-- Ты уже знаешь, Марк, -- начал старик, -- что родина твоя не здесь, а далеко на севере, что тот язык, на котором мы говорим теперь, есть русский; знаешь ты также, что судьба случайно забросила тебя сюда еще в то время, когда ты был пятилетним ребенком, но каким образом пришлось тебе очутиться здесь, кто твои родные, где они живут -- обо всем этом я еще не говорил с тобой: я ждал, "когда исполнится полнота времени". Теперь пора пришла...
-- Кое-что у меня сохранилось в памяти, -- задумчиво проговорил Марк. -- Я смутно припоминаю бледное исхудалое лицо, обросшее густою золотистою бородою; впалые глаза, обведенные темными кругами, с тоской устремленные на меня; руку, с до того белою кожею, что сквозь нее синеют жилки, прикасающуюся к моему лбу; тихий шепот...
-- Это -- твой умирающий отец.
-- Я помню также, что я называл его тятей... Как сквозь сон, еще мне припоминаются толпы размахивающих оружием людей, языки пламени, треск горящего дерева, вопли, стоны...
-- Ты запомнил, насколько может запомнить ребенок. Когда ты выслушаешь меня, быть может, новые воспоминания воскреснут в -- твоей памяти. Однажды, -- это было пятнадцать лет тому назад, -- в такой же ясный летний день, как теперь, в нашем городе царило необыкновенное оживление: прибыла галера, одержавшая победу над турецким разбойничьим судном. Говорили, что победа стоила венецианцам дорого, что разбойники дрались с дикой храбростью -- тем более чести было нашим отважным морякам. В храме Св. Марка был пропет Те Deum [Тебе бога хвалим]. Было привезено множество добычи и само турецкое судно с залитой кровью палубой, иссеченное, но еще годное для плавания. Говорили, что было освобождено более сотни христиан, томившихся в мусульманской неволе -- они были гребцами у турок. Знаешь ли, что значит быть гребцом на турецкой галере? Более жестокой пытки нельзя придумать! Прикованный к скамье так коротко, что едва может приподняться, несчастный томится под палубой без света и воздуха, без устали поднимая и опуская тяжелое весло. Удивительно ли, что, как говорили, эти несчастные, когда вырвались на Божий свет, почти обезумели от радости? Радость заразительна, и венецианцы сами радовались не меньше освобожденных, братались с ними, пировали. Я вел тогда такую же затворническую полумонашескую жизнь, как теперь, и, если бы не мой старый слуга Жуан -- он умер лет девять назад...
-- Я хорошо помню Жуана, -- прервал Карлоса Марк. -- Высокий старик с седыми усами... Каких только игрушек он мне ни делывал!
-- Да, он тебя любил. Так вот, если бы не Жуан, сообщивший мне все то, что я тебе сейчас рассказал, я, пожалуй, и до сих пор не узнал бы о причине шума в нашем городе, и тебе, вероятно, не пришлось бы делить со мной мое одиночество. Рассказав мне о городской новости, Жуан добавил:
-- "Только одному из освобожденных не приходится веселиться и радоваться".
-- Почему же? -- спросил я его.
-- "Даже не одному, а двум, потому что с ним находится маленький мальчуган".
-- Да объясни ты мне только, в чем дело!
-- "Чем объяснять, я лучше сведу тебя, господин мой, к тем несчастным. Они тут недалеко. Я знаю, ты -- добрый господин и сжалишься над ними".
Я отговаривался, но он так пристал ко мне, что я наконец согласился. Жуан сказал правду -- нам, действительно, пришлось не особенно далеко отойти от дома.
Никогда я не забуду того зрелища, Марк, которое я увидел! Представь себе ясное синее небо; яркое солнце обливает лучами палаццо, богаче, прекраснее которого трудно придумать, смотрится в тихо плещущиеся воды лагуны. Стройные колонны из мрамора и цветных камней возносятся ввысь и ласкают взор своей легкостью и красотой, теплый воздух нежит тело... Благодать! И представь себе теперь, как больно должно сжаться твое сердце, когда ты увидишь, что есть человек, для которого эта благодать является мукой, пыткой. Солнечные лучи, которые обдают тебя теплом, для него источник страданья -- они жгут его изнуренное тело; веселый плеск воды заставляет его сильнее чувствовать жажду; какая пытка видеть воду и не иметь возможности освежить каплей воды свои запекшиеся губы! До красоты ли ему палаццо, если страдалец лежит у его входа на мраморной плите, до того нагретой солнцем, что камень жжет.
