Глава первая
За несколько верст гремели орудийные залпы. Временами слышались рокочущие полеты прорвавших небо снарядов. Изредка с попутным ветром доносилась чуть слышно трескотня пулеметов. День клонился к вечеру, но солнце жгло и слепило.
Борин вместе с командиром батальона войск Вохра ехал в закрытой тачанке. Его мучила одна мысль: «Неужели разбиты, разгромлены? Еще только ночью он с батальоном оставил город. Фронт отстоял от города в 35 верстах… И вдруг через 8 часов канонада перекинулась далеко на север».
— Или обошли город, — говорил командир, — или прорвали фронт и теперь орудуют в тылу. Или… Или взяли город и фронт передвинулся севернее. А мы, стало быть, в тылу.
— А туда куда мы едем, командир, — будут ли наши?
— Я ничего не знаю, — ответил командир. — Последнюю сводку из штаба мы получили еще в городе. Вы ее знаете. «Все обстоит благополучно». Теперь связь с городом прервана. Это факт. А наши разведчики уже два раза имели стычки с казачьими разъездами. Это тоже факт.
* * *
Через головы лошадей Борин видел ленту крестьянских телег, нагруженных вооруженными красноармейцами. Ему стало жаль их.
Над телегами, покачиваясь в разные стороны, торчали сверкающие колючки штыков. Изредка, впереди, чуть ли не у самого палящего горизонта появлялось несколько конных фигур и исчезало.
«Трата–та–та‑та–та» — откуда–то со стороны доносилась пулеметная трель.
— В общем дело дрянь, — сказал командир и выпрыгнул на пыльную дорогу. Огромный деревянный футляр с маузером болтнулся в воздухе и больно ударил его по бедру.
— А! Чтобы тебя черт!.. — выругался командир.
— И без тебя тошно. — Командир, рыжебородый, загорелый, грязный, в летнем зеленом обмундировании. Ворот рубахи у него распахнут настежь. — Пойду к ребятам, — голос у командира грубый и властный. Он бегом помчался по дороге, поднимая кучу пыли. Уселся на последнем возу между красноармейцами. Стал пугать их боем.
— Слышь, ребята, тарактят да цокают… Вот погоди. Уже к вечеру будет вам баня.
Красноармейцы в ответ смеются, болтают замотанными в обмотки ногами. За словом в карман не лезут. Слышит Борин, как отвечает один из них командиру:
— Так что пару–то нам поддавать придется… Вот что. Баня у куркулей не топленная. А мы любим баню с пылом — жаром, свинцовым паром.
— Молодец, — хвалит его командир. Треплет красноармейца по плечу и просит у него на трубку махорки.
* * *
Красноармейцы поют песню, мотив перебрасывается от одной телеги в другой;
«Смело мы в бой пойдем
За Власть Советов
И, как один, умрем
В борьбе за это».
Поют с серьезными лицами. Вытирают рукавами пот с лиц. Курят. Вдруг мотив начинает сдавать, переплетается с плясовым веселым. Плясовая песня заглушает:
«Ой, шо что за шум учинывся
Шо комарь тай на Муси
Ожинывся».
Видит Борин, как в такт плясовому мотиву подпрыгивают занемевшие ноги красноармейцев. Вот то один из них, то другой соскакивают с телег и на ходу пускаются в пляс. Блестят их вспотевшие лица. Пыль поднимается столбом из под их ног. Улыбающийся рот судорожно глотает воздух. Как видно, ноги устают. Пора бы кончить. Но коварный плясовой мотив не обрывается. А товарищи с телег все сильнее продолжают кричать в азарте:
— Жарь… Жарь… Степка! Валяй, душегуб. Не жалей казенных сапог… Ай–люли, люли, люли.
«Бух… Ух… Бух… Бух… Ух» — бороздят знойное небо снаряды
* * *
Борина мучила неизвестность. Хотя он сам себе и говорил: «Ладно. Поживем — увидим. Может быть, не так уж дела скверны, как это нам здесь кажется». Но самоутешение не помогало.
«Что с Михеевым? С Федором? Живы ли? Где уж там, — отвечал он сам себе. — Наверное, зверски замучены». — При этой мысли лицо его бледнело, а брови хмурились. Но все же где то внутри, в глубине теплилась смутная надежда. По последним сведениям известно, что вблизи занятого белыми Михайловского и местечка сорганизовался партизанский отряд. Может быть, они спаслись и находятся там.
Желая дать другое направление мыслям, Борин стал читать центральные газеты, полученные вчера в городе. Газеты сообщали тяжелые вести. Город за городом оставлялся нашими войсками. Отступление шло по всему фронту.
«Выдержим ли мы?.. Может быть, и не выдержим. Много чуждого в нашей стране рабочей революции. На такой болотистой почве трудно выстроить новую жизнь. Но нужно драться до последних сил — до последнего человека».
Лошади идут мелкою рысцою. Тачанка легко раскачивается на рессорах. Дребезжит гайка у колеса. Гремят то близкие, то далекие артиллерийские залпы. Мурлычит песню ездовой. Из песни ни слов, ни мотива разобрать нельзя. Только одни переливчатый звук тянется без конца.
* * *
С дороги впрыгнул в тачанку, — командир повел плечами.
— Черрт! — выругался он: — за одну ночь дезертировали — сколько бы вы думали? — тринадцать человек. Это из батальона — то… Так в несколько дней от нашего батальона ни одного человека не останется. — Командир пощипал свою рыжую бороду. — Хотя вру… Некоторые ребята рвутся в бой. И это не дети. У них не задор — нюхали порох. Фу–ты как распукались там орудия. Как видно, жаркое дело… А тут мы ни черта не знаем. Обидно…
Командир вынул из кожаной сумки несколько карт. Разложил их на своих коленях. Стал водить по блестящей поверхности бумаги большим грубым пальцем.
— Так‑с. Петрова, Поддубная, Маринская… А вот где мы…
Всего 16 верст до Енского уезда. А вот леса. К вечеру будем ехать лесом. Вот опять где то стреляют из винтовок. Должно быть, наш разъезд столкнулся с казаками. — И командир прислушивался. — Ну, так и есть. Перестрелка прекратилась. Да нам особенно беспокоиться нечего. У нас идут охранения и по бокам вдоль нашего пути верстах в трех цепью, и впереди и с тылу. К тому же, во все стороны шныряют кавалеристы нашей сотни. Между прочим, из них нынче ночью тоже 6 человек убежали вместе с лошадьми. Сволочи!
