Тереза Мальфати. Беттина Арним
В июле 1811 года Бетховен получил театральный заказ. Император Франц, стремясь завоевать расположение венгерской знати, распорядился построить в Пеште новый роскошный театр. К торжественному открытию театра требовалась соответствующая хвалебная пьеса с музыкой. Пьесу — написал ловкий драматург Коцебу[137]. Вступительная часть ее — «Король Стефан» — рисовала образ «первого благодетеля» Венгрии; заключительная часть представляла льстивую придворную аллегорию и называлась «Развалины Афин»[138]. Музыку к ним заказали Бетховену. Сюжет «Афинских развалин» довольно пошл: богиня мудрости, Минерва, погружена Зевсом в двухтысячелетний сон за то, что она допустила смерть великого греческого философа Сократа. Пьеса начинается с возвращения Минервы в Афины. Она с грустью видит развалины древнего города, находящегося под турецким владычеством. Бог Меркурий указывает ей, где находится ныне центр духовной жизни: он называет Пешт с его новым театром — средоточием наук и искусств. Декорация меняется. Минерва венчает лавровым венком вырастающий из люка бюст императора Франца.
Приходится удивляться, как упорно сохранялся старинный жанр придворного славословия XVIII века, образцы которого Бетховен видел еще в Бонне. Ни революция, ни наполеоновская эпопея почти ничего не изменили в придворных вкусах и нравах… Даже в 1822 году была сделана попытка возродить этот мертворожденный спектакль с заменой Пешта Веной. Бетховен написал для этой постановки новый хор и танец[139].
Увертюра к «Афинским развалинам» мало значительна. Желая сохранить колорит эпохи, Бетховен ввел во вступление род древнегреческого звукоряда, что свидетельствует о знакомстве композитора с памятниками античной музыки. Во всем остальном увертюра не оригинальна. Очень удачен «Турецкий марш», передающий приближение и удаление турецкого патруля. Тема заимствована из фортепианных вариаций Бетховена. Марш инструментован под «янычарскую» музыку (много ударных, резкие звучности духовых) и производит колоритное фантастическое впечатление. Мировую известность марш приобрел благодаря фортепианной транскрипции Листа (очень трудной для исполнения) и особенно Антона Рубинштейна[140] — двух лучших интерпретаторов Бетховена. Великолепен по своему дикому колориту хор дервишей (странствующих магометанских монахов). Характерен венгерский танец. Особенности венгерской музыки вообще хорошо удавались Бетховену — так же, как и его учителю Гайдну. Так, например, увертюра к пьесе «Король Стефан» выдержана в венгерском духе. Тут и звуки цимбал, и национальный зажигательный венгерский танец — чардаш, и подлинные мелодические черты венгерской народной музыки.
В целом музыка для «венгерских усов», то есть для мадьярской знати, не принадлежит к значительным произведениям композитора, но некоторые ее номера заслуживают внимания и бесспорно отмечены вкусом и характерностью.
Из камерных произведений периода 1810–1812 годов нужно выделить своеобразный струнный квартет опус 95 (1810 г.), получивший название «Серьезный». Это одно из самых причудливых сочинений Бетховена. Первая часть, с ее постоянно повторяющимся, почти назойливым мотивом, с ее угловатостью, резкими контрастами, выражает большое внутреннее беспокойство, как бы припадки раздражительности и внезапно вскипающего гнева[141]. Вторая тема первой части передает жестокую душевную боль. Быть может, никакая другая музыка не воспроизводит столь точно состояния духа композитора в момент жгучего раздражения и обиды. Вторая часть — аллегретто, с его тихим спокойствием и скрытой печалью, и третья — «серьезное аллегро», с его деланной веселостью, сменяются бодрой музыкой финала. Все мрачное исчезает, перед слушателем возникает старинный «охотничий» музыкальный жанр, зародившийся еще в эпоху Возрождения. Даже этот, окрашенный в мрачные тона, «серьезный» квартет Бетховен закончил жизнеутверждающим жанром.
