Отец все еще в тюрьме. Мать с утра уходит на работу. И тогда появляются друзья, товарищи отца, и те из лучших людей тифлисской интеллигенции, о которых и сейчас помнят в Тбилиси.
Доктора Худатова рабочие железнодорожных мастерских считали своим доктором.
Он бесплатно лечил всех бедняков поселка. Упрямо добивался для больных рабочих лучших условий. Он был настойчив, и ему многое удавалось.
Худатов был интеллигентом-просветителем. Он устраивал для рабочих лекции, концерты, вечера. Рабочие платили Худатову уважением и горой стояли за своего доктора, которого ненавидели черносотенцы Тифлиса. Подкупленные бандиты ночью подстерегли и застрелили Худатова, торопившегося к больному.
Смерть Худатова была ударом для всего рабочего населения Тифлиса.
Отец болел малярией. Однажды он — машинист на паровозе — больной приехал в Тифлис.
— Нужна перемена климата, — сказал доктор Худатов, осматривая отца, и сам взялся добиться для него отпуска. И добился. В те времена это было не легко.
В дни и месяцы ареста отца Худатов приходил к нам узнать, не нуждается ли в чем семья. Лечил нас, приносил лекарства. Мы ждали посещения милого доктора. Высокий, грузный, всегда в черной широкополой шляпе, он приходил и ласковой шуткой умел всех рассмешить. Конфетка, которую он вынимал из кармана, казалось, уносила болезнь.
Был еще Никита Макарович Кара-Мурза. Он занимал административный пост на железной дороге. Рабочие знали — Никита Макарович не предаст — и всегда обращались к нему за помощью. Семьи арестованных рабочих находили у него поддержку.
Отца не было, и мы оставались одни в Тифлисе. Мама с трудом перебивалась.
Никита Макарович помог ей найти работу. Зима в этот год была тяжелая. В Тифлисе неожиданно ударили морозы. Мы замерзали в бабушкином домике. Топить было нечем, и мама послала меня к Никите Макаровичу. И тут он нам помог.
С благодарностью вспоминаю елку в его гостеприимном доме. Мы пришли одетые в лучшие свои платья и, смущенные, держась за руки, остановились на пороге.
— Заходите, заходите, — ободряюще звал нас Никита Макарович и вдруг громко закричал, обращаясь к игравшей в зале детворе: — А ну-ка, ребята, скажите, кто хочет получить персик?
Золотистый тифлисский персик! Всем хотелось попробовать его в этот декабрьский морозный день. Шум сразу поднялся невообразимый. — Я, я хочу! Я хочу персик! — на все лады кричали дети.
И нам не терпелось крикнуть с порога, что и мы хотим.
А Никита Макарович неожиданно поднял в воздух нашу Надю и поставил ее на столик, рядом с нарядной, красивой елкой.
— Вот вам персик, глядите, какой румяный, — улыбался Никита Макарович, гладя щечку Надюши, которая в самом деле со своим смугло-розовым личиком походила на настоящий спелый, откуда-то упавший персик.
Еще приходил Молокоедов. Он размахивал связкой бубликов и похлопывал по оттопыренным карманам — мы знали, что они набиты яблоками.
Еще интереснее самим ходить к Молокоедову. Все в его комнате необычно.
На железной походной кровати вместо простыни лежат газеты. На столе пустые жестянки — единственная посуда, которой пользовался хозяин. Он пренебрегал удобствами и заработанные деньги раздавал товарищам.
Молокоедов работал в железнодорожных мастерских. Он был близок к революционным организациям Кавказа. Был он еще и неутомимым изобретателем. Многим поэтому он казался чудаком. Он придумал усовершенствованную систему сцепления вагонов.
Но никто тогда не помог ему осуществить эту идею. И Молокоедов показывал нам свои чертежи, которые, покрываясь пылью, аккуратными стопками лежали на полу в комнате.
Самым заманчивым у Молокоедова была его подзорная труба. Вечерами он подолгу наблюдал звездное небо и рассказывал нам о нем, учил различать в небесном пространстве те или иные звезды.
Странности Молокоедова к концу его жизни приняли болезненный характер.
Неудачи с изобретением, добровольные лишения сломили его. Он погиб в Петербурге, не дождавшись революции, от тяжелой болезни.
Всегда приходил на помощь маме брат ее Иван Евгеньевич Федоренко. И мы любили молодого веселого красивого дядю Ваню, который никогда не уставал возиться с нами. То мы просили смастерить нам самодельную игрушку, то приставали, чтобы он под гитару спел нам.
Дядя Ваня тоже работал в железнодорожных мастерских и исполнял поручения подпольных кружков.