— Все же нам придется укрыться в лесу, — сказал Борин. Бессмысленно принимать бой с такой небольшой силой. Я думаю, что в лесу нам удастся соединяться с партизанами.
— Я тоже такого мнения. Ну, а если вы согласны, мы так и сделаем. Только нужно будет заранее проводника достать. По лесу заблудиться можно. Да и места хорошего для стоянки не отыщешь. — Командир быстро высунулся из коляски. Оглушительно крикнул, точно гром грянул:
— Э‑эй, Старкин! Подать сюда Старкина!
На зов командира быстро явился сухощавый человек с лицом русской красной девушки. Он повис на подножке.
— Нужен проводник, товарищ Старкин. Так вот достаньте. Чтобы местный лес хорошо знал. — Старкин молча утвердительно кивнул головой и спрыгнул на дорогу.
— Завтра соединимся с партизанами, если они еще целы… И если нас не задержат по дороге.
Командир откинулся на задок тачанки. Вздохнул. — Откровенно говоря, мне очень хотелось бы быть там, где теперь идет бой. Лучше быть в бою, чем ожидать боя.
— Герой вы. — Борин с улыбкой посмотрел на командира. — Хотя я мало знаком с вами, но мне кажется, что вы хороший солдат. Ведь неизвестно, что впереди будет.
— А–а–а, — неопределенно процедил сквозь зубы командир, — Ерунда!..
— Что ерунда?
— Да вот то, о чем вы говорили. Что будет, то будет.
— У вас нет родных командир?
— С чего вы взяли? Сколько угодно… И даже двое детей.
— Ну тогда вы, конечно, большой герой — не боитесь смерти.
Командир криво усмехнулся.
— Кто не боится смерти? Никто, ручаюсь. Каждому здоровому человеку смерть страшна.
— Да, говорят, что есть некоторые, что не боятся.
— Глупости говорят. Так говорят или хвастуны или просто лгуны. Как не бояться ее, когда возле вас разрывается вон такой железный гостинец что гремит там по небу. Ведь он, извините за выражение, ничего от вас не оставит. Неприятно. Бояться естественно! Инстинкт.
— Вы, стало быть, боитесь, командир?
— Да, и не удивляйтесь. Важно не то, что человек боится, а важно, умеет ли он себя держать в ежовых рукавицах. Вот этому нас военное дело и учит.
— Вас оно, как видно, хорошо научило.
— Да, не плохо! Я окончил солдатский корпус. 3 года был на австро–германском фронте. — Ванятка, стегани пегую — шалит. Ну вот там и вышколился.
— Себя удержите?
— Удержать и других удержу… Но смерть–то, право, страшна. Если подумать… И страшна потому, что больше ни неба, ни звезд, ни солнца не увидишь. Я не поэт. Я солдат, но солнце люблю… А у меня есть жена. Вы представляете себе — жена, любимая женщина. Ну и страшно… Впрочем — глупости. Все это привычка к вещам.
Борин глубоко вздохнул. Два серых любимых глаза стояли в его сознании.
Командир набил трубку махоркой и закурил ее.
— В конце концов жизнь — это мираж, туман… Живешь — и никакого результата… Только стареешь. Прошлое забывается. Будущего не знаешь. Фу ты, чорт, как палят, точно ураганным огнем.
— Зачем же живете тогда?
— В силу привычки… И долг перед страною и семейством.
Дымок трубки путался в бороде командира. Степной ветерок, струившийся в коляске, рассеивал кольца табачного дыма.
— Если не лень, командир, расскажите мне о себе что–нибудь. Делать нечего. Одолжите!
— Извольте, — сказал командир. Выбил пепел из трубки о носок сапога. Разгладил рыжие усы и начал.
* * *
— Родился я здоровым балбесом в семье одного бухгалтера, был с детства большой драчун… С 7‑ми лет мой отец, лысый и круглый джентльмен, поместил меня в городскую школу. Были у меня еще братец и сестрица, люди какой–то неопределенной формы. Я их никак не могу припомнить теперь. Хотя сестру видел недавно. Мать у меня еще была. Славная старушка. Она сейчас жива и живет с женою в Р.
Так вот. Начальную школу я кончил не без успеха. Два раза меня исключали из нее. Один раз за то, что я во время большой перемены вышиб лбом стекло. Пробовал — выдержит ли. Товарищ выдал. — Видите шрамик на лбу. А другой раз за то, что товарища по классу избил до крови. Да‑с. Определил меня потом отец в гимназию. А мне страсть как учиться не хотелось. А тут еще Майн — Риды, да Шерлок — Холмсы подвернулись под руку. Сильно мешали классным занятиям. Три года я проучился таким образом, а на четвертый год сбежал из дому. Бродяжил. Воровал. Просил милостыню. Однакож эта жизнь через три года мне изрядно надоела. Поступил я на службу к лабазнику за приказчика и счетовода. Он мне купил костюм и платил два рубля в месяц «на подсолнушки». Хозяин был скупой, толстый, усатый хохол. Называл он меня «хлопче». Любил водку, да развратничал с проститутками в задней комнате лавки. Прослужил я у него до 21 года моей жизни. Забрали меня на военную службу. Год прослужил на действительной. Грянула война 1914 года. Я возьми и катни добровольцем на фронт и знаете — целых 3 года прокормил в окопах вшей. Потом заболел тифом. Поехал домой в отпуск по болезни. Отец умер. Брат был где–то на военной службе. Сестра замужем за телеграфным чиновником. Ко мне отнеслась, как к чужому. Вот мать — та обрадовалась. Славная старушка! Жила в бедности мать.
