Не то дорога, не то просека пролегла через лесные дебри.

Луна чуть проглянет и вновь спрячется за покровом облаков, которые медленно и неустанно ползут по небу, серея, как столбы дыма.

Немало надо храбрости, чтобы ехать одному в глухую полночь по лесной чаще.

В ней много волков, но что еще страшней -- много лютых людей. Зверь помилует, побоится тронуть, а человека не возьмешь страхом или мольбой. Не тронутся слезами окаменелые сердца, ш бердыш с размаху размозжит голову.

Вероятно, это хорошо знал путник, пробиравшийся по просеке на бойком аргамаке. Он держал наготове копье, жало которого серебром светилось при проблеске месяца.

На мгновенье луна вырвалась из-за облаков и озарила ехавшего.

Он молод. Ему лет тридцать, не больше;

Плечи широки, стан крепок. Для злых людей -- он не легкая добыча: сможет постоять за себя.

Лицо, окаймленное темно-русой бородкой, красиво, но бледно и угрюмо.

Брови сдвинулись, а глаза вспыхивают недобрым огоньком.

Если бы встретился москвич, то без труда признал бы в ночном путнике богатого купца прозвищем Некомат Суровчанин.

Тот же встречный, конечно, подивился бы:

-- Что ему здесь надобно?

Удивление москвича было бы тем более понятно, если мы поясним, что путь-просека вел ни более, ни менее как только к мельнице некоего Хапилы, пользовавшегося недоброй славой колдуна.

Чтобы объяснить читателю смысл путешествия Некомата, мы должны оставить его продолжать путь к колдовской мельнице, а сами вынуждены взглянуть на жизнь купца Суровчанина вообще и, главным образом, на те события, которые разыгрались в доме Некомата всего несколько дней тому назад.

Итак, забудем на время про его поездку и перенесемся в усадьбу, окруженную добрым тыном, за которым, куда глаз ни глянь, раскидывались поля и луга, окаймленные вдали темной полосой леса...

...Ясное осеннее утро.

Некомат стоит у окна и смотрит на окрестности.

Поля со щетиною сжатой ржи, луга с сильно поднявшейся отавой. Дальше лес с темными пятнами хвои и желтыми и красными набросками отживающей листвы.

Вились думы:

-- Ишь, земли! Глазом не охватишь. Тут тебе и луга, и поля, и бор... Бо-о-гатство! Сена к Петрову дню что накашиваем! А хлеба сбираем, а овса... Уйма! Да еще старания, какого нужно, не приложено. А постараться, -- приглядеть здесь-там, пораньше встать, попозже лечь -- огребай добро лопатами! Э-эх! Было бы мое, сумел бы постараться. А так, чужое-то обхаживать, кому охота? Честь-то все равно одна будет: пройдет мало времени -- помелом погонит. Мне бы пока что хоть малую толику припрятать... Люди думают: Некомат гость богатый, большой торговый человек... Знали бы они, что я только пасынковым добром и дышу. Сполнится ему двадцать годов, все он и заберет. И останусь я чист молодец. Плохо распорядилась покойница, что говорить. Обидела меня. Его, говорит, отец наживал, так ему всем и володеть. А все толковала, бывало, "муженек любимый". Вот те и любимый.

Угрюмое лицо Суровчанина покрылось пятнами от желчного волнения. В тусклых, впалых глазах сверкнули злые искорки. Он нервно бороду дернул и отошел от окна.

-- Грехи одни! -- пробормотал он, прохаживаясь. -- Кабы отделаться от этого царнишки. А-ах кабы!

Тихо стукнули в дверь светлицы.

-- Кто там? -- спросил Некомат.

В дверь выставилась кудлатая седая голова.

-- Что тебе, Пахомыч?

В комнату бочком пролез приземистый старик с обезьяньим лицом, испещренным морщинами, и юркими лукавыми глазами, полуприкрытыми клоками седых бровей.

-- Я к твоей милости, -- проговорил Пахомыч.

-- А что?

-- Силушки нет сладить с пасынком твоим. Помилуй, совсем заморил он Чалого.

-- Этакого коня?!

-- Пропала лошадь. Вхожу сейчас в конюшню, гляжу -- сена не ест и сама дрожит. На ней теперь разве впору воду возить да и то годится ль!

-- Любимый мой жеребчик. Растил его, холил красавца, вскормил -- и вот! И как Андрюшке помогло такого коня зарезать?

-- Вчерась оседлать приказал и поехал. Знамо дело, от безделья скука берет. Сам знаешь, какая вчерашний день погода была -- дождик, буря, не приведи Бог. А ему, вишь, дома не сидится. С утра до вечера это он по полям шаркал. Конь не поен, не кормлен, ну и заморил. Как он вернулся, я так и ахнул: мыло с коня так клочьями и сыпется что снег. Тогда же подумал я: ой зарезал коня.

Суровчанин присел на лавке, тяжело дышал и покачивал головой.

-- Вот тебе и Чалый. А конек-то был!

-- Уходил, уходил его, что и толковать. Сегодня я ему говорю: Андрей Алексеич! Зарезал ведь ты коня. А он меня же винит: ты, говорит, что смотрел? Верно, грит, опоили его. И знаешь, господине, уж ты меня прости, не в гнев твоей милости будь сказано, а сдается мне, что он тебе назло извел коня: знает -- твой любимый.