Как-то опять бастовали железнодорожные мастерские. Опять собиралась толпа на пустыре. Через бабушкин двор, ворота которого давно сломаны, на пустырь приходит весь поселок. С рассвета толпятся там бастующие. На тропинке они становятся в ряд. «Не пропускать штрейкбрехеров!» — передают друг другу.
Ораторы поднимаются, они говорят по-русски и по-грузински.
Стоит душное, жаркое лето. Жильцы бабушкиного дома спят во дворе и на крыше. И мы вынесли наши матрацы на галерею.
Солнце стоит еще совсем низко, когда шум на пустыре будит людей. Вместе со взрослыми мы бежим к забору. На поле — смятенье. Там — казаки. Всадники избивают людей плетками. Лошади топчут толпу, вон кто-то упал под копыта.
Но толпа не отступает. Камни летят в казаков. С крыши бабушкиного дома летят булыжники. Целятся, видно, метко. Один из всадников выпускает поводья и медленно сползает с лошади.
— Готов! Так тебе и надо, собака! — кричат в толпе.
Казаки еще злее напирают на толпу. Отряд полицейских прискакал на помощь.
Толпа не выдерживает натиска и отступает. Люди спасаются, унося раненых через ворота бабушкиного дома. Только трупы убитых казаков остаются на опустевшем поле.
Сам околоточный на лошади въезжает к нам во двор. Ищут тех, кто убил казаков. Полицейские схватили дядю Ваню и ведут мимо галереи, где стоим мы все: бабушка, мама, тетки.
— Не виноват мой сын! Почему взяли его? — кричит бабушка околоточному.
— Молчать! Ты мне, старуха, ответишь! Почему ворота не на запоре? Покажу, как укрывать, дождешься? Арестовать бы тебя.
Околоточный ругается долго и исступленно. Тетя Ксеня не выдерживает:
— Псы, вы чего от нас хотите? — бросает она полицейским. — Убирайтесь с нашего двора!
— А ну, спрячь девчонку! — кричит околоточный бабушке. — Плохо ей будет.
Ксеню с трудом унимают. Двор пустеет. Тревожно и уныло в бабушкином доме. Папа давно в тюрьме. А теперь увели дядю Ваню. С ним вместе арестованы двадцать два человека. Почти все они, как и дядя Ваня, работают в железнодорожных мастерских. Родные арестованных, соседи собираются в нашем дворе.
— Всех заковали в кандалы, — рассказывают женщины. — Судить будут военным судом.
Мы давно знаем, что это самое страшное — «военный суд». Это — смертная казнь.
— Вернутся ли они домой, отец и дядя Ваня? — так теперь начинаются разговоры в наших комнатках у бабушки.
— Вернутся, — говорит мне Павлуша, — ив тюрьму мы их больше не пустим.
Давай сломаем все тюрьмы.
Мы уже в кроватях, я слушаю Павлушин шепот и думаю, что он всегда прав.
Как он хорошо придумал — сломать все тюрьмы! Я стараюсь представить себе тюрьму. Это Метехи, Метехский замок! Я хорошо его помню. Легко ли его сломать?
Мама за швейной машиной, что-то шьет. Как всегда! На минутку треск машины затихает, и Павлуша, который продолжает ворочаться, громко говорит:
— Как было бы хорошо, если бы папа сейчас вернулся!
Мать оборачивается к нам: спать, спать! Но кто-то стучит во входную дверь. Вздрогнув, мама поднимается, выходит из комнаты, и мы слышим ее торопливые шаги по галерее.
— Кто там? — спрашивает она.
— Открой, это я — Сергей.
Отец! Выпущен из тюрьмы! Мы вскакиваем, бежим навстречу.
Отец вернулся, а дядю Ваню будут судить.
В день суда мы остаемся одни дома. Двор опустел — все жильцы выступают свидетелями. Игры не могут занять нас сегодня. До вечера у калитки мы поджидаем возвращения взрослых.
— …Хорошо говорили защитники, — рассказывают, вернувшись, тетки. — Не боялись, всю правду сказали… Последний день суда тянется особенно долго.
— Почему же они не возвращаются? — пристаю я к Павлуше.
Громкие голоса, возгласы будят нас ночью. Мы отдергиваем занавеску, за которой стоят наши кровати. В комнате светло, как в торжественные вечера.
Павлуша вскрикивает:
— Ваня! Ваня пришел!
Утром от дяди Вани мы требуем подробного рассказа. Правда ли, что он сидел в кандалах?
— Да, — говорит Ваня. — И гулять водили в кандалах. Во дворе, в отдельном домике, сидел палач. Он из окна грозил нам кулаком, думал, то скоро расправится с нами.
Мы замираем.
— Ну, а вы?
— Мы! Если бы он только попался в наши руки! — восклицает дядя Ваня.