-- "Вот видишь, господин... Правда, несчастный! Те там пируют, а его больного бросили на солнцепеке"... -- проговорил Жуан.
-- Как ты думаешь, сможем ли мы с тобой вдвоем донести его до нашего дома? -- спросил я Жуана.
-- "Конечно, сможем! А нет -- так я живо достану помощника".
Несмотря на уверенность моего доброго слуги, когда мы попробовали приподнять больного, нам, старикам, сделать это оказалось не под силу. Пришлось искать помощников. Как мы переносили раненого, об этом не буду говорить, скажу только, что скоро он лежал уже на мягком ложе в этой самой комнате, рана его была омыта и перевязана, жажда утолена, и он заснул крепким сном. Мальчик был вымыт, одет, накормлен и напоен.
Этот раненый был твой отец, мальчик -- ты. Твой отец болел долго, рана была глубока и опасна, но благодаря хорошему уходу она начала мало-помалу заживать и силы возвратились к больному; рана еще не вполне затянулась, а он уже мог вставать и ходить -- правда, слабыми, неверными шагами. Но вполне он никогда не оправился; какой-то тяжкий медленный недуг снедал его. Постоянная тоска виднелась в его глазах. Он похож был на орла, посаженного в клетку.
Я легко выучивался языкам, и мне были знакомы почти все европейские языки, но тот, на котором говорил с тобой отец, был мне не известен. Я попытался выучиться ему, и выучился скорее, чем мой Жилец научился говорить по-итальянски. После этого мы с ним больше сблизились, и, бывало, целые вечера проводили в беседах. Он мне рассказывал о своем прошлом. Он был родом из Москвы и жил вблизи этого города в своем поместье, был женат и, кроме тебя, имел еще дочь Анну -- она была года на два младше тебя. Звали его Даниилом, по отцу Степановичем. Его прозвище было -- Кречет-Буйтуров.
-- Кречет-Буйтуров -- это имя знакомо мне. Точно я его когда-то, давно-давно, часто слышал, -- задумчиво промолвил Марк.
-- Это отзвук детских воспоминаний. Рядом с поместьем твоего отца было поместье младшего брата -- Степана.
-- Не говорил батюшка, как звали мою мать? -- перебил молодой человек.
-- Говорил. Ее звали Марьей, по отцу Петровной... Жизнь его текла тихо и мирно. Тогда царствовал, да, кажется, и теперь царствует царь Иван Грозный. Бояре один за другим попадали в опалу, но Даниил Степанович избегал часто показываться при дворе, держался в стороне и мало опасался царской немилости. Тем более неожиданным был гнев царя.
Оклеветал ли его кто-нибудь перед царем, по другой ли причине -- неизвестно, но только вышёл царский приказ Даниилу Степановичу: не мешкая покинуть свое поместье и удалиться в дальнюю вотчину, к литовскому рубежу. "А что дальше учинить с тобой, крамольником, о том мы подумаем", -- такими неласковыми словами заканчивался приказ. Царская воля -- закон. Делать нечего, поднялся Даниил Степанович с давно насиженного гнезда и перебрался со всей семьей в дальнюю сторону. Новая жизнь пошла на новых местах -- неспокойная. И день, и ночь приходилось быть на стороже -- рубеж близко, а между Литвой и Московией редко когда мир бывал. Однако, как ни береглись, враги застали врасплох. Напали литовцы глубокою ночью, слуг перебили, дом сожгли...
-- То-то мне вспоминается шум битвы и треск пожарища, -- заметил Марк.
-- Сам Даниил Степанович, -- продолжал Карлос, -- был раненым увезен в плен. Вместе с ним и ты...