-- Может быть и очень может быть. От него уваженья не дождаться, а этакого чего-нибудь, чтобы назло, сколько хошь. Уж паренек! Вот он где у меня!

Некомат указал на свою шею.

-- Испытанье, тебе Господом посланное, -- сказал Пахомыч, сочувственно вздохнув, и продолжал: -- потому думаю, что он назло тебе сделал, потому... Ведь ни ты, ни я, ни другой кто не поедет по доброй воле в этакую непогодь, как вчерась. А его понесло. И зачем? Даром коня гонять. Один- одинешенек поехал и воров-душегубов не побоялся... А ноне у нас их страсть развелось: намедни Трифоновского ключника среди бела дня зарезали, только малость от дома отошел. Дивно, как Андрей Лексеича не полоснули.

-- Кабы полоснули! -- пробурчал Суровчанин так, что ключник мог и не слышать.

Но он слышал. Весь как-то дернулся, подался вперед и тихонько промолвил:

-- Управились бы с ним воры -- благодать бы была.

-- Н-ну, -- промычал Некомат, смущенно глянув в сторону.

-- Нет, в сам деле, -- зашептал старик, еще ближе пододвинувшись к нему. -- Оно, конечно, грех желать такое. Но от слова ничего ему не сделается. А только как не сказать, что легче стало бы без него.

Суровчанин не останавливал холопа и нервно щипал бороду.

-- То взять, -- продолжал шептать ключник, -- что вот теперь ты всем володеешь, а малость времени пройдет, -- приберет все к своим рукам Андрей Лексеич. Мы, рабы, попадем в его лапы, а тебя, -- ты не осерчай на меня, -- может, из дома погонит.

-- От него дождешься.

-- Чего от него не дождаться? Всего ждать можно. Меня он со свету сживет, уж это -- как пить дать. Он меня страсть не любит. Беда всем будет...

Старик замолчал. Юркие глаза его так и бегали.

-- Тяжело, -- со вздохом промолвил Некомат.

-- Легко ли!

-- А поделать ничего нельзя.

Пахомыч наклонился к самому уху купца и прошептал:

-- Кабы греха не бояться, то можно бы...

-- Отыди, сатана! -- вскричал Суровчанин, покраснев.

Поднялся с лавки и зашагал по комнате.

Старик отскочил к двери и забормотал с покорным видом:

-- Ведь я не говорю, чтобы беспременно. Я сказал, коли не бояться греха. А мы, вестимо, хрестьяне православные, мы греха боимся. Я так к слову, тоись... А ты меня сейчас уж и сатаной.

Некомат ходил, опустив голову. Лицо его словно потемнело. В глазах выражались тревога и злоба.

Вдруг он круто остановился перед Пахомычем и спросил:

-- Ну, а... ну, а как было бы можно?

Ключник встрепенулся.

-- Как? Придумать недолго. Кликни -- руки найдутся... На воров-душегубов свалим, -- прошептал он.

-- Где найдешь? -- напряженно шептал купец. -- Да после эти же руки, может, и к нашему горлу потянутся?

-- Не посмеют потянуться. Устроим. У меня, сказать правду, на примете есть.

-- Будто?

В это время в сенях послышались быстрые шаги. Дверь распахнулась, и на пороге появился юноша лет девятнадцати, высокий, голубоглазый, краснощекий. Его плечи еще не вполне развились, но, по-видимому, он обещал стать богатырем. На мощной шее сидела красивая голова в целом венке кудрявых белокурых волос.

Это был пасынок Суровчанина, владелец усадьбы и земель, Андрей Алексеевич Кореев.

Увидев его, Некомат угрюмо спросил:

-- Что, Чалого-то загнал?

-- Я загнал Чалого? Когда мне было его загнать? Конь, правда, теперь вконец испорчен, да только оттого, что его опоили, -- ответил пасынок.

Пахомыч, успевший отдалиться от Некомата, с жаром возразил:

-- Грех тебе, Андрей Лексеич, на людей напраслину взводить. Сам виноват, так зачем на других вину складывать? Вьюнош ты еще молоденький и на этакое пускаешься. Непригоже.

Молодой человек пожал плечами и промолвил:

-- Да когда я мог коня загнать?

-- А вчерась.

-- Много ли вчера я ездил?

-- А от обеда да вплоть до вечерка.

-- Полно врать-то! -- с негодованием воскликнул Кореев.

-- Я что? Я человек маленький, -- смиренно сказал ключник, злобно блестя глазами. -- Одно слово -- раб. Я все должен с покорством стерпеть. Говоришь, вру -- ну, пусть вру. Пусть твоя правда, мне спорить нельзя. А только вспомяни то, что я еще твоей матушке с батюшкой служил, когда тебя и на свете еще не было. У меня уж борода сивая, а у тебя еще ус не пробился... Грех старика обижать. А снести я все снесу. Все снесу, не привыкать стать. За жизнь-то свою чего не натерпелся... А только обидно...

И, ворча, он вышел.

-- Коня, конечно, жаль, -- сказал вотчим по его уходе, -- доморощенный конек... Потому я и говорю... Но ты волен делать, как знаешь. Не мое добро... И ежели я печалюсь, то потому, что о тебе пекусь...