В 1810 году в личной жизни Бетховена произошло событие, вызвавшее длительные душевные мучения. Лет за шесть до того он познакомился с семейством помещика Мальфати. У Мальфати были две дочери — Анна и Тереза. В начале знакомства это были две хорошенькие музыкально одаренные девочки лет двенадцати-тринадцати, веселого нрава. С годами обе стали привлекательными девушками. Приятель Бетховена Глейхенштейн влюбился в младшую, семнадцатилетнюю Анну, и стал завсегдатаем в доме Мальфати. Заметив чувство Глейхенштейна, Бетховен весело и не всегда тактично подсмеивался над приятелем. К тому времени и сам он близко сошелся с гостеприимной семьей, где великого музыканта высоко чтили. Сближению способствовало и то обстоятельство, что он стал лечиться у дяди молодых девушек, доктора Мальфати.
В первое время Тереза привлекала симпатии композитора только лишь своими блестящими пианистическими успехами. Отсутствие личной жизни, неустройство быта по-прежнему заставляли его мечтать о браке. В 1809 году он писал Глейхенштейну, уехавшему на время в другой город: «Если бы ты там… нашел мне красивую [девушку], которая согласилась бы подарить вздох сочувствия моим созвучиям, только не Элизу Бюргер[142] … Она должна быть красивой, я не могу любить ничего некрасивого — иначе я должен был бы любить и самого себя».
Но вскоре все переменилось: Бетховен перестал искать невесту на стороне. Весной 1809 года почти сорокалетний Бетховен страстно влюбился в восемнадцатилетнюю красавицу Терезу и решил на ней жениться. Преданность Терезы и ее уважение к знаменитому музыканту он принимал за любовь. Началась усиленная дружеская переписка с Глейхенштейном, которого композитор избрал посредником между собой и Терезой. Он проявлял заботливость к семье Мальфати, устроил, например, для них выгодную покупку хорошего фортепиано по льготной цене, Терезе подарил свою новую сонату. Он начал уделять внимание своей запущенной одежде и внешности, взял взаймы у Цмескаля зеркало, заказал, «по меньшей мере, полдюжины галстуков» и хорошую материю для рубашек. В те дни он пишет Цмескалю: «Никогда я еще не чувствовал до такой степени силу — или слабость — человеческой природы».
Влюбленный Бетховен чувствовал себя неуверенно. Самолюбие его нередко бывало уязвлено, и, легко поддающийся чувству обиды, он непрестанно находился во власти подозрений, сменявшихся надеждами и раскаянием. Любовь доставляла ему много душевных страданий.
Бетховен на прогулке. (Литография работы Тейека)
«Твое сообщение, — пишет он Глейхенштейну, — низвергло меня с вершин счастья в глубокую пропасть. К чему приписка, что ты мне сообщишь, когда вновь будет музыка [музыкальное собрание]? Неужели я только музыкант — твой или их? — Так, по крайней мере, это должно быть истолковано. Следовательно, я могу искать точку опоры опять только в своей собственной груди, извне для меня ничего не существует… Нет, дружба и подобные ей чувства не дают мне ничего, кроме ран! Да будет так! Для тебя, бедный Бетховен, нет счастья извне, ты должен искать все для себя в самом себе, — только в идеальном мире ты найдешь друзей.
Я прошу тебя успокоить меня — не был ли я виноват вчера? Если ты этого не можешь, то скажи мне правду, я услышу ее столь же охотно, как я ее говорю. Пока есть еще время, правда может помочь мне…»
На смену подобным настроениям приходили, очевидно, надежды, так как композитор проявил неожиданную и несвойственную ему предусмотрительность: 2 мая 1810 года он пишет своему старому другу Вегелеру, жившему тогда в Кобленце, письмо, в котором просит выслать из Бонна свидетельство о крещении. Такое свидетельство было необходимо при заключении брака[143].
Сохранилось письмо Бетховена к Терезе. Оно проливает свет на личность молодой героини романа и свидетельствует о том, что страстное чувство все же не ослепляло Бетховена и что на первом плане для него стоят интересы Терезы. Он обуздывает свои порывы, подчиняя их твердым моральным принципам, которым он всегда остается верен. К несчастью, он и на сей раз влюбился в легкомысленное существо — письмо говорит об этом с полной ясностью.
