня Сергеев, выбритый, чистый, но с бледным лицом зашел в дом к Бахрушину. Первый, кого он увидел там, был полковник Филимонов. Старик стоял у камина хмурый и серый. Он что-то вполголоса рассказывал сидевшей возле него Баратовой.

Поручик подошел, поздоровался.

— Не знаете, Сергеев, новость? — спросил полковник, внимательно разглядывая его лицо.

— Нет, а что? Опять большевики…

— Возможно. Какой ужас! Наша общая знакомая Тамара Антоновна Преображенская убита.

— Как убита! — Голос поручика дрогнул, а лицо стало бледнее мела.

— Сегодня в десять утра происходил в гостинице обыск. Выломали дверь ее номера.

— Ну, и что же?

— И нашли ее на ковре… Мертвой. Кто-то задушил ее и ограбил.

— Какой ужас! — вскричал Сергеев. — Разумеется, это дело рук большевиков.

— Господи, — простонала княгиня. — Я не дождусь никак той поры, когда выеду из этого ада.

— Разве вы думаете уезжать? — спросил Филимонов.

— Да, непременно.

— Едемте со мной сегодня, — предложил Сергеев.

— Но я а; говорила вам, Виктор Терентьевич, что есть помеха.

— Мы устраним ее.

— Давайте завтра выедем, поручик, — предложил полковник.

— Нет, сегодня. Я боюсь, как бы не арестовали. Разумеется, не за себя боюсь, а за доверенные мне документы.

— Ну, как знаете. А я думаю задержаться в Москве, чтобы отдать последний долг безвременно погибшей. Вы разве не думаете заглянуть? Ведь, кажется, вы были близко знакомы.

— Если успею, обязательно. Но я должен еще быть в отделе ЦК кадетской партии.

— Тогда прощайте, Сергеев. Прощайте и вы, красавица. Надеюсь, увидимся.

— О, конечно.

Когда Филимонов вышел из комнаты, Ирина Львовна, глядя в глаза Сергееву, сказала:

— Давайте деньги. Ну… Я словам не верю.

— Я передам их в поезде.

— Ах, вот как вы. Нет, покажите деньги. Повторяю, я не привыкла верить словам.

— Ну, вот, смотрите. — Сергеев вынул из кармана конверт, достал из него деньги, а конверт бросил в камин.

— Да вы настоящий богач. Но… такими вещами не разбрасывайтесь, — в камине нет огня.

Ирина Львовна, нагнувшись, щипцами вынула из камина брошенный Сергеевым конверт. На конверте стояла четкая надпись: «Моей жене Тамаре Антоновне Преображенской пятнадцать тысяч фунтов стерлингов».

— Ах, — вскрикнул Сергеев. Он схватился за голову.

— Нечего охать, мой мальчик. Изорвите конверт. В другой раз будьте осторожней.

— Ирина Львовна… Ради вас все.

— Понимаю отлично. Марш за билетами. Но, стойте Мне сейчас же десять тысяч, как условились. Ручку? Нате, целуйте обе… Только не вздумайте когда-нибудь задушить и меня.

Через три часа Сергеев и Баратова покачивались на мягких подушках спального вагона международного общества. Скорый «Москва — Тифлис» бешено рвал пространство. За большим зеркальным стеклом окна бежали вскачь леса, деревни, ручьи, поля.

Ирина Львовна, прижимаясь к Сергееву всем телом своим, говорила:

— Я по натуре авантюристка. Это не плохо. Жизнь — полней. Ты, Витя, хочешь славы. Если будешь слушать меня во всем, мы достигнем того, о чем ты теперь мечтать не смеешь. Ты будешь генералом. О, не смейся. Я сумею это сделать. У нас будут богатство и слава.

— Дорогая, я так растроган.

— Заметь себе: только по трупам можно добиться высшего счастья. То, что ты сделал с этой женщиной, — пустяки. Еще вчера ты для меня был просто славным мальчуганом, с которым можно от скуки поиграть. А вот теперь я чувствую в тебе мужчину. Мой милый, я так люблю терзать людей. Мне приятно, когда они кричат, какие жалкие, противные.