Ну, я, значит, военную службу по боку. Поступил на работу в контору. Полюбил девушку — соседку. Женился. Однакож меня отыскали. Обвинили в дезертирстве и под конвоем отправили в штрафную роту. Это было уже при Керенском… Я вижу, что военная служба не минует. Я взял да из штрафной роты катнул в школу прапорщиков. Доступ был легкий. Но не успел я окончить школы как вторая революция перевернула все вверх тормашками. Ну‑с. Тут уж не до службы. Добрался я к себе на родину. Мать и жену застал в живых. Даже с процентами. Сынок за время моей отлучки родился. Не успел, знаете ли, пристроиться в местный Военкомат на штатную должность, как вижу уже тащут меня на защиту Республики Советов. Ох, каюсь. Сначала я итти не хотел да и Республику эту грешным делом признавать не думал. Но свела меня судьба с военным комиссаром нашего уезда. Тот и растолковал мне все. Коммунист был. Я уразумел, что Власть Советская — не фунт изюму, а самая настоящая власть народа. Да. Стал я почитывать книжки. Программу большевиков прочитал. Хорошая программа. Большевиков разглядел. Вижу — тоже люди хорошие. Не трудно мне было, конечно, сообразить, на чьей стороне справедливость. Ну и пошел я на сторону большевиков. Был я, что называется, голышом. Ничто меня не связывало со старым миром, кроме матери. А матери много не надо. Совсем она у меня старушкой стала. Лишь бы прокормиться. Оставил я ее на попечение комиссара. Тот ей паек дал. А жена сама на паек устроилась — переписчицей. Сам же не долго думая — поехал на фронт. И вот уже целый год я разъезжаю вот так. Да руковожу боями. Сколько людей перебил за это время — ужас. Но от службы и теперь не отказываюсь. Скушно. Но что же делать? Вот и вся моя история.
— Да, на–днях письмо из дома получил. Оказывается, теперь у меня и дочурка есть. Только голодно там.
* * *
Командир молчал. Борин в такт орудийным выстрелам топал ногою. Дорога стала немного подниматься в гору. Впереди на бледно–голубом горизонте дрожали очертания лесной опушки. Слабый горячий ветерок доносил до брички то пряный запах хвои, то едкий дым махорки.
Вдруг командир быстро повернулся к Борину.
— Все, что я говорил раньше о жизни — ерунда, жалкая привычка. Не смерть волнует, а то волнует, что ты как–то не вполне уверен — принесет ли твоя смерть хотя какую–нибудь пользу человечеству. Я без войны, без опасностей прожить не смогу. Это для меня истина я себя знаю. Но я вам сознаюсь, товарищ Борин, не уверен я, что дело наше теперь — нужное дело. Не рано ли начали? Уверенности нет. Не подумайте, что я вдруг стал тряпкой. Нет — с пути, на котором стою я, не сверну ни за что. Но…
— Я понимаю вас, — сказал Борин: — вся ваша беда в том, что вы поздно пришли к революции. Вы ее плохо знаете. Вы просто приняли ее как факт. Но это не ваша вина, а беда. Но беда поправимая. Нет. Наше дело не преждевременное. Революция всегда совершается во–время. Она может быть тотчас же удачной или неудачной. Но она всегда является нужной тому классу, во имя интересов которого она совершается; я больше скажу, — революция всегда неизбежна. Революция нужна и неизбежна. Если даже мы на этот раз не выдержим и мировой мешок с золотом задавит нас, то все равно наша революция является необходимой именно теперь. Их победа будет их гибелью. Наша рабочая революция есть одна из ступенек мировой рабочей революции. Наша революция есть один из участков мирового рабочего фронта. И если на нашем боевом участке будет неудача, то это вовсе не будет значить, что мы по всему мировому фронту потерпели поражение.
— Борин энергично поднял палец в уровень рта.
— Однакож я уверен, — продолжал он, — что наша революция не только будет началом борьбы, но я убежден, что она закончит классовую борьбу во всем мире. А вообще говоря, вы, как военный, знаете, что нам нужно поменьше рассуждать и побольше действовать. Будем сражаться. Кто ж сражается, тот имеет много шансов на победу.
* * *
На лице командира видно было напряженное внимание. — То, что вы сказали о борьбе, совпадает с моим убеждением. Нам лучше умереть в бою, чем остаться живыми и побежденными.
Дальше ехали молча. Командир сосредоточенно курил трубку и иногда бормотал себе что–то под нос.
Мягко покачивалась тачанка. Неслись с пыльной дороги крики красноармейцев. Дребезжала у колеса гайка. Орудийная канонада осталась где–то позади. Отдаленные залпы напоминали далекие глухие раскаты грома. Душный пыльный воздух томил. Пыль скрипела на зубах. Отлагалась слоем на лицах, одеждах, лошадиных спинах. Солнце светило позади. Впереди тачанки бежали серые тени. Было пыльно, душно и скучно. Борин слегка вздремнул, откинувшись в угол брички.
* * *
— Э‑ге! Да я никак заснул, — сказал громко Борин, протирая глаза. — Уже вечер.
Командира в коляске не было. Храпели усталые лошади. Тачанка раскачивалась по корням лесной дороги. Вдоль дороги между деревьями и на полянах поднимались седые космы туманов. В густых синих безднах неба, мигая, загорались крупные красноватые и бледно–оранжевые звезды. Теплый хвойный душистый воздух мерцал в далях.
Внезапно бричка остановилась.
— В чем дело? — спросил Борин у ездового.
— Передовые встали. Кто знат чего, — не оборачиваясь, ответил возница.
Борин выпрыгнул на дорогу. Расправил занемевшие члены. От головы колонны замаячила скачущая конная фигура. То был командир.
— Отсюда нужно двигаться пешим порядком через лес, — сказал он и добавил: — орудия придется здесь оставить… Вы не возражаете? Их через чащу ни за что не протащить, с пулеметами и то намучимся.
Командир принялся раскуривать трубку. Трубка с присвистом пыхтела. «Пуфф, пуфф» — делал губами командир. Огонек в трубке то. загорался, то потухал.
— Есть ли проводник, командир, и скоро ли тронемся в путь? — спросил Борин. — Здесь нам быть небезопасно.
— И даже очень небезопасно. Проводники есть. Вот только ребята пожуют, и мы трогаемся. Нам же тоже не вредно перекусить.
— Не хочется что–то…
— Э, пустяки, ешьте. Эй, Ванятка, зажги–ка огрызок да давай перекусить.
Командир взял под руку Борина и немного отвел его в сторону.