«Я бы слишком понадеялся на Вас… если б приписал Вам фразу: «люди находятся вместе не только тогда, когда они рядом: далекий, попрощавшийся — также живет в нас». Кто бы приписал это ветреной Терезе?.. Не забывайте все же своих занятий фортепиано и вообще музыкой, у вас есть к этому достаточный талант. Почему не развивать его до конца? Вы, чувствующая все прекрасное и доброе, почему вы не хотите сделать это, чтобы достичь большего совершенства в столь прекрасном искусстве, которое излучается на нас? Я живу очень одиноко и тихо, и хотя меня мог бы пробудить свет, но все же у меня образовалась незаполнимая брешь с тех пор, как Вы все отсюда уехали… Прощайте, почитаемая Тереза, желаю Вам всего доброго и прекрасного в жизни. Вспоминайте меня охотно — забудьте безумия, будьте уверены, что никто не может желать Вам более радостной, счастливой жизни, чем я, — и даже в том случае, если Вы не проявите никакого участия к Вашему преданнейшему слуге и другу Бетховену».
Тереза Брунсвик. (Портрет работы Лампи-старшего)
Надежда на брак рухнула: по-видимому, молодая девушка тем же летом решительно отказала Бетховену. Композитор был подавлен. Он писал Глейхенштейну: «Моя гордость сломлена настолько, что я поехал бы туда с тобою даже без приглашения». Однако все попытки завоевать благосклонность Терезы были тщетны. Впоследствии она вышла замуж за богатого барона и блистала в светском обществе своей красотой и музыкальным талантом. Впрочем, через несколько лет она приобрела репутацию легкомысленной женщины, охотницы до пустых развлечений.
Нетрудно догадаться, почему Бетховена постигла такая участь. Чудачества, глухота, сомнительное материальное положение — все это делало Бетховена незавидным женихом для молодой и красивой аристократки, мечтающей о светских успехах. К тому же разница в возрасте и поверхностная натура Терезы сделали бы этот брак несчастливым. Но как бы то ни было, композитор очень тяжело переживал отказ Терезы. В его годы и с его пошатнувшимся здоровьем он теперь неизмеримо больше терял, чем восемь лет назад от разрыва с Джульеттой Гвиччарди.
В мае того же 1810 года Бетховен впервые встретил замечательную женщину, с которой его связали узы крепкой дружбы. Эта духовная близость послужила великому композитору утешением в переживаемом им горе. Беттине Брентано было двадцать пять лет. Одна из своеобразнейших фигур литературной Германии, прозванная «Сибиллой»[144] немецкого романтизма, она впоследствии прославилась своим литературным дарованием и своей демократической общественной деятельностью. Она беспредельно поклонялась шестидесятилетнему Гёте, с которым была связана своеобразными отношениями. Ее долголетняя переписка с ним, в которой широко обсуждались художественные и философские темы, представляет выдающийся интерес: Гёте высказывает порой глубочайшие суждения, а письма Беттины полны живой мысли и поэзии.
Еще с 1798 года Бетховен бывал в доме либерального деятеля, одного из крупнейших австрийских просветителей, Биркенштока. Композитора привлекал не только широкий, разносторонний ум хозяина, но и его замечательные художественные коллекции. Дочь Биркенштока, Антония (Тони), вышла замуж за франкфуртского купца Франца Брентано. С 1808 по 1812 год супруги Брентано жили в Вене, в доме Биркенштока, и Бетховен подружился с ними. Во время частых болезней Тони он утешал ее своей музыкой. Нередко в доме своих друзей он слушал квартеты, Бетховен и Брентано оказывали друг другу услуги: купец иногда давал Бетховену деньги взаймы, а музыкант стал посредником между Брентано и эрцгерцогом Рудольфом при продаже коллекций умершего Биркенштока. Сердечные отношения установились у Бетховена и с детьми Брентано: они приносили ему цветы и овощи, а он дарил им конфеты. В 1812 году для маленькой Максы (Максимилианы) он написал одночастное трио «с целью поощрения ее игры на фортепиано». Близость Бетховена с этой семьей и дала, по-видимому, повод сестре Брентано, Беттине, восторженной подруге Гёте, прийти без приглашения к Бетховену в мае 1810 года, когда она гостила в Вене.
