Гёте. «Бессмертная возлюбленная»
Годы 1808–1810 прошли для Бетховена под знаком поэзии Гёте. В ряде прекрасных песен и в музыке к «Эгмонту» композитор отдал дань великому поэту. На один и тот же стихотворный текст Гёте — «Жажда свидания» он написал четыре различные песни, полные глубокой меланхолии. По своей искренности и простоте они могут соперничать с подлинными народными напевами. Песни «Стремление» и «Новая любовь» полны радостного подъема, горячей стремительности, нежности, светлого, бодрого чувства.
Подлинно гениальна мелодия на слова Гёте: «Счастье страданья» («Не высыхайте, слезы вечной любви! Слезы несчастной любви!»). Эта жалоба любящего сердца не уступает по своему содержанию лучшим бегховенским инструментальным ададжо.
Песня выходит за пределы любовного чувства. Это — передача страданий одинокого, покинутого человека, черпающего утешение в себе самом; печаль находит свое разрешение — сердце не отказывается от нее, а примиряется с нею…
Бетховена привлекала не только гётевская любовная лирика. В нем зародилась мысль, которую он лелеял до последних дней своей жизни, — написать музыку к гётевскому «Фаусту»[152]. Единственное, что было осуществлено, — это знаменитая «Песня о блохе», которою Мефистофель дурачит мирных лейпцигских обывателей в кабачке Ауэрбаха. Веселая музыкальная сатира удалась композитору как нельзя лучше[153].
В конце песни Бетховен допустил забавную шутку: в заключении фортепианного аккомпанемента раздаются резкие диссонирующие звуки. Они должны изображать казнь блох. Много лет спустя, играя у знакомых свою песню, Бетховен громко выстукивал эти звуки и хохотал, приговаривая: «Теперь она раздавлена!»
Среди произведений 1810 года следует выделить музыку к «Эгмонту». Трагедия Гёте «Эгмонт» была задумана в 1775 году. Еще молодой в ту пору, поэт был настроен много радикальнее, чем впоследствии. Идеал личной независимости, свободы и всеобщего счастья человечества вдохновил его на создание подлинно революционной исторической трагедии «Гец фон-Берлихинген — железная рука» (1771 г.). В драматическом стихотворении «Прометей» поэт прославил мифического героя, восставшего на богов во имя счастья людей. При таком направлении мыслей неудивительно, что внимание Гёте было привлечено историей героической борьбы нидерландского народа за свое освобождение от испанского ига. Близкий друг Гёте, великий Шиллер, посвятил истории отпадения Нидерландов специальное исследование, и Гёте решил написать трагедию на один из эпизодов этой борьбы. В центре он поставил полководца Эгмонта, восставшего против деспотизма испанского короля Филиппа II и в 1568 году казненного в Брюсселе испанским наместником герцогом Альба.
Фридрих Шиллер. (Портрет работы Крауссе)
В первой своей редакции трагедия была закончена в 1782 году, а во второй — в 1787 году. К тому времени взгляды поэта значительно изменились. Появился скептицизм, постепенно спадал революционный подъем, старые идеалы померкли… Процесс этот шел так быстро, что уже через два года, в 1789 году, когда разразилась французская буржуазная революция, Гёте оказался в числе немногих немецких интеллигентов, холодно принявших известие о взятии Бастилии. В силу этого спада революционных настроений трагедия «Эгмонт» консервативнее «Геца» и «Прометея». Эгмонт показан Гёте не как активный борец за народную свободу, а как безрассудно-смелый, благородный и обаятельный человек, гибнущий в результате собственной неосторожности. Привлекательный образ его возлюбленной, девушки из народа Клерхен, дополняет прекрасный образ Эгмонта. Это бесстрашная женщина, желающая сражаться бок о бок с любимым человеком. Личность Эгмонта обрисована поэтом с большой силой; тем не менее зритель отдает себе отчет в том, что у героя нет больших жизненных целей. Только в тюрьме, в ожидании казни, он произносит монолог о свободе. В экстазе он призывает свой народ к сопротивлению врагу с оружием в руках. Появляется испанская стража. Занавес опускается — вступает музыка, «победная симфония», предсказывающая будущую победу народа. Но этот конец вовсе не вытекает из гётевской трагедии. «Победная симфония» не является закономерным следствием развивающегося сюжета, скорее напротив, в трагедии торжествует герцог Альба, и ее единственным содержанием является трагическая судьба самого героя. Поэтому последние слова Эгмонта о свободе, так же как победная финальная музыка, звучат несколько неожиданно.
Бетховен принялся за «Эгмонта», получив заказ театра, но вначале не проявил особого рвения к этой работе. Потом, увлекшись, он преобразил содержание трагедии и работал охотно. Музыка к «Эгмонту» стоит в ряду наиболее революционных по духу творений великого композитора. Она состоит из девяти номеров (увертюра, две песни Клерхен, четыре антракта, смерть Клерхен, мелодрама к последнему монологу Эгмонта, «Победная симфония» финала).