Он примолк, потом продолжал, стараясь придать голосу задушевный тон:

-- Я ведь тебя этаким знал (он указал на аршин от пола), можно сказать, ты на моих руках вырос. Люблю я тебя" как сына родного... Денно и нощно заботушка о тебе меня берет. Вот пройдет годик, сдам я тебе все хозяйство, тогда делай как знаешь, слова не скажу... Сам будешь в возрасте... Ты будешь хозяйствовать, а я пойду угодникам молиться, либо постриг приму... Уйду из усадебки.

-- Зачем уходить? Как жил, так и живи. Я только рад

буду.

-- Нет, брат. Двум медведям в одной берлоге не ужиться.

-- Не стоит об этом толковать, батюшка: я тебя не пущу; ведь еще не скоро мне и хозяйство принимать: больше года еще осталось. Чего раньше думать да загадывать: мало ль что еще может случиться! День сегодня погожий, -- добавил Андрей Алексеевич, глядя в окно, -- взять лук да пойти зайцев пострелять: много их у нашего огорода шмыгает.

Он ушел.

Вотчим посмотрел на захлопнувшуюся за ним дверь, и благодушное выражение разом соскочило с его лица.

-- Да, -- пробормотал он, -- еще срок есть. Мало ль что еще может случиться. А с Пахомычем надобно как след потолковать.

И он зашагал по комнате, полный черных, смутных дум.

Скажем теперь несколько слов в пояснение того, каким образом торговый человек Некомат очутился в роли опекуна (разумеется, называем его так современным нам языком) Андрея Алексеевича.

В то время не существовало еще крепостного права, не существовало также и права на владение землей только какому-нибудь одному сословию.

Сказанного достаточно, чтобы понять, что Суровчанин хотя был купцом, или, как тогда называли, "гостем", мог и мечтать о присвоении себе имения Кореева, и фактически владеть землей и людьми.

Лет десять тому назад Некомат был мелким торговым человеком; он торговал холстом и суровским товаром, отчего и получил прозвище Суровчанина. Он наезжал в имение матери Андрея Алексеевича -- вдовы княжего боярина -- за закупом холста. Красавец в то время собой, он приглянулся молодой еще вдове, и вскоре она вышла за него замуж, не раздумывая о том, что она -- боярыня, а он простой гость.

С женою Некомат прожил лет пять. Она скончалась от какой-то долгой и мучительной болезни.

-- Что свеча растаяла, -- говорили про нее.

Умирая, она позаботилась о сыне от первого брака: все имущество она завещала ему, а своего второго мужа оставила только "пестуном":

-- Пока Андрюша в возраст не придет.

Суровчанин, впрочем, мог также все наследовать:

-- Ежели, чего Боже упаси, Андрюшенька помрет раньше.

Таким образом Некомат стал опекуном пасынка и фактическим, временным владельцем имения, но не собственником его.

В первые годы купец чувствовал себя очень довольным:

-- Еще покуда малыш в возраст придет. Может, еще его Господь и приберет.

Но по мере того, как проходили годы, а мальчик превращался в цветущего юношу, Некомат становился грустней и задумчивей: "добро" ускользало из рук. Недалек был день, когда предстояло расстаться с этакой "благодатью". Правда, "гость" успел припрятать добрую толику про черный день, но ему этого казалось мало. Его торговля шла плохо и, в сущности, поддерживалась только деньгами, которые он извлекал из пользования поместьем опекаемого. Люди этого не знали, но он-то хорошо знал: не будет имения -- придется и торговлю бросить.

А имение было -- золотое дно. Лежало оно всего в какой-нибудь версте от Москвы; земля хорошая: пажити, леса -- все есть, чего хочешь.

Опекун с ненавистью стал думать о своем пасынке. Андрей Алексеевич был в его глазах врагом его счастья.

-- Кабы помер! -- частно проносилось в его голове, когда он смотрел на пасынка.

И все чаще и чаще стала вспадать дума о желательности смерти Андрея Алексеевича.

В одно из таких мгновений подвернулся Пахомыч со своими речами.

К чему привел разговор между ключником и купцом, читателям известно.

Чем руководился старый ключник, подбивая своего господина на преступление?

Конечно, только личной выгодой. Андрей Алексеевич не терпел бы его за злобу и пронырство, и, со вступлением Кореева в свои права, ключник должен был лишиться своего первенствующего значения среди челядинцев; кроме того, если бы удалось "отделаться" преступным образом от Андрея Алексеевича, Пахомыч держал бы в своих руках Некомата и мог бы забрать власть над ним и над "людишками".

Подозревал ли сам юноша, какая опасность грозит ему?

К вотчиму у него никогда не лежало сердце. Он инстинктивно чувствовал затаенную вражду со стороны Некомата. Но молодой человек гнал такие думы, старался переломить себя, был с отчимом ласков и почтителен. О том же, какие планы зреют у Суровчанина и ключника, он ничего не подозревал.

Быть может, злые замыслы удались бы, если б случайно в них не проник один преданный юноше человек.

Это был старик Матвеич, прозванный Большерук. В то время, когда жила еще мать Андрея Алексеевича, Матвеич был ключником, но после ее кончины Некомат поставил на эту должность Пахомыча, а его вернул в положение заурядного раба. Произошло это потому, что Суровчанин видел, что Матвеич более тянет на сторону пасынка, а не на его. Таким образом, старик был большою помехой для опекуна.