Она так описывает эту встречу. Бетховен сидел у себя дома за фортепиано и проигрывал только что написанную прекрасную песню на слова Гёте — «Миньону». Две руки легли на его плечи. Композитор недовольно оглянулся и увидел незнакомую молодую девушку, которая сказала ему на ухо: «Меня зовут Брентано». Бетховен ответил ей: «Я только что сочинил для вас красивую песню, хотите ее прослушать?» Он спел «Миньону» своим режущим ухо, острым голосом. «Не правда ли, хорошо?» спросил он Беттину и спел песню вторично. Ему понравилась реакция Беттины: «Большинство людей бывает растрогано чем-либо хорошим, но это не художественные натуры. Художники пламенны, они не плачут!» Вслед за тем он спел другую песню на гётевский текст «Не высыхайте, слезы вечной любви!» Беттина была поражена. Музыка Бетховена и в особенности его личность произвели на экзальтированную девушку неизгладимое впечатление.
Беттина Брентано-Арним. (Рисунок Арнима)
28 мая 1810 года Беттина в пространном письме рассказала Гёте о своей встрече с великим музыкантом:
«Когда я увидела того, о ком хочу тебе теперь рассказать, я забыла весь мир. Когда меня охватывают воспоминания, мир для меня исчезает — да, он исчезает… Я хочу тебе говорить теперь о Бетховене, вблизи которого я забыла мир и даже тебя, о Гёте! Правда, я человек незрелый, но я не ошибаюсь, когда говорю (этому не верит и этого не понимает пока что, пожалуй, никто), что он шагает далеко впереди всего человечества, и догоним ли мы его когда-нибудь? — Я в этом сомневаюсь; лишь бы он жил, пока могучая и возвышенная загадка его духа созреет вполне. Да, если бы он достиг своей высшей цели, он оставил бы в наших руках ключ к небесному познанию, которое приближает нас на одну ступень к истинному блаженству… Вся человеческая жизнь (T iben) движется вокруг него, подобно часовому механизму, а он один свободно рождает неслыханное, несозданное; зачем ему общение со светом? Еще до восхода солнца он уже за вдохновенным дневным трудом, а после восхода солнца никого не находит возле себя; он забывает о поддержании сил своего тела, и поток воодушевления проносит его мимо берегов плоской повседневной жизни. Он сам сказал: «Когда я открываю глаза, я должен вздохнуть, так как то, что я вижу, противно моим верованиям, и я должен презирать мир, который не подозревает, что музыка — это еще более высокое откровение, чем вся мудрость и философия; она — вино, воодушевляющее к новым произведениям, и я — Вакх, который готовит людям это великолепное вино и опьяняет их дух… Я не имею друзей и должен жить наедине с самим собой, зато я знаю, что бог мне ближе в моем искусстве, чем другим… И мне вовсе не страшно за мою музыку: ей не угрожает злой рок; кому она делается понятной, тот должен стать свободным от той юдоли, в которой мучатся другие».
Это все Бетховен сказал мне при первом свидании. Меня пронизало чувство благоговения…
Он проводил меня домой и по дороге говорил мне много прекрасного об искусстве, притом говорил громко и останавливался посреди улицы, так что нужно было набраться мужества, чтобы, слушать. Он говорил с большой страстью…»
Беттина описывает дальше, как она привела его в дом Биркенштока, где за обедом собралось у Франца Брентано большое общество. «После обеда он без упрашивания сел за инструмент и играл долго и удивительно… В таком возбуждении его дух творит непонятное, и его пальцы осуществляют неосуществимое».