— Только что вернулась разведка. В Михайловском и в местечке белых около конной бригады. Пехотный полк и офицерская рота. Во всяком случае, нашему батальону при шести пулеметах да двух орудиях с ограниченным запасом пуль и снарядов их не разгромить. Это вы верно заметили. Притом мы находимся у них в тылу. Очень хорошо вышло, что мы до сих пор не замечены. А это случилось потому, что к нам близко никого не подпускали наши конные разведчики.
— Проводники знают, где расположены партизаны?
— Говорят, что не были ни разу у них. Но обещаются провести.
— Нам лишь бы соединиться с партизанами, — сказал Борин. — Их теперь наверное с полтысячи. Мы здесь такую кашу заварим в тылу у белых, что не расхлебают. Жалко, что мы не знаем штаб–квартиры партизанов. Можно было бы к рассвету с ними соединиться.
— Соединимся. Мы все же знаем район. Но пойдемте, перекусим.
Ездовой уже разостлал шинель командирам возле дороги. На шинель положил полкаравая черного хлеба, кусок холодной вареной баранины, тряпицу с солью и кусок сыру. В бутылку он вставил зажженный огарок свечки. В синем вечернем воздухе затеплился ярко–желтый огонек. Уселись все трое: командир, Борин и ездовой. Ели молча. Сияющий месяц выплыл из–за темных деревьев. Почернели тени. Прозрачные, но резкие контуры деревьев и кустарников принимали причудливые формы дворцов, людей и животных. С дороги от телег, под которыми мигали огоньки, несся придушенный шум речи.
— Будем строиться… И пора в путь. — Командир мягко вскочил на ноги.
— А тачанка? — спросил ездовой.
— Оставим у батареи. Нам с нею таскаться некуда.
— А как же я? — с тревогой спросил ездовой.
— А ты пойдешь с нами.
— Возле орудий вы кого оставляете, командир? — на ходу спросил Борин.
— Первый взвод 1‑ой роты с одним пулеметом. Народ боевой. Вот как только уедут подводы, они здесь вблизи замаскируют и орудия, и пулемет, и себя. Я им оставлю провианта на одну неделю.
— Кто ими командует?
— Мой помощник Старкин — коммунист. Надежный. Но… время трогаться в дорогу. Вы слышите — подводы уже уехали.
Борин прислушался. По лесу несся треск и скрип.
— Ну, я иду строить.
Через несколько минут отряд выстроился по дороге в длинную ленту людей. Послышались слова команды, и отряд тронулся в путь. Посередине колонны позвякивали катившиеся на колесах 5 пулеметов. За ними шли пулеметчики с железными коробками в руках. В хвосте отряда несколько десятков человек несли по–двое ящики с патронами, хлеб и мешки с продуктами. За ними бренчала походная кухня.
Во главе отряда шли два проводника, коренастые бородатые крестьяне, в лаптях, с большими суковатыми палками в руках и с котомками за плечами. По сторонам их шли командир и Борин.
Через четверть часа колонна уже была в глухом лесу. Она двигалась по лесной тропинке узорной и кружевной от ночных лунных светотеней.
* * *
— Время сделать привал, — попыхивая трубкой, сказал командир. — Уже больше двух часов идем.
— Который час? — спросил Борин.
— Без десяти двенадцать.
— Нужно подумать о ночлеге. Возможно, что завтра будут столкновения с противником. Пусть отдохнут бойцы, устали за день.
— И то ладно, — решил командир. — А где здесь можно остановиться на ночлег? — обратился он к одному из проводников.
— Што–сь — спросил тот.
— Где бы нам на ночлег? — говорю я.
— А здеся. Здеся можно… — в один голос ответили оба проводника. — Места хватит.
Посредине поляны отряд остановился, стал разбиваться поротно. Пока командир устраивал ночевку Борин разговорился с проводниками.
Оба крестьянина, казалось, мыслили совершенно одинаково. В разговорах они взаимно дополняли и подтверждали друг друга.
Больше говорил одни из них — седой старик. Он говорил степенно и изредка поглаживал бороду.
— Мы тоже, чай, понимаем… — говорил он.
— Как жить — вторил другой. — Суветская власть очинно даже хорошая для нашего брата.
— Не то что старый прижим.
— Да чем же она хороша вам? — выпытывал Борин.
— А ты вот сам посуди, друже, — землицу нам дала.
— Вот, вот — дала.
— А то раньше, бывало, идешь вот эфтим лесом, али вон поляной, что прошли, — ды‑к сердце–то кровью так и зальется — землица–то такая блаженная, а не у дела.
— Помещичья, стало быть.
— Вот ты и вникай… Землица помещичья — тыщи десятин и лесов и угодья — а у тебя, серенького, всего той землицы кот наплакал. Овце пастись было негде…
— Где уж там. — Ей–ей негде…
— А теперича землица нам дадена — вот. Это мы понимаем. А кем дадена? Все ею же, Советской властью.
— Ею, ею, мил человек.
— Потом же, мы вот молокане. Раньше нам ходу не было — за вериги жали, хошь помирай.
— Где уж. Ох, господи!
— Вон эти длинногривые — стеснение делали… А почему то, а почему это?.. и пошел и пошел! Вон говорит, убирайтесь к бусурманам.
И анафему тут тебе тычет и от церкви отлучает. Словом не возьмет, потому на нашей стороне правда — так через полицию девствует — на высылку. Бунтовщики… А какие мы бунтовщики?
— Ох, господи… Да рази…
— Ты нас не трожь. И мы тебя не тронем…
— Живи себе. Нам што…
— Да, — протянул Борин. — Вот теперь Деникин занял эти места. Вот что плохо. За ним ведь прижимка идет! И поп, и пристав, и помещик. Вот если их верх возьмет — землицу то отберут у вас, и вновь старая прижимка будет над вами.
— Нет, милый, не хотим! Теперь уж землица наша. Никому не дадим. И в евангелии сказано — поевши сладкого не захочешь горького.
— Воистину.
— Да ведь сила на их стороне будет. Против рожна не попрешь. Возьмут тех из вас, кто непокорен будет — изрубят в куски, чтобы другие убоялись.
— Ничего. Ничего! На миру и смерть красна. А бог наш, Иисусе Христе, владыко животов наших, тако сказал: поднявший меч — от меча погибнет… За себя постоим.
— Уж не воевать ли вы будете из–за земли? — спросил Борин.
— Авось обойдется и без войны. Все в руце божией.