Увертюра к «Эгмонту». — лучший образец программной музыки у Бетховена. Увертюра начинается медленным вступлением. Уже первая тема является противоположением двух основных образов: испанского владычества и стонущего под его игом народа. Испанские захватчики охарактеризованы тяжеловесным ритмом испанского придворного танца — сарабанды; это один из замечательных образцов жанровой музыкальной характеристики. Мотив страданья преображается, становится активным, воинственным. Несколько измененный мотив суровой сарабанды звучит зловещим торжеством. Временно побеждает насилие. Слышится страшный удар: это меч отсекает голову Эгмонта… Но вслед за этим брезжит заря свободы. Музыка передает затаенное волнение, которое ширится, переходит к радостному подъему — и сверкающая звучность меди возвещает грядущую победу народа. Весь оркестр приходит в движение: здесь и свистящие звуки малой флейты, столь типичные для военной музыки, и ликующие возгласы медных инструментов — труб, валторн. Бетховен использовал это блестящее заключение увертюры и для торжественного финала спектакля. Из остальных номеров выделяются две прекрасные песни Клерхен. Одна — походная, военная («Гремят барабаны»), в духе быстрого марша, с резким сопровождением флейт и барабана; другая — лирическая, на слова «В радости, в горе». Исключительно хорош трогательный музыкальный эпизод, рисующий смерть покончившей с собой Клерхен.
Первой исполнительницей роли Клерхен (премьера состоялась 24 мая 1810 г.) была молоденькая талантливая актриса Тони Адамбергер, впоследствии невеста замечательного немецкого поэта-патриота Теодора Кернера, погибшего в битве с французами. Вот ее рассказ о том, как Бетховен разучивал с нею песни Клерхен. «Я была тогда ребячливым, бодрым, веселым молодым существом, которое не могло оценить этого человека по достоинству: мне он совсем не импонировал, в то время как сейчас — в возрасте семидесяти шести лет — я вполне понимаю счастье знакомства с ним… На его вопрос: «Умеете ли вы петь?» — я ответила без размышления простодушным «нет». Удивленно посмотрел на меня Бетховен и, смеясь, сказал: «Я ведь должен написать для вас песни к «Эгмонту». Я объяснила совершенно просто, что пела лишь четыре месяца и вынуждена была прекратить занятия вследствие хрипоты…. Тогда Бетховен сказал, шутливо подражая венскому диалекту: «Ну, это будет чистое дело!» С его стороны это оказалось великолепным делом».
Проверив пение актрисы, Бетховен остался им доволен; через три дня он принес две песни Клерхен и пропел их. «Когда я по прошествии нескольким дней их выучила, он ушел со словами: «Так, теперь хорошо. Так вот будет хорошо, Пойте, не давайте себя убеждать ни в чем и не провалите меня». Он ушел, я никогда его больше не видела в своей комнате. Только на репетиции, дирижируя, он несколько раз дружески-доброжелательно кивал мне. Один старый господин выразил мнение, что песни, снабженные оркестровым аккомпанементом, должны были бы на сцене исполняться лишь под аккомпанемент гитары. Тогда Бетховен в высшей степени комично повертел голевой и сказал, сверкая глазами: «Этот понимает дело!»
Общественное и материальное положение Бетховена в эти годы было хорошим. В 1809 году композитор получил извещение из Амстердама об избрании его членом-корреспондентом Голландской академии наук, литературы и искусства. Слава Бетховена не меркла, несмотря на то, что его пианистические выступления становились все реже. Заказы от издателей не прекращались. Помимо пенсии и композиторских доходов, он получил долгожданную сумму от лондонской фирмы Клементи-Коллар.
Композиторская деятельность протекала по-прежнему напряженно. В 1810 году он отослал Томсону в Эдинбург сорок три (или пятьдесят три) народные песни. В том же году была написана музыка к «Эгмонту», принадлежащая к числу лучших творений композитора, «Серьезный квартет» (опус 95) и большое трио (опус 97). Тогда же была создана музыка к пьесам Коцебу «для венгерских усов», как в шутку ее называл Бетховен в письмах. Одновременно с этим шла усиленная работа над Седьмой и Восьмой симфониями, законченными в 1812 году.
Начиная с 1812 года в количественном отношении творческая продуктивность Бетховена понижается, и он уже больше не возвращается к былым темпам работы. Уровень же произведений до конца жизни композитора остается на прежней высоте. Неустанное движение вперед, углубление достигнутого, поиски новых форм музыкального выражения — все это составляет неотъемлемые качества Бетховена в течение всей его последующей деятельности.
Будучи, как всегда, полон горделивого сознания своих художественных задач и высоко ставя роль художника в обществе, Бетховен писал издателям, упрекающим его за требуемые им высокие гонорары: «Я не ставлю цели превратиться, как вы полагаете, в музыкально-художественного ростовщика, который пишет только для того, чтобы разбогатеть, о, сохрани меня [бог], но все же я люблю независимую жизнь… Вы, как более гуманная и гораздо более образованная голова среди музыкальных издателей, должны были бы также ставить перед собой конечную цель не только платить художнику скудный гонорар, но дать ему возможность беспрепятственно творить все то, что в нем заложено и чего от него ожидают» (письмо к Гертелю 26 августа 1810 г.).
В эти годы Бетховен особенно много думал о путешествии. Он стремился в Англию, в Италию, в Париж, но ни одно из этих намерений так и не было осуществлено. В 1810 году композитор получил приглашение приехать в Неаполь, но не воспользовался им, а в 1811 году, вместо предполагаемого большого путешествия по Италии для поправления здоровья, он, по совету доктора Мальфати, поехал на чешский курорт Теплиц.