Затем Беттина излагает своему великому другу высказывания Бетховена об искусстве:
«Стихотворения Гёте имеют большую власть надо мной не только из-за их содержания, но и из-за ритма. Я настраиваюсь и чувствую себя пробужденным к творчеству под влиянием этого языка, который создается в высшем порядке (как будто это дело духов) и уже заключает в себе тайну гармонии. Тогда я из недр вдохновения извлекаю ускользающую мелодию, я преследую ее, я схватываю ее, нагоняю ее вновь и вновь и вижу, как она убегает и пропадает в кипящей массе различных возбуждений. Я с новой страстью схватываю ее опять и опять, я не могу расстаться с ней: в порыве восторга, в судороге экстаза я чувствую, что должен, обязан размножить ее в модуляциях, и в последний момент я одерживаю победу над первой музыкальной мыслью, и смотрите — вот симфония! Да, музыка действительно есть опосредствование духовной жизни в чувственной; я бы хотел поговорить об этом с Гёте, — поймет ли он меня? Мелодия — это чувственная жизнь поэзии. Разве духовное содержание стихотворения не становится в мелодии чувственным ощущением (zum sinnlichen Gefühl)? Разве не передается в пеоне Миньоны посредством мелодии все ее чувственное настроение? Разве это восприятие не побуждает нас к новым творениям? Тут дух стремится к безмерной всеобщности, в которой все зарождается во всем; он становится руслом чувств, которые возникают из простой музыкальной мысли и без этого заглохли бы, никому неведомые. Это и есть гармония; это выражается в моих симфониях; многогранные формы, слившись в единое целое, стремятся по одному руслу к цели. Именно тогда ощущается, что во всем духовном лежит нечто вечное, бесконечное и никогда не могущее быть охваченным целиком, и, хотя каждое мое произведение рождает во мне чувство удачи, я все же ощущаю вечный, ненасытный голод…
Поговорите с Гёте обо мне, скажите ему, чтобы он послушал мои симфонии, и он убедится в справедливости того, что музыка — это единственный путь к высшему миру познания, который, правда, охватывает человека, но который не может быть охвачен человеком… Лишь немногим удается понять музыку как чувственное воплощение духовного познания: подобно тому, как тысячи сочетаются между собой именем любви, и при этом любовь им ни разу не открывается, несмотря на то, что они занимаются ремеслом любви, так же общение с музыкой трактуется тысячами людей без откровения. В основе музыки, как и других искусств, лежат высокие понятия (знаки) морального сознания; всякое истинное восприятие есть моральный прогресс».
Гёте
Далее Беттина приписывает Бетховену следующие высказывания: «Музыка — это электрическое поле, на котором дух живет, мыслит, открывает; философия есть осадок ее электрического духа… Все электрическое возбуждает дух к музыкальному, текучему, изливающемуся торжеству. Я — человек электрической природы»…
Вчера вечером я все это написала, сегодня утром я это ему прочла, он сказал: «Неужели я все это говорил? Ну, в таком случае, на меня нашла дурь».
Беттина также излагает взгляд Бетховена на художника, как на жреца, являющегося посредником между «божественным началом» и человеком!. Впрочем, она иногда невольно извращала мысли Бетховена, вернее, высказывала под видом мнений композитора свои собственные воззрения — об этом можно судить по одному из ее писем к Гёте (конец 1810 г.), где она прямо говорит: «…Свойство музыки в том, что она начинается там, где останавливается разум». Или: «Необычайна судьба музыкального языка — не быть понятым». Единственным содержанием музыки Беттина объявляет «смятение и бессознательное», и потому, по ее мнению, «человек стоит перед музыкой, как чурбан». Темный романтический язык писем Беттины вполне соответствует высказываемым ею взглядам на сущность музыки. Но можно сомневаться в том, правильно ли она изложила воззрения Бетховена.
Между тем, самый образ Бетховена, нарисованный Беттиной в письме к Гёте, безусловно правдив. Удивительно, как молодая девушка могла постичь самую сущность стремлений великого композитора, намного опередившего уровень своей эпохи. Никто из современников Бетховена не дал такой безусловной оценки гениальности композитора, как Беттина. Она приняла его целиком, со всеми его чудачествами, с его нелепым бытом и мелкими недостатками, потому что все это в ее глазах поглощалось огненной («электрической») природой гениального музыканта. Она первая поняла неизмеримую разницу между Бетховеном и современниками-музыкантами. Она постигла стихийность, «одержимость» художника, заставлявшую его творить музыку, вопреки всем существующим нормам, выражать то, что никогда еще не было предметом музыкального искусства. Именно так это и было воспринято адресатом письма, великим поэтом-мыслителем Гёте. Для него эта творческая стихийная сила была непостижимой загадкой, и он неоднократно восторженно высказывался о ней. Но натуры, подобные Бетховену, всегда возбуждали в Гёте род страха. Он называл их «демоническими» и определял их, как носителей положительной творческой энергии в форме высшей активности, непонятной разуму. К таким натурам Гёте впоследствии причислял Наполеона, Петра I, Паганини, Байрона, Мирабо.