Они помолчали.

— Она сопротивлялась? — неожиданно спросила Баратова.

— Да.

— Она кричала, но ты ее жал, давил… Ах, да! И ты душил ее. Витя, закрой же дверь.

* * *

Дождливая погода сменилась морозными вьюгами. Метеорами мчались события.

— Товарищ Кворцов, растолкуй мне, как дела у нас. И насчет власти, — замордовался настолько, что даже газет не читал, — как-то спросил Щеткин.

— Власть у нас, как знаешь, советская. Еще в октябре, когда в Москве готовились к драке, в два дня было низвергнуто Временное правительство в Петрограде. Рабочие заняли Зимний дворец, арестовали Временное правительство.

— Так.

— В день переворота и на следующие дни в Петрограде заседал Второй Всероссийский съезд советов. Из своего состава он выделил Совет народных комиссаров во главе с нашем вождем Лениным, как председателем. Этот же съезд вынес постановления о немедленном мире и о земле. В это же время образовался у нас в Москве военно-революционный комитет.

— Так, знаю.

— Войну мы прекратили. Германия и Австрия идут на мирные переговоры. Земля у крестьян, фабрики у рабочих. Управляют страной — советы.

— Это известно. Мы победили повсюду?

— Ну, не совсем еще. Враг не сдается. Поднимает голову контрреволюция. Мы отпустили генерала Краснова, а он на Дону затеял смуту. Не признает советской власти.

— А ведь прав был Друй, когда говорил, что офицеров не нужно отпускать.

— Может быть. Не прошло и месяца, как на нас поперли со всех сторон враги. Нажимали кайзеровские войска. Мы начали с ними переговоры о мире, во имя сохранения революции. Тут корниловцы начали бои на Дону. Выползли польские легионеры, дерутся с нами под Рогачовом. Но Корнилов разгромлен, заняты Таганрог и Ростов. Тут на Урале Дутов объявился. Разогнали его, заняли Оренбург. В эти же дни собралась контрреволюционная учредилка, в большинстве из врагов советской власти. Мы разогнали ее, так как она не выражала воли народа. Мы объявляем кадетов врагами народа. Буржуазия, помещики, дворяне — не мирятся с потерей власти, земли, фабрик и других богатств. Положение становится серьезным.

— А что?

— Мы спорим — подписывать или не подписывать захватный мир с немцами. Дело в том, что сражаться нам нечем. Армия демобилизована, и немцы продвигаются в глубь страны. Заняли Двинск. Наконец, после долгой внутренней драки, мы подписали в Брест-Литовске мирный договор. Тут начинают артачиться эсеры. Как видно, не скоро еще враги дадут нам возможность спокойно строить новую жизнь.

Щеткин слушал эти слова. Вспоминал Друя.

«Прав был матрос, — размышлял он, — и еще как был прав!»

* * *

Щеткин давно уже работал в качестве одного из председателей комиссии по борьбе со спекуляцией. Работалось трудно. Мешали недостаточная грамотность, отсутствие опыта.

Еще в бытность его в ревкоме с ним случилось неприятное происшествие. Одна молодая работница как-то попросила его оградить ее и семью от пьяного буяна-мужа. Отзывчивый Щеткин тут же написал нужную бумажку в милицию. А на другой день в буржуазной газете «Позднее утро» он прочитал свою подпись и увидел фотографию составленного им отношения в милицию. Редакция газеты снабдила оттиск издевательскими примечаниями.

А в бумажке значилось следующее:

«Предписую Н-ый участок, нач. участка, чтобы принять меры по Грязновской ул., 5-й проезд, д. 37, кв. 6, Евсея Собакина, в виде его распущения семейнова положения, что предписую. За нач. штаба — Щеткин».

Сильно тогда озлился он. Но скоро враждебная печать была упразднена. Но трудности все прибавлялись. Скрепя сердце, Щеткин напряженно работал и на работе учился.

* * *

К этому времени уже совершенно поправился Друй. Но после своего ранения он изменился до неузнаваемости. Пропали всегдашняя веселость и жизнерадостность матроса. Суровым стал взгляд. Грузной — походка.