Пребывание в Теплице летом 1811 года не принесло существенного улучшения, но осталось памятным, благодаря интересным встречам. Поехал он не один. За два года перед тем Бетховен подружился с молодым человеком, по имени Франц Олива, служившим бухгалтером в частных торговых фирмах. Близость его с Бетховеном была очень крепкой до 1812 года, когда композитор, по обыкновению вспыльчивый и в такие минуты несправедливый, под влиянием наговоров почти прогнал преданного друга, обозвав его в письме к Брунсвику «неблагодарным негодяем». Однако «неблагодарный негодяй» еще пригодился Бетховену: дружба была восстановлена, и Олива продолжал оказывать ему всевозможные услуги вплоть до своего отъезда в Россию в 1820 году.
Олива заранее поехал в Теплиц, чтобы подыскать удобное жилище. В начале июля прибыл и Бетховен. Впервые за много лег Бетховен очутился в среде передовой немецкой интеллигенции. Как это ни странно, после Бонна композитор никогда не бывал окружен людьми, равными ему по стремлениям и идеалам и разделявшими его передовые убеждения. Друзья стояли значительно ниже его, другие знакомые ему семьи жили, вообще не интересуясь какими бы то ни было идеями. Оставалась аристократия, которую Бетховен в душе презирал. Несмотря на дружеские отношения с отдельными ее представителями, это была идейно совершенно чуждая ему среда. Вокруг него не было живой мысли, жарких споров, — короче, такой атмосферы, где он чувствовал бы себя равным между равными — если не по таланту, то по убеждениям и по направленности мышления. До этого времени он жил гениальным одиночкой, переживавшим все события своего времени и усваивавшим мировую культуру наедине с самим собою. В Теплице он встретился с выдающимися деятелями немецкой культуры, представителями молодого, родившегося в Пруссии, передового немецкого национально-освободительного движения, направленного против французских завоевателей и утверждающего ценность немецкой философии, науки и литературы. Цитаделью этого передового буржуазного движения был берлинский университет, учрежденный в 1810 году гениальным ученым-естествоиспытателем Александром Гумбольдтом. В те годы с кафедры берлинского университета раздавались пламенные, направленные против наполеоновской оккупации патриотические речи немецкого философа-идеалиста Иоганна-Готлиба Фихте[154].
Из числа новых знакомых Бетховена в Теплице выделяется прежде всего двадцатипятилетний лейтенант Варнгаген фон-Энзе, приехавший в Теплиц провести отпуск вместе со своей будущей женой, Рахилью Левин. Варнгаген впоследствии сделался дипломатом и оставил о себе память в истории немецкой культуры своими интересными дневниками и воспоминаниями. Спокойный наблюдательный ум его фиксировал все сколько-нибудь достойное внимания, что встречалось на его жизненном пути. По убеждениям, он в те годы целиком примыкал к немецкому освободительному движению. Его невеста, писательница Рахиль Левин, занимала одно из первых мест в романтической литературе. Благодаря сильному уму, тонкому юмору, глубине суждений и изысканности литературного языка, она стала одной из выдающихся женщин художественного мира Германии. Ее шеститомная переписка с Варнгагеном остается памятником немецкого литературного стиля того времени. Их связывала поэтическая любовь, длившаяся много лет, причем оба они культивировали это чувство, фиксируя все малейшие его оттенки, создав из него источник утонченнейших переживаний. Культ любви, анализ этого чувства и описание всех его проявлений вообще были свойственны немецким писателям-романтикам. Бетховену такое романтическое понимание любви было чуждо, но он был тронут силой их чувства и после отъезда Рахили утешал вместе с Оливой глубоко огорченного Варнгагена.
Варнгаген и Олива надолго связали себя узами взаимной симпатии. Бетховен, также питавший к Варнгагену дружеские чувства, предложил ему перевести с французского понравившееся ему оперное либретто; оба, особенно Варнгаген, мечтали о совместной работе на театральном поприще. В письме к своему начальнику Варнгаген отозвался о Бетховене так: «Странный человек, живет целиком в своем искусстве, очень прилежен и не заботится об остальном».
Более подробный отзыв о великом композиторе содержится в книге Варнгагена «Достопримечательности»: «Глухота сделала его мизантропом, и свойства его характера, которые вырабатывались в одиночестве, все больше затрудняли и сокращали малочисленные знакомства, случайно ему навязанные. Но он несколько раз видел в дворцовом саду во время своих одиноких прогулок Рахиль; ее выражение лица, напомнившее ему сходные дорогие черты, бросилось ему в глаза. Любезный молодой человек, по имени Олива, сопровождавший его в качестве верного друга, легко свел нас. То, в чем Бетховен резко отказывал, невзирая на настойчивые просьбы, то, к чему его не могла склонить никакая сила, когда (ужасный случай!) однажды в Вене некий князь хотел насильно артиста заставить играть для его гостей, — именно это он доставлял нам охотно и помногу: он садился за фортепиано и играл свои новейшие, еще неизвестные сочинения, либо предавался свободной импровизации. Бетховен-человек импонировал мне еще гораздо больше, чем Бетховен-художник, и, так как между Оливой и мной вскоре завязалась тесная дружба, я ежедневно встречался с композитором и стал с ним в еще более близких отношениях благодаря горячо поддержанному Бетховеном намерению наново перевести или исправить для него текст драматической композиции».