-- А моя мать, а сестра?
-- Что сталось с ними, этого не знал и сам твой отец. На Литву сделали набег крымские татары и тот литвин, в доме которого находился ты с отцом, разделил теперь участь со своим пленником: как тот, так и другой сделались рабами татар. Крымцы продали свой полон в Турцию, и таким образом Даниилу Степановичу выпала на долю тяжкая турецкая неволя. Ты делил вместе с ним все его испытания. Когда он рассказывал, что ему пришлось перенести во время турецкого рабства, сердце обливалось кровью от жалости...
Старик замолк и задумался. Молчал и Марк. Страдальческая тень несчастного Даниила Степановича, казалось, пронеслась над ним в тишине комнаты. Молодой человек заговорил первый:
-- Скажи мне, как умер мой отец.
-- Учитель! -- вскричал Марк.
Тот остановил его знаком.
-- Марк! Дитя мое! Я тебя вырастил, я слышал твой младенческий лепет, видел, как впервые в твоих глазах промелькнула уже не детская мысль, я передал тебе те скудные знания, которыми обладаю... Ты -- мой ученик, ты -- мой сын не по плоти, так по духу, я люблю тебя, как отец сына... Но время разлуки пришло! Мне тяжело, мне больно; не знаю, как я переживу день нашей разлуки, но повторяю, нам надо расстаться -- это веление судьбы. Родина зовет тебя. Твоя тоска, твои сны -- это ее зов.
-- Да, она зовет меня! -- воскликнул Марк, -- да, она зовет! Но... учитель! У меня не хватит сил расстаться с тобою. Моя тоска пойдет следом за мной и в родную землю: каждый день, каждый час я буду вспоминать о тебе. Отец! Не гони от себя своего сына!
Карлос был растроган. На его глазах блестели слезы.
-- Сын мой, сын мой! -- я ли гоню тебя! Судьба гонит! Я давно с тайным страхом ждал этого времени, трепетал при мысли, что оно наступает... А теперь уже оно наступило! -- горестно воскликнул старец. -- Я составил твой гороскоп... Ты дивишься, что при моей опытности, при моих знаниях я могу верить, что судьба человека начертана на звездном небе?.. Друг мой! Слишком холодна была бы наша жизнь, если б мы иногда не позволяли себе верить во что-нибудь такое, что не может быть нами измерено, взвешено, высчитано. Знаешь, такая вера, пожалуй, даже несколько возвышает человека, отличает от животного, которому чуждо все то, что не касается его чисто земных потребностей. Я изучал небесные тела, я понимаю, что Венера, Марс, Сатурн -- есть нечто подобное нашей Земле, так же, как она, Совершают
-- Что же сказали они? -- спросил Марк и почувствовал, что суеверное чувство зашевелилось в его сердце.
-- Звезды сказали, -- торжественно заговорил старик, -- что тебе предстоит бурная жизнь. Много в ней будет мрака, много и света... Мрака больше! Много раз ты будешь на краю гибели. Бойся женщин! И любовь, и ненависть их будут тебе равно опасными. Полосу тишины ты пережил, теперь начинается полоса бурь. Тебе скоро придется покинуть ту землю, где прошло твое детство, и уйти по доброй воле или бежать от погибели в страну, где ты родился, но не вырос, где все тебе чуждо и в то же время мило твоему сердцу... Слышишь -- звезды сказали, что ты должен уйти отсюда!
-- И все-таки я останусь! -- вскричал молодой человек. -- Ничто не заставит меня расстаться с тобой!
-- Даже страх бедствий?
-- Да!
-- Но ведь, если не уйдешь добровольно, тебе придется поневоле бежать отсюда.
-- Придется ли еще? Будь что будет! Я остаюсь!
-- Пусть же решает судьба... Я исполнил свой долг и, наперекор рассудку, рад, что ты остаешься, -- тихо промолвил Карлос.
-- Учитель! Отец! Я никогда не расстанусь с тобой! -- говорил Марк, обнимая его.
-- Да, да! Хорошо бы, но судьба, судьба! -- тихо шептал старик.