* * *
Пришел командир. Услал проводников в сторону. Подсел к Борину. Отрапортовал.
— Кругом поставлены заставы и караулы. По дороге будут ездить разъезды. В расходе одна треть людей. Придется часа два не поспать.
— Почему? — спросил Борин.
— Кто его знает. Может быть, по нашим следам движется неприятельский отряд. Перед вечером в авангарде и в арьергарде мы имели три стычки с казачьим разъездом. Нужно быть готовыми. Если же через два часа ничего не случится, то будем спать.
— Я бы и теперь не прочь заснуть. Устал порядком. Да лучше, конечно, не спать… Кстати вот что, тов. командир, соберите–ка мне коммунистов. Пусть они тоже не спят с нами.
* * *
Скоро вокруг Борина собралось 9 человек. Они разместились на разостланных шинелях вокруг него. Кое–кто из них жевал корку хлеба. Кое–кто курил. Командир сидел около Борина и сопел трубкой. Возле него примостился приземистый человек восточного типа. На голове у него была одна маленькая восточная шапочка в мишурных узорах, покрывавшая только затылок. Командир сквозь зубы ругал его.
— Эх, ты, растяпа, а не завхоз. Не мог додуматься до такой вещи! Да что же тут особенного? Спросил бы у кашевара, он бы тебе и сказал, как это делается. Если бы ты два часа тому назад выдал бы кашевару продукты, то он всыпал бы их все в походную кухню. Понимаешь? Завинтил бы крышку и на ходу ужин бы сварился. Понятно? А то ведь ребята остались без ужина. Я слышал, как они ругали тебя за твои полселедки.
— Ну, не знал… Ну, что же… Другой раз будем варить… Ей — богу, не знал…
Лицо у завхоза точно из темной земли. А на шапчонке сверкали мишурные блестки узоров.
— А что ты знаешь, Амо? — командир сердито сплюнул в сторону.
— Нет, ты, брат командир, оставь, — вмешался в разговор сидевший напротив Борина усатый ротный Большов. — Ты напрасно его ругаешь. Ну, человек не знал.
— Ребят жалко — голодные легли спать и ушли по караулам.
— Не стоит ругаться, — заступился за завхоза Борин. Он хорошо знал Амо. Это был типичный восточный энтузиаст, революционер. В октябре он вступил добровольцем в красную гвардию. Записался в партию, механически перешел в красную армию. До революции он учительствовал в средней армянской школе. Был подпольным дашнаком. В завхозы выделил его недавно сам командир, так как Амо был единственным лицом в батальоне, умевшим вести работу с цифрами.
Вдруг Амо неожиданно для всех рассмеялся.
— Какого чорта я завхоз? — говорил он, захлебываясь от звонкого смеха. Ну, какой я завхоз?!!.. Еще шашлык я хорошо могу зажарить.
— Ладно, ладно, — ворчал командир сквозь зубы.
— Раз прошел приказом по батальону, что завхоз — стало быть завхоз — и нечего тут…
— Не ругайтесь!..
Помолчали.
— Товарищи, — неожиданно сказал Большов. — Давайте попросим товарища Борина рассказать нам что–нибудь… из жизни… Все равно не придется спать целых два часа. Не то командир этак все время ругаться будет.
— Расскажи, товарищ Борин, — подхватили другие. Расскажи–ка.
— Сегодня не могу. Болит голова, — отказывался Борин. — Никак не могу, товарищи. Вы же знаете, что я никогда не ломаюсь… Да и не обязательно, чтобы рассказывал всегда один я. Пусть нам расскажет что нибудь ну хотя бы Амо. Давайте попросим его… У вас, среди националистов–революционеров много бывало ратных приключений… Расскажи.
— Ну–ну. Просим. Рассказывай, не ломайся, — сразу пристали все к Амо. — Командир, прикажи ему, чтобы не ломался…
— Приказываю, — категорически обрезал командир. — А то ругать буду. В два счета — начинай.
Амо снял шапчонку, показал всем большую блестящую лысину. Опять одел ее. Опять снял и наконец, точно проглотив что–то, начал:
— Совершенно напрасно тов. Борин думает, что только мы были националистами. — Тон у Амо был несколько обиженный. — Уверяю вас, что очень и очень многие из числа русских товарищей до того, как прийти в партию коммунистов, были ярыми великодержавными националистами. Не сразу человек становится по убеждениям гражданином вселенной, тем более в нашу переходную эпоху.
Рот Амо улыбался, а на лысине отсвечивал месяц.
— Верно. Все это верно, Амо, — прервал его Борин. Я просто говорю, что особенный разгул национализма был в среде угнетенных меньшинств Армении, Азербайджана, Грузии. Разве не так?
— Совершенно правильно! Совершенно верно! — подхватил Амо. — Но выше лба не подпрыгнешь. Наша армянская действительность была такой: с одной стороны гнет русских, а с другой — турки. Да что говорить! Ведь на одной территории турецкой Армении ежегодно вырезывали тысячи армянских семейств.
* * *
— Так вот, товарищи… Я вам хочу рассказать об одном случае из моей жизни. — Амо быстро вращал в руках свою шапку. Она тускло сверкала мишурой. Месяц заливал все его темное, бритое лицо матовым светом. Глубоко впавшие темные глава казались огромными черными дырами.
— Это было давно. Когда я только начал учительствовать. Ну, скажем, лет 15 тому назад. Работал я тогда в одном армянском селе неподалеку от города Н., заведывал армянской школою. Но кроме того вел дашнакцаканскую работу — был я районным партийным организатором. В мои обязанности входили главным образом, сборы пожертвований — деньгами, оружием. Покупка оружия и переправка его черев границу в Турцию. Граница, кстати сказать, помещалась около селения.
Эта работа была главной. Наша партийная связь тогда была не вполне налажена. Часто распоряжения приходили не от Окружного Комитета партии, а прямо из ЦК. Потому у нас было два ЦК. Один в русской, а другой в турецкой Армении.
Так вот. В одно прекрасное время скопилось в нашем районе большая сумма денег в золоте. Около 25‑ти тысяч рублей. Мы ждали приказа, чтобы сдать деньги нашим через границу. Вместе со мной в районе работал также районный уполномоченный Окружного Комитета.
Откровенно говоря, в то время я отчаянно трусил за судьбу этих денег. За мною полиция давно установила слежку. В последние месяцы два раза производила обыски и в школе и у меня на квартире.