Рахиль Левин действительно привлекла внимание Бетховена. Эта богато одаренная женщина была для него не только писательницей. Именно в то время ее политический салон был одним из центров немецкой духовной жизни. В Теплице образовался тесный кружок политических единомышленников[155], к которому примкнул лирический поэт Тидге (на его слова Бетховен писал песни) и некоторые другие лица.
В то же лето Бетховен познакомился в Теплице с привлекательной девушкой, прекрасной певицей берлинской певческой академии, Амалией Зебальд. Современники восхищались ее «волшебным голосом» и «очаровательной наружностью». Бетховен был пленен ее живой прелестью. Осенью того же года композитор пишет уехавшему Тидге: «Амалии очень горячий поцелуй, когда нас никто не увидит». Этот шутливый привет как нельзя лучше характеризует отношения Бетховена и Амалии. Легкие шутки, веселые прогулки, удовольствие от общения с милым существом — вот чем ограничивались отношения Бетховена с его новой приятельницей. На следующий год они встретились вновь, и снова возобновились их прежние дружеские отношения[156].
В течение зимы 1811–1812 годов Бетховен усиленно работал над окончанием Седьмой и Восьмой симфоний и некоторых других произведений (последняя скрипичная соната, маленькое трио, окончание ирландских песен). Одно время он помышлял о новой большой «академии». Но налоги настолько разорили венских жителей, что им было не до концертов: залы пустовали. При таких условиях композитор не решался выполнить свое намерение, и некоторые творческие замыслы так и остались неосуществленными.
Политическая атмосфера Европы накалилась до крайности. Немецкие страны стонали под пятой Наполеона. Французский император находился на вершине своего могущества, и не было унижения, которому он не подвергал бы своих немецких вассалов. Князья и короли трепетали перед завоевателем, зато широкие слои немецкого народа были захвачены освободительным движением.
Подготовляя поход на Россию, стремясь обеспечить себе тыл, Наполеон пытался подавить это движение. Но идеи национального освобождения под влиянием стойкой борьбы испанского, а потом и русского народов ширились и проникали во все классы немецкого общества. Даже раболепствовавшие перед Наполеонам немецкие государи, воспользовавшись началом русской кампании, созвали тайный конгресс, состоявшийся летом на курорте Теплиц. В течение нескольких недель, под видом поездки на курорт для лечения, в Теплиц съезжались владетельные князья и государи.
В эти-то напряженные дни на великосветском, точнее — великокняжеском, курорте появился Бетховен. Его очень мало интересовали высокопоставленные гости и шумиха вокруг них. Он был поглощен своими личными делами.
Именно в первые дни после приезда в Теплиц он написал загадочное письмо, вызвавшее массу комментариев и догадок. В литературе о Бетховене этот документ носит название «Письмо к бессмертной возлюбленной». До сих пор так и не удалось установить, кто был адресатом письма, каким образом оно вновь очутилось у Бетховена, почему нет документов и фактов, подтверждающих его содержание. Лишь сравнительно недавно удалось установить, что письмо было написано в Теплице в 1812 году, — ранее биографы относили его к 1806 и даже к 1801 году. Вот этот замечательный документ, приоткрывающий завесу над самыми интимными переживаниями композитора; это часть той жизни Бетховена, которую ему удалось совершенно скрыть от взоров окружающих.
« 6 июля, утром.
Мой ангел, мое все, мое я — сегодня лишь несколько слов, и именно карандашом [твоим] — лишь до завтра мой адрес определен точно. Какая жалкая потеря времени в подобных [делах]! — Отчего эта глубокая скорбь там, где господствует [говорит] необходимость? Разве наша любовь может устоять только ценою жертв, путем отказа от полноты, разве ты не можешь переменить [положение], при котором ты не всецело моя и я не всецело твой? — О боже, взгляни на прекрасную природу и успокой свою душу на том, что должно быть. Любовь справедливо требует всего целиком, то есть мне[быть] с тобой, тебе — со мной. Ты только часто забываешь, что я должен жить и для себя, и для тебя — если бы мы были соединены, ты бы так же не воспринимала этой боли, как и я. — Мое путешествие было ужасно, я приехал сюда лишь вчера утром в четыре часа, так как не хватило лошадей. Почта избрала другой маршрут, но какая ужасная дорога; на последней станции меня предупреждали, чтобы я не ездил ночью лесом, все это лишь привело меня в раздражение, и я был неправ: повозка поломалась на этой ужасной непроходимой проселочной дороге; если бы не такие почтальоны, я бы застрял в пути. Эстергази в повозке с восемью лошадьми претерпел на другой, обыкновенной дороге ту же судьбу, что и я с четырьмя — однако я отчасти получил вновь удовольствие, как всегда, когда я что-либо счастливо преодолеваю. Теперь скорее от внешнего к внутреннему. Мы, правда, увидимся скоро, и сегодня я не могу тебе сообщить моих замечаний о моей жизни, сделанных в течение последних нескольких дней, — если б наши сердца всегда были бы тесно прижаты друг к другу, я бы их не делал. Грудь полна всем тем, что мне нужно тебе сказать, ах — бывают мгновения, когда я чувствую, что язык бессилен, — приободрись — оставайся моим верным единственным сокровищем, — всем для меня, как я для тебя; остальное да ниспошлют нам боги!
Твой верный Людвиг ».
Письмо к «бессмертной возлюбленной» (конец) 1812 г.
