Надо полагать, что я, сам не зная того, нарушил придворный этикет Египта, ибо среди красивых рабынь с бронзовым цветом кожи послышался вдруг заглушенный смех. Но великий фараон, довольный, по-видимому, моей искренностью, ласково улыбнулся. Обернувшись к придворному, который ближе всех стоял подле него, он сказал ему величественным и в то же время кротким голосом:
-- Омбос! Чужестранец этот представляет собою любопытный феномен. В нем нет ничего общего с эфиопами и другими дикарями юга. Он не походит также на людей с бледным лицом, которые приезжают к нам на судах из Ахагии, хотя чертами своими он мало отличается от них. Нелепая одежда его указывает, однако, что он должен принадлежать в варварам.
Я с досадой взглянул на свой костюм туриста из материи с серыми и коричневыми клетками, последнее слово моды от знаменитого портного с Бондс-Стрит. Египтяне эти, надо полагать, были одарены плохим вкусом, если не приходили в восторг при виде такого образца наших мужских мод.
-- Если прах, который попирается стопами твоего препрославленного величества, имеет право высказать свое мнение, -- сказал вельможа, с которым говорил фараон, -- то я сказал бы, что молодой чужестранец, этот заблудившийся путешественник, явился сюда из ледяных стран севера. Головной убор в его руках указывает на то, что это туземец с полюса.
-- Пусть чужестранец наденёт свой головной убор, -- сказал фараон.
-- Варвар, надень свой головной убор! -- крикнул герольд.
Я заметил, что фараон никогда и ни к кому не обращался прямо, за исключением вельмож самого высокого ранга. Я исполнил приказание и, надел шляпу.
-- Что за смешная тиара! -- сказал великий Тотмес.
-- О, лев Египта! Ты сам видишь, что она ничего не имеет общего с твоей, царственной и священной, -- отвечал Омбос.
-- Да спросят чужестранца, как его зовут, -- продолжал фараон.
Я нашел лишним давать вторую визитную карточку и произнес по возможности громче и яснее свое имя.
-- Причудливое и трудное для произношения имя! Язык этих дикарей звучит грубо для нашего слуха, особенно если сравнить его с благозвучным языком Мемнона и Сезостриса, -- сказал фараон.
Камергер выразил свое согласие тремя коленопреклонениями. Я чувствовал себя крайне неловко, слушая все эти невыгодные для меня замечания египтян.
Принцесса, все время стоявшая рядом со мной, поспешила переменить предмет разговора.
-- О, мой отец! -- сказала она, почтительно склоняясь перед фараоном. -- Хотя чужестранец и варвар, ему все же не могут нравиться наши разговоры о нем и его одежде. Не лучше ли будет ознакомить его с утонченным гостеприимством египтян, чтобы он унес с собою в пустыни севера хотя слабое воспоминание о нем?
-- Какой абсурд, о Гатасу! -- сухо отвечал ей Тотмес ХХVІІ. -- Дикари так, же мало способны оцепить нашу культуру, как болтливый ворон благородное молчание священного крокодила.
-- Ваше величество ошибается, -- осмелился я сказать с достоинством, приличествующим сыну Великобритании, который посетил двор чужестранного деспота. (Признаюсь, я сказал это не особенно уверенно, в виду того, что Англия не имела здесь своего представителя). -- Я -- английский турист и приехал из современного государства, цивилизация которого в значительной мере превосходит первобытную культуру древнего Египта. Я привык видеть внимание к себе всех других наций, как гражданин, первого по своего могуществу морского государства в мире...
Выходка моя заставила вздрогнуть всех присутствующих.
-- Он дерзнул говорить с братом солнца! -- с ужасом, воскликнул Омбос. -- Только сын царской крови мог бы позволить себе такую дерзость!
-- В противном случае, -- сказал другой сановник, одежда которого указывала на то, что он принадлежит к касте жрецов, -- в противном случае его следует принести, как искупительную жертву, богу Аммону-Ра.
Никогда еще не осквернял я себя ложью, но на этот раз нашел, что могу позволить себе невинный обман в в иду угрожавшей мне опасности.
-- Я младший брат нашего царствующего короля, -- сказал я без малейшего колебания.
Здесь не было никого, кто мог бы изобличить меня.