Много пришлось претерпеть Болыперуку, но он все покорно сносил.

Не многие знали, что причиною такой покорности была его глубокая привязанность к Андрею Алексеевичу.

Юноша, можно сказать, вырос на его руках; мать, умирая, поручила мальчика заботам Матвеича, и старик не обманул ее доверия; он возился с ребенком не хуже любой няньки. Всегда смирный и молчаливый, он становился буйным и гневным, если видел, что чем-нибудь обижают его питомца; он всегда стоял за него горой перед всеми, не исключая и самого Некомата.

-- Меня хошь прибей, хошь убей, а мальца не трожь: не дам! -- говаривал он Суровчанину или Пахомычу в минуту подобной вспышки. -- Сироту-то всяк рад обидеть.

Душа ребенка отзывчива на теплую ласку и любовь; дети чутьем понимают, кто их искренно любит. Не удивительно поэтому, что Андрей Алексеевич, в свою очередь, полюбил Большерука как родного и во всяком случае больше, чем отчима.

Этот-то истинный пестун юноши и проник в планы Суровчанина и Пахомыча.

Однажды в послеобеденную пору, когда весь дом был погружен в безмолвие, так как все обитатели от мала до велика, по русскому обычаю, "прилегли" после обеда, легкий стук в дверь горницы пробудил Андрея Алексеевича от легкой дремы.

Он нехотя спросил:

-- Кто там?

-- Я... Тише... Впустит-ко меня, -- послышался из двери сдержанный голос Большерука.

Юноша, лениво поднявшись, откинул засов.

Матвеич тихонько вошел в комнату и снова запер двери.

Он был бледен и имел расстроенный вид.

-- Случилось что, Матвеич? -- спросил Кореев, хглядя на взволнованное лицо старика.

Большерук молча покрестился на икону, потом промолвил:

-- Случилось такое, что не узнай я, быть бы великому греху. Благодари Бога, что спас Он тебя.

Юноша смотрел на него с недоумением.

-- Злодеи? -- пробормотал Андрей Алексеевич, пожимая плечами.

-- Да, лютые злодеи. И с тобою вместе живут и твою хлеб-соль едят. Послушай-ка-сь, что я тебе скажу... Сегодня, ты знаешь, работали мы в огороде. Овощ снимали. Стало близко к полудню. Приходит в это время сам Некомат-от. Поглядел этак на Пахомыча и говорит: гони их обедать. Тот сейчас и запищал: кончай работу, иди за обед...

"Вестимо, холопищки радешенки. Живой рукой к дому. А я позамешкался с чего-то. Все ушли, а я еще спину гну. Работать мне довелось, надо тебе сказать, у самой загороди, в конце то ись. Знаешь там, где малинник поднялся. Кустарник высокий да густой. Меня за ним и не видать. И вот слышу я, братец ты мой, что за кустами ходят да говорят. Поприслушался. Твой вотчим да Пахомыч. Мне сперва было и ни к чему, а потом стал их слушать...

Ну, тут-то вот и услышал! Вотчим-то твой говорит, и в голосе словно бы дрожь:

-- Невтерпеж, -- говорит, -- пора нам с этим приканчивать. Извелся я весь. Надо разом конец.

-- Да уж теперь будет твоя милость спокойна: нашел я кого след.

Это, значит, отвечает ключник. Мне каждое ихнее слово запомнилось. Умирать стану -- не забуду.

-- Ой ли! -- грит вотчим-то, -- нашел?

-- Нашел, -- тот грит, -- доброго паренька. О Фильке Непутном слыхал?

-- Еще бы не слыхать. Всем ведомый душегуб.

-- Вот он, -- ключник говорит, -- и трое приятелей его. И пограбят его и убьют. Я им, с твоего дозволенья, награж- деньице обещал.

-- Дам сколько захотят, только б прикончили Андрея.

Услыхал я это, да так и обмер. Присел за кустами не шелохнусь, и через веточки проглядываю.

Вотчим-то белый что снег, а Пахомыч -- красный и все волосы ерошит.

-- Когда ж они вершить будут?

А Пахомыч грит:

-- А с сегодня засядут выжидать. Как он в лесок выдет, нагонят и либо бердышем, либо копьецом, либо стрелку пустят. И вся недолга. Потом ищи их, как ветра в поле. А наше дело сторона.

-- Так. Нарочно завтра ж пошлю его зайцев стрелять.

Ну, Пахомыч, удастся мне его сбыть -- озолочу тебя. Первым ты человеком у меня станешь. И Фильки не забуду. А только скажи ему, чтоб он не зевал: не терпится мне Андрюшку спровадить. Пусть они голову ему разрубят, в воде потопят, аль в огне спалят, только бы убрали. А то руки чешутся самому за нож взяться, либо зелья ему в кушанье подсыпать. Ждать не могу...

И пошли это они себе помаленьку к дому.

Я пождал, когда они ушли, да пробрался домой, а теперь вот к тебе прибег. И мой сказ тебе: надобно от злодеев спасаться. Изведут они тебя, как пить дать, изведут. Бога они не боятся, людей и подавно".

Андрей Алексеевич сидел бледный и удрученный.