« Вечером, в понедельник 6 июля.
Ты страдаешь, мое самое дорогое существо, — только что я узнал, что письма должны быть сдаваемы рано утром. Понедельник, четверг — вот единственные дни, когда почта идет отсюда в К. [Карлсбад]. — Ты страдаешь — ах, всюду, где я нахожусь, ты тоже [всегда] со мной, со мной. И с тобою, я знаю, что лишь с тобою смогу жить — какая жизнь!!! Так!!! Без тебя — настигаемый повсюду человеческой добротой, которую я не стремлюсь заслужить и не заслуживал, — [я страдаю], меня больно ранит унижение человека перед человеком. И когда я рассматриваю себя в связи со всей вселенной, что есмь я и чем является тот, кого называют величайшим… [как я мал]… и все же — и опять-таки — в этом божественное начало человека. Я плачу при мысли, что ты, вероятно, не получишь первых известий от меня раньше воскресенья. Я люблю тебя, — как и ты меня любишь, только гораздо сильнее. Не таись от меня. — Спокойной ночи — в качестве принимающего ванны, я должен лечь спать. О боже! Что это за жизнь! — Без тебя! Так близко! Так далеко! Разве это не истинное небесное здание нашей любви — и такое же крепкое, как небесная твердь!»
« Доброго утра 7 июля.
Еще лежа в постели, я был полон мыслей о тебе, моя бессмертная возлюбленная, то радостных, то опять грустных. Я вопрошал судьбу, я спрашивал, услышит ли она наши мольбы. Я могу жить только целиком с тобой, иначе это для меня не жизнь. Я даже решил до тех пор блуждать по чужим странам, пока я не получу возможности лететь в твои объятия и быть, как на родине у себя, — послать мою душу, объятую тобой, в царство духов. Да, к сожалению, это должно быть, ты справишься с собою, тем более, что ты знаешь мою верность тебе, — никогда другая не завладеет моим сердцем, никогда! Никогда! О боже, почему надо расставаться, когда любишь друг друга? А между тем моя жизнь в В. [Вене] теперь хлопотлива — твоя любовь сделала меня одновременно счастливейшим и несчастнейшим из людей. В мои годы я нуждаюсь в некотором однообразии и ровности жизни — может ли это быть при наших взаимоотношениях? — Ангел, только что я узнал, что почта отправляется ежедневно, — я должен поэтому кончать, чтобы ты получила письмо тотчас же. Будь спокойна, только путем бесстрастного рассмотрения нашего существования мы можем достигнуть нашей цели — совместной жизни. Будь покойна — люби меня — сегодня — вчера. Какая тоска и слезы по тебе — тебе — тебе — моя жизнь — мое все! Прощай! — О, продолжай любить меня — никогда не суди ложно о самом верном сердце твоего возлюбленного Л.
Навеки твой, Навеки моя,
Навеки принадлежащие друг другу».
Это письмо было найдено на следующий день после смерти Бетховена в потайном ящике старого платяного шкафа, вместе с портретом Терезы Брунсвик и некоторыми другими документами и ценностями. Оно могло быть либо отправлено адресату и им возвращено, либо вообще не отправлено никогда.
Не исключено, что письмо было адресовано Терезе Брунсвик. Эта женщина бесспорно сыграла в жизни Бетховена большую положительную роль. Их связывали многолетняя глубокая дружба и взаимная привязанность. Чтобы понять, почему сорокадвухлетний композитор мог после многих лет знакомства с Терезой написать своей тридцатисемилетней подруге такое письмо, нужно на мгновение восстановить весь процесс их взаимоотношений. Это представляет тем больший интерес, что Тереза Брунсвик является наиболее значительной, наиболее содержательной женщиной из всех, которые когда-либо были предметом страстной привязанности композитора.
Бетховен не раз влюблялся в молодых легкомысленных девушек-аристократок; эти увлечения доставляли ему много страданий. Письмо к «бессмертной возлюбленной» — кем бы ни была его адресатка — обращено к существу иного рода. Несмотря на выраженное в нем страдание из-за невозможности соединения с любимой женщиной, письмо проникнуто уверенностью во взаимной любви и свидетельствует о том, что отношения между любящими возникли уже задолго до написания письма. А из всех известных нам женщин, так или иначе связанных с Бетховеном, только одна Тереза Брунсвик может удовлетворить этим условиям[157].
Жозефина Брунсвик
Графиня Тереза Брунсвик познакомилась с Бетховеном в 1800 году, когда ей было двадцать пять лет. В мае этого года она приехала с матерью и младшей сестрой из венгерского фамильного имения в Вену и в течение шестнадцати дней брала уроки фортепианной игры у Бетховена. Знаменитый артист был очень доволен своей новой ученицей: она была превосходная музыкантша и с детства публично выступала в Венгрии. Он сблизился также с ее братом Францем. Между молодыми людьми возникла дружба: Бетховен приезжал несколько раз к Брунсвикам в Офен, Коромпу и Мартонвазар, где был принят, как близкий человек. До поры до времени Тереза занимала незначительное место в жизни Бетховена: два увлечения — Джульетта (до 1802 г.) и сестра Терезы Жозефина (до 1805 г.) — отодвигали ее на второй план. Лишь с 1806 года начинается их сближение. В 1807 году выходит из печати «Аппассионата» с посвящением Францу Бруисвику, которое следует переадресовать Терезе. В том же году Бетховен передает через Франца «горячий поцелуй его сестре Терезе». Это звучит еще, как дружеская шутка.