Получив письмо Беттины, Гёте немедленно (16 июня) ответил ей. Свойство гениального ума понимать то, что противоположно его собственной природе, диктует ему следующие строки: «Обыкновенный человеческий разум нашел бы, вероятно, здесь противоречия, но нужно благоговеть перед тем, что высказывает такой одержимый демоном, — притом безразлично, говорит ли он в силу чувства или в силу познания. Обучать его было бы дерзостью даже со стороны более проницательного человека, чем я, ибо гений освещает ему путь и дает ему частые просветления, подобные молнии, там, где мы погружены в мрак и едва подозреваем, с какой стороны блеснет день». В заключение Гёте выражает готовность встретиться с Бетховеном и предлагает свидание в будущем году на курорте в Карлсбаде.
Письмо это воодушевило Бетховена. В ответ на выраженное Гёте желание «поучиться у него», композитор с гордостью заявляет Беттине: «Если кто-нибудь может дать ему понимание музыки, то это я». Он с нетерпением ждет обещанной встречи с поэтом, творчество которого он ценит выше всей известной ему мировой поэзии.
В эти весенние дни композитор много бродил по улицам и садам Вены со своей новой подругой. Она не была хороша собой, но ее душевная чистота и пламенное преклонение перед всем высоким, ее безошибочное чутье в вопросах искусства и страстная любовь к музыке[145], проницательный ум и художественный талант делали ее необычайно привлекательной. Бетховен никогда не был влюблен в Беттину, но очарование столь незаурядного молодого существа было слишком сильно, чтобы не увлечь восприимчивую натуру великого музыканта. В общении с ней этот, в сущности одинокий, человек находил покой, питательную среду для своих мыслей, удовлетворение потребности в философских беседах и, наконец, радость встреч с молодой, возвышенно настроенной, безгранично поклонявшейся ему женщиной, к тому же служившей для него живой связью с горячо любимым поэтом. Результатом общения явилось первое письмо Бетховена к Беттине, написанное 11 августа 1810 года.
«Дорогая подруга, весна этого года — самая прекрасная, — это я говорю и чувствую, — так как я познакомился с Вами… Я был выброшен на сушу, милая Беттина, я был Вами застигнут в момент, когда мною всецело владело отчаяние; но оно поистине исчезло, благодаря Вашему взору. Я сразу понял, что Вы из другого мира, не из этого абсурдного, которому при всем желании нельзя раскрыть уши. Я, несчастный человек, жалуюсь на других!! Ваши уши умеют по меньшей мере льстить, когда они слушают. Мои уши — увы, увы! — это средостение, через которое я с трудом могу дружески общаться с людьми… Милая Беттина, милая девушка! Искусство! — Кто понимает его, с кем можно было сговориться об этой великой богине? Как дороги мне те немногие дни, когда мы вместе болтали или большей частью переписывались; я сохранил все маленькие записочки, в которых написаны Ваши остроумные, милые, самые милые ответы. Итак, благодаря моим ушам, лучшая часть этих беглых разговоров записана. С тех пор, как Вы уехали, я пережил досадные часы, мрачные часы, когда нельзя ничего делать. Я бегал взад и вперед, пожалуй, целых три часа по аллее Шенбрунна, но я не встретил ни одного ангела, который пленил бы меня так, как Ты, ангел. Простите меня, милая Беттина, за это отклонение от тональности: я должен позволить себе такие интервалы, чтобы дать передохнуть своему сердцу».
Дружеские чувства Бетховена к Беттине не ослабевали в течение нескольких лет. Когда его молодая подруга вышла в 1811 году замуж за поэта Арнима, композитор написал ей в Берлин письмо, дышащее сердечной теплотой (10 февраля 1811 г.).