В этот вечер, когда Щеткин уже собрался уходить со службы домой, к нему вошел Друй.

— Здорово, Петр. Я, брат, с тобой попрощаться зашел.

— Уезжаешь разве?

— Да, получил назначение. Еду председателей ЧК на Кубань.

— Вот как. Когда едешь?

— Сегодня еду. Там я поучу наших ребят, как драться с контрреволюцией. Кадетская гидра поднимает голову. Белогвардейцы закопошились. Они не считаются ни с чем. Издеваются нам нами. Так будем же истреблять их беспощадно. Они в плен не берут. Посмотрел бы, как калечат наших: прямо режут на части. Ну, прощай, Петр. Свидимся еще.

— Прощай, Савелий.

Высокая, сильная фигура матроса, одетая в кожаный костюм, с маузером через плечо, грузно скрылась за дверьми.

Щеткин собрал в папку бумаги, заторопился к себе домой. Проживал он по-прежнему в семье Кисленко.

Все крепче и глубже привязывался он к Варе. Вечно жизнерадостная, но сдержанная и пытливая девушка точно причаровала его, заставив вчерашнего фронтовика стать скромным, чутким, отзывчивым. От былой желчи, которой в Щеткине было запасено, казалось, на долгие годы, не осталось следа. В нем, тридцатипятилетнем мужчине, пробуждалось нежное чувство любви.

Иногда он выбирал из своего пайка второстепенное, ненужное — табак, консервы, и обменивал их на сладости, с наслаждением угощая ими Варю.

Однажды, получив отрез материала на костюм, он зашел к портному, заморочив очкастому старику голову насчет размеров женского платья, и попросил сшить его за глаза. Когда наконец платье было готово, он бережно завернул его в газетный лист и тут же отнес на квартиру.

Варя сидела у окна, склонившись над шитьем.

— Вот, на, возьми, — сказал Щеткин, протянув ей сверток.

— Что это такое, Петя?

— А вот посмотри. Не знаю, пойдет ли тебе.

— Ах, товарищ Щеткин, вы ее балуете, — говорила подоспевшая мать, любуясь новым синим костюмом, уже надетым дочерью.

— Мне все равно не нужен… Мне на что, — точно оправдывался Щеткин.

— Ну, не говори, — возражала ему старушка. — Теперь все так дорого, и мука и мануфактура. Ну, поцелуй его, доченька, да скажи спасибо.

Варя полушутливо подошла к опешившему Щеткину. Сказала ему спасибо, порывисто обняла его и поцеловала в губы. Щеткин закраснелся, а девушка выбежала из комнаты.

На своем веку Щеткину довелось любить многих женщин. Но это были женщины другого сорта, не оставлявшие в нем ничего, кроме пустоты и озлобленной желчи. Теперь же он любил по-новому, как нечто дорогое, заветное, и любя, облагораживался сам. Казалось ему временами, что от Вари исходили странные, теплые, сияющие лучи, и под воздействием их таинственных свойств испарялась, как дым на ветру, многолетняя сырость и ржавчина человекобоязни, ненависти, желчи, огрубелости.

Пока он не помышлял ни о чем, гнал от себя, как злого врага, желание ее тела, но оно являлось чем дальше, тем чаще во сне и наяву, когда он видел мельком то обнаженное, облачное плечо ее, то гладкую, точно отполированную кожу ног.

В этот вечер, придя домой, Щеткин умылся и по обыкновению сел обедать. Вари не было дома. Она работала в полуденной смене. Старушка быстро накрыла на стол, налила миску горячих щей, уселась сама напротив, облокотив седую голову свою на руки, и точно изучала подвижное лицо Петра.

Снизу, со двора; в раскрытое окно комнаты послышалось фырканье мотора.

— Батюшки, в кои века-то! Никак антонабиль, — всплеснула руками женщина. Подбежала к окну.

— Так и есть. Антонабиль. Кому же это? Идут в наш корпус.

Щеткин, не отрываясь от еды, рассеянно слушал ее слова, обдумывая завтрашний рабочий день.