Он несколько раз прерывал речь пестуна то возгласами недоверия, то гнева.

Когда старик закончил, он быстро поднялся и в волнении заходил по комнате.

-- Знаешь, Матвеич, -- сказал он, -- и надо мне тебе-верить, и не верится. Ну, можно ль, чтобы отчим... Да что же он за злодей такой?

-- Злодей и есть. Какой же не злодей?

-- Да на что ему смерть моя?

-- На что? Да ведь, ежели ты помрешь, он всем владеть будет. Так и в духовной прописано. Сам слышал, как отец Василий читал твоей матушке, когда она Богу душу отдавала. Ежели ты помрешь, -- все вотчиму. Из-за этого он тебя и хочет спровадить.

-- Пойду-ка я к нему, -- с гневом вскричал юноша, -- и скажу, что мне все ведомо. Что он сущий злодей, Бога позабывший, и чтоб он убирался бы поскорей из моего дома.

Большерук замахал руками.

-- Тише!.. Не кричи, -- промолвил он. -- А о сем и думать нельзя. Он только и скажет одно: знать ничего не знаю, ведать не ведаю, мало ль, дескать, тебе наговорили! А тебя за продерзости он еще в подклеть запрет. И ничего ты не сделаешь, потому пока тебе двадцати годов нет, он здесь хозяин. А в подклети они тебя и заморят. Нет, пока что надобно тебе отсюдова уйти. Это уж, как люблю тебя, говорю.

-- Покидать кров родимый? Из-за чего?

-- Чтоб жизнь спасти. Пройдет мало времени, вернешься сюда хозяином и Некомата прогонишь. А пока послушайся -- уезжай.

-- Куда уехать? -- грустно промолвил молодой человек.

-- Ты вот что, не печалься, не убивайся, -- сказал Большерук, и голос его задрожал, -- всякому Господь испытанье посылает. И тебе тоже... Ты не бойся, а на Бога надейся. Я ж тебя не оставлю: какую могу, завсегда помощь окажу. Сам знаешь, люб ты мне, как сын родной. Поедем мы, родненький, отсель, времени не вадя. У тебя в Рязани дядя живет, отца твоего брат родной. Лет десяток, как он от Москвы к рязанскому князю отъехал... Вот мы к нему и будем путь держать.

-- Из своего дома бежать. Матушка! Кабы встала ты из своего гроба... -- как стон вырвалось у юноши.

Он тяжело опустился на лавку и сжал руками виски. Все существо его было полно горем и негодованием.

Хотелось бы кинуться к отчиму, назвать его злодеем и с позором выгнать его из дому.

Но он сознавал, что пестун прав, что этого сделать невозможно, что только ему же хуже будет.

Приходилось покоряться необходимости.

Приходилось покидать родной дом,ч могилу матери и ехать за тридевять земель, чтобы укрыться от козней.

Этого требовало благоразумие.

Это казалось единственным средством спасения.

Лицо матери, как живое, стало перед ним.

Доброе лицо с ласковым, кротким взглядом.

И рядом другое -- угрюмое лицо отчима, с глазами, в которых застыло выражение подозрительности и затаенной злобы.

-- Ты не убивайся, родненький, говорю, -- бормотал между тем Матвеич. -- Ну, что ж, у дяденьки поживешь годик, а там вернешься. Дяденька родной, не обидит. А я все приготовлю -- и коней, и запасец. Прихватим и верного человека... Знаешь Андрона, племяша моего? Помолился Богу, да и в путь. Как стемнеет, я лошадок выведу за изгородь к огороду. Тихохонько сядем на коней -- и след наш простыл.

Юноша поднял голову.

-- Хорошо, -- сказал он, -- знать, Божья воля. Я согласен... Сегодня же ночью едем.

-- Ну, вот и ладно, и отлично. Я коников приготовлю и обо всем позабочусь, спокоен будь. А близко к полуночи выберись за огород. Понимаешь, я рад-радешенек: от погибели, родной, спасешься. Нешто сладко под нож злодеев голову подставлять. Даже сие и грех. Это вроде как на себя самому руки наложить. Так едем сегодня! Я и Андрону скажу.

А теперь надобно наутек от тебя, пока все спят: заприметят, так, пожалуй, еще догадаются. Прощай пока, соколик! Все я изготовлю.

Старик ушел довольным, а юноша долго еще сидел в грустном раздумье.

В этот день отчим был с ним особенно ласков.

Андрея Алексеевича эта ласковость резала, как ножом. В особенности трудно было ему сдержать себя, когда Некомат сладеньким голосом сказал:

-- Что ты сегодня хмуришься, родной? Скушно, чай? Ты бы пошел по леску побродил али б зайчишек пострелял.

Юноша вспыхнул от негодования.

"Сам под бердыш злодея посылает, -- подумал он, -- не терпится ему меня спровадить".

Он едва не выдал себя резким ответом, но успел овладеть собой.

-- Что-то недужится маленько. Я, чай, как-нибудь застудился... Пойду полежать, -- ответил он и ушел в свою горенку, чтобы только не видать ненавистного теперь для него лица отчима.

Затих господский дом.

Сам Суровчанин угомонился в своей опочивальне. Андрей Алексеевич приподнялся на постели и прислушался.

Тихо. В окно смотрит лунная ночь.