Наконец однажды вечером мы получили приказ из Окружного Комитета. В приказе говорилось о том, чтобы передать деньги тов. Джаваду, работавшему по переброске золота и оружия за границу. Ваять расписку и хранить ее у себя.
Вечером того же дня я и мой товарищ из Окружного Комитета отправились за село к горам, где согласно приказа должны были нас поджидать люди во главе с моим другом детства Джавадом.
Уже стемнело, когда мы по шоссейной дороге подъехали к условленному месту. Дали условный сигнал — но никакого ответа не получили. Подождали несколько минут. Опять дали сигнал, но ответа вновь не было. Мы недоумевали. Но так как время шло, то мы уговорились, чго я буду у лошадей, нагруженных мешочками с золотом, а товарищ отправится искать их поблизости. — Они не могут не исполнить приказа — сказал он мне и ушел. Я остался один на шоссейной дороге.
Вдруг я услышал позади топот многих лошадиных копыт. Я всмотрелся на дорогу и при свете взошедшей луны увидел впереди много конных фигур. «Казаки!» Я мигом бросился к лошадям, взял их под уздцы и быстро повел к небольшому холму в стороне от дороги. Довольно высокий кустарник целиком закрывал меня и лошадей, но я боялся другого. Я боялся, как бы не заржали лошади и не выдали бы меня. В версте от дороги долина упиралась в подковообразный холм. Итти дальше было некуда. Я привязал лошадей к дереву, а сам быстро вернулся к шоссейной дороге. Шагах в 20‑ти от нее я услышал приглушенные голоса.
«Они должны быть именно здесь, есаул… Мне жандарм точно указал план. Смотрите сами».
«Но ведь вы же видите, что никого нет поблизости», — возражал другой голос.
«Посмотрите на часы — сейчас без четверти 10, а они должны быть здесь согласно приказа в 10».
Тут только я вспомнил, что мы с товарищем на самом деле упустили из виду, что в приказе стояла цифра 10 вечера, а мы приехали в начале 10‑го. Эта ошибка нас и спасла.
Я раздвинул рукою кустарник и выглянул на дорогу. На камнях шоссе стояла целая сотня конных казаков с пиками в руках. При лунном свете сверкали стальные концы пик. В это время от казаков опять послышался разговор.
«Стало быть, есаул, станем дожидаться».
«Так что же — возьмите несколько казаков и ступайте в разведку, а мы подождем здесь».
Затем я услышал топот лошадиных копыт и едкую русскую ругань. Я решил скорей вернуться к лошадям. Где–нибудь вблизи спрятать золото, а самому как–нибудь проехать предупредить товарищей. Каков же был мой ужас, когда у дерева я лошадей не застал… Я уже хотел застрелиться, как вдруг услышал голос товарища, звавшего меня. Я пошел на голос. Между тремя деревьями в нескольких шагах увидел небольшой проход в скале, где застал и лошадей и товарищей. Я наскоро сдал золото Джаваду, тот написал мне расписку, которую заверил прибывший со мною уполномоченный из Окружного Комитета, тов. Сурен. После этого мы благополучно круговым путем вернулись к себе в село.
* * *
Должен сказать, что к этому времени наша партия проявила особенно сильную террористическую деятельность. Не проходило и дня, чтобы газеты не сообщали о таинственных убийствах царских чиновников. Не прошло и месяца после того, как я сдал золото, и царское правительство ополчилось на нашу организацию. Пошли поголовные аресты, казни, высылки на поселение. Наша организация лишилась почти всей своей верхушки. Наше движение было разгромлено.
Вот в самый разгар гонений я получил секретную экстренную бумагу из ЦК партии о том, чтобы немедленно прекратить работу и уничтожить все компрометирующие документы. Не вести работу вплоть до особого распоряжения. У меня была целая папка таких бумаг: мандаты, переписки, расписки. Я их все в тот же час сжег и очень хорошо сделал. Я еще сидел у печки, шевеля золу, как ко мне в комнату без стука вошло несколько полицейских во главе с жандармом и принялись производить самый беззастенчивый обыск. Разумеется, они ничего не нашли.
* * *
Прошел год. Разгул полицейской реакции все усиливался в нашей стране. Не было никакой возможности даже помышлять о работе.
И вот в это время, в один летний день получаю секретное извещение из Окружного комитета о немедленной явке. Недолго думая, собираюсь и уезжаю в город.
Комитет состоял из трех человек. Все мы друг друга хорошо знали на лицо. И поэтому, когда я вошел в помещение, то все мы сердечно поздоровались. Я, разумеется, спрашиваю:
— В чем дело, товарищи?
Тогда один из комитетчиков говорит мне:
— Ты помнишь, Амазасп, наш приказ год тому назад о сдаче 25‑ти тысяч рублей, собранных в округе?
— Как же, помню, — отвечаю я. — Такой приказ получил я и ваш уполномоченный Сурен. Мы сдали деньги Джаваду, как и было сказано в приказе.
Комитетчики переглянулись.
— Видишь что, Амазасп, — говорит один из них. — Эти деньги в Турцию не были переправлены.
— Как не были переправлены, — кричу я. — Ведь мы–то деньги сдали?
— А есть ли у тебя расписка? — спрашивает самый старый член Комитета.
— Была, — отвечаю я. — Но вам же известно, что ЦК разослал циркуляр, в котором предлагал немедленно уничтожить всякие компрометирующие документы. Я уничтожил вместе с ними расписку.
— А когда был этот приказ из ЦК? — спрашивает меня член комитета Гурген, мой старый друг.
Я отвечаю.
— Нет, — сказал Гурген. — Мы такой бумаги из ЦК не получали.
— Так в чем же дело? — говорю я. — Можно послать запрос в ЦК.
— Нет, это невозможно.
— Почему? — спрашиваю я.
— Тот ЦК, о котором ты говоришь, арестован ровно год тому назад.
Я начал нервничать.
— Тогда вызовите вашего уполномоченного Сурена; он был со мною при сдаче золота. Он заверит.
— Сурен поехал в Турцию и три месяца тому назад убит в бою.
Я растерялся.
— Ну, что же тогда делать? — спрашивал я у Комитета.