В дверь постучались.

— Господи, владычица, — испуганно перекрестилась старушка. — Никак к нам. Кого бог несет?

— Войдите, — приглашающе крикнул Щеткин.

Дверь раскрылась. В комнату вошел Кворцов и человек в очках, в бородке, энергичный и строгий.

— Вот и товарищ Щеткин, о котором я говорил вам, — сказал Кворцов: — очень подходящий для нашего предприятия человек.

— Хорошо, — по-ораторски, звонко сказал человек в очках. — Вы кушайте, товарищ Щеткин, а я тем временем расскажу, в чем дело.

— Нет, спасибо… Я сыт, — смущенно забормотал Щеткин, видя перед собой одного из вождей революции.

— Тогда слушайте. Сегодня мы высылаем три состава красногвардейцев и рабочих на юг. Был выделен комиссар, но он внезапно серьезно заболел. Вместо него мы решили назначить вас. Согласны?

— А как же, — чуть было не козырнул в ответ Щеткин. Но вспомнив, что он без головного убора, на полпути опустил руку.

— Видите ли, товарищ Щеткин, Москва и Питер нуждаются в хлебе насущном. Нужно как можно скорее доставить его с Украины и Дона, где он заготовлен. Белые банды мешают. Нужно их разгромить. Хлеб необходимо во что бы то ни стало перебросить в столицы. В этом вся ваша задача.

— Хорошо, товарищ комиссар!

— Выехать нужно сегодня в ночь. Успеете?

— Да. Еще бы.

— Документы, маршрут и прочее получите на Курском вокзале от моего заместителя. Он вам все остальное объяснит. При отправлении эшелонов будут присутствовать я или товарищ Кворцов. Вот и все. Ну, мы поехали. Спешим на заседание. До свидания, товарищ. Желаю честно и успешно выполнить возложенный на вас ответственный революционный долг.

Гости, попрощавшись, ушли, а Щеткин все еще продолжал стоять с вытянутой вперед рукой, застывшей так после рукопожатия. Наконец он встряхнулся.

— Вот, мать, уезжаю я.

— Куда несет нелегкая?

— На фронт еду. Сражаться за революцию.

— Не сидится дома. Все хронты да хронты. Господи, да когда ж конец?

— Только начали, маменька.

— На-ча-ли. И-и-и, — вдруг заголосила старушка. — И-и-и-и…

— Чего плачешь, мать?

— И… Жалко тебя, небось. Как родной ведь. Не езжай, Петрушка, родимец ты этакий, и — и-и.

— Ну, вот и не езжай, когда долг и… тоже скажешь, мать. Ну, не реви.

Но женщина плакала уже навзрыд, с причитаниями и оханьем.

— Ох! И-и-и-и… Милый мой. Да куда же ты уезжаешь, на кого нас бросаешь? И-и-и-и… Ах! Варюшка-то, поди, убиваться будет… Леший бесчувственный. Ах, ты ж… И-и-и-и…

— Ну-у… — только махнул рукой Щеткин и отошел к окну.

Но на душе у него стало слякотно и сыро, как в сумерки после дождя на снегу.

«И верно. Эх, жалко Варю, — думал он. — Ведь люблю я ее, да. А тут может никогда не увидимся».

Загрустив, Щеткин присел у окна, чувствуя томление и горечь в груди.

«Нет, не видать нам с ней счастья. Ну, да ничего — революция важней… И Варя бы то же сказала».

Уже стемнело на дворе, а Щеткин все сидел у раскрытого окна. Капли дождя, как слезы, стекали по карнизу и глухо стучали о железо подоконника.

— П-ль, п-ль, — звучали дождевые капли.

— И-и-и… Ах… Ох!.. — вздыхала изредка старушка.

«Грех честной, — думал Щеткин, — вот как привяжешься к человеку, и сам не свой. Нет, раскис ты, брат Щеткин, как хлебная корка в чае. Подсушиться надо. Вот доеду и подсушусь немного. А комиссия как же? Хотя товарищ Кворцов без меня все устроит. А здесь-то в Москве как хорошо!»