Встал, высек огня и затеплил огарок.

-- Теперь скоро. И це хотелось бы, и сердце рвется, да ничего не поделаешь. Что сделаешь супротив злобы людской?

Он печально поник головою.

-- Из своего дома приходится бежать... Божья воля.

Чуть скрипнула дверь.

Выставилась косматая голова Матвеича.

-- Пора! -- сказал пестун. -- Напрасно свечку вздул: не заприметили бы!

-- Сейчас. Вот только образок возьму, да тут кой-что...

-- Кони уж выведены.

-- Иду.

Андрей Алексеевич закрестился:

-- Господи помози!

-- Его святая воля. А где твой тулупчик? Ночь холодна да и после пригодится. Мешкать негоже, одначе.

Юноша поспешно оделся и потушил огонь.

Тихо прошли сени, выбрались на двор.

У ворот гулко храпел сторож.

-- Крепко Левка спит, -- сказал Большерук, -- я давеча мимо него лошадей провел, и то не слышал.

Вступили в сад, он же и огород. Деревья недвижны, как колонйы, сетью раскинулись ветви, не шелохнутся. По тропинке разбросались пятна лунного света*

-- Ночь-то! А? -- с восхищением промолвил старик.

-- Хороша ночка, -- ответил юноша и подумал:

"Можно сказать, что всю жизнь переламываем, а говорим так, словно вот погуляем да и домой повернем".

За садом-огородом ждал Андрон, племянник Большерука, рослый, сильный парень из тех, про которых говорят: неладно скроен да крепко сшит.

Он сидел верхом на лошади, двух других держал за узду.

-- Вот вы, а я было заждался -- думал, не случилось ли чего, -- промолвил Андрон.

Пришедшие молча вскочили на седла.

-- Сейчас мы в перерез поля, -- сказал Матвеич, -- в лесок, а там окольным путем.

Тронулись ходкою рысью.

-- Стой! -- приказал юноша, когда въехали на невысокий пригорок близ леса. -- Дай взглянуть в последний раз.

Он повернулся лицом к усадьбе.

-- Прощай, кров родимый, -- прошептал он с глубокою грустью. -- Возвращусь ли, увижу ль тебя когда-нибудь?

Тихим, мирным пристанищем казалась озаренная месяцем усадьба с высоким господским домом, -- с разбросавшимися в беспорядке службами, крытыми побурелой соломой, с темным пятном сада-огорода...

А там, за лесом, неведомый, чуждый, шумный мир...

Матвеич и Андрон были задумчивы.

Для них, холопов-рабов, усадьба была только обширной тюрьмою; мир нес свободу. О чем жалеть?

Но что-то похожее на тоску шевелилось в их сердце.

Тут их родина!

И что бы ни сулила, что бы дала чужая сторона, все нет- нет да перелетит тоскливая дума сюда, к этому полю, к этому лесу, к усадьбе, к селу, что вон блестит крестом колокольни; сюда, где мать слышала их первый крик, где мирно отдыхают в сырой земле усталые кости отцов, дедов4 и прадедов...

Все сняли шапки и перекрестились.

Андрей Алексеевич круто повернул коня, чтобы скрыть от спутников навернувшуюся слезу, и, крикнув: "Гайда!", вскачь понесся к лесу.

Холопы поскакали за ним.

Неширокая тропа вилась змеей и пропадала вдали.

-- Я ларец взял, -- сказал "пестун", ровняясь со своим молодым господином, -- уложил в него твой новенький кафтанчик, кой-какие пожитки... Ну, и деньжонок малую толику.

-- Их-то откуда взял?

-- А из укладочки твоего вотчима, -- промолвил Матвеич равнодушно.

-- Вот это худо. Ведь это выходит, что ты украл, -- вскричал молодой человек.

-- Не для себя взял, а для тебя. А деньги-то больше твои, чем Некомата: от тебя же он их нажил. Да и много ль я взял? Ему вдосталь осталось.

-- А все-таки я бы...

-- Э, господине! -- перебил его Большерук, -- старый человек, знаю, как без денег быть на чужой стороне... Не о себе пекусь -- что мне! Я уж и жизнь больше, как наполовину, прожил, -- о тебе заботушка. Помню я, как матушка твоя в смертный час сказала: "Береги Андрюшу, Матвеич, не дай сироту обидеть". Побожился я ей перед святой иконой. И вот те крест, не было у меня с тех пор иной заботы, окромя как о тебе.

Что-то нежное зазвучало в голосе старика.

-- Спасибо, Матвеич, -- с чувством промолвил юноша. -- Тоже люблю тебя, как родного.

-- Спасибствовать за что же? Сердце у меня трепыхалось, как узнал я, что вотчим супротив тебя задумал. И слава Тебе, Господи, что теперь мы ослобонились от него.

-- Ослобонились ли?

-- Бог поможет. Он, милостивый, все устроит. Уйдем от погони. Да и знаю я здесь один путек скрытный. Одначе, подгоним коней...

Лошадей подхлестнули, и мерный топот понесся по тихому лесу...

Странный сон пригрезился Суровчанину. Ему снилось, будто он -- Некомат -- большой паук, а пасынок его, Андрюшка, -- крупная оса.