— Не знаем, — уклончиво отвечали мне. — Деньги были у тебя. Ты их должен был сдать. У тебя должна быть или расписка или свидетели, которые должны доказать нам, что золото тобою сдано. Тогда мы будем искать виноватого.
— Какая подлость. Утаить святые народные деньги — воскликнул старик. — Кто это мог сделать?
Я был в состоянии одурения. «Без вины виноватый» — думал я. Мне пришел на помощь Гурген.
— Подумай. Может быть, с тобой был кто–нибудь другой, кто бы сумел доказать, что ты золото сдал.
— Или вспомни хорошенько… Может быть, ты забыл золото сдать, — сказал старик.
— Я не подлец, — гневно вскричал я.
— Ну, тогда мы ничего не знаем, — уклончиво ответил старик.
Вдруг меня осенила мысль.
— А где Джавад? — поспешно спросил я.
— Джавад здесь, — ответили мне.
— Ведь он от меня принял деньги.
Члены Комитета переглянулись.
— Хорошо. Мы вызовем Джавада. А пока можешь итти, Амазасп. Но из города никуда не уезжай. Завтра приходи.
* * *
На квартире, где я остановился, я не застал никого. И наедине сам с собою хорошенько посмеялся над этим приключением.
— Хорошо, — думал я, — что Джавад здесь. То–то мы посмеемся завтра в Комитете. — Джавад был моим хорошим другом еще с детства. Мы вместе с ним окончили гимназию, причем всегда сидели за одной партой. Я очень любил Джавада. Это был подвижной, энергичный человек — ростом с товарища Борина.
Ночь я проспал хорошо. А к десяти часам утра я не спеша отправился в Окружной Комитет.
В Комитете я застал всех в сборе. Возле старого члена Комитета сидел сам Джавад. Я горячо бросился к нему, но он отстранил меня и даже не подал руки. Я остолбенел.
— Джавад говорит, — начал старик, — что никакого золота он от тебя не принимал и что в тот вечер в условленном месте он прождал бесцельно.
— Не может быть, — закричал я не своим голосом. — Не может быть. Джавад забыл.
Тут я прямо обратился к Джаваду.
— Ведь ты помнишь… и начал ему рассказывать все, как было, подробно.
Джавад качал отрицательно головою. Смотрел на меня, понимаете, со снисходительной усмешкой.
— Ничего подобного не было, — говорит он. — Это наверное тебе, Амазасп, приснилось.
— То есть, как приснилось? — волнуюсь я. — Ведь деньги ты от меня принял. И выдал расписку.
— А ну, покажи расписку.
— Уничтожил, — говорю я. — По распоряжению ЦК.
— Ну, кто поверит таким сказкам? — говорит и смеется Джавад. — Ты просто забыл, Амазасп, что деньги не сдал, подумай. Ты вспомнишь наверное, где у тебя лежит золото. Подумай.
Я стоял, как дурак, с раскрытым ртом.
— Ну, на сегодня довольно, — сказал нам старик.
— Ступайте по домам. А завтра будьте здесь. Нам нет никакого дела. Деньги должны быть во что бы то ни стало отысканы. Этого так оставить нельзя. Ступайте.
* * *
Остаток дня и ночи я провел в горячке. Я не знал, кому верить — себе или тому, что говорил Джавад. Стал вспоминать до мельчайших подробностей этот случай. И чем дальше я думал, тем больше убеждался, что прав был я. Наверное Джавад забыл — надо ему помочь вспомнить… Я не мог допустить мысли, чтобы Джавад сознательно лгал на меня.
На следующее утро я пришел в Комитет раньше всех. Через полчаса туда же пришел Джавад. Я стал ему рассказывать все до мельчайших подробностей. Джавад слушал и ядовито улыбался.
— Нет, ты положительно сошел с ума, — сказал он мне, когда я кончил. — Ты хочешь свалить свою вину на меня?
— Джавад, — говорю я… — Но, может быть, ты растратил эти деньги? Ты скажи мне это. Мы вместе упросим Комитет простить тебя. Ну, сознайся.
— Ступай к дьяволу, — закричал громко Джавад. — Ты хочешь, чтобы я за твою вину поплатился жизнью.
Пришли три члена Комитета.
— Ну, как? — спрашивают. — Вспомнили, где находится золото?
— Он уговаривает меня взять его вину на себя — с сострадательной улыбкой сказал Джавад. — Ясно, что или деньги растрачены, или припрятаны.
— Что вы скажете, Амазасп? — обратился ко мне старик.
— Что я могу сказать? — тут же ответил я. — Деньги я сдал Джаваду. Но он, как видно, забыл про это.
Вижу я, что уже двое членов Комитета смотрят на меня исподлобья. Потом комитетчики вышли в другую комнату на совещание.
Через пять минут они пришли обратно и старик заявил мне:
— Даем вам сроку до завтрашнего утра, Амазасп. Или вы нам представите расписку — или укажете, где золото. Мы этого дела так оставить не можем.
— Завтра последний срок, — сказал другой член Комитета, грозно глядя на меня. — Это дело вам так не пройдет. Это дело пахнет кровью.
— Идите, — проговорил старик. — И до завтра подумайте!
Я протянул им на прощание руку. Но все, за исключением Гургена, отвернулись и не подали мне руки. Рыдания сдавили мне горло, и я, как помешанный, выбежал на улицу.
* * *
Дома я отказался от еды и до глубокой ночи ходил по комнате терзаемый страшными мыслями. Временами мне казалось, что я схожу с ума. В моей голове никак не укладывались две мысли. То, что я мог забыть, на самом деле, куда спрятал золото, и то, что Джавад, мой старый школьный товарищ, такой низкий подлец. Или то, или другое… Я и плакал и рвал на себе волосы и уже думал стреляться. Наконец, утомленный страшными для меня переживаниями дня, я свалился в постель и заснул. Вначале во сне меня мучил кошмар. Мне снились сотни наших стариков, старух, зверски зарезанных. Грудных детей, посаженных на колья. Истерзанных девушек, женщин. И все они тянулись ко мне окровавленными, изрубленными руками и жалобно просили: «Отдай нам золото». Я во сне кричал, как мне потом рассказывал мой квартирный хозяин. Затем, вдруг мне приснился момент памятного мне вечера сдачи золота. Вот, приезжаю я и Сурен к темным холмам… Сурен идет искать людей… Я слышу лошадиный топот… Увожу лошадей, отправляюсь к дороге и т. д. Вот я сдаю золото Джаваду, он пишет мне расписку, ее заверяет Сурен. Я кладу расписку в карман. Возвращаюсь домой и зашиваю расписку в обшлаг пальто…
В холодном поту я проснулся. На дворе — ночь. Я быстро зажигаю лампу. Руки у меня дрожат, отыскиваю в темном коридоре пальто и нервно, перочинным ножом, разрезаю обшлаг… Из дыры обшлага выпадают на пол две смятые бумажки. Судорожно разворачиваю первую. Читаю. Мандат на мое имя. Разворачиваю вторую — расписка в том, что от меня принято 25 тысяч рублей золотом. Подпись Джавада и заверительная подпись Сурена. У меня подкашиваются колени. Я падаю на пол.