«…Все лето я таскал с собою Ваше первое письмо, и оно часто делало меня счастливым. Если я Вам пишу не особенно часто, и Вы ничего от меня не получаете, то я пишу Вам мысленно тысячу раз, тысячу писем. Я могу себе представить и без Ваших строк, как Вы живете в Берлине среди светских негодяев; много болтовни об искусстве без дел!!! Лучшая зарисовка этого — в шиллеровском стихотворении «Реки», — там, где говорит Шпрее[146].
Вы выходите замуж, милая Беттина, или уже вышли, а я Вас и не повидал перед этим. Да изольется полнота счастья на Вас и Вашего супруга, и все то, чем награждает брак мужа и жену. — Что сказать о себе? «Сожалею о своей судьбе!» восклицаю я вместе с Иоанной[147] ».
Тут же он пишет о Гёте: «Его поэзия делает меня счастливым, но кто может достаточно выразить благодарность великому поэту, драгоценнейшему сокровищу нации?..
Сегодня я вернулся в четыре часа утра с вакханалии, где очень много смеялся, чтобы сегодня почти столько же плакать; шумная радость часто гонит меня насильно обратно в мой внутренний мир…
Ну, прощай, милая Беттина, я целую тебя в лоб и запечатлеваю этой печатью все мои мысли о тебе. Пишите скорее и чаще Вашему другу — Бетховену».
Многие биографы выражали сомнение в подлинности опубликованных Беттиной писем Бетховена[148]. Ныне оригинал второго из приведенных писем опубликован в факсимиле, и, следовательно, подлинность его не может уже вызвать сомнений. Прекрасное по содержанию и чисто бетховенское по стилю первое письмо (11 августа 1810 г.), по-видимому, также подлинно. Но так называемое третье письмо Бетховена к Беттине (1812 г.), очевидно, сочинено адресаткой. Однако оно настолько точно воспроизводит подлинный рассказ Бетховена о прогулке с Гёте и так талантливо отображает стиль писем композитора, что хочется сказать: оно могло бы быть написано Бетховеном. Таким образом, все свидетельства Беттины о личности Бетховена правдивы, если не считать невольного искажения бетховенских взглядов, что, впрочем, продиктовано романтическим мировоззрением Беттины.
Воодушевленный письмами Гёте к Беттине, Бетховен решил написать великому поэту (1811 г.).
«Ваше превосходительство, у меня осталось лишь одно свободное мгновение[149] … чтобы поблагодарить Вас за те долгие годы, что я Вас знаю (ибо я знаю Вас с детства). Это так мало за столь многое! Беттина Брентано уверила меня, что Вы бы меня приняли благосклонно и даже дружески. Я не могу и помыслить о таком приеме: ведь я в состоянии приблизиться к Вам лишь с величайшим благоговением, с невыразимо глубоким чувством к Вашим великолепным творениям. Вы вскоре получите из Лейпцига, от Брейткопфа и Гертеля, музыку к «Эгмонту», к тому великолепному «Эгмонту», которого я положил на музыку с той же теплотой, с какой его читал. Я очень желал бы знать Ваше суждение; даже порицание будет благотворно для меня и моего искусства и будет принято так же охотно, как и величайшая хвала. Большой почитатель Вашего превосходительства Людвиг ван-Бетховен».
Лишь через два с половиной месяца тайный советник Гёте собрался ответить композитору. Письмо Гёте к Бетховену написано очень вежливо, благожелательно, но сдержанно и суховато. Знаменитый поэт, прозванный «олимпийцем»[150], получив еще за год до этого восторженное письмо Беттины, почувствовал некоторое беспокойство при мысли о более близком соприкосновении со страстной, неукротимой личностью Бетховена. Гёте никогда не отказывал Бетховену в справедливой оценке его дарования, но для него были неприемлемы и образ мыслей, и вся личность Бетховена. Он в умеренных выражениях благодарит за обещанную музыку к «Эгмонту» и обещает исполнить ее в веймарском театре[151], а также выражает надежду «насладиться» необыкновенным талантом Бетховена, прослушав его сочинения в авторском исполнении. «Добрая Беттина. Брентано несомненно заслуживает оказанного ей Вами участия. Она говорит о Вас с восхищением и живейшей симпатией и считает часы, проведенные с Вами, среди счастливейших в своей жизни».
Встреча Гёте с Бетховеном состоялась летом 1812 года и привела к неожиданным результатам.