И Андрюшка-оса будто бы -- зуу! -- летает, жужжит вокруг отчима-паука; и жало выпустила и кольнуть готова:

А он-паук за ней гоняется, челюстями шевелит, протягивает мохнатые ноги -- вот-вот схватит.

И как будто -- цап! -- схватил. А оса вдруг как ужалит... Забился, заметался паук...

Вскрикнул купец и проснулся.

В доме мертвая тишина.

Чуть мерцают лампады.

Сквозь окно брезжит тусклый рассвет.

Уставился Некомат на оконный переплет и перевел дух.

-- Фу! Вот сон! -- проворчал Суровчанин и сел на постели. -- К чему такое приснилось? Надо думать -- не к добру.

Прилег было снова.

Не спится.

Встал, накинул старенький охабень и зашагал по опочивальне.

-- Даже во сне снится, -- думал он. -- И тут покоя не дает. И во сне и наяву... Да, отделаться, отделаться от него поскорей. Сбыть с рук. Тогда я сам себе голова. Мне с ним не житье, прямо не житье... Можно сказать, век мой заедает. Что я при нем? Ничего. Долго ль ждать, как все от меня отнимет? Ступай, дескать, на все четыре стороны. У него уж ус пробивается...

Он шагал крупно и быстро, и его широкая фигура колыхалась в такт шага.

По тихому дому гулко раздались чьи-то торопливые шаги.

Потом голос Пахомыча за дверью спросил:

-- Не спишь, господине?

-- Нет. Что тебе?

Ключник, кое-как одетый, бледный, предстал на пороге опочивальни.

-- Беда стряслась, -- промолвил он, -- Матвеич и Андрон убегли. И трех коней угнали.

Как ни был Суровчанин изумлен этим известием, однако не мог не заметить некоторой странности: бежали двое, а коней увели трех... Почему именно - трех? Если б хотели ехать одвуконь, так взяли бы четырех -- у каждого был бы один конь под верх, другой в запасе.

-- Дивно, что трех, -- прошептал он.

Потом стал соображать под плаксивый голос ключника.

-- Андрон -- племяш Большерука. Дядя пошел наутек, ну и его прихватил, чтобы я на Андроне злобы не срывал... Это все так... А вот с чего Матвеич на старости лет в бега ударился? Жил-жил и вдруг на! Да и как он смог своего любимца Андрюшку оставить? Что-то тут не так... Не Анд- рюшкины ль тут штуки?.. Да какие ж могут быть? Может, без моего спросу послал их куда? А не спросил нарочно, чтобы власть свою показать... Лучше всего будет самого Андрюшку и порасспросить. Ему, верно, поболе нашего ведомо. Может, ему Матвеич что-нибудь за тайность и раньше сказал. Недаром вчера Андрей кислым таким ходил...

Придя к такому заключению, Некомат сказал Пахомычу:

-- Пойдем к Андрею... Не знает ли он чего.

Он пошел к горнице пасынка. Ключник, вздыхая, поплелся за ним.

Каково же было изумление Суровчанина, когда он нашел комнату пустою! При отблеске рассвета можно было видеть царивший в ней беспорядок; там и сям были раскиданы вещи; какой-то узелок, вероятно забытый второпях, лежал на лавке.

-- Вот для кого третья-то лошадь понадобилась, -- вскричал он. -- Убег... Знать, проведал... Теперь все пропало!

Он схватил себя руками за голову.

-- Господи помилуй! -- воскликнул испуганно Пахомыч.

-- Что ж делать теперь? -- растерянно прошептал Некомат.

Лицо его исказилось злобой.

-- Ускользнул... Ушел... Так нешто мне теперь погибать? Так нет же, нет! Поймаю, и тогда...

Он погрозил кулаком.

Потом крикнул ключнику:

-- Подними всех холопов... Седлать коней! Поскачем в погоню.

Вскоре весь дом пришел в движение.

Некомат сам осмотрел следы. Они поставили его втупик.

-- Путь не к Москве... Али они кружным путем?

Холопы на конях были разосланы во все стороны.

Сам Суровчанин во главе конной ватаги поскакал по следам.

Он был вооружен, как для битвы; глаза его метали искры, брови нахмурены.

Не добром веяло от его лица; если погоня удастся, Андрею Алексеевичу предстояло мало хорошего.

Следы то тянулись "гусем", то, когда тропка становилась шире, выравнивались в линию; то они были ясно видны на сырой почве, то о них приходилось только догадываться, когда путь шел мелкой травой или пушистым мхом.

-- Догоним! -- ворчал Некомат, кусая усы, и погонял коня не жалея.

Рабы неотступно следовали за ним.

По их сумрачным лицам трудно было угадать, как они относятся к побегу двух своих товарищей и Андрея Алексеевича.

Но иногда в глазах некоторых, когда они взглядывали на гневного господина, мелькало словно злорадство.

Скачка по лесной тропе продолжалась несколько часов.

Вдруг следы круто свернули в сторону, в чащу, и разбежались между деревьями.

Выслеживать стало значительно труднее.

Суровчанин напряг все свое внимание, чтобы не потерять их.

Ехать приходилось медленно.

-- Этак мы до вечера проплутаем, -- сердито ворчал Некомат.

Слышно было, как вдали журчит ручеек.

К нему-то и привели следы и разом оборвались. Они в буквальном смысле канули в воду.

-- По нем ехали, благо не глубок, -- сказал купец.