Между тем, в жизни Терезы происходили серьезные, перемены. Обладая глубокой и страстной натурой, эта девушка мечтала о больших делах. Не случайно в ее дневниках встречаются смелые, полные героизма, мысли: «Без боя и без опасностей нет побед». До 1806 года она блистала в светском обществе и славилась в венгерских салонах своим музыкальным талантом, прекрасной игрой, голосом и декламацией; одно время она руководила оркестром. Но успехи светской дилетантки ее не удовлетворяли. Она хотела большего — она жаждала морального подвига. Ее личная жизнь сложилась неудачно: она не вышла замуж, хотя одно время и хотела иметь семью. Она не встретила на своем пути человека, который удовлетворял бы ее высоким требованиям. Кроме того, физический недостаток — искривление позвоночника, заставлявшее ее слегка горбиться, — сильно угнетал ее и вызывал особенно недоверчивое отношение к возможности счастья в личной жизни. Впрочем, ее портрет дает привлекательный образ молодой женщины. В ее лице, говорящем о напряженной внутренней жизни, есть нечто, напоминающее античных героинь. Болезненная в молодости, Тереза к тридцати годам окрепла, и хрупкий ее организм приобрел выносливость. Сама она приписывала эту перемену лечению в Карлсбаде и Франценсбаде в течение летних месяцев 1807–1808 годов. Бетховена она ценила исключительно высоко, но не думала о более близких отношениях с ним, тем более, что с 1804–1805 годов она была озабочена тем, чтобы охранить свою сестру Жозефину от пылких притязаний композитора.
В 1808 году Тереза осознала свое призвание. Она едет в Швейцарию и знакомится с Песталоцци[158]. Она хорошо описала в своих воспоминаниях «маленького человечка, невыразимо безобразного, но обладающего небесной добротой, гигантской энергией и возвышающегося над всем вульгарным». В течение нескольких лет после этого она живет в имении Жозефины, где воспитывает ее четырех детей, а потом всецело отдается делу общественного воспитания. До самой смерти (она умерла в 1861 году, в возрасте восьмидесяти шести лет) Тереза работала в благотворительных воспитательных учреждениях Венгрии, создав целую сеть детских садов и ясель для обездоленных детей бедняков.
Если Тереза была адресаткой письма, то можно предположить, что ее близкие отношения с Бетховеном развились в течение 1808–1812 годов. Возможно, что по дороге в Теплиц, проезжая через Прагу, композитор встретился в начале июля 1812 года с Терезой, жившей в имении сестры, неподалеку от Праги. Тогда некоторые выражения письма становятся понятными. Дневник Терезы за 1811 год содержит намек «на прежнюю страсть, поглотившую ее сердце». Домоуправительница Терезы прямо говорила о любви Бетховена и Терезы и даже об их обручении. Брак не состоялся, по мнению того же лица, из-за нерешительности Бетховена. В действительности же, единственным реальным препятствием могло быть только противодействие чванной аристократической семьи Терезы. Опять сословные предрассудки стали, как и семь лет назад, на пути великого человека.
Бетховен до последних дней бережно хранил память о Терезе. Незадолго до смерти его видели плачущим над ее портретом.
В первые дни по приезде в Теплиц Бетховен жил одиноко и был занят только лечением. Атмосфера, созданная в Теплице съехавшейся туда аристократией, вызывала раздражение композитора. 14 июля он пишет Варнгагену о Теплице: «Мало людей, и среди этого малого количества — ничего выдающегося, поэтому я живу — один! — один! — один!» Но вскоре одиночество кончилось. Вместе с государями в Теплиц прибыли некоторые выдающиеся люди Германии и между ними — знаменитый прусский юрист, профессор Савиньи, создатель исторической школы в науке о праве, затем Варнгаген и другие. 24 июля приехала и Беттина с мужем Арнимом. Но более всего Бетховен был обрадован осуществлением своей давнишней мечты: около 15 июля в Теплиц прибыл сопровождавший веймарского гросгерцога министр, тайный советник фон-Гёте. Великий человек был одновременно и настоящим царедворцем: в кругу королей и князей Гёте оказался иным, чем его представлял себе Бетховен. Однако радость от первой встречи была огромна.
Гёте отметил в своем дневнике ряд встреч с композитором. 19 июля поэт посетил Бетховена и в тот же день написал своей жене Христине Вульфиус в Карлсбад: «Я никогда не встречал ни одного художника столь собранного, столь энергичного и проникновенного. Я отлично понимаю, как своеобразно он должен относиться к окружающим». На следующий день оба совершили большую прогулку. 21 июля, после повторного визита к Бетховену, Гёте заносит в свой дневник: «Он играл чудесно». 23-го поэт вновь посещает композитора, а 27-го Бетховен, по предписанию врача, уезжает в Карлсбад и Франценсбрунн. Возможно, что между 8 и 11 сентября он увиделся с Гёте в Карлсбаде.
Но уже к концу первого пребывания Бетховена в Теплице отношения между двумя великими людьми испортились. Через две недели после встреч с Гёте Бетховен пишет Гертелю (Франценсбрунн, 9 августа 1812 г.): «Придворный воздух нравится Гёте больше, чем это надлежит поэту. Стоит ли говорить о смешном чванстве виртуозов, когда поэты, которых надо рассматривать, как первых учителей нации, забывают из-за этой мишуры все остальное?»