Вспомнилась вчерашняя встреча с секретарем ячейки партии при металлургическом заводе Иваницким.

— Эх, брат Щеткин, — радостно волнуясь, говорил тогда Иваницкий. — А мы так из митингов и не вылазим.

Рабочие ликуют. Что значит победа. Только хлеба и жратвы мало. А впрочем, весело жить.

«Нет хлеба? Значит, достать нужно, — продолжал размышлять Щеткин. — И вождь говорит. А какой он вождь — грозный, очкастый… И этакий… Такой, ну…»

Так и не подобрал Щеткин нужного слова.

Скрипнула дверь. По стуку каблуков Щеткин узнал, что вошла Варя.

— Что в потемках сидите? — раздался голос девушки. — Мать, зажги лампу.

Старушка, охая и кряхтя, завозилась у стола. Щеткин молчал. Варя мыла за перегородкой руки, громко плескаясь водой. Засветилась лампа.

«А мне-то и собираться нужно, — подумал Щеткин. — Часы-то, как минуты, пролетят. Эх…

Вошла Варя, спокойная, ласковая, как всегда. Взглянув Щеткину в лицо, участливо спросила:

— Что, Петя? Или нездоровится?

— Да нет же. И-и-и, не спрашивай, — снова заголосила мать, привешивая лампу на стену и никак не попадая на гвоздь.

— Чего не спрашивать? Да что с тобой, мамаша?

— Забирают. И-и-и…

— Как забирают? Говори, Петя. От матери толком ничего не узнаешь!

Щеткин вздохнул, рассказал ей новость.

— Ах, вот что, — шепнула Варя и громко добавила: — Мать, да брось же голосить, раздуй самоварчик.

Когда старушонка вышла, Варя приблизилась к Щеткину и спросила:

— Что, Петя, жалко уезжать?

— Люблю тебя, вот и жалко. Мила ты мне, — просто ответил Щеткин, глядя в ее глаза.

— Любишь? Знаю. Хотя и не говоришь ты. И я люблю тебя, Петенька.

— Ты меня… За что? Да что я?.. Разве таких любят… — отмахнулся обеими руками растерявшийся от счастья Щеткин.

— Да, люблю, Петруша, больше, чем думаешь.

— Ты правду?

Дальнейших разговоров не понадобилось. Они бросились друг другу в объятия и с радостными лицами смеялись, как дети.

— Как жалко, ведь уеду я, Варя.

— Ничуть не жалко.

Вошла старушка мать и, увидев их в объятиях друг друга, всплеснула руками и звонко хлопнула ладонями по полным бедрам своим.

— Уж слюбились… А, корова вас забодай. Без материнского благословения.

— А ты, благослови, мамаша, — улыбнулась Варя.

— Известно, благословлю — парень он хороший. Только как же — невенчаны.

— Да что ты, мать. Ведь сама-то прожила с отцом тридцать лет невенчанной.

— Эх, и то правда. Так он же уезжает! А тебе, Варюша милая, слезы.

— А зачем слезы? Быть с мужем не слезы, а радость.

— Так он же едет?

— И я с ним еду.

— Ох, матушка! — Старушка всплеснула руками выше головы, села на пол и в безысходном отчаянии завыла.

С большим трудом успокоили ее. Особенно благотворно подействовали на нее слова Щеткина.

— Мать, мать… довольно плакать. Ведь на две недели едем только. А ты будто по покойникам голосишь.

— И-и-и… на две?

— Ну да.

— И, ах… ох… Ну, это дело другое. О-о-о-ох… Ну, бог с вами, езжайте. Пойду соберу на дорогу. Только береги ты ее, Петя, грех на тебя ляжет.

— Оставь, мамаша, сама себя поберегу, не беспокойся.

…Ночь стояла темная, предвещающая новые дожди и слякоть. Дул ветер, то порывами, то холодной мокрой струей. Барабанил дождь по стеклам, но Щеткин, обнимая Варю, глядел в ненастье ясным, твердым взглядом, точно видел за этой мглистой тьмой большую радость и солнце.