* * *
Когда я пришел в Комитет на другой день, то увидел там уже всех в сборе. Как только я вошел, ко мне тотчас же старик комитетчик обратился с вопросом.
— Ну, вспомнил, где золото?
Я ответил так же, как и раньше:
— Я золото сдал, согласно вашему распоряжению, Джаваду. Год тому назад.
— Но Джавад это отрицает. У вас есть расписка?
— Нет! — ответил я. — Я ее уничтожил вместе с другими бумагами по приказу ЦК. — Я умышленно не сказал, что нашел расписку. Мне хотелось еще раз испытать моего друга Джавада.
— Слышали мы это, — сказал второй член Комитета.
— Итак, это ваше последнее слово? — спросил старик.
— Да, — твердо ответил я.
— Тогда вопрос решен, — сказал старик. Он вышел за двери и через минуту вошел в комнату в сопровождении двух гайдуков. Вооруженные гайдуки стали у дверей.
— Никого не выпускать, — сказал им старик.
Комитет ушел в другую комнату на совещание. Вновь я и Джавад остались одни. Я подсел к Джаваду близко и начал говорить.
— Джавад, — начал я, — сознайся мне, пока не поздно, пока не пролита невинная кровь. Куда ты дел золото?
Джавад побледнел, но вынужденно расхохотался.
— Жаль мне тебя, Амазасп, — сказал он умышленно громко. — Если бы ты сознался в своей вине, тогда бы, может быть, тебя помиловали. Брось свои глупые басни рассказывать мне. Ей–богу, смешно…
— Джавад, неужели же у тебя нет ни капельки совести. Ведь прольется невинная кровь.
— Ах, оставь меня в покое, — громко закричал раздраженный Джавад. — Виноват и платись за свою вину. Я тебя еще с детства знал за большого лжеца.
Я побледнел от этой наглой лжи.
В это мгновение в комнату вошли члены Комитета.
— Амазасп, мы решили, что ты должен умереть. Ты растратил кровавые народные деньги. И ты достоин смерти, — сказал старик.
— Я денег не тратил, — сказал я. — Но я прошу вас быть милостивым к тому, кто это сделал.
Побледневший Джавад закричал:
— Не слушайте его, он сумасшедший.
— Нет, я не сумасшедший, — спокойно сказал я. — Но мне жаль тебя, Джавад. Как ты низко пал.
Члены Комитета с удивлением смотрели на меня.
— Он болен, — сказал Гурген.
— Притворяется, — оборвал его второй член Комитета. — Слышали мы эти басни. Твоя песенка спета, Амазасп! Ты сейчас умрешь.
— Я все же прошу Комитет пощадить того, кто сделал эту растрату.
— Довольно разговоров, — громовым голосом сказал старик. — Эй, гайдуки!
— Погоди минуту, — сказал я старику и вынул из кармана две бумажки.
— Это что? — спросил старик у меня. Все глаза с напряжением были обращены в мою сторону.
— Это расписка Джавада, — сказал я громко. — И мандат.
Старик взял расписку, внимательно посмотрел и показал ее другим членам комитета.
— Почему ты ее раньше, Амазасп, не передал нам?
Я к двух словах рассказал почему. Тогда все члены Комитета посмотрели на Джавада. Он сидел с дико вытаращенными на меня глазами. Вдруг он сорвался с места и упал перед нами на колени.
— Простите, — кричал он, плача и ползая на коленях. — Простите. Я вам скажу, где спрятано золото.
Но уже ни один из членов Комитета не обращал на него внимания. Они все трое молча пожали мне руку. А старик сказал мне:
— Иди домой, Амазасп. Тебе здесь делать больше нечего. Успокойся. — И он вытолкал меня за двери, не дав мне сказать ни слова.
Когда я выходил из коридора, то услышал, как из комнаты, где я только что был, прогремел выстрел. И глухо стукнуло упавшее тело…
— Вот и весь рассказ, товарищи.
Амазасп замолчал, надел на затылок шапчонку и принялся свертывать цыгарку.
* * *
Уже полная ночь стояла над землею. Тихий и прохладный воздух был по ночному темно–синий и прозрачный. Между деревьями по поляне вспыхивали то здесь, то там красноватые огоньки.
— Да, большой прохвост этот… как его… — сказал усатый взводный.
— Джавад, — подсказал Амо.
— Да, Джавад, — повторил взводный. — Таких людей мало стрелять.
— Д–д–д‑а, — неопределенно протянули остальные. — Скотина, а не человек.
На ярко освещенной месяцем поляне показалась приближающаяся конная фигура. Командир встал и пошел к ней навстречу. Шагах в двадцати от группы они встретились, остановились и принялись о чем–то разговаривать. Конная фигура повернула обратно и галопом ускакала. Командир же вернулся и сел на старое место.
— Связной был. Разведчики донесли, что на 10–15 верст кругом нет ни души. Значит, будем спать. — Командир наклонился к ручным часам. — Теперь семь минут третьего. Встанем в пять, и тронемся в путь в шесть.
— Стало быть, пора спать, — неопределенно сказал Большов встал, поднял с травы шинель и пошел. За ним потянулись остальные. Борин и командир остались одни.
— Ну, что же, пойдемте к нашему шалашу — предложил командир.
— Разве есть такой?..
— Ванятка уже устроил. Возле мешков и ящиков у завхоза. Там у нас штаб, так сказать. Идемте.
Они поднялись и пошли.