В свою очередь Гёте в письме к своему другу, берлинскому композитору Цельтеру, сообщает о знакомстве с Бетховеном (2 сентября 1812 г.): «Я познакомился с Бетховеном. Его талант меня поразил; однако, к сожалению, он — совершенно необузданная личность, которая, правда, не ошибается, находя весь мир отвратительным, но, без сомнения, не делает его более приятным для себя и для других. Его надо простить и очень пожалеть, так как он лишается слуха, что, быть может, менее вредит музыкальной стороне его существа, чем общественной. Будучи и без того лаконичным, он делается еще немногословнее вследствие этого недостатка».
Отзыв Гёте обычно приводится в доказательство его нечуткого отношения к композитору. На самом же деле, приведенные слова вполне справедливы. Действительно, Бетховен ворчал на весь мир, когда бывал в раздраженном состоянии, а раздражен в этот период жизни он бывал почти постоянно. Гёте проявил прозорливость, говоря о влиянии глухоты Бетховена на общественную сторону его жизни, и одновременно с этим Гёте оказался прав в своем утверждении, что глухота великого композитора лишь в малой степени влияла на его музыкальное творчество. Впрочем, легко понять, что Гёте не мог отнестись сочувственно к столь несдержанному характеру. Впечатление, вынесенное от встреч, лишь усилило беспокойство поэта, вызванное первым письмом Беттины: Гёте приходил в ужас от всего, что могло бы нарушить его душевный покой, с таким трудом завоеванный этой могучей, страстной натурой.
Бетховен и Гёте в Теплице в 1812 году. (С картины Р. Ромлинга)
Все же он реагировал спокойно на чудачества Бетховена, стараясь оттенить его объективные достоинства.
Иначе вел себя неукротимый Бетховен: он рвал и метал по поводу недостойного, как он полагал, поведения Гёте. Огромное различие между этими двумя величайшими людьми выражено в следующем рассказе Беттины:
«Императрица и австрийские герцоги были в Теплице и оказывали много внимания Гёте… Он изложил это Бетховену в торжественно-скромных выражениях. «Э, что там! — сказал тот. — Вы не должны так делать, этим Вы не делаете ничего хорошего. Вы должны бить их по носу всем тем, что Вы из себя представляете, иначе они этого не заметят… Я поступал с ними иначе: когда я должен был дать урок герцогу Райнеру (то есть эрцгерцогу Рудольфу) и он заставил меня ждать в передней, я ему за это как следует растянул пальцы; когда он меня спросил, почему я так нетерпелив, я сказал: «Я потерял время в передней и не могу быть теперь терпеливым». После этого он меня больше не заставлял ждать. Я ему также доказал, что такое дурачество только доказывает их скотство. Я сказал ему: «Вы можете, правда, нацепить кому-нибудь орден, но этим не сделаете его лучше ни на йоту; вы можете сделать надворного или тайного советника, — но не Гёте и не Бетховена. Следовательно, вы должны питать уважение к тому, чего вы не можете сделать, до чего вам еще далеко; это вам полезно». В это время им [Гёте и Бетховену] повстречались императрица и герцоги с целым придворным штатом; тогда Бетховен сказал Гёте: «Идите, как прежде, под руку со мною, они должны нас пропустить, а не мы их». Гёте придерживался иного мнения: он высвободил свою руку и, сняв шляпу, стал сбоку, в то время как Бетховен, с засунутыми в карманы руками, прошел между герцогов и их свиты и лишь слегка дотронулся до шляпы, когда они расступились, чтобы дать ему дорогу, дружески приветствуя его. Подождав Гёте, который пропустил их мимо себя с глубокими поклонами, Бетховен сказал: «Я вас ждал, потому что почитаю и уважаю вас, как вы этого заслуживаете, но тем лицам вы оказали слишком много чести».
После этого Бетховен прибежал к нам и рассказал нам все и по-детски радовался, что подразнил Гёте» (из письма Беттины к Пюклеру-Мускау)[159].
Раздражение Бетховена против Гёте было настолько велико, что он не скупился на колкости в отношении поэта. Однажды, когда он ехал с Гёте в экипаже, поэт высказал неудовольствие по поводу частых поклонов прохожих. Бетховен в ответ сказал: «Не тревожьтесь, ваше превосходительство, быть может, эти поклоны предназначены мне»[160]. Вообще композитор демонстративно давал Гёте уроки поведения. «Я задал ему головомойку» записала Беттина со слов Бетховена. Нужно себе представить на мгновение, до какой степени корректный и светски воспитанный Гёте был задет обращением Бетховена, не говоря уже о том, что никто никогда не смел говорить с ним таким языком. Композитор-демократ затронул принципы поведения поэта, которые тот считал незыблемыми. Естественно дело дошло до негласного разрыва. Дальнейшем же Гёте никогда не упоминал имени Бетховена и через несколько лет не ответил на его письмо. Бетховен же всю жизнь сохранял чувство беспредельного уважения к поэту, пытался вновь завязать с ним отношения, но напрасно: каждый раз он наталкивался на глухую стену.