-- В таком случае, -- сказал благосклонно фараон, -- в его словах не было оскорбления для меня. Садись рядом с нами, мы побеседуем с тобою, не прерывая пиршества, время которого ограничено. Гатасу, о дочь моя, садись рядом с принцем варваров.
Возведенный таким образом в королевское высочество, я с гордостью и чувством уважения к собственной своей особе сел по правую сторону фараона. Вельможи заняли свои места, и кубки снова заходили кругом. Прекрасные рабыни, с бронзовым цветом кожи, угощали меня наперерыв друг перед другом мясом, хлебом, фруктами, финиковым вином и т, п.
Я горел нетерпением узнать, как сохранили мои странные хозяева свое существование в течение стольких столетий внутри этой пирамиды, но, прежде чем предлагать такие вопросы, вынужден был отвечать на вопросы его величества о моем народе и о том, как я попал сюда, в каком состоянии находится теперь мир, и на пятьдесят тысяч других вопросов. Тотмес отказывался верить, что наша цивилизация превосходила цивилизацию его страны, ибо, -- говорил он, -- "я вижу по твоей одежде, что отечество твое лишено всякого художественного вкуса". С большим интересом зато слушал он мои рассуждения о социальном вопросе и железных дорогах, о телеграфе и телефоне, о Нижней Палате, "home rule" и других благоденствиях современного мира, а также заинтересовался и общим очерком истории Европы, начиная с падения Греции и до наших дней. Только удовлетворив любознательность фараона, мог я в свою очередь обратиться за сведениями к сидевшей по правую сторону от меня соседке, которая казалась мне более приятной собеседницей, чем ее августейший папаша.
-- Теперь, -- начал я, -- и мне хотелось бы узнать, кто вы такие?
-- Кто мы? -- воскликнула она с непритворным удивлением. -- Неужели ты не знаешь? Мы... мумии!
Поразительный ответ этот она дала мне таким же спокойным тоном, как будто говорила: "мы французы" или "мы американцы". Я окинул взглядом весь огромный зал и тут только заметил то, чего не замечал раньше: за колоннами виднелся целый ряд пустых саркофагов и крышек от них, прислоненных к стене.
-- Что же вы делаете здесь? -- спросил я, когда волнение мое несколько улеглось.
-- Неужели ты не знаешь главной цели бальзамирования? Ты, молодой человек хорошего происхождения и хорошо образованный, -- извини мою откровенность -- предлагаешь мне вопрос, указывающий на крайнюю степень невежества. Нас бальзамировали, чтобы сохранить за нами бессмертие. Нам разрешено просыпаться на двадцать четыре часа в последний день каждого тысячелетия. Кровь снова согревается в наших жилах, и мы устраиваем пиршество из тех съестных припасов, которые были похоронены вместе с нами в наших саркофагах. Сегодня первый день нового тысячелетия. Вот уже шестой раз просыпаемся мы со времени нашего бальзамирования.
-- Шестой раз? -- повторил я с недоверием. -- Вы умерли, следовательно, шесть тысяч лет тому назад?
-- Разумеется.
-- Но ведь и мир существует не дольше этого! -- воскликнул я, глубоко убежденный в том, что говорил.
-- Ошибаешься, принц-варвар! Сегодня первый день триста двадцать седьмого тысячелетия.
Я смутился, но затем решил, что геологические познания мои не могут помешать мне отодвинуть на более неопределенное время первое пробуждение жизни на земном шаре. К тому же я готов был согласиться со всем, что утверждала прелестная Гатасу. Да простит мне Бог, -- прикажи она мне молиться Озирису, я ни минуты не задумался бы над этим...
-- Вы проснулись, -- продолжал я, -- только на один день и одну ночь?
-- На одну ночь и один день. С наступлением нового тысячелетия мы снова уснем.
"Если до тех пор вас не употребят на топливо для локомотивов Каирской железной дороги", -- подумал я, добавив громко:
-- Откуда у вас это освещение?
-- Пирамида воздвигнута над тем местом, где находится источник нефтяного газа. Ничего не стоит зажечь его химической спичкой.
-- Химической спичкой? Честное слово! Я не имел никакого понятия о том, что египтяне употребляли спички, да еще химические!
-- Певец с острова Филе сказал: "на небе и на земле есть такие вещи, которые и не снились философам".
В эту минуту великий жрец поднялся со своего места и торжественно преподнес кусок мяса священному крокодилу, который лежал задумавшись у своего саркофага.