Он слез с коня и внимательно стал рассматривать песчаное дно. Ручей был очень неглубок и вода прозрачна, но течение быстрое. Дно казалось совершенно ровным; никаких следов не виднелось.

Суровчанин был близок к отчаянию.

Но все же он еще не хотел "слагать оружия".

-- Ручей не велик... В ту сторону им не рука была ехать... Где-нибудь должны же были на берег выехать... -- соображал он.

Хлестнул коня и поскакал по берегу вниз по течению ручья.

Холопы безмолвно последовали за ним.

Вскоре ручей стал шире, а дно его, по-видимому, более илистым.

Далее появилась обильная осока, а затем глазам представилось обширное болото с там и сям разбросавшимися кочками.

Некомат хотел было ехать далее, но одни из рабов удержал его коня за узду, промолвив:

-- Дальше нельзя... Трясина засосет...

Купец смотрит на болото с искаженным от отчаяния и злобы лицом.

-- Ускользнули!.. -- проносилось в его голове. -- Но как? Не на крыльях же они перелетели трясину.

Конечно, они не перелетели на крыльях: и для многих из сопровождавших Суровчанина холопей не было тайной: что через болото тянется, чуть поправей от устья ручья, полоска твердой земли. По ней беглецы и выбрались.

Ни один из рабов, однако, по какрй-то причине, не захотел поделиться с господином своим знанием.

На некоторых лицах мелькали насмешливые полуулыбки.

Опустив на грудь голову, недвижный, как статуя, сидел на коне Некомат.

В груди его клокотало бессильное бешенство и отчаяние. Он понимал, что дальнейшее преследование невозможно, что беглецы ускользнули.

Медленно повернул он коня и глухо промолвил:

-- Домой!..

К его приезду большинство из посланных на разведки холопей уже вернулись. Он видел по их лицам, что поиски не увенчались успехом, и не стал расспрашивать.

Пахомыч встретил его с грустным лицом и, увидев, что беглецов не поймали, всплеснул руками и заахал.

Некомат прошел в дом и стал раздумывать, что предпринять.

Положение его было не из веселых.

-- Ежели ему все известно, -- думал купец, -- так, может, он прямо поехал к великому князю ударить на меня челом... Тогда дело плохо. Тимошка выдаст беспременно... Пожалуй, и моей голове не уцелеть. А ежели он не в Москву уехал, так куда ж? Может быть, думает где-нибудь побыть до поры до времени, а там и нагрянуть... Коли и так, то сладко ль мне здесь сидеть да дожидаться его. Небось, не помилует?.. По всему видать, что мне здесь оставаться не рука, а тоже надо наутек. Эх, вот горе! Да и бежать-то куда не знаю... Хорошо, что хоть деньжонки есть...

Он достал из одной из укладочек, стоявших в простенках, дубовый ларец, окованный железом, и раскрыл его.

Взглянул и ахнул:

-- Ахти, добрая половина отсыпана! Добрался Андрюшка до моих денег.

Рядом со злобой шевельнулось в душе жгучее чувство жадности.

-- Обокрал! А я-то копил -- хранил...

"Казны" еще оставалось много, но это мало утешало купца.

-- Лучше бы всего, чем мне отсюда бежать, -- продолжал он размышлять, -- узнать бы, где он укрылся, да как-нибудь и того... Это было б ладно... Тогда бы и денег не жаль. Да где его найдешь? Как узнаешь? И выходит, либо сиди у моря да жди погоды, либо беги... К знахарю, что ль, съездить? Колдовство поможет, пожалуй... Пусть знахарь мне только скажет, где Андрей и что замыслил он... А там я уж зевать не стану... Да это было бы ладно!..

Суровчанин был сыном своего века и, как все в ту эпоху, суеверен. Он твердо верил во всяких ведьм и колдунов, в русалок, леших, домовых и водяных. Он не сомневался, что чарами можно "напустить порчу на человека", проникнуть в будущее, привлечь любовь и т. д.

Не удивительно поэтому: что он ухватился за мысль о колдовской помощи.

В его глазах это было единственным средством, могущим привести к цели.

А колдуна не надо. было долго искать.

У запруды на Яузе жил всем ведомый колдун, мельник Хапило.

Про него ходили разные россказни. Поговаривали даже, что из трубы его избенки однажды вылетел бес, в виде черного ворона. Ночью мимо мельницы ходить побаивались.

К этому-то чародею и надумал обратиться Некомат.

Однако действовать надо было осторожно.

Узнают, что он был у Хапилы, пойдут толки. На него даже начнут смотреть косо и чураться.

-- С колдуном возится... Может, и сам с нечистым знается!

Такая молва не могла быть приятца для купца. К тому же колдуном прослыть было и небезопасно: при народных бедствиях, вроде повального падежа скота, засухи и т. п., зачастую обвиняют колдунов, что это они "напускают", и тогда с ними жестоко расправляются.

Все это было хорошо известно Суровчанину, и он решил пробраться к мельнику ночью, в глубокой тайне.

Приняв решение побывать у Хапилы, он даже как будто повеселел. В сердце зародилась маленькая надежда.

Когда стемнело и все в доме заснули, он осторожно вывел коня, сам оседлал и, разобрав часть плетня в огороде, выбрался из усадьбы.