Творчество композитора также было чуждо Гёте который чувствовал в бетховенской музыке большую долю ненавистного ему субъективизма. В 1824 году Гёте говорил Эккерману: «Вся современная мне эпоха находилась в противоречии с моими взглядами. В ней господствовало субъективное направление, в то время как я в своих объективных стремлениях был не в духе времени и был совершенно одинок». Кроив того, субъективизм Бетховена был революционен, что тоже не могло не отталкивать немецкого мыслителя и поэта, по своим взглядам принадлежавшего к консервативному лагерю.
Лето в Теплице, помимо знакомства с Гёте, подарило Бетховену новую встречу с Амалией Зебальд. Эта встреча доставила композитору много приятных часов и дала повод для дружеских шуток. Бетховен в Теплице часто болел. Однажды он послал Зебальд записку: «Тиран[161] совершенно рабски прикован к постели… Если вы считаете приличным прийти ко мне одна, то доставите мне большую радость. Если же это для вас неприлично, то вы знаете, что я уважаю человеческую свободу». Амалия присылала еду больному композитору. Однажды ко всему присланному ею была приложена записка: «Мой тиран требует счета — вот он: курица — 1 флорин, суп — 9 крейцеров. От всего сердца желаю, чтобы это пошло вам на пользу». На этом счете Бетховен сделал приписку: «Тираны не платят, однако на счете должна быть расписка, а ее вернее всего можно получить, придя к вашему тирану со счетом».
Говоря о встречах, являвшихся для Бетховена просветами радости, нужно упомянуть о детях, которых он очень любил и которым прощал любые шалости. Маленькая Максимилиана Брентано вылила на голову разгоряченного Бетховена бутылку ледяной воды за то, что он ее дразнил. Другой девочке, лет восьми, приславшей ему письмо и собственноручно вышитую сумочку для писем, он написал прелестный ответ (7 июля 1812 г.):
«Моя милая, добрая Эмилия, мой милый дружок!
Я поздно отвечаю на твое письмо; куча дел, постоянные болезни да извинят меня… Не отнимай от Генделя, Гайдна, Моцарта их лавров: они им принадлежат, но еще не мне.
Твоя сумка для писем будет храниться наряду с другими знаками далеко еще не заслуженного уважения некоторых людей.
Продолжай заниматься, не ограничивайся упражнениями в искусстве, а проникай также в его содержание, — искусство заслуживает этого, так как только оно и наука возвышают человека до божества. Истинный художник лишен гордости: он видит, к своему сожалению, что искусство безгранично, он смутно чувствует, как далеко ему до цели; и в то время, как другие, быть может, восхищаются им, он опечален, что не может достигнуть того, в чем больший гений сияет лишь, как далекое солнце. Я пришел бы охотнее к тебе, к твоим домашним, чем к богачу, который выдает убожество своей души… Я не знаю иных преимуществ человека, кроме тех, что делают его причастным к лучшим людям; где я их нахожу, — там моя родина. Рассматривай меня, как твоего друга и друга твоей семьи.
Людвиг ван-Бетховен ».
Это письмо отражает взгляды Бетховена на искусство и на требования, предъявляемые композитором к артисту и человеку.
После Теплица Бетховен не сразу отправился в Вену. Сначала он поехал в город Линц к своему младшему брату. Довольно красивый и представительный Иоганн умом не отличался. Он был добродушен, но скуп и тщеславен. Аптекарь по профессии, он купил аптеку в Линце и занялся спекуляцией лекарствами, продавая свои запасы то французам, то австрийцам во время военных походов 1809 года. Жил он обеспеченно, в собственном доме, весьма довольный своей жизнью обывателя-провинциала.
Бетховен поехал к брату неспроста. Целью поездки композитора в Линц было «нравственное воздействие» на Иоганна. Тридцатипятилетний аптекарь сблизился с молодой девушкой, приехавшей из Вены и поселившейся у него в доме. Бетховен был настроен против этой девушки, так как слышал о ней много плохого и считал брак Иоганна с Терезой Обермейер опасным как для самого Иоганна, так и для его родных. Прибыв в Линц и поселившись в доме брата, в просторной комнате с видом на Дунай, композитор тотчас же приступил к выполнению своего намерения. Он стал увещевать Иоганна отказаться от связи с Терезой; но аптекарь не имел ни малейшего желания расставаться с девушкой. Видя упорство Иоганна, Бетховен добился постановления полиции о высылке девушки на родину, в Вену. Тогда Иоганн женился на Терезе. Разгневанный Бетховен немедленно покинул Линц. Брак Иоганна оказался несчастливым, и аптекарь впоследствии упрекал своего знаменитого брата в том, что он непрошенным и грубым вмешательством вынудил его жениться на легкомысленной Терезе.
Несмотря на семейные раздоры, композитор много работал в Линце. Он закончил Восьмую симфонию и, по просьбе местного соборного капельмейстера, написал похоронную музыку (три «эквала») для четырех тромбонов. В будущем — 29 марта 1827 года — эта музыка прозвучала в инструментовке Зейфрида на похоронах Бетховена… Ныне она совершенно забыта.
Любители музыки желали послушать игру великого музыканта. Публичного концерта Бетховен, в Линце не дал, но играл в салоне какого-то графа, где порвал половину струн фортепиано, а за ужином по неловкости разбил дорогую фарфоровую посуду. Это был единственный эпизод, развлекший Бетховена в течение его мрачного пребывания в главном городе Верхней Австрии…