На защиту рабочих, обвиненных в убийстве только потому, что они были причастны к революционному движению, поднялись лучшие люди тифлисской интеллигенции.
Военный суд пришлось заменить обычным. Некоторых из арестованных освободили сразу, остальных выслали. Дядя Ваня был в числе освобожденных.
Опять мы одни с мамой. Не надо расспрашивать, где отец, куда он уехал, когда вернется. Мы давно научились не задавать лишних вопросов. И когда, прибежав с улицы, мы вдруг видим папу, мы ни о чем не спрашиваем, только радостно вскрикиваем.
Дядя Ваня заглядывает в комнату.
— Пошли, — говорит он отцу.
Надолго, до самого вечера, уходят они из дому.
Праздничной суетой начинается следующее утро. Завтра — Новый год, в комнатах убирают, мама и тетки возятся на кухне. Бабушка с подносом и кастрюлей проходит в кладовую. Время от времени нам перепадают кусочки очищенных орехов, горстка кишмиша. А вон и дядя Ваня вносит на крыльцо круглую плетеную корзину, Новый — 1904 — год радостно встречают в бабушкином доме — из тюрьмы вернулись отец и дядя Ваня. В лучшей комнате, где за занавеской стоят кровати, вечером зажигают лампу и накрывают длинный стол.
Нас уложили спать. Мы вскакиваем и отдергиваем занавески. Нас не угомонить никакими сладостями. Голоса за столом становятся громче. Смеются! Давно не был слышен смех в наших комнатах. Мы глядим на отца. Он снял с окна занавеску и, подвязав ее как фартук, обносит гостей вином. Мы смеемся вместе со всеми. Как хорошо, когда в доме смеются! Гости поднимают бокалы, пьют за освобожденных из тюрьмы, пьют за молодых, недавно обвенчанных тетю Ксеню и ее мужа Казимира Манкевича, В доме много гостей. Нельзя не заглядеться на большого русоволосого человека, он то и дело громко, раскатисто смеется. Подмигивая и весело улыбаясь, он подходит к нашим кроватям.
— А ну, мелюзга, познакомимся, — говорит он. — Меня зовут дядя Вася.
Так в первый раз увидели мы Василия Андреевича Щелгунова, тогда еще зрячего.
Мы редко встречаемся с отцом. Проходит несколько дней — опять он уезжает.
— Скоро увидимся, — обещает он нам.
В конце 1903 года в Баку налаживали подпольную типографию. Тифлисские железнодорожники сделали для типографии печатный станок. Шрифт тоже достали тифлисцы. Перевезти это имущество в Баку поручили отцу и В. А. Шелгунову.
В корзине, которую принес дядя Ваня под Новый год под пивными бутылками спрятали печатный станок. Его хранили среди старой домашней рухляди на бабушкином чердаке до того дня, когда отец с Василием Андреевичем, разделив на две части поклажу, поодиночке ушли из дому.
А накануне отец зашел к одному из товарищей, к Михо Бочоридзе, — в его квартире, в домике у Верийского моста, хранился шрифт. Бабе, родственница Бочоридзе, встретила отца.
— Михо нет дома. Заходи, обождешь! — пригласила она.
Худощавый темноволосый молодой человек показался из соседней комнаты.
Бледное лицо с резким изломом бровей, карие испытующе-внимательные глаза кажутся отцу знакомыми.
— Познакомьтесь, — говорит Бабе. — Это Coco. Coco! Молодой пропагандист, который занимался с рабочими железнодорожных мастерских. Он вывел на демонстрацию батумских рабочих.
— Очень рад, — говорит отец и пожимает руку молодому товарищу. — Откуда сейчас?
— Издалека! — бросает Coco.
Скупо и коротко Coco рассказал о том, как из тюрьмы, где он просидел много месяцев, его выслали в Иркутскую губернию, в село Уда.
— Оттуда решил бежать. Сначала не удалось — стражник не спускал с меня глаз. Потом начались морозы. Выждал немного, достал кое-что из теплых вещей и ушел пешком. Едва не отморозил лицо. Башлык помог. И вот добрался. Сперва в Батум, а потом сюда. Как тут у вас? Что бакинцы делают?
Отец рассказывает о бакинских делах, о типографии, о поручении, делится сомнениями: удастся ли ему с Шелгуновым благополучно довезти тяжелый, громоздкий груз — станок, барабан от него и еще шрифт?
Coco внимательно слушает.
— А зачем вам везти все сразу? — говорит он. — Станок действительно велик. Разберите его на части и везите отдельно. Сядьте в разные вагоны и не показывайте виду, что едете вместе. А шрифт пусть привезут потом, другие…
Я запомнила рассказ отца о его первой встрече с молодым Сталиным. Это было в начале января 1904 года.